15.VIII.41

Семья моя чрезвычайно сильно реагирует на тревоги. Особенно волнуется Надя. Во время тревог она схватывается с кровати, поднимает всю семью, кричит на всех и приказывает одеваться и бежать спасаться в ближайший подвал. Все послушно одеваются, и часть семьи бежит в подвал. Криками и даже ругательствами Надя заставляла и меня спасаться. Но оттого ли, что я фаталистически настроен, оттого ли, что у меня до некоторой степени атрофировано чувство страха, я не трогаюсь с постели и спокойно читаю, так как заснуть при семейной суматохе трудно. Я прошу «оставить меня в покое» и вижу, что мое хладнокровие действует отрезвляющим образом на всю семью и даже на Надю.

Да, право, я не поднимаю паники, я не представляю себе, как бы это я стал метаться, кричать от страха. Пользуюсь тревогой, чтобы написать кое-что при свете. О чем бы? Сразу и не придумаешь. Да, вот о чем.

Обрывки мыслей, неясные впечатления от разговоров, подозрения. Напишу о татарах. Но что? Ничего определенного у меня пока нет. Буду писать то, что мне «кажется».

Уже давно мне бросилось в глаза, что из всего населения Симферополя татары держат себя наиболее спокойно при разговорах о войне. Учитель В. (я не знаю его фамилии), играющий со мною в шахматы, мягко, вкрадчиво, но определенно проводит мысль о неизбежном и полном разгроме немцами англичан. В сознании его собеседника невольно создается убеждение также и в том, что подобный же неизбежный и полный разгром ждет и СССР, хотя эта осторожная бестия и старается прикрыть свою затаенную мысль рассуждениями о неизмеримых просторах России, каковых просторов немцы не могут захватить полностью. «До Сибири немцам не дойти», — говорит он, а это утверждение означает, что все остальное, кроме Сибири: европейская часть СССР, Средняя Азия и Кавказ — могут быть захвачены немцами. Этот же субъект с кажущейся непосредственностью восточного человека, глядя прямо в глаза собеседнику, уверяет задушевно, что он очень любит русский народ. Это подозрительно. Почему он любит русский (именно русский) народ, а не вообще все народы СССР? Почему он говорит так об одном русском народе, а не об общей нашей родине? Не поступят ли крымские татары с «любимым» русским народом теперь так же, как в 1853–1854 гг., когда они предавали и продавали нас в севастопольскую кампанию? Но ведь тогда татары, хотя и пользовались всеми правами русского гражданства наравне с русским народом, имели оправдание в национальной розни, в сознании недавнего завоевания страны, при советской же власти, давшей им полную возможность развивать свою национальную культуру, облегчившей развитие их национальных сил, измена родине не найдет никакого оправдания.

Но почему я так подозрителен? Существуют ли для этого какие-либо оправдания? С каких это пор обосновываю свои умозаключения на неуловимых признаках? Очевидно, нервы у меня не в порядке. Да наконец, что стоит разговор с одним татарином.

Да, вот я вспомнил, что меня мучило: С. — рыхлый татарин, живущий по ул. Ленина. Я у него несколько раз играл в преферанс. Он тоже «любит русский народ», любит он и Россию. Так вот как: татары любят Россию. Удивительная вещь: у меня, русского человека, горячего патриота, «Россия» давно слилась в компактную массу СССР. Если я по привычке иногда говорил слово Россия, то я всегда отождествлял его с понятием СССР. И вдруг не я, русский человек, уже старик, выпячиваю и подчеркиваю слово Россия, а татары.

Да, татары на каждом шагу именно выпячивают это слово.

С. любит не только Россию, не только «русский народ», он любит и Ленина. Он так и говорит: «Я люблю Ленина». Но что же тут подозрительного?

Сейчас, в 2 часа ночи, в тот самый момент, когда я ставил свой последний вопрос, меня вдруг озарило. Дело не в том, что говорят татары, а в том, что они замалчивают!! Да, да! Они замалчивают. Они замалчивают одно слово, которое гремит по всей стране, слово, без которого немыслим никакой разговор. Как я мог этого не заметить? Но, может быть, мне это кажется? Продолжаю. С. любит и меня как русского человека, и вот почему он делится со мною своими опасениями. А опасения его — серьезного характера: он «боится», что Турция выступит на стороне Германии. Тут я, по глупости, не удержался от контрвопроса: «Вы боитесь за Турцию?» Он понял иронию и ехидство вопроса и замолчал.

Но сегодня у решетки горсада С., вздыхая, опять высказывал опасения насчет выступления Турции. Довольно, я слишком нервозен. Если Надя прочтет мои высказывания о татарах, она задаст мне трезвону.

31.Х.41

Куда я задевал свои записки — ума не приложу. Не желая, чтобы кто-нибудь не умеющий объективно рассуждать читал мой дневник, я писал на отдельных листках и эти листки прятал, так что и сам не найду.

Горечь от поражений переходит в чувство неописуемого страха. Падение Одессы, Киева, разрушение Днепровской плотины переживаются как болезненные раны собственного тела и души. Горит Сарабуз, горят нефтехранилища, наша армия отступает и сжигает запасы.

На северо-западе видны клубы черного дыма, прорезаемые бушующим пламенем. Это разгром, это страдания родины. За этим дымом, за этим пламенем мерещится несокрушимый и беспощадный идол войны в каске и со свастикой. Там бесконечные колонны танков и обозов, там необозримые массы моего (потому что я и родина — одно) вековечного врага.

Наши соседи наблюдают за пожарами. Растерянное выражение лиц, приглушенные голоса, страх на лицах, в голосах, в жестах и отчаяние, отчаяние, отчаяние. Я уже молчу.

Я многое мог бы сказать в утешение своим близким и знакомым, но если даже моя семья осмеливается бросать мне упреки в том, что я «говорю глупости», когда предсказываю победу своей родине, то что же говорить о других! Да и черт с ними со всеми, и родными, и не родными. Что значат они и что значу я сам, когда родина погибает? Но погибает ли родина? Ведь я верю, я знаю, я убежден в том, что конечная победа принадлежит нам. У меня есть неопровержимое доказательство моих убеждений.

Аристотель! Величайший ум всех веков. Я изучал твою «логику». Спасибо тебе: ты научил меня верить тому, что дважды два есть четыре.

2.XI.41

С 31.Х начались пожары и взрывы за городом. Моя семья в отчаянии. В этих пожарах я вижу гибель родины, но вместе с тем и показатель ее силы: если наше командование сжигает запасы, то значит, оно не хочет сдать их врагу, следовательно, борьба будет продолжаться.

Но наряду с щемящей тоской у меня крепнет надежда на возрождение армии и на конечную победу моего народа: резервы в России есть, а за Волгой есть недоступный врагу, несокрушимый Урал, десятки заводов которого дадут русской армии техническую силу для победы.

Эти мысли я стараюсь внушить моей семье и моим знакомым, но и семья и знакомые не верят мне: они верят совершающимся фактам и убеждены в том, что с их личной гибелью погибнет и страна. «Немцы непобедимы» — вот всеобщее убеждение. Все думают только о том, что будут делать немцы с нами: обратят ли нас в рабство или дадут «свободную жизнь». В том, что немцы обратят нас в своих работников и даже в рабов, убеждены многие, но все надеются, что при немецком рабстве можно будет хоть как-нибудь «жить».

По пути на службу я встречаю немецких мотоциклистов, автомобили. Валяются трупы убитых подростков, вышедших с ружьями стрелять в немецкие танки. Бедные мальчики! Они так же, как и я, верили в победу родины, иначе они не подумали бы о том, что надо выступать с оружием в руках.

Так возле трупов и лежат их ружья и рассыпанные патроны. Поразительна меткость немцев: у убитых только по одной ране — на лбу или в сердце. Населения не видно: все в панике бегут с главных улиц.

31.Х и 1.ХI, да и сегодня идет грабеж магазинов и складов. Я не имею права называть это грабежом: население берет себе свое народное достояние, чтобы не умереть от предвидимого всеми голода. Жаль только, что власти при отступлении не давали населению брать припасы со складов: это или глупость отступавших, или предательство остававшихся начальников, желавших выслужиться перед немцами. На консервном заводе «Трудовой Октябрь» какой-то мерзавец с ружьем в руках прогонял жителей, хотевших взять себе оставшиеся запасы продуктов. Какой гнусный мерзавец, какая отъявленная гнусная сволочь: он хотел передать эти запасы нашим врагам.

К счастью, какой-то красноармеец прогнал этого негодяя и даже хотел его застрелить и объявил всем собравшимся, что они могут брать все с завода, и люди хлынули на завод и стали забирать сахар, консервы, варенье. Забирали продукты с этого завода круглые сутки, но, по рассказам, немцы успели захватить гораздо больше того, что взяло население: какие громадные запасы у нас были.

Я уверен, что власти подготовили завод ко взрыву, но нашлась какая-то продажная сволочь, которая предотвратила этот взрыв и предполагала сдать немцам в подарок народное достояние. Теперь жители сами ломятся в склады и в магазины, бьют стекла, ломают мебель. По-над стенами домов крадутся люди с мешками и котомками. Появляются пешие немцы, проходящие с выражением величайшего презрения мимо «русских дикарей».

3.XI.41

У меня из памяти не выходят мальчики, убитые немцами на улице Карла Маркса. Один из них имел рану во лбу. Рана была разворочена, очевидно, немцы применяют разрывные пули. Разрывные пули легкую рану делают тяжелой. Не убитый, а только раненный разрывной пулей не только выбывает как боец, но на всю оставшуюся жизнь делается калекой, выбывает из числа трудоспособных людей и обрекается на жалкое несчастное существование.

Разрывные пули «дум-дум» Гаагской конференцией запрещены для употребления в войне. Однако немцы ими пользуются. Они попирают международные установления и этим доказывают, что стремятся не только победить русский народ, но и принести ему наибольший вред и наитяжелейшие страдания.

Мне говорили, что в битвах на Перекопе наши войска применили новое оружие — огнемет, — действовавшее на немцев устрашающе. Немцы будто бы прислали нашему командованию ультиматум: убрать огнеметы, иначе они применят газы, а наше командование будто бы подчинилось. Что же это такое? Неужели мы в таком несчастном положении, что нас можно бить и в то же время принуждать действовать так, как выгоднее врагу, в то время как свобода действий врага ничем не связывается? Но ведь это же сплошной ужас, подавляющий всякую надежду на спасение. И эти мальчики, убитые разрывными пулями! Почему никто не разъяснил им, что их порыв идти с винтовками против танков не геройство, а просто глупость.

У нас во дворе объявилось два «героя», это Петя Д. и Ваня Ш. Обоим лет под сорок, оба избавились от приказа в армию, Петя не знаю каким путем, а Ваня симуляцией сумасшествия, оба пьяницы. Разница между ними та, что Петя — отъявленный пьяница, а Ваня — горький пьяница.

31-го октября и первого ноября Петя и Ваня, как орлы, набросились на соседний винный склад. Тащили они водку и плохое вино. Но, очевидно, они не обладают пороком стяжания, так как, перенесши четыре ведра выпивки, не пожелали больше трудиться, а начали наслаждаться добытым «сколько душа принимает». Но, имея в виду, что «душа их принимает много», Петя и Ваня заставили своих жен продолжать хищение вина, так как им самим было некогда: они пробовали вино.

К ночи с 1 на 2 ноября Петя ощутил прилив необычайного мужества. Он захватил красноармейскую винтовку с несколькими сотнями патронов, расположился у ворот нашего двора и, окруженный подростками и восхищенными детьми, начал стрелять в звездное небо. Стрелял он долго, всю ночь, с вдохновением, с боевым кличем. Из милости он позволял и подросткам пострелять из своей винтовки в то время, когда приходилось подогревать мужество глотком вина.

Убегавшим с великой растерянностью красноармейцам Петя кричал: «Эх вы, трусы! Не умеете вы сражаться! Вот я покажу вам, как я сражаюсь: один выйду против немцев и буду расстреливать их до последнего патрона!» Бедный Ваня за эту ночь несколько раз засыпал, отуманенный винными парами, но просыпаясь, шел к другу пострелять и вместе выпить.

Не следующий день сосед шофер, еврей, спрашивал: «Что это за сумасшедший стрелял всю ночь? Наша семья из-за него не спала всю ночь и мы лежали на полу, боясь, что пули залетят к нам». Вчера и сегодня Петя и Ваня продолжали пить. Петя самодовольно говорит: «И настрелялся же я — от пуза!» Винтовка брошена в уборную. У Пети осталось еще настолько благоразумия, что он не отдал ее просившим у него подросткам.

6.XI.41

Образовалась городская управа во главе с Каневским — городским головой. Каневского я хорошо знаю, это очень глупый человек, надутый дурак, воображающий себя умным человеком. Удивительно действует паника даже на мыслящих людей: у меня является мысль пойти к Каневскому и попросить его, как бывшего моего многолетнего сослуживца, о протекции. Как это гадко и мерзко! Я гоню эту мысль с гадливостью, говорю своим знакомым: «Лучше умру, чем поклонюсь врагам».

Появился первый немецкий приказ о казни 50-ти человек населения, если будет убит один немец. Этот приказ увеличивает ужас. Но уже громко со всех сторон раздаются злобно-торжествующие голоса обывателей: ругают советскую власть, прославляя немцев как наших «спасителей». А в некоторых домах устраиваются пение и пляски под патефон; какой-то сосед обнимает немца; сосед М., очень глупый человек, ораторствует на тему о том, что немцы дадут нам сытую жизнь. И его слушают, и ему поддакивают.

Вообще большинство окружающих кажутся мне очень глупыми людьми. Не спятил ли я с ума? Ведь еще так недавно я не считал этих людей глупцами. Но вот и нечто грозящее бедной моей семье. Соседки, сестры П., просто захлебываются от радости и громко-злобно-торжествующе угрожают жителям двора «выдать всех» немцам за советские симпатии. Сестер П., бывших раньше большевичками и активистками, ненавидел весь двор, все их сторонились, не разговаривали с ними.

Теперь же, когда они перекрасились в немецкий цвет, их стали просто бояться, и многие соседи (у нас во дворе до ста жильцов) стараются подружиться с ними. Моя сватья тоже боится их, но настолько презирает, что по-прежнему не пускает их на порог квартиры.

Большинство населения дрожит от ужаса перед немцами, люди имеют вид пришибленных. На перекрестках улиц висят молодые мужчины и даже женщины, казненные немцами за «грабеж». Можно подумать, что эти люди тащили продукты, принадлежавшие немцам. Хождение по улицам ограничено 12 часами, от 6 до 18 часов.

Стало известно, что в Бахчисарае толпы татар встречали немцев хлебом и солью и благодарили за освобождение от русской власти. Приветствия татар переданы Гитлеру. Говорят, что при этой бахчисарайской встрече татары просили разрешения резать русских, думаю, что это последнее — неправда. Я сам видел татар красноармейцев в форме и с ружьями у городского сада, они предлагали немцам свою «сдачу» в плен. Немецкие офицеры с величайшим пренебрежением отвернулись от этих «воинов».

Татары, потоптавшись на месте в нерешительности, медленно пошли прочь со своими ружьями: даже оружие у них не отобрали немцы! Видел я и русских пленных — более ужасно-угнетающего и позорящего зрелища нельзя себе представить. Я насчитал толпу в 4 тысячи человек — грязных, изможденных, растерянных. Немецкий конвой с грубыми криками, с побоями гнал их как стадо. Несчастные шли спотыкаясь, обращая молящие глаза на прохожих. Ах, это молящее выражение глаз! Столько тоски, столько страдания, столько мольбы было во взглядах этих несчастных, что, боюсь, эта картина будет преследовать меня кошмаром во сне.

Получалось такое впечатление, что немцы гонят наших пленных на убой, как скотину. На лицах прохожих ясно выражено страдание, ужас и возмущение, редко из каких глаз не льются слезы. Ни одного громкого возгласа не раздается: народ молчит, подавленный страхом, и только чуть слышно бормочет. Женщины чуть слышно повторяют: «Несчастные, несчастные». Мужчины, в большинстве старики, так же чуть слышно говорят: «А, сволочи! Не хотели сражаться! Теперь поняли, к кому попали в лапы». Но эти речи сопровождаются неудержимо текущими слезами. Многие пытаются давать пленным еду и папиросы, но немецкий конвой грубыми криками и ударами отгоняет людей, приближающихся к пленным.

Перед приходом немцев муссировались слухи о том, что немцы дружески относятся к интеллигенции. Я причисляю себя к интеллигенции. Одет я прилично — в меховую шубу, лицо у меня интеллигентное, длинная борода с проседью придает мне почтенный вид, побуждавший моих сограждан всегда давать мне дорогу и уступать место в трамвае («старикам у нас почет»). И вот я, интеллигентный и прилично одетый старик, подошел к стаду пленных и протянул им кусок хлеба. Конвойный немец ожесточенно, грубо закричал на меня, обозвал глупой головой и свиньей, размахнулся наотмашь и пребольно ударил меня кулаком в грудь, а затем начал хлестать нагайкой тех пленных, которые пытались на ходу схватить упавший из моих рук на тротуар хлеб, самый хлеб он раздавил подошвой.

Сзади меня послышалось приглушенное матерное ругательство по адресу немцев и затем давешняя фраза: «Не хотели сражаться, сволочи! А теперь рады достать хлеб из-под немецкого сапога, да вам не дают». Говоривший это пытался придать лицу суровое выражение, но по его морщинистым щекам текли незамечаемые им слезы. Весь день сегодня я слышал со всех сторон эти выражения: «Не хотели сражаться — теперь помучаетесь». И: «Несчастные, несчастные — что их ждет?» На другой улице я увидел другую толпу пленных, которых насчитал также 4 тысячи человек. Немец офицер зверски рычал по-русски на прохожих и разгонял их ременной плеткой, но те даже не обижались, даже не избегали его ударов: они стремились потоком по тротуару, стараясь не отстать от нового стада пленных, которых немцы гнали по мостовой.

Вот плетка опустилась на голову старика, шапка сбита, лысая голова осталась неприкрытой, но старик не остановился, не поднял шапку и с раскрытым ртом, задыхаясь, бежал вприпрыжку и смотрел в колонны пленных, где, вероятно, шел его сын.

Вот плетка хлестнула по плечу женщины, она вскрикнула, но не обернулась, а только схватилась левой рукой за ушибленное плечо и побежала дальше, расталкивая прохожих.

Вот офицер замахнулся плеткой на меня. Я закричал: «Не смеете, — с секунду помедлил и крикнул еще: — Я дворянин!» Как эта ложь выговаривалась, как она вообще подвернулась мне на язык — я не знаю. Вероятно, это было следствием разговоров о том, что немцы щадят интеллигенцию и дворян.

Я впился взглядом в лицо офицера и чувствовал, что весь дрожу от негодования. Немец смотрел на меня, выпучив глаза и подняв плетку над головой, затем с силой опустил плетку в сторону, на голову какому-то подростку, и, крикнув мне по-русски: «Уходите отсюда», — продолжал ею размахивать.

Я продолжал стоять, полный возмущения, когда кто-то потянул меня за рукав. Это был мало знакомый мне старик, который изо всех сил тянул меня за собой и кричал: «Вот идет мой пленный сын. Скажите немцам, чтобы они позволили мне дать ему хлеба и денег!»

– Да ведь они меня не послушают.

– Послушают, послушают. Немцы слушают дворян, а вы дворянин!

– Что вы выдумываете, какой я дворянин?

– Вы сами сказали офицеру, что вы дворянин, я собственными ушами слышал это.

– Но это была неправда, я крикнул это нечаянно, необдуманно.

– Как вам не стыдно, вы не хотите мне помочь!

Бедный старик побежал, чтобы не выпустить из виду своего сына. Пленных много. Крымская [армия], плохо обученная и не предназначавшаяся для боев, не могла долго выдерживать натиск превосходящих сил немцев с их подавляющей техникой и с боями отступала на Керчь, Алушту и Севастополь.

Но при отступлении началось разложение армии. Главное несчастье состояло в том, что крымская армия, оборонявшая Перекоп, была составлена по принципу территориальности и была насыщена крымскими татарами. Уже больше месяца тому назад я слышал от многих лиц, что татары удирают из армии и скрываются в своих деревнях. Дезертирство татар усиливалось с каждым днем с октября месяца.

Но мало того, что татары дезертировали сами, они под видом дружбы развращали и русских бойцов, убеждая их покидать позиции и обещая скрывать в своих деревнях. Когда же крымская армия стала отступать, то все бойцы — крымские жители стали разбегаться по местам жительства. Случалось так, что командный состав оставался без бойцов или бойцы без командиров. Немцы стремительно преследовали разлагающуюся армию.

Татары сразу же перешли на сторону немцев, проводили их в обход и наперерез отступавшим боковыми тропами, и случалось так, что отступавшие части натыкались на сидевших в засаде немцев и попадали в плен.

Роль татар в этой войне определенно предательская. Уже известно, что из татар будут организованы войска для войны с русскими. Распространяются слухи, что татары собираются вырезывать русские деревни и даже кое-где уже режут русское население. Русское население особого страха не проявляет, относясь с презрением к боевым качествам и храбрости татар, но каждый выражает крайнее возмущение и негодование.

Говорят такие речи: «Татарскому национальному меньшинству советское правительство предоставляло большие льготы и давало большие послабления, чем русским: татар меньше раскулачивали, татар меньше ссылали, татар меньше ограничивали в правах, и вот татары предательствуют».

В городе появились и русские дезертиры. Они предполагали, что своим появлением обрадуют своих родственников и знакомых, но вместо радости и поздравлений они получили негодующие упреки и без стеснения бросаемое им слово «дезертир».

Старики глубоко возмущены их поведением и ругают их, а женщины и дети при упоминании о них говорят: «Мой дезертир». И «дезертир Ванька», «дезертир Петька». Дети кричат им вслед: «Вот пошел дезертир». Пристыженные дезертиры дают обещание бежать в леса и стать партизанами, но некоторые стараются оправдаться в глазах родственников и знакомых. На правах наблюдения событий я считаю себя обязанным привести их оправдания, хотя мне и претит это дело: будущий историк разберется в этом вопросе лучше меня, а мне некогда — только бы успевать записывать то, что я вижу и слышу.

Вот что говорят эти «вояки»: «Мы не желали воевать за советскую власть, которая раскулачивала нас, ссылала, держала впроголодь, заставляла работать до изнеможения и за малейший проступок отдавала под суд». Все они как сговорились, твердят одно: «За что воевать? У нас не было родины, у нас была нищенская жизнь, у нас было рабство».

Трое молодых людей расспрашивали меня на улице: «Как попасть в крымские леса?» На мой полувопрос, полуупрек их поведению они ответили мне: «Мы русские, но у нас не было даже нации, мы даже боялись называть себя русскими, русское национальное чувство мог унизить и оскорбить всякий татарин, всякий украинец, и мы не имели даже права поддержать наше достоинство. На Украине нас насильно обращали в украинцев, в Крыму по неизвестным причинам из нас составляли крымскую республику, из Грузии нас выгоняли, в Армении нас заставляли говорить по-армянски, и мы везде были в подчиненном положении».

На мой вопрос — почему они при таких взглядах идут в леса партизанить? — они ответили: «Мы собственными глазами видим, что несет нам немецкая власть. Лучше умереть с оружием в руках, чем попасть к немцам в лапы». Один папаша такого дезертира высказался так: «Русский народ создал культуру во всей стране, он поднимал дикие некультурные народы до своего уровня, а теперь русский народ должен сражаться в то время, когда облагодетельствованные им татары, армяне и прочие просто предают страну немцам, переходят на их сторону».

Уже несколько раз передо мной высказывались соображения, что немцы «создадут настоящее русское национальное государство».

Уже поздно, но я не могу спать, буду работать до утра. По передаваемым мне немецким источникам выясняется грандиозный разгром крымской армии: 206 тысяч одних пленных, артиллерия брошена, десяток немцев с татарами брал в плен полки. Ужас, граничащий с отчаянием, охватывает меня. С кем бы я ни говорил — все без исключения убеждены в том, что все советские войска разбиты, что страна осталась без сил, что сопротивление жалких остатков армий бессмысленно. «Надо подчиниться немцам» — вот всеобщий вопль. «Подчиниться скорее, сразу, подчиниться безусловно — тогда, может быть (!), немцы окажут хоть какую-нибудь милость».

В день прихода немцев во всех семьях уничтожались портреты вождей, все без исключения книги советского направления, даже учебники: география, история, грамматика, даже арифметика, так как в учебниках встречаются черты советского строительства.

Мало того, уничтожаются документы о службе, трудовые книжки, похвальные отзывы о работе. Все это делается из страха перед доносчиками, которые могут обвинить своих знакомых в советских симпатиях, а за советские симпатии немцы, по слухам, будут наказывать вплоть до казни. И действительно, в желающих доносить — предавать нет недостатка.

Сестры П. неистовствуют. При советской власти они активно выступали убежденными большевичками, были безбожницами и держали религиозных старушек в постоянном страхе разоблачения их религиозных настроений, а религиозность, по мнению П., служила прямым доказательством контрреволюционности.

П. грубо, бесстыдно оскорбляли религиозное чувство верующих, хамски поносили как самих верующих, так и предмет их веры и поклонения — Бога, иконы, церковь, таинства, священников. Теперь же сестры неистово ругают Сталина, партию, советскую власть и громко, по-прежнему бесстыдно, угрожают всем и каждому доносами немцам за советские симпатии. В моей семье также уничтожались советские книги. Портретов вождей у нас не было. Единственный снимок Сталина из детской книжки я запаковал в стеклянную банку и отнес к знакомым закопать в землю, вместе с трудовой книжкой Сережи и со своими стихотворениями.

С грустью наблюдал я готовность русских людей отречься от своего правительства, от своей национальной гордости в угоду завоевателям — тысячелетним врагам своего народа.

С отвращением, с гадливостью смотрел я на заискивание моих сограждан перед немцами, на их стремление брататься со своими завоевателями. Особенную гадливость во мне возбуждают женщины: уже 4 ноября наиболее красивые и выхоленные женщины гуляли с немецкими офицерами, подчеркивая свою интимную близость с ними.

Женщины — жены советских бойцов — зазывают к себе на квартиры немцев и предоставляют себя в их распоряжение. Сразу стало в моде восхищаться всем немецким: немецкими самокатками (авто), немецкими танками, лошадьми битюгами (кажется, наших же заводов) и самими немцами, белыми, румяными, жирными, презрительно самоуверенными. Мало того, наши мерзавцы восхищаются умением немцев вести войну, и их техникой, и их победами. И я принужден глотать эти пилюли.

Животный страх перед немцами затемняет рассудок сограждан. Меня никто не хочет слушать, не дают мне раскрыть рта, и мои высказывания о предстоящих русских победах называют прямо в глаза мне глупостями, еле-еле удерживаясь, чтобы не назвать меня самого дураком; это слово прямо висит в воздухе и звенит в моих ушах в бессонные ночи.

Немцы взяли весь Крым, кроме Балаклавы, Севастополя и горно-лесистой части. По словам «Алешки» (М.) Севастополь не сегодня-завтра будет взят. Что делается в остальной части России — нам неизвестно.

Вообще убеждение в полном разгроме всех советских армий действует на меня угнетающе, доводит до беззвучной истерики. Мое убеждение в конечной победе моей родины и в конечном разгроме немцев, основанное на географических и экономических, этнографических данных и на ясно замечаемых мною политических ошибках немцев, недостаточно для моего душевного равновесия: оказывается, человеку необходимо не только убеждение, но и уверенность, а уверенность зависит в большой степени от отношения окружающих. И вот в окружении своем я не вижу поддержки своим убеждениям.

Если бы был хоть один человек, пусть даже необразованный, разделяющий мои убеждения, я чувствовал бы себя увереннее и бодрее. Но такого нет. Татары откровенно торжествуют, евреи ноют, русские в полной прострации, караимы, армяне, болгары толпами идут в услужение немцам.

Вывешены немецкие приказы об учреждении института старост в каждом доме. Евреи к должности старост не допускаются.

7.XI.41

По неведомо откуда идущим слухам — Ростов защищается советскими войсками, я радуюсь: врут немцы — они не разбили наших армий. В Севастополе бои: Северная сторона занята немцами. Из немецких источников (как передаются в население эти «источники», неизвестно) Севастополь наполовину взят и скоро будет «освобожден» от большевиков. Москва накануне падения. Мое настроение падает. Упорно говорят об измене Тимошенко и рядовых командиров, эти слухи распространяют дезертиры. Они же говорят о колоссальном превосходстве немецкой техники и о том, что наши самолеты фанерные и потому не выдерживают боя с немецкими истребителями.

Продолжение следует ...

Источники:

http://www.pseudology.org/crimea/01.htm

www.moscow-crimea.ru