Когда человек собирается целенаправленно спасать людей, это всегда очевидно необычно. Если ты при этом хирург, то ничего необычного никто почему-то не замечает. Как-то это странно и не справедливо. Может быть дело в том, что герой – это не профессия, а может в том, что хирург не бросается, рискуя всем, в пучину опасных приключений, чтобы кого-то спасти. Именно ремесленническая стойкость, спокойствие и характер вызывают уважение перед хирургом. А еще, конечно, маленькая заплата, умерщвление плоти и пренебрежение лишениями.
Такие мысли в несформированной форме проносились, как осенние мухи, между ушей Леонида Андреевича, полостного хирурга в самом расцвете сил. Сам Леонид Андреевич проносился на поезде между среднерусских пейзажей, на пейзажи наносился первый снег, мельком пару раз можно было заметить деревенских собак, проносящихся мимо, наносящих на снег абстракцию. Смотреть на содержимое поезда было уже несколько часов как не интересно, за окно тоже, поэтому Леонид смотрел на стекло, отделяющее содержимое поезда от всего остального мира. Томные деревеньки за окном напомнили Леониду о родной Волковойне. Вырвавшийся из села с дурацким названием Леонид считался там большим человеком. Настоящий Врач с большой буквы, образованный, работающий в столице, практически волшебник, местное чудо. Леонид вспомнил, что поезд делает остановку у Волковойни, и твердо решил выйти покурить на остановке, чтобы хоть краем глаза взглянуть на родину.
Когда он выбрался из поезда, ничего особенного он не увидел. Поля, уже как следует заваленные снегом, черные дома, черные же деревья и пыльная платформа. Леонид вдохнул холодный мокрый воздух и передумал курить.
Он только успел добраться до края платформы и опереться о заграждение, как услышал завывания. Завывала куча черного тряпья на скамье из облупившегося крашенного дерева. Леонид подкрался к куче и аккуратно, боязливо прикоснулся к ней. Куча тряпья взметнулась, взорвалась маленьким штормом тёмной ткани и явила заплаканное старушечье лицо. Леонид узнал за горными хребтами морщин ровесницу своей матери, жену столяра из Волковойни, которая, в свою очередь, за интеллигентными очками, синими щеками и городским пальто узнала маленького Леонида. В его глазах она видела живое беспокойство, в его осанке и твердом голосе, вопрошающем о её бедах – авторитет. «Сын… В сортире повесился…» Бабка снова разрыдалась.
Леонид побледнел, затем тут же раскраснелся, снова побледнел и затрясся, проорал «Где?!» и тут же, не дожидаясь ответа, семимильными шагами, как настоящий марафонец, поскакал в сторону деревни. За ним, вскрикнув «Батюшки!», рванула жена плотника. Пальто расстегнулось, шарф развевался на ветру, как знамя коммунизма, огромными прыжками Леонид двигался через поле, лужи и сугробы, погружаясь в осеннее месиво по колено. Он не жалел своих брюк и ботинок, вместо этого он на ходу пытался вызвать из детства воспоминание, где же был дом плотника и где там сортир. Ловко он перескочил через плетень, снес детский шалашик, сломал второй плетень, вырвался в центр деревни, встал и закрыл глаза, вспоминая. «Слыш, а Васька-то, Васька-то, с перепою небось повесился», «А не Лёня это, большой какой стал!», «Да не, тот русый был. А Васька по любви – точно говорю, Людка его отшила, вот и повесился». Леониду стало до немочи отвратительно бездействие деревенских, его тошнило, он вспомнил, где дом плотника.
Леонид быстро нашел сортир, дернул дверь, сорвав ее с петель и вырвав щеколду. В петле мешком висел Васька, плотников сын. Не теряя ни секунды Леонид схватил его и поднял. Васька весил минимум центнер, схватить его поудобнее никак не получалось. Леонид обнял его изо всех своих сил, очки слетели с него и упали на пол, веревка больше не была натянута. Ее надо было перерезать. Леонида всего трясло, он закричал: «Люди! Люди, сюда!». На крик сбежалось пол деревни, он раздавал им приказания. Подоспевшая мать самоубийцы побежала за ножом. «Нешто поможет?», «Дык доктор жеж!». Деревенские ждали развязки, все надеялись на доктора, как на бога.
Леонид уже готов был упасть, когда горемычная мать вернулась ножом, кто-то из толпы забрался на стульчак и срезал веревку. Доктор и пациент грузно выпали из сортира в грязь. Леонид тут же пришел в себя, разорвал одежду Васьки, прислушался к его груди, не услышал сердцебиения, начал делать искусственное дыхание, делать непрямой массаж сердца. Он вспотел, руки дрожали, Васька никак не приходил в себя. Вонь из сортира была единственным, что не давало ему потерять сознание. Леонид достал из пальто складной нож и ручку, очевидно, необходима была полевая хирургия. Краем уха, как сквозь подушку, Леонид услышал, что поезд его уже уехал, но, разумеется, это его уже не волновало. Волновала его плачущая мать. Он сказал так твердо и спокойно, как мог: «Вам, наверное, лучше уйти, я буду делать операцию.» Мать посмотрела на него с настоящей надеждой в глазах. «Спасибо тебе, милок! Спаситель ты наш! Третий день уже висит, веришь-нет?»
Доктор сел в лужу. Буквально. Сидя в луже попросил водки. А про себя подумал, что лучше он будет хирургом, а героем будет кто-нибудь другой. И что в поезде уехал чемодан. И что, в общем-то не любит он свою родную Волковойню. А глупых людей теперь еще больше не любит. И уехал на следующем поезде.