russiandino

1.

Казбич позвал Печорина к себе в гости, тот спросил его: «А чепуху не будешь писать?» — «Постараюсь сдержаться». — «Хорошо. Выхожу». Печорин вышел из дома, сел в маршрутку, отдал деньги водителю и поехал. С ним села девушка, лет двадцати — двадцати пяти, проехала пару остановок, переместилась на другое сиденье, выпила воды из бутылки, посмотрела в окно и улыбнулась. Стало непростительно всюду. Закурил парень, водитель остановился и высадил его. Тот спокойно ушёл, на улице не дымя.

Печорин вышел вместе с девушкой, зашёл в магазин, взял вино и сыр, пластиковые стаканы, оплатил картой, зашагал к другу. Распахнул входную дверь, прошёл в подъезд, постучал, так как звонок не работал, пожал руку открывшему Казбичу, вошёл в коридор, разулся и на кухне увидел ту самую девушку из маршрутки.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Привет, мы с вами виделись.

— Да.

— Моя знакомая, — вмешался Казбич, — Лола, учились вместе.

— Ясно, — ответил Печорин.

Он поставил бутылку на стол, закурил с позволения Лолы, сел за стол, придвинул к себе пепельницу — банку от кофе, опустил глаза и начал изучать ими свои носки и сланцы. Казбич стал готовить макароны с тушёнкой.

— Сейчас поедим, — бросил он.

— Я не голодна.

— А ты?

— Тоже. Но как угодно.

— Можно немного. С перцем.

— Хорошо.

— Подожди.

Печорин разлил вино по стаканчикам, Лола поблагодарила его и добавила:

— Меня в школе называли Лёлей.

— Так нежней? — поинтересовался Печорин.

— Честней и важней, — поправила она и сделала чувственный глоток.

— Я тоже так звал её, — сказал Казбич.

— Да, ты такой странный был.

— И остался?

— Конечно.

— Это всё дурка.

— Ты в ней лежал? Я не знала.

— Да. И я тоже, — встрял Печорин.

— И как там? — спросила Лола.

— Се рай, — молвил Казбич, — тогда как тюрьма есть ад. Вся вселенная в том или ином виде и размере представлена на земле.

Лола округлила глаза, откусила сыр, подумала и нашлась:

— Тогда здесь уместно вспомнить Бродского: его хотели принять и в рай, и в ад. И он выбрал второе как лучшее.

— Именно так, — согласился Печорин.

Казбич выпил и поставил тарелки с едой на стол, сел и заморгал, задумался о многом, включил телевизор и стал щёлкать каналы, как семечки, от которых летела лузга — кадры и фотографии, увлекаемые ветром в окно.

2.

— Пока не опьянели, сходим жим сделаем? — спросил Казбич.

— Уже выпили. Для сердца вредно, — возразил Печорин.

— Ничего не будет, пошли.

Лола начала расчёсываться, поглядывая в телефон. Мужчины ушли в соседнюю комнату, навесили блины на штангу, под которую лёг Печорин, и он стал тяжело её толкать. Казбич страховал и считал.

— Слабовато сегодня, — сказал Печорин.

— Нормально, — не согласился Казбич и оглянулся: в дверях стояла Лола.

— Можно и мне?

— Как хочешь.

— Опасно это, — отметил Печорин.

— Мне маленький вес.

Казбич засуетился, убрал лишние килограммы, смастерил мини-штангу, помог Лоле лечь, осторожно взял гриф и положил девушке в руки. Она несколько раз подняла штангу, встала и улыбнулась обоим.

— Можем сфотографироваться, — предложила парням.

Пошли на балкон, встали там, сделали групповое селфи, после сфотографировались по паре, вернулись на кухню и выпили вина. Закурили втроём. Казбич и Печорин перекусили, орудуя вилками. Ощутили тепло. Лола подкрасила губы, ответила на звонок, отойдя.

Казбич кинул грязные тарелки в раковину, замялся, предложил Лоле прогуляться с ними, она согласилась. Оставили вино и сыр, двинулись в парк, на входе взяли по кофе, устроились у столика. Лола сказала:

— Смотрела «Балладу о солдате» недавно. Очень трогательно, конечно. И я подумала: это же новая Библия. Показывают Адама и Еву в Эдеме.

— А с кем или с чем воюют? — спросил Казбич.

— С шизофренией, расколотостью сознания и бытия, — ответила она Казбичу.

— Как у «Аквариума» в песне «Поезд в огне», — добавил Печорин. — Я вот «Курьера» люблю.

— А за что? — спросила Лола.

— Показывают предшественника нашего. Мы ведём своё происхождение от такого нового героя, ненормального, с приветом. Он разрушил Советский Союз.

Пошли дальше, съели по сахарной вате, посидели на лавочке, вернулись домой и продолжили пить.

3.

— Я захмелела, ребят, — призналась покрасневшая Лола.

— Мы к этому и стремимся, — успокоил её Казбич.

— Нет, я не хочу.

— А зачем тогда пьёшь? — удивился Печорин.

— Расслабиться захотела. Трезвый человек — кулак. Выпивший — разные жесты руками.

— О, хорошо рассуждаешь, — похвалил её Казбич.

Он долил всем вино, затянулся электронной сигаретой и ушёл в телефон.

— Тебе скучно с нами? — спросила Лола.

— Нормально.

— А что ты спрятался от нас? — продолжила она.

— Извините, — Казбич вернулся из телефона и произнёс: — Бог — это крылья, человек — ноги, животное — лапы. Но есть ещё рыбы, плавающие так, как ползают змеи.

— Рыбы и змеи — одно? — изумилась Лола.

— Думаю, да, то есть змея на земле чувствует себя как рыба в воде и показывает, что мы живём в жидкости. Это филиал океана и моря на суше. Грехопадение — это превращение Земли в Нептун.

Вино кончилось, Лола и Печорин пошли за новой бутылкой. Казбич стал смотреть футбол, «Спартак» — ЦСКА, понимая эту игру как сутки с двадцатью двумя игроками, судьёй и трибунами, которые есть циферблат, время и борьба с ним, где минутные стрелки — руки, часовые — ноги.

А двое шли шатаясь, смеялись, обогнули полицию, чтобы не попасться ей, зашли в сетевой маркет и взяли армянское гранатовое вино.

— Выпьем, — бросил Печорин.

— За любовь? — рассмеялась Лола.

— И за неё.

Воротились, растормошили Казбича, показали ему бутылку, пригласили с дивана за стол и начали открывать вино. Выпили, совершили этот акт внутри «глухонемой вселенной»[1 — Цитата из стихотворения Иосифа Бродского «На столетие Анны Ахматовой».], включили музыку, снова выпили и встали в круг, обнялись и изобразили танец, похожий на катящееся колесо, в том числе психотропное и так далее — до запаски, не заменившей четвёртое колесо, а ставшей тремя людьми, сидящими за столом, говорящими о разном так, как даёт в небе задний ход самолёт.

— Вот кажется: человек не плачет, в целом безэмоционален, хотя жизнь летит к чертям, как и у любого другого в середине лет, — произнёс Печорин, — но ведь так и надо, так правильно: он не зацикливается на себе, не придаёт себе большого значения, просто живёт, делает чаще всего своё дело и особо не ждёт зарплаты в виде вечной жизни: дадут так дадут, нет так нет, вот и всё.

Двое промолчали, однако это не значило, что они не поняли Печорина, просто решили вобрать в себя его слова и не отвечать, потому что разговор — это бокс.

4.

Печорин вышел в себя, как в Интернет, понял отсутствие времени и пространства, заплетённых в косу, но отрезанных в парикмахерской, огляделся, увидел девочку, подошёл к ней, протянул яблоко, найденное в кармане.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Стала есть, оставила плод перевариваться в воздухе, сама растворилась, уничтожилась бытием. Печорин двинулся дальше, зашёл в кафе в виде автобуса, сел, прочёл меню на спинке переднего сиденья, нажал на «Вермишель» и «Сосиски», дождался их, перекусил, поехал, слушая названия остановок: «Паштет», «Суп-пюре», «Курица гриль», «Картофель фри» и так далее. Вышел на «Шашлыке по-карски», подошёл к необходимости счастья, взял его на руки, покачал, побаюкал, отпустил на волю, исчез в магазине «Базар», купил виноград, сел на лавочку и начал его жевать. К Печорину подошла старушка, устроилась рядом, стала вязать и, кряхтя и страдая собой, произнесла:

— Феллини мёртв потому, что его фильмы живут.

Печорин переместился, встретил свою мать, обнял её, долго так стоял, расстался, вступил в парк «Лунное равноденствие», прогулялся, взял напрокат ролики, покатался, чуть не упал, намочил ноги в фонтане, съел сливу с дерева, почти сбил человека, купил мороженое и дал ему себя съесть. Прошёл мальчик, крича и плача:

— Я десять лет ничего не ел!

Ему злобно ответствовал прохожий мужчина:

— У меня двадцать лет не было женщины.

На это отреагировала девчонка:

— Имел женщин Берия, но удовольствие от его секса получал Сталин.

Печорин закурил, выпустил дым и превратился в облако, идущее дождём — телом и душой. Включил в наушниках Токарева, закачал в такт головой, подпел. Зашёл в туалет, оплатив своё пребывание в нём, вышел через пять минут, перешёл дорогу, углубился в выставку картин, стал смотреть на ландшафты, фантазии, горе. Захотел даже что-то купить, но передумал, перескочил через себя вовне, оказался в месте N. Прилёг, закурил гашиш, погрузился в Индию и Китай, насущный день сменил хлебом и водкой, понял, что первый надо крошить во вторую и хлебать её из тарелки. Выглянул из окна на крики: бежал ребёнок, за которым гнался мужчина и орал:

— Ваше сиятельство, не брал я три рубля из вашего бюро!

Они пронеслись и исчезли, их заменили машины, рыдающие и плачущие, матерящиеся на людей. Стало филигранно и тонко, они разлились в воздухе и наполнили его собой. Небеса стали цветными, как телевизор, и громко звучащими голосами актёров. Воем собак. Печорин, обкуренный, побрёл по улице и вскоре ушёл с неё, не попав на другую, — оказался нигде. Начал ловить кайф и ветра́. Развеваться полотнами. Петь Шаляпиным. Кусать собакой. Выть волком. Стоять кафе и столбом. Пить верблюдом. Танцевать музыкой. Двигаться вертолётом. И нисколько не быть собой. Неслось из солнца над головой:

— Я — веснушка, меня надо съесть, а лучше поцеловать, потому что великий писатель — тот, кто сотворил поцелуй со мной, а поэт — с другими звёздами; раз моногамия — это день и я, то полигамия — это гаремы, мужские и женские, где есть космос и другие светила. Тёмная-тёмная ночь.

Печорин сфотографировал эти слова, выбрался из ниоткуда в город и заглянул на карусели, пристроился на качелях и стал раскачивать целый мир. Долго катался на чёртовом колесе, получал его тоннами и килограммами брал обзор, видел дома и машины, выкуривал их целыми пачками. Снизу крикнула женщина:

— Я не люблю Лермонтова, потому выйду замуж только за него!

Она ушла, он спустился и выпил лимонада, представив его пивом. Дождался вечера и вообразил звёзды гирляндами на вечном празднике — Новом годе, ёлке и ночи. Заказал такси и поехал по удовольствию, получая его. Просто так. Не взаймы. Улавливая все виды жизни, летящей из космоса, в котором души животных покидали людей и они наполнялись душами инопланетян, ловили их вирус и становились ими. Ждали такого часа, чтобы улететь, или так и делали, просыпаясь каждое утро на другой планете, совершено неотличной от здешней.

5.

Казбич устал смотреть телевизор. Он бросал взгляд на стену со своими дипломами и переводил его на Печорина и Лолу.

— Не устали? — спросил он.

— Нет, всё хорошо. Или ты притомился? — ответила Лола.

— Пока что нет, — солгал ей Казбич.

Он включил гонки на Sega, поиграл, предложил друзьям, они отказались, но похвалили его.

— Одиночество… — Лола пригубила вино, — это когда у тебя есть абсолютно всё. Если ничего нет, это счастье.

— Ну что-то должно быть, — поправил Печорин.

— Немного, — она кивнула, — любимая девушка, творчество, несколько книг, смартфон, стремительно уменьшающиеся в разворачивающейся вселенной.

— Или поглощающие её.

— И так может быть, — согласилась она с Печориным, усмехнувшись ему.

Казбич посмотрел на них и сказал:

— Человек боится или себя, или мира. В первом случае он — мужчина, во втором — женщина. Именно поэтому они встречаются и женятся, создавая любовь.

— Любовь — это два минус один — муж или жена, это и есть слияние и единство, — добавила Лола.

— Грустно такое сознавать, — молвил Печорин.

— Потому и рожают ребёнка, чтобы было двое в семье.

— Или двоих детей, или даже троих, — дополнил Казбич её слова.

Зашёл сосед, попросил сигарету, выкурил её с Казбичем в коридоре и ушёл, обдав ароматом духов. В это время Лола спросила Печорина:

— Не нравлюсь тебе?

— Наоборот.

— Не заметно, ничуть.

— Потому что важна.

— Как ты это понял?

— Лосский и интуиция.

— Можно говорить только первое слово как синоним второго.

— Ну, к этому идём, словно пишем Бротиганов, а не романы.

— Хорошо. Запишешь мой номер?

Она продиктовала его и встретила радостью Казбича, вернувшегося из себя — подъезда, который есть гносеология, где онтология — квартира или улица, в зависимости от того, куда думаешь и идёшь.

Казбич начал зевать, уставать, решил полежать на диване, устроился на нём, стал переключать каналы и остановился на фильме «Имя розы».

— Курение — это секс, — произнесла Лола, — сигарета — член между пальцев — половых губ.

— Не много ли их? — удивился Печорин.

— У андрогина, состоящего из двух женщин.

— А пятый палец? — спросил Казбич.

— Их клитор. Большой? Таковы они. Ну, мужеподобны в целом.

Выпили по стакану, один Лола поднесла Казбичу и угостила его этой кровью.

— Вино есть кровь от убийства и суицида.

— Да, — согласился с ней Печорин.

— Но бывает и животных, и месячных, — добавила Лола.

Казбич встал, достал из холодильника коробку конфет и предложил гостям. Они поблагодарили его. Взяли по трюфелю, закусили вино. Хозяин опять прилёг и закрыл глаза.

— Может, нам уйти? — поинтересовалась Лола.

— Нет, посидим ещё.

— Хорошо, полчаса? — спросил Печорин.

— Да хоть час.

Лола взглянула на часы и начала напевать «Очи чёрные». За окном стемнело, поднялся ветер. Машины стали спокойней. Людские голоса — тише. Небеса собрались в комок и превратились в сине-серое солнце, светящее тем, что было меж ними: космосом без конца.

Вино кончилось, они допили остатки в стаканах, выкурили по LD, стряхнули оцепенение, начали смотреть кино и наслаждаться им.

— Имя розы — шиповник, — выговорила Лола, — плоды его есть цветы, которые заваривают и пьют: они лечат от любви переизбытком её.

Встали вдвоём, попрощались с Казбичем и пошли на улицу, затворив за собой дверь, хлынувшую железом за ними, под ними и над ними.

6.

На улице Лола сказала:

— Ты похож на Маяковского.

— Признателен.

— Я подумала, почему он покончил с собой. Жизнь — это женщина, которая постоянно даёт и рожает новые дни, дела, деньги, стихи, авто. Ему она отказала. Просто лишила секса, не подарила ребёнка, состоящего из ещё тридцати или сорока лет. И он ушёл к смерти. Переспал с ней, и она родила ему бессмертие.

— Или, возможно, полёт в другие миры.

— И так может быть. Мы прогуляемся или мамочка ждёт?

— Можно, конечно, что ты.

Она взяла Печорина под руку и зашагала с ним между «Героем нашего времени» и «Лолитой», двумя романами, раскинутыми по бокам. Зашли на Кавказ, съели в харчевне по супу харчо и выпили по стопочке водки.

— Хорошо, — сказала она.

— Замечательно просто.

Поглядели из окна на армян и грузин, черкесов, Лола помахала им, загрустила и начала вдруг плакать. От этого Печорин разорвал в ладонях лаваш.

— Нет, ничего, — заговорила она, — просто страшно мне стало: вот мы сидим, время течёт медленно, мы относительно молоды, вся жизнь впереди, но Бог может покрутить, настроить часы, и нас сметёт в то же мгновение, и будут старость, смерть и могила, неузнавание как основа жизни. Мир представляется мне уходящим в землю зданием: медленно исчезают этажи с семьями, телевизором, беготнёй и делами, чтением газеты даже. Для людей внезапно всё прекращается, в окно лезет грязь, заваливает, душит, убивает, и так без конца, пока дом не кончится, однако строители строят и строят его, заселяя новыми людьми, идущими в гроб.

Она замолчала и начала смотреть в сторону. Печорин сказал:

— В Японии есть целые подземные города.

— Да?

— Твой вопрос — это ответ.

— Ну хоть что-то, конечно, но мы здесь. И этим всё сказано.

Заказали ещё водки, выпили, закусили солёными огурцами, грибами, вышли и продолжили путь. Гуляли, подкармливали кошек, голубей и собак, наклонялись вперёд, когда прибавляли скорость, будто хотели выскочить из тел и душами следовать дальше.

Выпили вина на разлив, по стаканчику, чтобы дойти до кондиции, и Лола, выкинув свой стаканчик, привлекла Печорина к себе и жарко поцеловала его, поглядела в глаза, в упор, извинилась и отвернулась.

Ночью они сели в такси и поехали в их общий дом, который мог быть даже гостиницей, именуемой «Герой нашего времени — Лолита», потому что героиня Набокова им и была. А на небе появился полумесяц — сохранившийся бивень мамонта, чтобы однажды смениться двумя слоновьими клыками по имени Фобос и Деймос.

Редакторы Александра Царегородцева, Алёна Купчинская

Другая современная литература: https://chtivo.spb.ru/all-books.html

Не упускаю ни одной возможности, чтобы уехать из города в село, проведать доживающую свой век бабушку. Оказываясь на родной стороне, мне приходится идти через Зелёный ток; каждый раз здесь у меня возникает чувство, будто время поворачивается вспять…

И я вступаю в страну детства. Маленькая лужайка в центре села, нашедшая себе пристанище на отлогом склоне горы, словно обладает неким волшебством. Место это почитаемое, молва приписывает ему особую чистоту. Может быть, в старину здесь и вправду молотили хлеб, а может быть, в сознании людей на Зелёный ток (я его действительно помню всегда зелёным) переходили чистота и святость детей, которые здесь постоянно играли… Как бы то ни было, но надо признать людскую правоту.

В пору моего детства, в те беззаботные и солнечные дни, Зелёный ток постоянно кишел малышнёй. Мы играли и в кинт-лаш, и в туп-лаш, и в другие игры. Мы и боролись. Бывало, и дрались, петушками налетая друг на друга. Однако наши стычки были недолгими. На киме над Зелёным током всегда присутствовали взрослые мужчины; достаточно было кому-нибудь из них подать голос, и дерущиеся расходились, грозя друг другу и обещая продолжить выяснение отношений в другом месте и в более удобное время. Ослушаться старших никто не осмеливался… Словом, то, что дети здесь оказывались под присмотром взрослых, также возвышало значение Зелёного тока.

В ясные весенние дни мальчишки любили пригонять сюда новорождённых ягнят. Голоса детворы и сладкое нежное блеяние ягнят поднимались над Зелёным током, делали его счастливым… Но теперь село не узнать. Всё изменилось. Несмотря на чудесную весеннюю погоду, на Зелёном току и киме никого не видно. Село безмолвно, как будто в нём не живут люди. Доносится лишь гул Чехи-ваца, и кажется мне, что шумит само время, текущее, не ведая остановок.

«И моё детство умчалось куда-то вместе с этим шумом», — подумал я, испытывая чувство усталости. Тишина, разлитая кругом и напоённая печалью, усиливала мою усталость.

Вдруг я обратил внимание: от кима вниз к Зелёному току бегом спускался мальчик семи – восьми лет, а за ним на коротеньких, ещё не окрепших ножках пытался поспеть щенок бурого цвета. Неожиданно он, кувыркнувшись в воздухе, опрокинулся и, отчаянно визжа, мячиком скатился до самой лужайки. Мальчик быстренько подхватил его на руки, погладил и приласкал. Опустив успокоившегося щенка на землю, мальчик стал носиться по лужайке, щенок, забыв про боль, не отставал от него.

Сперва мне хотелось заговорить с мальчиком, но он так увлёкся игрой со своим дружком, что я не решился её прервать. Наблюдая за ними, я присел на камень.

Они не обращали на меня внимания. Мальчик, бросившись на землю, катался по траве, а щенок описывал круги и перепрыгивал через него. Мальчик лёг навзничь и замер. Щенок встал, передними ножками опираясь на его грудь, как будто он сам повалил мальчика. Даже этому малышу было знакомо чувство, присущее победителю! Как горделиво выглядел он в эти мгновения!.. Но щенок не забывал, что с ним играет родной человек и друг. Победа была не столь необходима: щенок лизнул мальчика в лицо, дважды обежал его, всё ещё лежавшего, и пустился наутёк. Это означало, что он зовёт за собой и мальчика. Тот понял и бросился вдогонку. Побегав, щенок остановился и залаял, опять приглашая мальчика посостязаться с ним. Он вцепился мальчику в штанину и с урчанием потянул его к себе. Щенок, наверное, чувствовал себя большущим псом, и это чувство переполняло его, что безмерно радовало мальчика. Он дразнил щенка, пытался его разозлить. Уж очень мальчик хотел, чтобы его дружок вырос в настоящего смелого пса…

Мальчик со щенком были счастливы…

Резкий визг, который щенок издавал, когда скатывался по склону, всё ещё отзывался в моей груди… Нет, в моей груди закипали рыдания, надрывные рыдания Чарава.

Так звали моего пса. Крохотным щенком его подарила мне моя тётушка из соседнего села. Сколько я возился с моим Чаравом на Зелёном току! Вот как этот мальчик со своим щенком.

Как я его пестовал! Делил с ним пищу! И ел же Чарав! Бывало, требует ещё, уставившись на меня доверчиво чёрными глазами, виляя хвостом… Он почти весь был чёрный, не считая белых лапок, будто одетых в носочки, что вязала моя бабушка, в белые шерстяные носочки. Да над глазами были две светлые точечки. Был он размером с молочного ягнёнка.

В углу двора я устроил для Чарава удобную конуру, застелив её внутри овчинами. Ночи и пасмурные дни он проводил там. А в ясные дни, когда я был в школе и не мог уделить ему внимания, Чарав любил проводить время с дедушкой, имевшим привычку греть свои старые кости под солнцем на террасе, сидя на низенькой лавке и укутавшись в свой кавал.

Наша улочка была людной. По ней постоянно шли на поля или в огороды, а окончив работы, возвращались домой, спешили к роднику за водой женщины, проезжали на лошадях и осликах. Нет-нет да и проезжали машины. Чарав обычно никого не замечал. Вы откуда и куда? — он не имел привычку интересоваться этим. Он злобно лаял лишь в двух случаях: если появлялись объездчик дядя Эмирчубан, по своему обыкновению восседая на коне, или сельский почтальон дядя Гюльбала. Ни на кого другого Чарав не лаял.

Терраса нашего двухэтажного дома не имела ограды. Потому Чарав, лишь приподымаясь возле дедушки, мог заметить всякое движение, происходящее внизу на улочке. Как-то Чарав спустил с седла дядю Эмирчубана, проезжающего на сером коне. На нашей улице дядя Эмирчубан всегда бывал настороже, зная, что на террасе может находиться собака. Но его конь в тот раз, наверное, про это забыл. Когда с террасы, царапая передними лапами замазанный глиной край, громко залаяла собака, у вставшего от неожиданности на задние ноги коня его лошадиная душа, должно быть, ушла в задние копыта. Если бы дядя Эмирчубан, растерявшись, не упустил поводья, конь грохнулся бы оземь. Хорошо, что на земле оказался только дядя Эмирчубан и животное не придавило его своим телом. Хорошо ещё, что у дяди Эмирчубана все члены остались целы и невредимы и он себя даже не оцарапал. Вскочив на ноги и вытащив из-за голенища хромового сапога кнут, он прорычал что-то под нос и ринулся в наш двор. Ясно, что горел желанием мести. Но кем был бы Чарав, если бы позволил испытать на себе кнут! Его и след простыл.

— Попадёшься ты мне! — дядя Эмирчубан заскрежетал зубами.

Наблюдавший за происходящим дедушка не смог скрыть улыбку в усах.

— Не кипятись, Эмирчубан! Успокойся. Взрослому мужчине не пристало связываться с маленькой собачкой. Чтобы ты знал, парень: каждому мужчине определён день, когда он упадёт с коня.

— Думаешь, собака размером с котёнка вынудила меня оставить седло?! Да я сам спрыгнул!

Показывая, что далёк ещё тот день, когда ему суждено упасть с коня, он вдел ногу в стремя и молодцевато взлетел в седло. Конь, почувствовав на боках удары каблуков хромовых сапог и обжигающий кнут разгневанного хозяина, пустился по улице галопом…

С дядей Гюльбалой у Чарава тоже не сложились отношения. Почтальон не понравился ему с первого же раза, когда он появился у нас во дворе с газетами, которые выписывал дедушка. Чарав его третировал по-всякому. А однажды Чарав напал на дядю Гюльбалу с самыми серьёзными намерениями. Отступая задом, бедный почтальон упал на кучу ещё жидких коровьих лепёшек, собранных бабушкой в углу двора на кизяк. Испачкавшись с ног до головы навозом, дядя Гюльбала обернул руку ремнём своей сумки и накинулся на Чарава, но безуспешно. Чарав подпрыгнул, уцепился белыми клыками за сумку и стал её вырывать; всё содержимое сумки вывалилось на землю. Пришлось вмешаться мне: я загнал Чарава в хлев и накинул на дверь щеколду. На шум вышла бабушка. Она попыталась урезонить лающего в хлеву Чарава:

— Чтобы не жить тебе! Как не стыдно! Не признаёшь близких, соседей! Ей-богу, ты вынудишь посадить тебя на цепь…

Почтальон, которому что-то не понравилось в бабушкиных порицаниях, разозлился ещё больше:

— Его надо убить! Надо повесить за цепь на дереве! — Он был жалок; стал подбирать рассыпавшиеся газеты и письма.

Я ему помогал.

— Пойду принесу воду, хоть как-то смоем всё с твоей спины, — предложила бабушка дяде Гюльбале.

Однако почтальон едва ли понимал, что ему говорит бабушка. Сумка, которую он в сердцах закинул за плечо, на мгновение прилипла к спине.

— Ваши газеты с сегодняшнего дня пусть забирает ваш внук, — сказал дядя Гюльбала бабушке.

— За то, что их разносят, государство платит не моему внуку, а тебе! — ответствовала бабушка. — Тоже мне нашёл мальчишку на побегушках!

Почтальон ушёл, не вымолвив ни слова. При каждом шаге с него стекали капли навозной жижи.

Дядя Гюльбала к нам больше не приходил. Газеты он передавал мне, вызывая издалека или через соседских детей…

Потом как-то ночью Чарав исчез. Через три дня он вернулся без хвоста. С обрубком в палец длиной вместо хвоста Чарав походил на козлёнка. Мы с бабушкой забинтовали ему рану, однако Чарав не принял нашей лекарской помощи: клыками содрал повязку и сам, зализывая, вылечил рану.

Теперь Чарав упорствовал ещё больше: дяде Эмирчубану и дяде Гюльбале он вообще не позволял проходить перед нашим домом. Издалека услышав голос кого-нибудь из них, он оказывался на улице и своим лаем вынуждал их свернуть в сторону. Им ничего не оставалось, кроме как удирать от него, потому что нелюбовь маленькой собачки к этим двоим из всех сельских мужчин вызывали у людей шутки и смех. Дальше — больше. Через некоторое время живущие на нашей улице стали проявлять недовольство тем, что дядя Гюльбала не доставляет им почту. В конце концов почтальону пришлось поменять свою работу, а так как другой работы в селе не нашлось, он пошёл на ферму дояром, что тоже давало повод шутникам насмехаться над дядей Гюльбалой, избравшим, по мнению сельчан, женскую работу.

А у дяди Эмирчубана взбесился конь. Однажды он даже укусил своего хозяина за ногу. Дядя Эмирчубан попал в больницу, а затем ушёл на пенсию. Дедушке, навестившему дядю Эмирчубана, бывший объездчик вроде бы сказал: «Вот теперь наступил день, когда мне определено упасть с коня!..»

И Чарава ожидало отнюдь не светлое будущее. Удары судьбы сыпались на него обильно, один за другим.

В один из дней я катался с Чаравом по склону у Зелёного тока. Чарав давно привык кататься со мной на самокате. Положив передние лапы на руль, задними, поставленными одну за другой, лапами упираясь в доску, он уверенно держался на самокате, на поворотах его лапы на руле я придерживал пальцами…

Кто мог знать, что в этот день находящийся на киме Назир-муаллим наблюдал за мной и Чаравом! Что среди всех ребят, игравших на Зелёном току, он видит только меня! С другой стороны, чьё внимание не привлечёт собака на самокате? Такое встречается редко! Но удивительное заключалось в другом: Назир-муаллим принял Чарава не за собаку.

На следующий день в школе, на уроке геометрии, Назир-муаллим вызвал меня к доске. Получив «4» на прошлом уроке, я не ожидал, что меня вызовут опять. Это было не похоже на Назир-муаллима. Учился я неплохо, числился среди лучших учеников. Однако с возрастом уроки для меня разделились на любимые и нелюбимые. Любимые я учил, а к остальным готовился нехотя, чувствуя и вычисляя, когда меня вызовут отвечать. Геометрия относилась к нелюбимым… Назир-муаллим, выглядывая поверх очков, требовал доказательства какой-то теоремы. Я в ответ что-то мямлил.

— Дво-о-ойка! — протяжно сообщил он, наслаждаясь своим произношением. — Это тебе не с козлёнком на самокате кататься, это геометрия! Ге-о-ме-три-я!.. Дай сюда дневник!

Класс покатился от хохота.

Общее веселье было долгим и бурным. Не ожидавший этого учитель пребывал в недоумении. Кроме того, он понял, что дети смеются не надо мной, а над ним, но не мог понять причины.

— Это не козлёнок, а собака, — сказал сидящий в последнем ряду Абас.

Назир-муаллим смотрел то на меня, то на Абаса. Его взгляд как будто говорил: «Не так я глуп, чтобы не отличить собак от козлят, как вы думаете!»

— Бесхвостая собака! — добавил Абас, чтобы вовремя отвлечь от себя внимание учителя.

— Тем более! — заявил учитель, наконец поняв, в чём дело, и уставившись на меня. — Имея в виду, что это была собака, снижаю оценку на один балл. Дай дневник!

Теперь класс смеялся надо мной.

И никому из учеников не пришло в голову спросить учителя, чем это собака хуже козлёнка. А учителю своя победа была до того приятна, что, с нажимом выводя в дневнике «1» и подписываясь долгим округлым почерком, он порвал аж две страницы. Если даже вырвать и выбросить два листа, то и на следующих двух страницах остались бы следы, свидетельствующие об оценке и подписи.

Эта «1» вонзилась в моё сердце кинжалом: впервые в жизни я получил плохую оценку.

Домой я вернулся донельзя опечаленным. Сердце кипело от гнева, который неизвестно на кого должен был излиться. Злился я то на учителя, то на самого себя. Мне казалось, что я совершил какую-то непоправимую ошибку. Для меня мир стал тесен. В это время ко мне на террасу поднялся Чарав. Он заигрывал со мной, тёрся о мои ноги, покачивал обрубком хвоста. Он чувствовал моё горе, разделял его, успокаивал меня. Но я растоптал его преданность, нашу дружбу! Всю свою злость я излил на Чарава. От пинка в бок, который я дал ему изо всех сил, он слетел с террасы и упал на середину двора. Взвизгнул, потом завыл, побежал и спрятался в своей конуре. Тут же осознав свой грех, я испугался и поспешил к Чараву.

Скажу, но вряд ли кто поверит! Чему я был свидетелем, не желаю никому другому!

Ещё повизгивающий Чарав, увидев меня, положил маленькую голову меж двух лап и заплакал, надрываясь сердцем! Детским голосом! Голосом человека, обиженного своим самым близким! Мало назвать это плачем. Это были рыдания!

Я готов был провалиться сквозь землю. Стыд жёг меня, совесть испепеляла!

— Прости, Чарав-джан! Мой милый! Друг мой! — я не находил слов, слёзы душили меня.

Впервые я обратился к Господу:

— О Аллах, Отец всем, прости моё прегрешение!

Аллах разве услышит меня?! Мой грех разве можно было простить?!

Я взял Чарава на руки и, лаская его, понёс на террасу, но его рыдания не прекращались. На террасе, выскользнув из рук, он убежал. Дедушки уже не было, он пребывал в царстве небесном. Иначе Чарав, наверное, пошёл бы к нему. Бабушка оказалась вдали от села, в огороде. Неизвестно, как Чарав узнал, где она находится, но он побежал к ней.

Когда одинокий Чарав появился в огороде, бабушка поняла, что со мной стряслось что-то недоброе. Разве она могла догадаться, что Чарав прибежал жаловаться на меня?

Бабушка обо всём узнала уже дома, когда я всё изложил по порядку.

— Сынок, разве можно обидеть бессловесное существо? И каков он? С ягнёнка…

Моё себялюбие бабушке ужасно не понравилось.

Больше Чарав ко мне не подходил. Для него я перестал существовать. Пищу, которую я давал, он не трогал, просто не замечал, как и меня самого. Он ел лишь то, что давала бабушка. Когда Чарав куда-то уходил, я клал ему в миску еду. Он возвращался, обнюхивал пищу, но не притрагивался к ней. Он не выносил даже моего запаха.

Что мне оставалось делать?

Первым делом я разбил свой самокат. Потом начал изучать геометрию. Со зла. В наказание себе. Я шёл в школу, наизусть выучив теоремы, но ни в сердце, ни в голове им не находилось места. Ни похвалы Назир-мауллима в мой адрес перед всем классом, ни четвёрки и пятёрки в дневнике меня не радовали. Дороже их мне была первая и последняя в моей жизни, поразившая меня единица, ибо я уже не считал себя достойным другой оценки…

В один из дней к нам в гости приехала тётя… Каждому её приезду Чарав безмерно радовался. Когда тётя уезжала, собака провожала её до нижней окраины села. Хотя тётя привезла Чарава крохотным щенком с ещё не прорезавшимися глазами, он её не забывал, что меня и удивляло, и восхищало одновременно. Да разве можно было не удивляться его любви к так редко появлявшейся у нас женщине?

На этот раз Чарав особенно обрадовался тёте. Как будто всё, что он до сих пор испытывал ко мне, перешло на неё. Как он кружился вокруг, как ласкался к ней! Как он улыбался, свесив язык и выставив клыки!

Это меня обнадёживало, мне казалось, что радость от встречи с тётей вылечит рану, которую я ему нанёс. Но счастье мне не улыбнулось, Чарав не желал видеть меня.

Мы с бабушкой пошли провожать тётю. Чарав тоже пошёл с нами до нижней окраины села. В автобус, стоявший там, уже садились люди.

Автобус тронулся, Чарав долго бежал за ним. Когда он обратно возвращался к бабушке, из двора дома, стоящего у дороги, вышел громадный волкодав и уверенно, тяжело ступая, направился навстречу Чараву. Увидев пса-верзилу, Чарав остановился. Почувствовав опасность, я закричал:

— Беги, Чарав, беги!

— На, на, Чарав! — звала бабушка, делая вид, будто у неё в руке что-то есть. — Иди сюда!

Но Чарав стоял. Наверное, горделивое спокойствие волкодава успокаивало его. Чарав всё стоял, раскрыв пасть, как будто улыбаясь, и доверчиво смотрел на волкодава. Бабушка опять закричала:

— Беги, глупый! Он разорвёт тебя!

Чарав не послушался.

Разве не знал Чарав, что беда приходит неожиданно? Знал же… Но забыл про уроки своей жизни. Как бы он себя повёл, если бы к нему подошёл чужой человек? Кто знает… Чарав был доверчив. «Как не доверять подобному себе?» — может быть, думал он в эти минуты.

Пёс-верзила, не теряя спокойствия, не проявлял никакой агрессии, обошёл Чарава кругом, а затем его обнюхал.

Беда случилась мгновенно. Обнюхав Чарава, волкодав вдруг ухватил своей громадной пастью его за середину туловища; показалось, что клыки соединились под животом бедняги. Наверное, визг Чарава услышали во всём селе. Мы с бабушкой закидали волкодава камнями, били палками. Но проклятый пёс не сдался.

— Карахан! Эй, Карахан! — позвала бабушка хозяина волкодава.

Карахан вышел на террасу и заорал на своего пса. Услышав голос хозяина, волкодав отпустил Чарава и с ещё большей горделивостью, медленно ступая, ушёл к себе во двор.

Спина и живот Чарава были в глубоких ранах от громадных клыков. Он истекал кровью. Я снял с себя пиджак, укутал в него Чарава и взял его на руки. Но он громко завыл. Это означало, что он не желает моего сочувствия. Боль, которую я нанёс лишь один раз в жизни, была для него тяжелее боли от клыков.

— Дай, сынок, я поддержу. Глупое создание! Его обуревают совсем иные горечи! — бабушка забрала у меня Чарава.

Моя голова упала на грудь. В моём сердце погас тлеющий огонёк надежды, что когда-нибудь Чарав меня простит.

На террасе бабушка завернула дрожащего Чарава в овчины, чтобы успокоить боль, залила раны подсолнечным маслом, полагая, что это поможет унять боль. Однако пёс был безнадёжен. Он открывал и закрывал глаза, которые казались выцветшими. Он сразу чувствовал, когда я приближался к нему, и стонал, показывая, что при мне его боль усиливается.

Через день Чарав умер. Его беды кончились, а в моём сердце боль лишь увеличилась. Она продолжается до сих пор…

…Голос женщины, звучащий повыше от Зелёного тока, прервал мои мысли.

— Кудрат! Эй, парень, ты не слышишь, что ли? С кем я говорю?!

Незнакомая женщина с кувшином, идущая за водой, звала меня. Обескураженный, потом только я понял, что она обращается не ко мне.

— Смотри, сынок, не забудь пригнать телёнка! — продолжала женщина.

— Я не забыл. Солнце же ещё не село. Пойду, как вернётся стадо, — ответил маленький Кудрат с Зелёного тока.

Когда он говорил с мамой, щенок, остановившись, слушал, будто понимал.

Женщина ушла. Мальчик со щенком опять завозились друг с другом, носясь по Зелёному току. Встав с камня, я подошёл к ним.

— Салам алейкум, Кудрат, тёзка! — сказал я и подал руку мальчику. — Меня тоже зовут Кудратом.

— Алейкум салам, — удивлённо ответил мальчик. Наверное, он дивился тому, что я знаю его имя.

— Разве мама не звала тебя по имени? Вот я и услышал…

На лице мальчика появилась улыбка.

— А-а-а, — произнёс он.

— Хороший у тебя друг. В какого пса он вырастет? Наверное, в большого?

— Да. Это из породы сторожевых, чабанских.

— Как зовут его? — я не успел спросить: щенок побежал вниз по склону лужайки, а мальчик пустился вслед за ним.

Вдруг я увидел: положив левую руку на сгорбленную спину, а правой рукой затеняя слабые глаза, к Зелёному току приближалась моя бабушка.

— Это я, бабушка, это я! — подал я свой голос, чтобы рассеять её сомнения.

— Ой-ой, сынок мой! Приехал и сидишь здесь на холодном камне! Как не стыдно! — она подошла и обняла меня за шею. — Невестушка Фатима мне сказала, что у Зелёного тока на камне сидит молодой мужчина. Сердце подсказало, что это ты.

Знала я, что ты приедешь сегодня. Петух кукарекал без конца… Приедет сегодня мой внук, мой сын, сказала я себе… А ну-ка, подними свой чемодан на мою спину! — она взялась за мой дипломат.

— Подожди, бабушка! Скажешь тоже! Разве ты в состоянии нести чемодан? — в одну руку я взял дипломат, а другую положил на иссохшее плечо бабушки. Мы пошли домой.

В это самое время щенок Кудрата вцепился в подол бабушкиного чёрного платья и потянул его.

— Ой-ой, чтоб тебе не жить! Ты откуда появился? — сказала бабушка.

— Это собака моего тёзки, сына невестушки Фатимы, — объяснил я, указывая на подбегающего к нам Кудрата.

Бабушка покачала головой:

— Вот теперь поняла, почему ты сидел на холодном камне… Никак не забудешь, сынок? Достаточно же, сын мой. Забудь. Давным-давно всё прошло…

Я пожал плечами:

— Он меня не простил…

— Из-за твоих переживаний сам Аллах тебя простил, сын мой, — успокоила меня бабушка. Чтобы переменить разговор, она обратилась к моему тёзке: — Кудрат, сыночек, вместе с твоим пригони и моего телёнка. Как приведёшь, бабушка даст тебе конфет…

— Хорошо, бабушка.

Щенок подошёл и потянул меня за штанину. Теперь и этот мне доверяет. Опустив дипломат, я погладил щенка. Он сразу отбежал от меня, потом опять подошёл, опять отбежал, предлагая мне бежать наперегонки.

— Тёзка, что-то ты не сказал, как зовут твоего щенка, — спросил я у мальчика.

— Чарав…

Мальчик устремился вслед за щенком.

Перевод с лезгинского:

Кинт-лаш — игра в чижики.

Туп-лаш — лапта.

Ким — место в селе, где в свободное от работы время собирается часть взрослого мужского населения.

Кавал — большой тулуп с длинными рукавами.

Муаллим — учитель.

Редактор Виктория Безгина

Другая современная литература: https://chtivo.spb.ru/all-books.html

Когда на дольний мир опускается ночь, тогда невидимые глазу и неосязаемые телу тончайшие жгуты, низводящие свет и живительное тепло от небесных светил на земную поверхность, соскальзывают по воздуху вниз и прячутся во влажных внутренностях планеты, чтобы к утру восполнить силы от соков земных и набраться смирения у слепых обитателей нижнего мира. В этот час человечество дремлет, не видя лица своего, а беспросветное сонное марево ложится на города и деревни свинцовым саваном, лишая смысла всякое поползновение сумеречной жизни. Всё растворяется в однородном томлении ночи. И лишь в одном из окошек Кремля теплится электрический свет. И там, за стеклом, какая-то тень то появится, то исчезнет, беззвучно блуждая в раздумьях. Эта тень — силуэт человека.

Хозяин тени плавно ступает по полу, на котором распростёрся ковёр. Он обут в мягкие сапоги из кожи телёнка и отмеряет шагами течение собственной мысли.

— Моя тень имеет силуэт человека, значит я — человек, — он берёт со стола трубку, набивает её табаком, чиркает спичкой. Он смотрит, как тень человека, рабски подражая ему, подносит тень трубки к своей голове, чтобы доказать отсутствие собственной воли. — Я хозяин собственной тени.

— В этот час, — он продолжает своё размышление, — я властвую миром и решаю судьбы людей. Потому что больше нигде во вселенной в этот самый момент не сходятся воля, свет и сознание.

Он выпускает облако дыма, и тень кивает ему головой, выражая согласие.

Но он ошибается. Есть во вселенной одно укромное место, где ровно в этот же самый момент сознание, воля и свет сходятся в теснейшем единстве и явлены в столь блистательной славе, что всякой неправде, великой и малой, приближенной к этой таинственной точке, наступает конец — она рассыпается лишь от того, что обличённая пронзительным и всепроникающим разумным сиянием узревает совершенную свою пустоту и, покорённая, её принимает как должное. Это поистине дивное место находится так высоко, что сама высота, убоявшись своего небывалого даже по меркам вселенной величия, вибрирует, искажая пространство, и проглатывает своё бесконечное тело, выпучиваясь наружу чёрнодырной непроходимостью, становясь бездной бездн — не давая ни звуку, ни свету перелететь с одного её края к другому. Это место, где в горних чертогах проходит срочный слёт ангелов.

Предводитель небесного воинства, великий архангел, возносит свой голос пред братией:

— Братья! Посмотрите же вниз. Туда, где среди ночи одиноко светится окошко. Это кабинет Сталина в Московском Кремле. Присмотритесь повнимательнее. Видите ли вы тёмные линии, опутывающие душу человека, согнувшегося за письменным столом? Все вы прекрасно знаете, что это. Это козни антихриста. В эти самые мгновения товарищ Сталин близок к тому, чтобы поставить маленький крестик напротив фамилии Солженицына. Вы имеете понимание, что означает сие.

Ропот ужаса пронёсся по сонму ангелов. Но тут же смолк под взором старшего брата, архангела. И вновь говорит он к братьям своим:

— Сетью зла опутан разум учителя народов. Великий враг рода человеческого кознями своими омрачил его мудрое сердце. Не слышит оно голоса нашего, не внемлет оно благодати. Но неужели мы не вмешаемся в происходящее и попустим тем самым ужасное? Неужели не дадим народу-великомученику, власть над которым была доверена Сталину, узнать правду о себе и получить тем самым то, чего он достоин сообразно высшей справедливости?

Заколыхалось воинство ангелов, словно море живого огня. И вот средь ослепительно яркой светящейся массы ярче яркого вспыхнул глагол одного из храбрейших ангельских витязей:

— Я могу убить Сталина! Я войду в его сердце и мощным электрическим разрядом разорву его в клочья.

Яростным гулом затрепыхалось небесное воинство. Следом за первым глаголом волной побежали другие. И каждый отважен был и благороден своим богатырским порывом:

— Я могу убить Сталина! Я сольюсь с его мозгом, установлю контроль над нервной системой и прикажу его лёгким, чтобы они перестали дышать.

— Я могу убить Сталина! Я обращусь шаровой молнией, влечу в кабинет и брошусь ему на лицо, выжгу его глаза и главу обращу в пепелище.

— Я могу убить Сталина! Я опутаю его чарами и сделаю так, что он достанет из стола пистолет и застрелит себя.

— Я могу убить Сталина! Я выманю его душу из тела, а когда она захочет вернуться обратно, я обману её и направлю в зеркало, где будет сидеть за столом его дважды мёртвое отражение.

— Я могу убить Сталина! Я вселюсь в тело мыши, которая живёт под половицей. Смочу зубы крысиным ядом, рассыпанным по углам, подкрадусь поближе к нему, прыгну и вцеплюсь зубами прямо в шею.

— Я могу убить Сталина! Я приманю метеор и обрушу его на Кремль, не оставив камня на камне.

Но пока вокруг звучали отважные возгласы небесных воителей, светоносное тело старшего из них стало блекнуть, и, когда седьмой ангел провозгласил свою волю, оно угасло настолько, что плоть его, состоящая из сплошного сияния, истускнела до мельчайших раздельных лучиков света, похожих на белоснежное оперение лебедя. И воскликнул архангел тогда гласом, исполненным горести:

— Нет, братья! Не для того мы поставлены здесь, чтобы умножать смерть, но для того, чтобы утверждать жизнь.

И поняли ангелы, что их мощный порыв был неправеден. И приуныли в великом смятении духа.

Но тут от всеобщего сонма небесных воителей отделился один ярко-блещущий сполох. Трепещущим взмахом он бросился в центр круга и бесшумно скользнул к ногам великого архангела.

— Я знаю, что нужно делать, о великий старший брат!

— Говори же, самый младший из братьев, мы внемлем тебе!

— Смотрите же, о благородные братья мои! На столе перед товарищем Сталиным стоит подстаканник с чаем, к которому он до сих пор не притронулся. Он увлёкся своими бумагами, а чай в это время совсем уж простыл. Сейчас же перемещусь я прямо туда. Я спущусь незаметно в стакан, сольюсь с остывшей водой и, сообщая ей незримые колебания, незаметно подогрею напиток. Товарищ Сталин выпьет его и удивится. Вождь народов трудится вот уже много часов. Он измождён и озяб от усталости. Поднося стакан к губам, он будет жалеть, что забывал это сделать, пока чай был горяч. Горячий напиток станет приятным сюрпризом. Он согреет товарища Сталина и задобрит. Может быть, он решит не губить жизнь того, кому суждено подвигнуть советский народ к покаянию.

Услышав такие слова, вся братия разом воспряла. И в полную силу вновь воссиял справедливейший небесный совет.

— Давайте попробуем, братья! — воскликнул архангел и взмахнул светоносным мечом в знак согласия. И тут же младший из братьев возгорелся внутренним рвением и ринулся вниз во весь дух, туда, где за бездною бездн в размеренном беге круговращения поставлена Богом планета Земля — прибежище рода людского, одолённое сном в сей час судьбоносный.

Ещё на подлёте к земле ангел принялся усердно смиряться, заключая избытки своей неземной силы во внутренность благонамеренной мысли. Он так утихомирил свой дух, что, оказавшись в небе над Москвой, имел уже вид не ослепительно горячего сполоха, каковым он был по природе, но нежнейшего голубоватого сияния, такого прозрачного и спокойного, что тело его почти сливалось с тёмно-синими волокнами ночной тишины. Витая над самым Кремлём, он начал с утроенным усердием молиться и продолжал до тех пор, пока не скукожился до размеров обыкновенного воробья. После этого он подлетел к окошку, из которого лился тёплый электрический свет, и просочился сквозь щёлочку в деревянной раме. Он проник в самое сердце советской России, величайшей страны на Земле, бескрайней империи крестьян и рабочих, о которой слагают хвалебные песни даже на небе. Ему это было известно доподлинно.

Ангел поплыл по кабинету Сталина. Он был как легчайшее колебание воздуха, какое бывает в поле во время сильной жары. Если увидишь такое вечером в комнате, подумаешь, что устали глаза. От усталости всякое может мерещиться. Даже властителю судеб, блюдущему строй государства. Но посланец небес осторожничал. Он выждал, когда Сталин отвлёкся и посмотрел задумчиво в сторону, и только тогда бросился со всей прыти к стакану, повис над самой поверхностью и, сжав тело в сверхтонкую кручёную нить, полностью просунулся в чай. Он сделал это так ловко, что даже малейшая дрожь не смутила глади напитка.

Засев в стакане, ангел решил не терять времени и принялся за работу. Он паутиной раскрылся в объёме стакана и стал сообщать своему телу интенсивные микроскопические вибрации, сопровождая их тончайшими импульсами благодатного электричества. Трудясь, ангел подбадривал сам себя, закрепляя молниеносные действия в отчётливой мысли:

— Я пахтаю, пахтаю, пахтаю! Согреваю чай для товарища Сталина! Я благодатный магнит, качающий плотную толщу воды. От меня разливается теплота. Я помогаю народу советской России. Мне весело вершить великое дело! Славно работать во имя возвышенной цели! Легко помогать человечеству! Да здравствует Сталин! Храни его Бог!

Но как ни старался ангел, как ни колебал он заварку, как ни расшевеливал корпускулы, составляющие её естество, чай совсем не нагревался. Наоборот, будто лишь холодел. Встревожился тогда ангел:

— Неужто я перебрал с маскировкой и слишком ослабил себя? — подумал он. — Боязно мне выдать своё присутствие. Заметит меня Сталин, прогневается. Казнит Солженицына, не помилует. Но однако же я совсем не справляюсь и придётся мне малость развернуться, показать свою силу. Лишь бы отошёл в стороночку товарищ Сталин, лишь бы отвлёкся! Тут бы я и поднажал как следует, сразу бы расшатал ленивую, глупую воду.

Но стоило ему придумать такое, как вдруг что-то охватило его со всех сторон и сковало движения. Студёным и вязким показался ему чай, в котором он плавал. Не на шутку перепугался посланник небесный:

— Этот чай слишком чёрен и слишком крепок. Этот чай пахнет адом и смертью. Чёрен от зла, утвердившего в нём свою тёмную мощь, — собрав во внутреннем разговоре с самим собой все эти неожиданные ощущения, ангел вдруг понял, что происходит:

— Вот какую лазейку в сердце наставника народов выискал антихрист! Вот как бесовская сила направляет деяния товарища Сталина! — стонал и кричал он, объятый кошмаром. — Отравлен! Отравлен! Отравлен!

А чай всё уплотнялся и уплотнялся, становясь будто каменным и всё более обнажая присутствие вероломной дьявольской силы.

— Что же делать? — пытался собраться ангел, слабыми толчками отбрыкиваясь от оплетающих его демонических щупалец. — Выхватить светоносный меч, посечь вражью силу и броситься напролом, чрез все преграды, ввысь? В космос, домой, к братьям. Пусть с позором, но с готовностью искупить свою оплошность. Пусть братья убьют Сталина, если не получается по-хорошему. Я сам убью его. Только получу благословение брата-архангела и убью, а вместе с ним всех, кто встанет на пути провидения.

Но его скоропалительные раздумья сбило происшествие, на которое он уж совсем не рассчитывал.

— Что-то я чай совсэм нэ пью, — сказал сам себе Сталин с лёгкой укоризной и протянул руку к подстаканнику.

Прямо перед собой ангел увидел огромное лицо Сталина. Как будто древняя рябая планета затмила Солнце, чтобы насладиться ужасающими очертаниями своей тени. Ангел чувствовал, что тьма окрутила всё его существо, обессилила его, распростёрлась среди его внутренностей и, уже не встречая сопротивления, безнаказанно вгрызается в его сущность, выскребая и разрушая внутренний свет его духа, усмирённый усердной молитвой. Возрыдал тогда ангел, сокрушаясь всемерно:

— Я не вижу неба. Я не чувствую свободного дыхания космоса. Где вы милые мои братья-ангелы? Где те бездонные бездны, над которыми любил я кружить в своём беззаботном танце? Всё так плотно и тесно. Нет мне воздуха и нечем вздохнуть. Всё черным-черно. Негде светить моему свету. Кажется, вся толща земли обвалилась на меня и погребла под собой. Лицо Сталина застилает собой весь небосвод от края до края. Сталин проглатывает землю и все народы, её населившие. Сталин — губитель жизни, убийца ангелов, осквернитель небес. Сгину я в чёрной пасти его. Сталин проглотит меня. Пропаду я совсем в его мрачной утробе и никогда больше с братьями не случится купаться мне в благодати, даруемой Господом. Лихая погибель вот-вот меня одолеет. Сатана Сталин! Проклятый властитель! Нет мне спасения.

И тогда из последних сил возопил ангел:

— Помогите же мне, братья ангелы! Услышьте меня! Не оставьте меня в трудный час, заклинаю!

И услышали ангелы брата. В тот же миг всё небесное воинство взвилось огненной молнией, трескучим ударом разодрало завесу космоса и ринулось сверкающей стрелой в стакан сталинского чая. И напор его был столь мощен, что чай тут же вскипел и раскалённой бурлящей струёй выплеснулся на лицо вождя народов.

— А-а-а-а-а-ть! — бешено закричал Сталин, от неожиданности даже не успев выругаться как следует. Подстаканник упал из его руки и опрокинулся на стол. Горячая чёрная жидкость бросилась наружу, прямо на расстрельные списки. Бумага напиталась сладким тёмным раствором и в горячем топлении стала набухать, выпучивая набрякшие целлюлозные волокна. Сталин бросился к дверям своего кабинета и злобно заколотил кулаком, матерной бранью созывая свою охрану. Тут же по коридорам послышался топот многих сапог, и уже через несколько секунд кабинет руководителя советского государства был наполнен толпой встревоженных и перепуганных людей. Они окружили генералиссимуса, готовые закрыть его своими телами от опасности и полные решимости выполнить любое его приказание. Как бешеный зверь метался среди них Сталин, но не знал, что сказать. Он никак не мог уяснить, что с ним случилось, и от этого онемел. Он не знал, кого обвинить, хотя заговор был налицо. Тогда в порыве отчаяния он взмахнул кулаком и ударил по шее первого попавшегося офицера. Тут же другие схватили его и увели. Сталину полегчало. Он чуть присмирел и попросил оставить себя.

Посидев пару минут, Сталин встал, прошёл к умывальнику, умыл лицо холодной водой, обтёрся полотенцем, позвонил в колокольчик и приказал подать бутылку вина. После этого велел секретарю принести новые расстрельные списки, и когда это было исполнено, вернулся к себе за стол, чтобы окончательно успокоиться за работой. Рабочая тишина снова воцарилась в Кремле, а вместе с ней к Сталину вернулись сознание и воля. Свет в его кабинете не угасал.

Многие жизни погубил в ту ночь товарищ Сталин, но одной жизни он не тронул. Забыл. И она одна искупила те многие.

Ноябрь 2021 г.

Редактор Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Я тут работу искал. Ходил по разным собеседованиям, соблюдал формальности, надевал белую рубашку, чтобы выглядеть учтиво, а сверху натягивал свитер, чтобы не казаться подхалимом. Работу искал в сфере копирайтинга, поэтому бывал на интервью в самых разных компаниях — ведь сегодня все хотят выглядеть хорошо, хотя бы на словах. Были и энергетики, и сталелитейщики, и брендинговые агентства, и туристические фирмы, но больше всего мне запомнилось собеседование в холдинге «Голытьба МСР».

«Голытьба МСР» — это сеть одёжных магазинов, торгующих стоком из Европы. Сами магазины, естественно, называются иначе, но по документам компания значится именно так с подачи юморного гендиректора Степана. Впрочем, главный офис фирмы сразу же дал понять, по какую сторону прилавка находится голытьба.

Собеседование проходило в бывшем доходном доме на берегу Фонтанки, со временем превратившемся в ещё более доходный дом — бизнес-центр. «Голытьба МСР» сегодня занимает весь его четвёртый этаж, отделанный позолотой, мрамором и лепниной ещё интенсивнее, чем первые три. Примечательно, что, подобно Эрмитажу, этот бизнес-центр оснащён несколькими породистыми котами, презрительно измеряющими взглядами всех прибывших на собеседование.

В приёмной милая секретарь Алёна в юбке с поясом до груди встретила меня со всеми подобающими церемониями, предложила чай, кофе и заполнить ворох анкет и тестов на профпригодность.

В анкетах всегда такие странные вопросы...

«Как Вы узнали о нашей компании?»

Видел вещий сон, русалка выкладывала имя вашей компании телами буревестников на скалах.

«Почему Вы хотите работать именно у нас?»

Потому что зарплаты, которую вы предлагаете, хватит, чтобы выкупить часы вместе с ломбардом.

«Какую задачу Вы бы отказались выполнять?»

Я готов воровать и убивать, если это необходимо, я готов похитить младенца из колыбели или спровоцировать государственный переворот в небольшой стране, но умоляю, не заставляйте меня что-либо продавать.

«По каким качествам, прежде всего, Вы оцениваете ваших коллег?»

Пол, юбка с высоким поясом, способность понять шутку про электрика-буддиста.

«Как Вы справляетесь со стрессовыми ситуациями?»

Говорю, что мы оставим этого ребёнка, а следующим утром переезжаю в другой город.

«Что, по Вашему мнению, отличает Вас от других кандидатов?»

Доказано, что моя ДНК не имеет аналогов в мире и уж точно не повторяется в клетках других кандидатов.

Возможно, вам кажется, что я отвечаю слишком резко. Возможно, вы даже предположите, что именно поэтому я так долго ищу работу. Возможно, будете правы. Но важно другое: отвечая на вопросы подобным образом, я сам анкетирую своего потенциального работодателя. Долго ли я выдержу на творческой должности, если у моего начальника будет отсутствовать абстрактное чувство юмора? Недолго. Поэтому лучше такие вещи выяснять первым делом.

С профтестами всё ещё проще: там не нужно никакой смекалки, достаточно отвечать на близкие по смыслу вопросы совершенно противоречиво. Неважно, какие абсурдные профессиональные и психологические качества тесты выявят таким образом. Важно то, что это тестирование не сможет влезть вам в душу, а значит — не лишит парочки козырей в рукаве.

Секретарь Алёна куда-то унеслась с результатами моих стараний, а через несколько минут вернулась и пригласила в переговорную. Там меня поджидало начальство «Голытьбы МСР»: Степан, типажом напоминавший Дэнни Де Вито, и Бронислава, одним лишь взглядом облёкшая меня в такой холод, что мне показалось, будто я стою в карауле в Чите январской ночью, а собеседование — это всего лишь мой сон на посту. Очнувшись от видения, я с ужасом заметил, что мои профтесты, анкета и, надо полагать, карьера в «Голытьбе МСР» находятся в длинных тонких белых пальцах Брониславы.

Поздоровавшись и соблюдя все необходимые «очень приятно», мы сели во вращающиеся кресла и приступили к собеседованию. Первые три минуты Степан, добро улыбаясь, задавал мне общие вопросы, а я честно на них отвечал. Бронислава же молча изучала мою анкету, и по мере прочтения её худое лицо приобретало всё более отсутствующее выражение. Наконец она не выдержала и, перебив Степана, произнесла:

— Сергей. У меня есть несколько вопросов по вашей анкете.

— Я здесь, чтобы ответить на них.

В общем-то я уже понял, что работа в «Голытьбе МСР» мне не светит, но если уж надел свитер на рубашку, то нужно играть до конца. Бронислава очень серьёзно сказала:

— На вопрос «Как Вы узнали о нашей компании?» вы ответили: «Видел вещий сон, русалка выкладывала имя вашей компании телами буревестников на скалах».

Степан оживился и хотел было засмеяться, но не успел, поскольку Бронислава продолжила:

— Вы действительно верите в вещие сны?

— Разумеется! — оскорбился я. — Русалка, выкладывающая морскими птицами «Голытьба МСР», не может быть просто совпадением. Проснувшись, я немедленно загуглил эти слова и тут же обнаружил вашу вакансию. Кстати, согласно соннику майя, буревестник снится именно к собеседованию.

Степан что-то соизмерил в уме и с улыбкой посмотрел на Брониславу. Та холоднее прежнего сказала:

— Хорошо, Сергей. Далее… насколько я поняла, ваши часы сейчас в ломбарде. У вас финансовые проблемы?

И тут я начал понимать, что она не издевается. Чёрт возьми, она действительно приняла за чистую монету всю ересь, что я нёс в анкете, и теперь, согласно её стальным принципам, задавала дополнительные вопросы по каждому пункту. Степан посмеивался над репликами Брониславы, но она, очевидно, привыкла, что он смеётся всегда. Я радуюсь за людей вроде Степана. Хотел бы я постоянно быть таким же беззаботным.

— Тут дело в другом, — напуская серьёзность, сказал я. — Мои часы оказались в ломбарде по ошибке. Мой сосед по квартире принял их за свои в тот день, когда мы разъезжались. К счастью, позже в тот же день он понял, что совершил оплошность, и бросил мне в почтовый ящик квитанцию из ломбарда, чтобы я мог свои часы выкупить.

Степан засмеялся сильнее прежнего, а Бронислава бровью немного приподняла своё каштановое каре.

— Но… вы уверены, что сможете выкупить их вместе с ломбардом, если мы примем вас на работу? Ведь не факт, что этот ломбард продаётся, и вообще…

— Ну, полно, Бронислава, это уже не наше дело, — сказал Степан, подмигнув мне.

Ему явно не терпелось узнать, что будет дальше. Оставалось надеяться, что решение о приёме на работу будет в большей степени зависеть от него. Я даже начал думать, что у меня появился шанс. Бронислава поправила очки и продолжила:

— Далее, Сергей, вы написали: «Я готов воровать и убивать, если это необходимо, я готов похитить младенца из колыбели или спровоцировать государственный переворот в небольшой стране, но умоляю, не заставляйте меня что-либо продавать».

Степан от смеха потерял способность говорить. Бронислава сурово посмотрела на него, но промолчала и снова вопросительно выстрелила в меня взглядом. Запахло хвоей, опять подступала Сибирь. Я понял, что с этим ответом и впрямь переборщил, но делать было нечего.

— Послушайте, — решительно сказал я. — Все мы не без греха и…

Я почувствовал, как мои ногти покрываются инеем. Степану едва удавалось дышать между приступами хохота.

— …Я не это хотел сказать! Я просто хотел, чтобы вы поняли: я могу убить словом! Могу украсть словом или чего похуже — всё что угодно. Я, как это ни грустно произносить, копирайтер, слова — это моя профессия. Я должен уметь делать ими всё, что угодно, вы понимаете, о чём я говорю?

— Нет, Сергей, боюсь, что я вас не понимаю, — прошипела Бронислава. — Объяснитесь.

— Хорошо, — сказал я, напрягая воображение. — Приведу конкретный пример. Недавно заполнял сайт компании, которая занимается… вертолётными экскурсиями. На главную страницу поместил текст под названием «С НАМИ ВЫ УЛЕТИТЕ!»

Степан немного успокоился, ослабил галстук и, посмеиваясь, налил себе нарзану.

— Хорошо, — недоверчиво сказала Бронислава. — Что дальше?

— Дальше конверсия клиентов за месяц увеличилась на 216 %. Эти люди улетели, Бронислава, и не в последнюю очередь благодаря мне. Я отправил их в полёт словом! Поэтому, если вы хотите, чтобы голытьба наконец была одета, вам не нужно акцентировать внимание на таких мелочах, как убийство или киднэппинг. Вам нужен человек, который обращается со словом, как ниндзя с револьвером! Ваши клиенты улетят без вертолёта, когда прочитают мои тексты. Они будут драться на кошельках за ваши джинсовые комбинезоны. Будут проникать в магазины вентиляционными шахтами после закрытия, чтобы получить чёртов пуловер. Они сдерут последние корпоративные рубашки с продавцов, когда кончится товар на складах…

Я понял, что меня понесло слишком сильно, поскольку теперь у Степана и Брониславы были одинаковые лица. Понял, но остановиться уже не мог. Плохо помню, что нёс дальше, помню лишь, что, когда закончил, Степан залпом ликвидировал стакан нарзана и выдохнул:

— Мы вам перезвоним.

А Бронислава ничего не сказала, просто покосилась одним глазом на дверь, не спуская второго с меня. Я вышел в приёмную, обнял секретаря Алёну на прощание и покинул здание.

На набережной Фонтанки по голень в грязном снегу фотографировались жених и невеста. В небе таял след самолёта, проводя недвусмысленную параллель с моими надеждами на работу в «Голытьбе МСР».

Что ж, подумал я, хорошо, что до шутки про электрика-буддиста не дошли.

Рассказ «Собеседование» вышел в сборнике «Посейдень» (Чтиво, 2017). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.

Приступы мозга беспокоили крысоида Алексеева всё чаще. Впору было волноваться, и волноваться уже всерьёз.

Но сообщать сородичам об участившихся периодах сознательного существования Алексеев всё-таки не спешил. Ведь именно благодаря этому редкому дару он оказался в авангарде борьбы с пришельцами. Как крысоид, страдающий мозгом, Алексеев мог предугадывать атаки двуногих монстров и планировать успешные засады на вражеские десанты, взамен чего получил от благодарных сородичей самую просторную нору и право безлимитной охоты на болотных мух.

В годы инопланетных вторжений подобное преимущество переоценить было сложно. Большинству крысоидов сейчас приходилось голодать, глубже зарываться в землю, меньше рожать детей.

Мозг в этом плане выглядел настоящим подарком судьбы, а пара часов сознательного существования в день — не такой уж большой платой за право всё остальное время вести сытую и привычную жизнь.

Вот только проблем мозг в последнее время доставлял всё больше. И это ещё мягко говоря…

Проснувшись посереди ночи от нахлынувших мыслей, Алексеев не стал будить супругу (Галя была прекрасным крысоидом, но в наличие индивидуальных мыслей у своего мужа верить почему-то наотрез отказывалась), осторожно выполз из норы, вскарабкался на ближайший холм и окинул взглядом спящее поселение.

Тишина…

Безропотная, глупая, ненадёжная.

Алексеев тяжко вздохнул. Сколько лет прожито, сколько гуманоидов разодрано на части, сколько сотен детей рождено на свет — жизнерадостных, благодарных, уступающих путь даже в самых тесных норах… И, кажется, всё напрасно! Всё бессмысленно! Всё — тщета! Пустота, наполнить смыслом которую ничуть не легче, чем даже просто осознать её границы.

Опытные товарищи с самого начала предупреждали Алексеева, что

мозг — это весьма коварный и болезненный дар, полезный в частностях, но совершенно непредсказуемый в общих проявлениях. Теперь Алексеев готов был это признать. Вот только толку от этого признания не было. Дельных советов в обращении с мозгом товарищи дать ему всё равно не могли. Со своим мозгом ты всегда остаёшься один на один. Прямо как сейчас — посереди ночи, посереди тоски, посереди сомнений и фальши, эпицентром которых Алексеев ощущал самого себя, и только самого себя.

Впервые мозг шевельнулся у Алексеева пару лет назад — неожиданно, неприятно и даже больно. Алексеев прекрасно помнил вопросы, которые вдруг полыхнули в непривычном сознании, в одно мгновение перешагнувшем границу между чем-то общим и частным.

«Кто я? Что я делаю в этой норе? Каков смысл бытия?»

Теперь к подобным вопросам Алексеев уже привык. Точнее, привык к тому, что найти ответы на них невозможно, и они обречены кружить в мысленном пространстве, словно малокалорийный гнус, который неизвестно отчего важен для природы в той же степени, что сам Алексеев, и в этом смысле имеет отнюдь не меньшее право на своё убогое существование.

Привыкнуть к бессоннице было куда сложнее.

Алексеев спустился с холма и неторопливо направился в сторону леса, принюхиваясь к тягучему запаху гари.

Пришельцы давно выжгли всё вокруг, превратив и без того не слишком радостный ландшафт планеты в одну сплошную западню. Химические бомбы, порошковые яды, мины, реагирующие на естественную статику шерсти, — каждый шаг крысоида на поверхности был сопряжён с риском, а каждый неверный шаг — с неминуемой гибелью.

А ведь в первые годы вторжения, когда космический враг предпочитал атаковать живыми силами, подобный поворот событий предположить было сложно. Пришельцы оказались вполне съедобны, и вопрос героизма для славного племени крысоидов сразу же переместился из области борьбы за выживание в область достижения продовольственного изобилия. Победа тогда казалась неминуемой, еда сыпалась прямо с неба, а отдельные потери не угрожали общему процветанию популяции.

Но пришельцы довольно быстро воспользовались своими мозгами и сократили численность десантов до минимума. Теперь на головы крысоидов падали уже не деликатесы, а бомбы. Очень много бомб.

Очень…

Даже лес, к которому направлялся Алексеев, давно превратился из цветущего оазиса известняковых грибниц и газообразных папоротников в горы безжизненных корней и пепла. Называть это место лесом могла только память, которая до сих пор сопротивлялась угрюмой очевидности и из последних сил пыталась вдохнуть в опалённые слова их привычный смысл. Но глаза, усы и хвост обмануть с каждым днём становилось всё сложнее.

Вообще, Алексеев уже много раз клялся не ходить к лесу. Он и сейчас прекрасно осознавал, что совершает нечто неестественное и даже дикое. Но стоило очнуться мозгу, и Алексеев пускался в это путешествие, повинуясь неведомой силе, которая рождалась где-то за пределами осознанных мыслей и оказывалась сильнее чувства долга, клятв и здравого смысла.

До покорёженного корабля пришельцев и недоеденных останков нескольких из них (топливо придало плоти отталкивающий запах) Алексеев добрался без происшествий. Теперь ему оставалось пересечь ещё несколько воронок, спуститься к высохшему ручью и остаток пути преодолеть по надёжному каменистому руслу. За время предыдущих визитов Алексеев неплохо разведал местность и мог не опасаться инопланетных ловушек. Единственной проблемой оставался скользкий глинистый склон, на который Алексееву предстояло вскарабкаться в самом конце пути. Но здесь помог опыт. Цепляясь зубами за корни и активно работая лапами, Алексеев одолел преграду с первой попытки. Теперь его ничего не отделяло от невзрачного холма, у основания которого можно было различить жерло заброшенной разведывательной норы.

Именно к этой норе каждую ночь Алексеева толкала необъяснимая сила, которую в одинаковой степени можно было назвать как надеждой, так и отчаянием.

Выживший гуманоид был по-прежнему на месте. Его слабые вибрации Алексеев ощутил даже на поверхности. Похоже, пришелец так и не внял мудрому совету опытного крысоида хорошенько намазаться топливной жижей.

— Ты здесь? — ради приличия спросил Алексеев, просунув голову в узкий лаз.

— Нет здесь никого, идите на хуй! — испуганно отозвался гуманоид.

— Да не пугайся, это я! — Алексеев взмахнул хвостом и с трудом протиснулся внутрь.

Гуманоид сидел в дальнем конце норы, беспомощно сжимая камень в дрожащих руках.

— А ты напрасно топливом не натёрся! — как можно дружелюбнее сказал Алексеев пришельцу. — Если тебя чую я, то и любой другой крысоид легко выследит. Вот только разговаривать он точно не станет, сразу съест!

— Не могу. Оно печётся, — виновато ответил пришелец.

— В любом случае не сильнее, чем смерть.

Алексеев удовлетворённо размял хвост — пришелец делал явные успехи в мысленно-вибрационном общении. Сейчас Алексеев понимал мысли этого странного существа намного отчётливее, чем во время их первой встречи. Тогда Алексееву пришлось не один час попотеть, чтобы настроить психохвост на вопли испуганного гуманоида и объяснить, что Алексеев не собирается его съесть. По крайней мере, вот так, сразу.

Хотя дело было не только в пришельце. Сам Алексеев был испуган не меньше. Желание наладить общение с потенциальной пищей выходило далеко за рамки крысоморали и вызывало вполне обоснованные сомнения в собственном психическом здоровье. Мозг старался сгладить ситуацию как мог, объясняя всё происходящее углублённой разведкой, но истинную причину своего интереса к пришельцу Алексеев осознавал с самого начала. Где-то в глубине души (существование которой мозг не признавал, но на которую вполне охотно ссылался в моменты острых сомнений) Алексеев надеялся, что общение с существом, которое постоянно находится во власти своего мозга, поможет страдающему самосознанием крысоиду постичь глубинные причины своей тоски. И если это можно было назвать разведкой, то разведкой самого себя.

— Ну как ты? — поинтересовался Алексеев, поудобнее устроившись рядом с пришельцем.

— Хреново. Есть хочется, — ответил тот.

— Хочешь, я тебе болотную муху добуду?

— Они невкусные. Я ещё прошлую не доел.

— Мха могу принести.

— Я не ем мох. Неужели на этой чёртовой планете нет ничего съедобнее?

Пришелец был раздражён, но Алексеева этот факт не смущал. В такие моменты гуманоид всегда отвечал на вопросы предельно кратко, используя для выражения своих мыслей самые простые лексические конструкции. Это значительно облегчало общение.

— Слушай, я вот всё не пойму, — осторожно поинтересовался Алексеев, — если наша планета настолько хуёвая, почему вы всё время пытаетесь её захватить?

Вопрос заставил пришельца задуматься.

— Ну, чтобы она стала нашей, — ответил он чуть погодя.

— А зачем? На ней ведь даже полезных ископаемых нет.

— Понимаешь… Все планеты вокруг наши, а ваша — не наша.

— И что?

— Да вот ерунда получается, не должно так быть.

— А убиваете нас зачем? Да ещё такими изощрёнными способами?

— Считается, что вы агрессивные представители местной фауны.

— В смысле?

— Вы не такие, как мы.

— Но ведь мы даже в космос не летаем.

— А вдруг полетите?

Теперь пришла очередь задуматься уже Алексееву.

Следовало признать — в логике мозга он до сих пор ничего не понимал. В бессознательном разуме крысоциума ориентироваться было куда проще. От рядового крысоида требовалось не так уж и много — есть, спать, рыть норы и трахаться. В этом смысле космос крысоидам был совершенно не нужен.

А вот в индивидуальном способе мышления всё выходило куда сложнее. Любой смысл здесь раскалывался на множество частей, каждая из которых претендовала на свою долю истины, но при этом не особо желала ограничиваться этой долей.

Поэтому спорить с гуманоидом Алексеев не спешил. Большинство мыслей своего пленника он просто старался запоминать, в надежде, что через какое-то время все они сложатся в единую картину, которая поможет Алексееву понять, что именно позволяет существу с отдельным сознанием мыслить вот так — отрывисто, безосновательно и при этом без сомнений в собственной правоте.

— Поразительно, — Алексеев присвистнул. — И ты действительно был готов рискнуть собственной жизнью, чтобы не допустить того, что и так наверняка не произойдёт?

— Вот уж дудки! — эмоционально отозвался гуманоид. — Думаешь, я бы по собственной воле сунулся в ваши болота?

— Так тебя заставили? — удивился Алексеев.

В ответ гуманоид неуверенно пожал плечами.

— Да как тебе сказать... У нас это называется «в добровольно-принудительном порядке».

Эту фразу гуманоида психохвост понять не смог. Он решительно взметнулся в воздух, требуя пояснений и детальной проработки всех компонентов выражения.

— В добровольно-принудительном? — переспросил Алексеев.

— Ну, это когда ты молод, глуп, мечтаешь о космосе, межзвёздной романтике, записываешься добровольцем в космофлот, приносишь присягу, торжественно клянёшься бороться за общее благо во всех уголках Вселенной. Полагаешь, что эта борьба будет заключаться в нескольких годах усиленной чистки сортиров в дальних казармах астероидного типа и выходом на пенсию в двадцать лет. А заканчивается всё это тем, что тебя забрасывают на какой-нибудь грёбаный планетоид, где тебя пытается разорвать на части племя крыс-переростков. И тебе остаётся только надеяться, что ради общего блага загнётся кто-нибудь другой, а не ты.

— А не жалко тебе этого другого? — удивился Алексеев.

— Чего ради мне его жалеть?

— Ну а на чём же тогда основывается эта ваша вера в общее благо?

— Как это на чём? Вот победим мы вас, планету своей сделаем, людьми заселим, выборы проведём, правительство организуем. И весь кайф — оказаться в этом правительстве. Жить лучше, чем другие, законы издавать. Понимаешь?

— Не-а, — честно признался Алексеев. — Разве это можно назвать общим благом?

— А что мешает считать личное благо общим?

— Всё равно не понимаю.

— Это потому что мозг у тебя недоразвитый, — гуманоид ухмыльнулся, — вот и живёшь ты в этом захолустье. Болота, кварцевые мхи, глина. Мухи — и те в дефиците!

— Не такое уж тут и захолустье! — живо возразил Алексеев, мозгу которого очень не понравилось, что какой-то тщедушный инопланетянин смеет называть его недоразвитым. — Тут грунт надёжный, норы почти не осыпаются. Сам король здесь живёт!

— Король?! У вас есть король?! — удивился пришелец.

— Конечно. Его величество сверхкрысоид собственной персоной. Так что я, можно сказать, при дворе, в элитном районе. Потому вас здесь так и атакуют — чтобы наш главный штаб не обнаружили.

— А нам разведка доносила, что у вас нет короля, поэтому и бомбы мы сбрасывали куда попало, лишь бы побольше крысоидов испепелить.

— Нет, так нас точно не победить! — с гордостью заявил Алексеев. — Мы, крысоиды, плодимся быстро. И каждый из нас умереть друг за друга готов, потому что нас в отдельности как бы и не существует. Мозгом объяснить это тяжело, но как только он отключается, всё сразу становится понятно.

— А как он выглядит, этот ваш сверхкрысоид? Здоровенная особь?

— Не-а! Наоборот — мелкий, тщедушный. Он и на крысоида, собственно говоря, особо не похож. Почти не ест и не трахается. Некогда ему. У нас наличие власти на физиологическом уровне заложено. У короля индивидуального мозга природой не предусмотрено вовсе, только общее сознание. Вот и приходится ему, бедолаге, целыми днями об общем благе думать. Но только о таком, когда общее и есть личное, а не наоборот.

— А если этого вашего короля уничтожить? — поинтересовался пришелец.

— Тогда беда… У многих мозг проснётся. А крысоид-индивидуалист обречён на погибель. Вот даже на меня посмотри: сижу, с тобой разговариваю. С едой, так сказать. Стыд да и только! А ведь у меня мозг всего на пару часов в день включается. Чтобы с вами воевать. Дело хоть и необходимое, но для жизни вообще швах! Если все такими станем, сразу же друг другу глотки перегрызём, или за власть, или от тоски. Я вообще считаю, что настоящее счастье только без мозгов может быть.

— У нас так, кстати говоря, многие думают. В философском смысле, — гуманоид задумчиво улыбнулся.

— В философском? — ещё одно незнакомое слово ощутимой вибрацией пробежало по шерсти Алексеева.

— Ну это когда все спорят, спорят, а потом либо водку вместе пьют, либо хари друг другу кулаками месят… Эх!

После этих слов гуманоид печально махнул рукой и замолчал. Насколько мог судить Алексеев, в эту минуту пришельца переполняли мысли о доме. А может, ему просто хотелось водки и набить кому-нибудь морду — точно Алексеев уверен не был. Психохвост хорошо распознавал чёткие мысли гуманоида, а вот с эмоциями дело обстояло значительно хуже.

Но тем интереснее выглядело общение с пришельцем. Сейчас Алексеев ощущал, как через сознание этого добровольно-принудительного монстра проносятся целые облака переживаний. Они состояли из самых разных, порой диаметрально противоположных чувств. Страх, гнев и надежда плавно перетекали друг в друга, образуя диковинные волны, обладавшие чёткой формой, но совершенно невыразимые в своих значениях и смыслах.

Лишь одно ощущение пришельца Алексеев мог прочувствовать достаточно ясно. Настолько ясно, что временами оно обращалось в конкретную мысль. Эта мысль заставляла пришельца трястись, хвататься руками за голову и биться лбом о стену норы.

«Ну на кой я сюда припёрся?!» — вопило его уставшее сознание.

Алексеев вынужден был признать: гуманоиду со своим мозгом приходилось ещё тяжелее, чем самому Алексееву. Пришелец был обречён на круглосуточные пытки сознанием. Поэтому удивляться тому, насколько неотделимы у него мысли о всеобщем счастье, индивидуальном наплевательстве, торжестве справедливости и желании перегрызть глотку каждому встречному, было глупо. Сумбур, подогреваемый жаждой жизни, объяснял всё происходящее лучше, чем логика. И чтобы освоить мозг, следовало научиться мыслить именно вот так — вне логики, подчиняясь мимолётным эмоциональным порывам.

— Слушай! А хочешь, я тебя отпущу? В смысле, помогу улететь с

планеты, — неожиданно для самого себя предложил Алексеев.

Оба его сердца сейчас колотились, шерсть ходила ходуном, а хвост дрожал, впервые в жизни не сумев до конца осознать мысли хозяина. Всё-таки возможность мыслить использовалась Алексеевым до сих пор, чтобы уничтожать пришельцев, а не помогать им.

Но теперь предательство чего-то общего не выглядело таким уж коварным. А мозг и вовсе убеждал Алексеева в том, что это дело обычное, естественное. И вообще — чего тут думать?

Впрочем, последняя мысль, кажется, принадлежала гуманоиду.

— Но как? Челнок вон как покорёжен, — с робкой надеждой спросил он. — Косморуль вдребезги!

— Так у нас и другие есть, — уверенно ответил Алексеев. — Экипажи мы съели, а железяки ваши как стояли с той стороны долины, так и стоят. Лампочки только светятся.

— Серьёзно, что ли? — встрепенулся пришелец.

— Ну да! Нам-то они зачем? Сядешь в одну из них — и лети себе. Главное, ты там своим объясни, что мы, крысоиды, существа мирные. Нам бы только жрать да ебаться: всё, как у вас, только убивать для этого никого не надо. А общее, частное… В масштабах космоса это вообще не имеет значения. Важна только жизнь. Каждое её мгновение. Правда?

— Разумеется! — радостно воскликнул пришелец, после чего подскочил к Алексееву и крепко его обнял. — Знаешь, я с тобой как пообщался, признал ошибочность наших посягательств! Ты ж как брат мне! А я, как до своих доберусь, сразу же за общественное мнение возьмусь! Пикет устрою, блог заведу, подписи собирать стану.

Алексеев чувствовал, что решительность гуманоида в этот момент просто зашкаливала. Он прямо сейчас был готов собирать какие-то подписи и даже подумывал обратиться в лигу защиты прав животных.

Сам Алексеев также испытывал воодушевление. Вот так, прямо посереди тёмной норы, мозг крысоида впервые обнаружил свои положительные и конструктивные качества, озарив сознание яркими всполохами надежды. Двое существ, рождённых в разных концах холодной и безразличной Вселенной, теперь радостно обнимались и совершенно не хотели друг друга убивать. И это была заслуга мозга.

— Ну что же, друг, не будем терять времени! — торжественно сказал Алексеев пришельцу. — А ну-ка, полезай мне в рот!

Приподнятое настроение гуманоида после этой фразы стало ощутимо испаряться.

— Ты это чего? — насторожился гуманоид.

— Ну а как по-другому? Я тебя в своём предварительном желудке спрячу, а как до железяк ваших доберёмся, выплюну!

— А точно выплюнешь?

— Точно. Главное, чтобы к этому времени приступ мозга не закончился.

План не особо понравился пришельцу. Некоторое время он провёл в сомнениях. Преодолеть их пришельцу помогла мысль о каком-то чёрте, который любил шутить с чем угодно.

— Ладно, давай! — сказал он наконец. — Но учти, если я помру, это будет на твоей совести!

Что такое совесть, Алексеев представлял в самых общих чертах, но времени вдаваться в смысловые изыскания не было. Приступ мозга мог закончиться в любую минуту. Следовало торопиться.

Проглотить гуманоида Алексеев постарался максимально аккуратно, втянув оба ряда зубов и до предела ослабив заглоточное кольцо. Преодолеть рефлексы оказалось задачей непростой. В одно мгновение Алексееву показалось, что он не справится и попросту перекусит пришельца. Мозг в этот момент услужливо стушевался и закрылся облаком двуличных мыслишек о том, что победителей не судят, да и к тому же всё равно никто ничего не узнает. Но Алексеев справился.

Как и было условлено, едва оказавшись в первом желудке, гуманоид дважды лягнул Алексеева. Это означало, что пришелец в порядке и теперь можно переходить ко второй фазе операции.

Алексеев покинул нору и энергично пополз в сторону коммунального плато. Путь был неблизкий. Южную часть поселения Алексеев и вовсе решил пересечь под землёй, ради экономии времени и сил. Конечно, в норах можно было напороться на других крысоидов, но сейчас риск выглядел делом благородным. И пришелец думал приблизительно о том же.

Как и рассчитывал Алексеев, славное племя крысоидов к этому времени ещё не проснулось. Большую часть пути под землёй ему удалось преодолеть без происшествий. Лишь у входа в магистральный лаз Алексеев учуял двоих собратьев. Это были дозорные особи, но осложнений с ними возникнуть не могло.

Мысленное состояние обоих Алексеев прочувствовал легко — оба опознали его как своего, детально обнюхивать не сочли нужным и в совокупности этих факторов вовсе не заинтересовались его персоной. Бремя дозора они несли, повинуясь слабым проблескам своих зачаточных мозгов, а в общем сознании оба спали непробудным сном. Поэтому Алексеев сдержанно поблагодарил дозорных за службу, пожелал им добрых снов и свернул в ближайшую вентиляционную нору.

До трофейной техники оставалось всего несколько тоннелей, встретить в которых крысоидов было почти невозможно. Из-за повышенной влажности почва здесь была рыхлой, и вить гнезда считалось не лучшей идеей. Передвигаться приходилось медленнее — во многих местах тоннели были засыпаны, и Алексеев прорывал их заново. Мозг помогал ему, как мог, советуя ориентироваться по сквознякам и росткам психокустарника, который, ввиду социальных катаклизмов на поверхности, рос теперь вглубь и озарял приятным, мягким светом своих лепестков своды лазов и нор.

Миновав ещё несколько вспомогательных тоннелей, Алексеев наконец выбрался на поверхность и осмотрелся: в предрассветной дымке можно было различить контуры десантных кораблей противника.

Оставалось только выблевать своего товарища на свободу.

Засунув хвост себе в глотку, Алексеев без особого труда выполнил задуманное.

— Что ж, брат, теперь ты свободен! — торжественно сказал крысоид пришельцу, нервно соскребающему с себя слизь.

Алексеев не рассчитывал на бурные потоки благодарности со стороны гуманоида, но хотя бы какие-то слова признательности выглядели бы сейчас вполне уместными. Но пришелец, едва заметив одну из летающих штуковин, словно забыл о своём спасителе. Он с торжествующим воплем бросился к ближайшему челноку, нырнул в один из люков и лишь спустя добрый десяток минут снова появился снаружи, сжимая в руках внушительных размеров железяку с мигающими лампочками.

— А это что такое? — настороженно поинтересовался Алексеев.

— Это? Иономёт! — ответил пришелец и, некрасиво улыбнувшись, направил ствол оружия прямо на оторопевшего крысоида.

— За что? — успел пропищать тот.

— А вот потому что нехрен быть таким кретином!

Выстрел поразил Алексеева прямо в горло, перебив пищальные связки и серьёзно повредив оба хордальных жижевода. Без сомнений, это была смертельная травма. Жизненная жижа хлынула наружу, а сам Алексеев рухнул на землю, извиваясь от боли.

Как оказалось, мозг был совершенно не готов умирать и реагировал на фатальные увечья плоти всеобъемлющим страхом, которого Алексеев до этого никогда не испытывал.

Сейчас его мысли ничем не отличались от тела, которое билось на сухой, безжизненной поверхности земли, колотило хвостом и безуспешно хватало ртом воздух.

Лишь когда сил не осталось даже на конвульсии, Алексеев затих, устремив взгляд на гуманоида.

Тот продолжал суетиться возле своей летающей штуковины. Он задраивал люки, дёргал провода, иногда издавал непонятные кашляющие звуки. Учитывая, что издавал он их ртом, понять содержание возгласов Алексеев даже не пытался.

Наконец пришельцу удалось совладать со всеми частями механизма, и он скрылся в одном из люков. Аппарат завибрировал, чуть приподнялся над поверхностью и через мгновение стремительно взмыл в небо, опалив лежащего крысоида столбом голубого пламени.

Но боли в этот момент Алексеев уже не испытывал. Лёжа без движения, он надеялся на то, что приступ мозга закончится раньше, чем остатки жизненной жижи успеют покинуть его тело. Умереть в общем сознании было совершенно не страшно — Алексеев знал это наверняка. А вот в индивидуальном происходило что-то действительно ужасное. И дело было даже не в страхе — его Алексеев больше не испытывал. Появилось другое чувство, куда более мощное и беспощадное. Оно не было новым.

Алексеев мог поклясться, что всегда ощущал его присутствие. Словно тень, оно сопровождало каждое решение, каждую мысль или намерение. И лишь теперь, в свете неминуемой гибели, оно наконец решилось выйти на передний план и явить свой истинный масштаб, сопоставимый с самим космосом. И сейчас этот космос уверенно поглощал последние обломки мыслей и ощущений Алексеева. Сопротивляться напору этого чувства было невозможно. Ведь именно оно заставляло мозг метаться между страхом, надеждой, любовью, ненавистью и позволяло сперва легко погружаться в философские рассуждения, а затем хвататься за первый попавшийся пулемёт и всегда находить своим действиям если не разумное, то хотя бы достаточное объяснение.

И вот теперь, в самые последние мгновения своей жизни, Алексеев точно знал, что это было. Это было чувство неизвестности.

2020

Редактор Виктория Безгина

Другая современная литература: chtivo.spb.ru