translit

Она снова здесь.

В нерешительности петляет вокруг яблони, нервно хмурит брови, тревожно поджимает губы и ломает руки, чувствуя, что вместе с ними ломается целая жизнь. Беспокойно вздохнув, она садится на покрытую сухими трещинами, как старческими морщинами, землю под отцветшим деревом. Одно из переспевших яблок падает наземь, но это неважно, в ее влажных ладонях теплится собственное «яблоко» последней модели. Только оно имеет значение здесь и сейчас.

— Это неправильно. Я не должна, — она отговаривает себя вот уже шесть дней подряд.

— С-сделай это, — мой шёпот теряется в шелесте тёмно-зелёной листвы. Она что-то слышит и, словно затравленный кролик, вжимается в ствол. Хочет, наверное, сквозь него провалиться. Несчастная. — С-сделай.

Мое приглушённое шипение она принимает за ветер, полюбовно лобзающий листья, и успокаивается, расслабляется. Приходится подползти чуть ближе, извиваясь меж частых темно-зелёных веток, и остановиться над ее головой. Отсюда открывается прекрасный вид на её белое «яблоко» последней модели.

Чёрные зрачки вытягиваются в узкие ромбы, когда я читаю переписку. История стара, как мир: она – замужняя женщина с двумя детьми, её муж – банковский трейдер, ведущий бизнес с Гонконгом. По долгу службы он часто летает в командировки и редко бывает дома. Оставленная в четырёх стенах дама скучает, чувствует себя ненужной и всеми забытой, брошенной. Птичка в золотой клетке, созданная для выведения птенцов. То ли от скуки, то ли от досады, она знакомится с очаровательным молодым человеком на сайте знакомств. Завязывается переписка, долгая и чувственная, переполненная нежностью и страстью. Дама вновь чувствует себя желанной, но что важнее – нужной, как глоток прохладной воды в знойный день. А шесть дней назад он предложил ей бросить всё: мужа, пойманного на измене с секретаршей; детей – двух белокурых парней тринадцати лет; верного, но абсолютно бестолкового кокер-спаниеля с кудрявыми ушами. Бросить всё и всех и уехать с ним на край света. Начать жизнь с чистого листа.

Вся драма разворачивалась перед моими желтыми, как янтарь, глазами. Я с жадностью вчитывался в их длинные сообщения, больше напоминавшие строки любовного романа, и с нетерпением ждал развязки. Дож-ждался.

— У меня муж, дети, я люблю их. Я не могу их бросить. Я должна… — всхлипывает Ева. Я не знаю, как её зовут, просто нравится это имя.

— Ш-ш-ш, — тише, — твой муж изменяет тебе не только с секретарш-шей, но и с гонконгскими ш-шлюхами. Ты хочешь хранить верность человеку, который не верен тебе?

— Нет, — ее голос автоматический и холодный, как моя кожа.

— Твои дети достаточно взрослые. Совсем скоро они обзаведутся собственными семьями. С-скажи, ты хочешь, чтобы они были так же несчастны, как ты? — спускаюсь ниже, свисаю и с интересом заглядываю ей в лицо. Она бледнеет, но не отстраняется.

— Нет.

— Скажи мне, Ева, когда в последний раз ты чувствовала себя счастливой?

— Сегодня утром.

— А что было с-сегодня утром?

— Я встречалась с ним.

— Разве это не ответ на все твои вопросы, Ева?

— Но я боюсь.

— С-страх – это иллюзия, созданная сильными людьми, чтобы слабые держались подневольной толпой. Ты видела, Ева, как пастушья собака охраняет стадо овец? Овцы боятся собаки, поэтому подчиняются. С-страх – это рычаг давления на рабов. Скажи, Ева, ты овца? Или, быть может, ты рабыня?

— Нет, но… я не знаю.

— С-сомнения порождают страх. Страх ведет к гибели. Прими реш-шение, Ева. Я слышал, что в такие моменты люди подбрас-сывают монетку.

— Монетку? — в её серых глазах блестит искреннее недоумение, — ты предлагаешь в таком важном вопросе положиться на монетку?

— Да. Выбери и подкинь. Пока летит – поймёш-шь, на какую из сторон надеешься больше.

Она задумчиво поджимает бледные губы, а я, чувствуя меж нами какую-то особую связь, спускаюсь еще ниже. Моя голова, плавно переходящая в тело, свисает с самых нижних ветвей дерева. Медленно двигаюсь по стволу вниз и ложусь на хрупкое женское плечо. Ева напрягается, натягивается, но не предпринимает попыток избавиться от моего общества. Это хорош-шо. Значит, она заинтересована в моём мнении.

Тем временем солнце медленно перекатывается за горизонт, его последние лучи прощально касаются зелёных листьев, травы и плодов. Ева вздыхает, подставляет бледные щеки порывам холодного северо-западного ветра и опускает голову. Я пригреваюсь на ее тощем, но тёплом плече. Мои жёлтые глаза прикрыты, но внимательны; закрой глаза и смотри.

В её ладонях блестит монета, изъятая из кармана, но не проходит и полуминуты, как медная подруга вновь скрывается в складках бежевого сарафана. В воздухе она так и не побывала.

— Я решила.

Медленно приподнимаю голову и тело; наши глаза встречаются на одном уровне. Смотрю внимательно, словно в душу заглядываю; изучаю. Потом поднимаюсь ещё выше, буквально на пару сантиметров, и теперь эта яблоня – наш зал суда, где Ева – подсудимая, а я – судья. Вы замечали, что скамья судьи всегда располагается выше скамьи подсудимого? Это для того, чтобы выделить неравенство, чтобы подсудимый сразу понял, где его место: внизу, под судьей, который решает его дальнейшую судьбу. Свобода или плаха, Ева?

— Ты прав. Я тебя послушаюсь. Я уеду с ним.

Если бы я умел улыбаться…

Экран ее «яблока» последней модели загорается, когда тонкие пальцы касаются кнопки. Она печатает нерешительное «да», назначает время и место. Я, лизнув холодной кожей её шею, ускользаю с худого женского тела обратно на дерево. Ева вздрагивает.

— Прежде, чем я уйду, скажи, — она поднимает голову, — это всё правда? Или это происходит у меня в голове?

— Конечно, это проис-сходит в твоей голове. Но почему это не может быть правдой?

***

Вот уже третий день подряд она приходит под тощую от зимних холодов яблоню, садится на припорошенную снегом землю и нервно крутит в руках телефон. История стара, как мир: строгие родители – шаг влево, шаг вправо, расстрел. Она их любит, но еще сильнее любит девушку, отношения с которой родители, воспитанные в суровых реалиях прошлого столетия, никогда не одобрят. Она хочет сбежать с ней, бросив родных, но не решается. Не решается, потому что знает: у матери – рак, и побег единственной дочери только усугубит болезнь.

— С-сделай это.

Огненно-рыжие кудри шерстились и путались, подчиняясь порывам сухого ветра. В этой безводной пустыне, в этой обители мучительной жажды умирали все. Они не кричали, хоть и очень хотели – сил больше не было. Они просто переворачивались на спину, вскидывали слабые руки к небу и молили не о спасении, а о скорейшей смерти.
Он не убивал их – хоть и мог, а смотрел. Любовался. Они заслужили продолжительных прелюдий перед долгожданным единением со смертью. Ее поцелуй был холоден, руки прохладны, дыхание морозно, хоть и пахло гнильем – они наслаждались.
Они были рады смерти.
Азазелло весело ухмыльнулся. Он стоял на красном, как его волосы, пустыре и глядел своими разноцветными глазами на Степку Лиходеева – этого нервного маленького человечка. Нет, Степка здесь не умрет. По-крайней мере, не сегодня. Так, поблуждает-поблуждает, да очнется где-нибудь, например, в Ялте.
И запомнит сие путешествие навсегда.
А где-то в другом времени, в другом измерении, но все в той же пустыне едва волочил ноги барон Майгель. Он стонал, дышал тяжело, падал, но поднимался и шел дальше, оставляя за собой красную, как эта пустыня и волосы демона, кровавую дорожку.
Он тоже запомнит сие путешествие навсегда, но не сможет о нем рассказать.
Других измерений было много, других времен еще больше. И в каждом был человек, которого собственными руками наказал Азазелло. И, знаете, он был совсем не против, чтобы число красных безводных пустынь сократилось. Не против был и Воланд.
Против были только сами люди.
- Пора! - он хлопнул в ладоши, и пустыня вдруг исчезла. Теперь это была зала, просторная темная зала. Азазелло выпала великая честь подготовить ее к приему гостей. Демон стоял в центре, оглядывался по сторонам, задумчиво морщился – а уродливый правый клык выглядывал из-под приоткрытых губ. Он взмахнул рукой, и обшарпанные, потрепанные беспощадным временем серые стены обратились в полуразрушенные, но такие прекрасные останки старинного амфитеатра. Азазелло вновь ухмыльнулся: надо же, одни вещи время делает уродливыми и злыми, как сама жизнь, а другие – прекрасными, изысканными. Неповторимыми.
Запахло кровью и розами – демон цокнул языком, понимая, что нужно торопиться.
Он неловко прошлепал вправо, лениво взмахнул рукой и залу озарил едва заметный розовый свет настенных золотых подсвечников. Они горели красным огнем, потому что каждая свеча хранила в себе кровь предателя. Тут была кровь Иуды, Брута, Гетмана Мазепу и многих других.
Демон топнул ногой, и по полу разлилась вязкая темно-красная жидкость. Теплая, приятная, пахнущая металлом. Азазелло нагнулся, зацепил пару капель указательным пальцем, слизнул и поморщился, словно сытый кот. Кровь такая вкусная. Кровь грешников.
Запах роз усилился. Азазелло понял: Королева идет. Демон пустыни не нужен ей в свите – с ней будут Бегемот и Коровьев. Они о ней позаботятся. За Азазелло остался лишь последний штрих. Он, коварно улыбнувшись, хлопнул в ладоши, и в проемах стен появились черепа. Они принадлежали тем, кто мучительно погиб в пустыне демона. Азазелло подошел ближе, ласково погладил один из черепов и улыбнулся той занимательной мысли, что каждый владелец подобного черепа сам загнал себя в пустыню демона.
В камине вспыхнуло синее пламя. Демон лениво обернулся, поглядел на огонь через плечо и, быстро, резко, с силой раскинул руки в стороны, выгнулся в груди и запрокинул голову. В ту же секунду его волосы изменили цвет на иссиня-черные, заметно удлинились. Он вытянулся в росте, стал широкоплеч и узкобедр. Сильная грудь теперь не вздымалась в суматохе – дыхание было ровным, размеренным, в такт шагам Королевы. Глаза пустые и черные, кожа мраморно-бледная, улыбка злая и обольстительная.
Он выпрямился. Это был совсем не тот крепкий коротышка с ярко-рыжей гривой, разноцветными глазами и уродливым клыком. Это был мужчина, каждый мускул которого таил в себе невиданную силу. Но не ей он губил людей.
Люди губили собственной силой себя сами.
Азазелло ушел с приходом первого гостя, невесомо коснувшись плеча Маргариты. Она пахла кровью и розами.

Странно, но также пах и Иуда.

Он судорожно вертит головой, тихо бубнит под нос «нет, твою мать, нет», тяжело дышит и медленно закрывает глаза – не понимает – не потому что не может, а потому что отказывается понимать. Он пытается найти ошибку, надеется найти ошибку, но все до отвращения правильно и гладко и даже ее почерк – всегда неразборчивый и корявый – сегодня выглядит до омерзения ясным и ровным. Ее рука не дрогнула, когда она прописывала ему условия договора со смертью. А его рука не дрожит, когда он, чтобы отойти от стресса, кидает в донельзя раскаленное растительное масло четыре ароматных куска бекона – черт побери, какой божественный запах! Следом на сковородку опускаются шесть яиц. Долгожданное блюдо заедается двумя чизбургерами, свежий зеленый салат в которых приятно хрустит на зубах. Нет, это, конечно, ошибка, она сделала ошибку, безусловно, а Эрик еще не скоро услышит подобный хруст собственного погребального костра.

Его кулак с силой врезается в стену и пробивает тонкое дерево насквозь; Эрик до скрипа сжимает зубы, осклабляется, словно раздразненная голодная гиена, и жмурит глаза. Он все еще не верит, не понимает, не принимает. Но ошибки быть не может, и его это бесконечно злит. Он бросается на людей с кулаками, раздражается по мелочам, грозится убить жену и сына, которые через несколько дней уезжают из страны – трусливые твари! От него отворачиваются друзья, на него плюют родственники – и он сам в этом виноват, хоть и не признает собственной вины. Эрик не берет трубку, никого не пускает в дом, орет и сразу бьет между глаз в ответ на любое проявление заботы, а потом удивляется искренне – почему о нем вдруг все забыли? И ладно. Плевать. А Эрик сидит на диване и смачно хрустит шестой пачкой чипсов, запивая все это прохладным пивком. То, что нужно в этот знойный сентябрьский день.

Если я исправлюсь, то, быть может?...
Нет, Эрик, нет, увы, на сочувственном выдохе мотает головой.

Слышь, я в тебя никогда не верил особо, но, быть может, хоть ты подсобишь? Говорят, ты любишь бескорыстно людям помогать. А я потом… ну, не знаю. Ну, че ты хочешь?
Молчание. Почему-то совсем неудивительно.

Ну, кто-нибудь на небе быть должен? Ответьте.
Молчание. Безжалостные сукины дети.

На протяжном выдохе он мягко прикладывается лбом к стене, прикрывает глаза и почти не дышит. Леденящий декабрьский ветер врывается в дом сквозняком, и Эрик невольно ежится от холода. А потом разогревает вкуснейшие пельмени, обильно смазывает их майонезом и съедает на обед. Не наедается – как всегда – и едет в Макдак. Жаренные нагетсы с грибной начинкой, хрустящий картофель фри, масло с которого стекает у него по пальцам, два сочных гамбургера и бодрящая пинта пива. А жизнь, кажется, не такая плохая штука.

А жизнь говно. Жизнь – кусок вонючего теплого дерьма, в котором утопаешь с каждым днем все больше. Эрик апатично смотрит в окно, по стеклу которого барабанит проливной весенний дождь. Юные девушки, ютясь по троице под широкими цветастыми зонтами, не вызывают в нем прежнего умиления. И даже проезжающие автомобили, обильно смачивающие девчонок в белых майках, отнюдь не веселят и уж тем более не доставляют радости. Он томно выдыхает, устало потирает лоб сухой ладонью и идет в обитель углеводов и счастья. Бутерброды, много бутербродов – с жирной красной рыбой, с колбасой и сыром, с говядиной и свининой – и все такие вкусные, все такие ароматные и сытные. Эрик, хоть ему и грустно ужасно – он сам не понимает почему – смачно впивается зубами в мягкий белый хлеб и растворяется в наслаждении.

По идее, тут должно быть принятие.
По идее, тут должен быть ужин.
Принятия не будет, потому что он все еще отказывается принимать – не потому что не может, а потому что не хочет. Да идите вы в жопу, черти, Эрик не болен – он прекрасно себя чувствует, лучше, чем любой из этих дятлов в белых халатах. Подумаешь – отдышка, подумаешь – сердце шалит, подумаешь – иногда сознание оставляет. Со всеми бывает.
А с диабетом живут, не выживают даже, а именно живут.
И он жадно пережевывает кусок пряной свинины, а потом еще один и еще. На языке чувствуется нежный вкус пасты с грибами и майонезом, обильно смазанной оливковым маслом. Он запивает все это колой, а потом заказывает мясную пиццу, нет, две, а еще лучше три. Он съедает все в одно мгновение и радуется, что вновь победил болезнь.
Не понимает еще, что проиграл с первых дней, когда поддался ароматным соблазнам со вкусом жареных цыплят и взбитых сливок в шоколадном пироге.

Не понимает еще, что следующий ужин будет последним.

Это была собака. Некрасивая, безобразная, ободранная дворняга, хромающая на заднюю лапу и глухая на правое ухо. Её не любили, ибо она была уродлива. Абсолютно. Ничего хорошего в дворняге не было. Разве что ласковый характер.
Но безразличен был людям добрый нрав собаки. Её пинали подростки, закидывали камнями дети. И даже взрослые – разумные люди! – не упускали возможности ударить собаку. А родители, дрожащие за своих обожаемых чад, чуть вдали замечали дворнягу – и сразу палку в руки, чтобы и на метр к дитятку тварюга не приближалась.
А собака что? Собака ничего. Она и думать не смела обижать человека. И не понимала, почему человек обижает её.

Это был Егорка. Слишком маленький и щупленький пацаненок для своих восьми лет. Его не любили в школе за недружелюбный тихий нрав и плохие оценки. Его не любили во дворе за большое родимое пятно под глазом и плохую физическую подготовку: играть с ним было неинтересно – он всегда подводил команду.
А Егорка, между тем, был очень славным мальчишкой.

Они подружились. Вот как-то так просто, без предисловий и долгих речей.
После школы Егорка скорее бежал домой, бросал портфель, тайком выкрадывал со стола котлеты и выходил к дворняге. Он любил эту уродливую собаку и считал её самым красивым животным на свете. Собака тоже любила Егорку, да так сильно, что ни одно сердце не выдержало бы такой чистой и преданной любви.
Каждый божий день Егорка умолял родителей взять дворнягу домой. Безуспешно, конечно.

Они дружили два года.
В очередной раз Егорка возвращался домой, желая поскорее увидеть собаку. Он бежал, торопился, ведь сегодня из столовой ему удалось забрать целых два беляша для дворняги! Она так обрадуется неожиданному подарку! Второпях подбегая к дому, он соскользнул с поребрика и понесся по разбитому асфальту, как… БАБАХ!
Мотоцикл, пронзительные вопли, крики, кровь, страх, паника, ужас.

Егорка жив. Мотоциклист тоже.
А дворняга мертва.
В последний момент она бросилась под колеса мотоцикла, из-за чего водитель потерял равновесие и упал. Чистое и преданное собачье сердце в один момент перестало биться.

Похоронили собаку по-человечески. Всем двором.
Вы не ослышались.
По-человечески.

А Егорка и по сей день на маленькую могилку собаки беляши и котлеты таскает.