Кровушку сдать. Ну, там на СПИД провериться. Разок не предохранился, разок слетел - заволновался. Хотя признаков вроде бы никаких. Но профилактика - наша всё. Создав в регистратуре карточку и отстояв очередь из максимально несчастных людей (серьезно, на фоне ярко-желтых стен нашего провинциального КВД эти люди выглядели максимально криповато), я зашел в кабинет, в котором пожилая врачиха начала максимально бодро распечатывать шприц и будничным тоном говорить мне садиться, посжимать кулак, закатать рубаху. Все бы хорошо, но как только она приблизилась ко мне, я увидел, что на ней нет перчаток. Фразу: "Вы совсем, простите, обнаглели без перчаток в КВД кровь брать?" я произнес слегка более нецензурно и не задумываясь, одновременно одергивая руку. На что последовал ошеломляющий ответ: "Да у меня больше риск подцепить от Вас что-то". Со словами: "тогда я сам возьму себе кровь" я потянулся за перчатками на её столе и добавил: "Вы тут кого только не трогаете, а я просто провериться пришел". Сматерившись, она забрала перчатки, одела их и нарочито резко всадила мне иглу, на что я только ехидно улыбнулся. Тетя врач сказала мне явиться за результами через неделю, но, если что, они позвонят раньше.

***

Побухав с недельку томительного ожидания (с мыслями на кухне в три часа ночи наедине с бутылкой водки: "А может плюнуть на всё и свалить отсюда? Без всяких результатов. Симку сменить"), я на трясущихся ногах пошел за результатами. Черт меня возьми, если мне хоть раз было также страшно в жизни. Непередаваемое ощущение. Отправился я в понедельник на обеде, благо со мной пошел друг с бутылочкой бальзама, да с успокоительными таблетками. Попав в очередь, я понял, что наконец-то прекрасно сливаюсь с находящимся там контингентом. Дождавшись своего часа, и врезавшись в косяк на входе, я придушенным голосом спросил: "Ну что там?". На что услышал великолепный ответ: "У Вас ВИЧ, сифилис, гепатит и хламидии"(ну или что-то наподобие, могу ошибаться с анализом. Но первые два - точно). Пауза. Очень-очень долгая пауза. Я чувствую, как в глазах мутнеет. Одна мысль долбит затухающее сознание: "Что я скажу родным?". Чувствую как сердце пропускает один удар. Второй. "Отрицательные" - с улыбкой заканчивает она. "Через три месяца ждём Вас снова, потому что теперь Вы поставлены на учёт. Ознакомьтесь с приведенной статьей, что Вы обязаны сообщить последующим партнерам перед занятием сексом..." И так далее. 

В чем мораль? 

В передвижном центре проверки на ВИЧ на одном фестивале мне почти такой же анализ сделали за час, спросив только имя и фамилию.

Гигиену не соблюдают даже врачи, работающие со смертельными заболеваниями.

Юмор у них очень извращенный, который неподготовленного человека может лишить чувств. 

Бухать неделю напролет плохо.

ВИЧ может не обнаруживаться до полугода.

Данный анализ рекомендуется сдавать всем без исключения раз в полгода.

- Вызывай Соева, что тут думать. Пусть проветрится, старый хрен, сидит, наверное, пасьянс как всегда раскладывает!

Голос в телефоне скрипел и трещал, как старая ветхая ткань, которую кто-то медленно рвет, периодически слышались какие-то щелчки и завывания, словно это ветер в телефонных проводах просачивался в металлическую жилу. Старая как граненый стакан и монументальная как монумент Рабочий и колхозница, черной пластмассы телефонная трубка умолкла, и, откашлявшись, повторила:

- Со-е-ва, понял? Вызывай Соева. Все, отбой.

Диалог, который Тимон вел срывающимся от волнения голосом, а отдел санавиации голосом усталым и слегка безразличным, закончился. Решение было принято. Доктор Соев был районным нейрохирургом, который выезжал на особенно сложные случаи, с которыми Тимон не мог справится своими силами. Никто уже и не скажет вам наверняка, почему его прозвали Соевым, и когда это случилось, да и сам Соев этого не знал. На самом деле звали его Анатолием Михайловичем, фамилия его – Горёнов с кличкой тоже не была созвучна, но повелось так давно, и всеми, включая Соева, было принято. Вероятнее так его называли за портретную схожесть с персонажем Моргунова из Покровских ворот: такой же грузный, шумно дышащий, спокойный, как слон, лысый, с белым пушком над ушами, с розового цвета кожей, никогда никуда не торопящийся доктор. Губы у него были широкие и тонкие, глаза маленькие и немного на выкате. Впрочем, не стоит углубляться в описание его внешности, если вы посмотрите на любую фотографию Моргунова вы легко вообразите себе то, как выглядел этот доктор Соев.

Что же до морячка, который сошел на берег три дня назад, и все эти три дня активно и до самозабвения отмечал особенно удачный улов, то у него был вдавленный перелом черепа. Ему чем-то таким весомым врезали по голове. Морячок был каким-то потрепанным жизнью, щуплым, высушенным, с пегими усами, большим сизым носом и седой трехдневной щетиной. Кожа имела желтоватый оттенок и походила на кожу, которой обтягивают барабаны, половины зубов во рту не было. Он сам походил на какую-то засушенную рыбину. И запах от него исходил соотвествующий – рыбы и моря, к нему, правда, подмешивался тяжелый дух перегара и крови. Морячку нужно было делать трепанацию, которую Тимон делал только раз в жизни и то на трупе. В институте.

Соев явился спустя четыре часа от вызова из краевой больницы с кульком подмышкой, в котором лежали стерильные инструменты для таких случаев и негодованием на лице.

- Послушайте доктор! Вы три, три года назад закончили медицинский институт, - начал он с порога, - вы вызываете меня из дома, вытаскиваете, такскать из-под одеяла и заставляете мчаться к черту на рога из-за какой-то там трепанации какому-то трижды никому не нужному забулдыге!

В свою защиту Тимон попробовал было сказать, что от краевой больницы до его районной всего полтора часа, и что больной, мол, тяжелый, и транспортировать было опасно, да и время три часа дня, не ночь, но Соев и слушать не стал.

- Достаточно, - сказал он как только Тимон открыл рот, и махнул на него рукой, как на муху,

- Я знаю все, что вы мне скажете, готовьте операционную, такскать, будете учиться, коллега. Слово «коллега» было произнесено и с каким-то уничижающим прононсом, и даже, как показалось Тимону, с издевкой.

…

Тимон накладывал отверстия в черепе. Проклятый коловорот, коротый привез с собой Соев, никак не поддавался трясущимся руками Тимона. Ладони под перчатками взмокли, на лбу выступила испарина, а он никак не мог пройти эту проклятую внутреннюю пластинку черепа за которой была тонкая твердая мозговая оболочка и сам мозг. Вот уже стали трястись руки и заныло где-то под тем местом, которое в народе называют «ложечкой».

- Ну сильнее, доктор, сильнее. Что ты его вертишь как будто приемник настраиваешь, хорёчек ты ежечек, надави ты сильнее это ж кость, не торт же режешь, такскать!

В следующее мгновение коловорот с противным хрустом провалился в мозговое вещество. Провалился весь. По рукоятку.

По спине Тимона мерзкой холодной змеей пробежала струйка пота. За ней другая и третья. Медленно его стали покидать силы, в глазах потемнело, пальцы, сжимающие коловорот, безвольно разжались, руки опустились, нижняя губа по старчески отвисла. «Убил» - ударило в голову, «я его убил, я только что убил человека». Слово «убил» стало колоколом раскачиваться внутри головы и бить о стенки Тимонова черепа, отзываясь пульсирующим эхом. Перед глазами все поплыло, плитка на стене стала плясать какой-то неведомый танец, лампа закачалась и заморгала, Тимон медленно оседал на Соева. Снизу поднимался панический, липкий, парализующий страх, как неведомое ядовитое растение, фантастический плющ-людоед оплетало и сковывало своими ветвями Тимоново тело, подбиралось к замирающему сердцу, сдавливало и парализовывало его. Каждое сокращение сердца, каждый вдох стал даваться с трудом. Не хватало воздуха. Падающего в бездну потери сознания Тимона вытащил из надвигающейся темноты пронзительный, пробуждающий, переходящий на визг голос:

- Коллега! Коллега, ау, ау, такскать, чего встал, вынимай из головы коловорот и продолжай, продолжать что, я за тебя буду!?

К Тимону медленно возвращалось сознание.

- Ч… Ч-то теп-перь б-будет, А… А…. Анатолий Михалч?

- Да ничего не будет! Пару букв забудет, и все, чай не Ландау. Не Ландау, говорю, оперируешь. Рыбу ловить и бухать сможет, как прежде. Ты же его не здорового оперировал, гематома, как-никак была уже, причем в этом же месте. Вдавленный перелом, не шуточки! Заканчивай давай, хоречки-ёжички!

…

Спустя две недели перед Тимоном сидел морячок и крутил забинтованной головой, осматривая фотографии великих хирургов, развешанные по стенам кабинета. Морячок косил глаза на молоточек, исправно лягал голенью после удара по коленке, сжимал Тимону пальцы, ходил по прямой линии и не обнаруживал решительно никакого неврологического дефицита. Оставался последний решающий тест, ультима рацио, то, что расставит точки над й, и, или уберет с души Тимона тяжкий камень, который лег после этого злосчастного коловорота, или оставит его там навечно. Алфавит!

- А теперь, дружочек, читай алфавит с начала, давай.

Морячок старался, он изобразил на лице крайнюю степень задумчивости, лоб его покрылся глубокими бороздами мощин, брови опустились и почти закрыли глаза, рот, наоборот, приподнялся к носу. От всех этих движений лицо морячка стало напоминать черносливину.

- Ну, давай же, «А»… дальше, - помог ему Тимон.

- А, дальше бэ.

- Так, верно, продолжай, дальше?

- А дальше, эта. Забыл!

- Как забыл!? Все, все забыл? Весь алфавит!? Весь!!? А и Б и все?

Тимон испытал дежавю, то самое чувство, которое чуть не лишило его сознания в операционной, вновь поднималось ядовитым плющом, оно опять оплетало его своими железными ветвями, тянулось к горлу и стало душить, душить. Леденящий, удушающий страх, выполз из темного угла смотровой и запрыгнул на плечи, проник в голову и стал раскачивать колокол «убил, убил». Морячок забыл ВСЕ буквы, он не две буквы забыл, он только ДВЕ буквы и помнит! Тимону захотелось все скинуть со стола, бросить чем-нибудь в окно, разорвать все бумаги на столе, вскочить, закричать от бессилия, заломить эти кривые, бестолковые руки, но вместо всего этого получилось только обхватить лицо руками и тихонько застонать. Подбородок Тимона затрясся, что-то наполнилось до краев в груди, подступило к горлу, заклокотало там и вырвалось беззвучным плачем, потекло по щекам слезами. Тимон плакал впервые за последние 12 лет.

- Доктор, эта, доктор!

Сквозь беззвучные рыдания до сознания доносился голос морячка, который подошел и положил ему руку на плечо. От этого жеста Тимону стало еще невыносимо горше, рыдания стали вырываться из него как убежавшее молоко, слезы полностью застили глаза. Рядом с ним стоял им же сделанный инвалид и его же пытался успокоить.

- Доктор, ну, не расстраивайся так, доктор, я ж выучу! Ну, вот из рейса приду и выучу, я ж грамоте не особо учился, мне это так, без надобности, я первые две буквы еще помню, а дальше нет, но я выучу, слышь, я его весь, этот алфавит, собака, выучу! Не расстраивайся, доктор! Ну, я пойду, а?

Морячок попятился к двери и поспешно вышел, оставив мгновенно замолчавшего Тимона наедине с портретами гениев. С одного из портретов на него смотрел улыбающийся академик Савельев, и Тимону показалось, что он сквозь года услышал его раскатистый смех.