russiandino

Её чёрные ногти были отполированы до зеркального блеска. Она подравнивала их со всем тщанием специальной маникюрной пилочкой. Покрывала чёрным лаком. Полировала. Снова красила и снова полировала. Слой за слоем, раз за разом. Многократно. До тех пор, пока ногти не становились идеально ровными, идеально гладкими, идеально чёрными. Десять маленьких сверкающих антрацитовых зеркал. И в каждом отражалось её лицо.

Словно когти хищной птицы. Каждый длиной в полтора сантиметра. Если отрастить длиннее, они становятся ломкими. Её — были крепкими.

Чёрные волосы — сверкающие, как и ногти — ласкали её плечи своими прикосновениями.

Гладкий чёрный шёлк тесно облегал её тело. Длинный разрез слева открывал изящные изгибы ноги от лодыжки до самого бедра.

Я посмотрел на декоративный пруд с золотыми рыбками. На дне поблёскивали монетки. Брось монетку в пруд, загадай желание. Затем попробуй найти свою монетку в пруду.

Она продолжала полировать ногти. Поглядывала в мою сторону.

Я бросил монетку, но не стал ничего загадывать. Опустил руку в воду. Золотые рыбки покусывали мои пальцы, только я им был не по вкусу. Разочарованные, они уплывали прочь.

— Лили готова, — произнесла она с ощутимым вьетнамским акцентом. Чёрный шёлк пришёл в движение; каждая остановка открывала взору её левое бедро.

Зачем я пришёл в это заведение? Из-за своей вьетнамской кормилицы? Моё детство прошло на Филиппинах, а моя кормилица была родом из Сайгона. Она держала меня на руках, хлопала меня по попке, мыла мой пенис. Да, она мыла меня, вытирала полотенцем, переодевала. Она вырастила меня, она вскормила меня своей грудью.

Я вскормлен молоком вьетнамской женщины, я жадно сосал её грудь. Молоко было пряным, потому что сама кормилица ела вьетнамскую еду: мясо диких свиней, собак, мартышек. Должно быть, с её молоком я впитал веру в сверхъестественное.

— Лили сейчас тобой займется, — сказала она, приобняв меня за талию. Прикосновение кончиков её ногтей ощущалось через одежду.

Здесь было шесть дверей. Она открыла одну из них. Я заплатил за приватность. Она указала мне на душ и вышла, закрыв дверь. Я слышал её удаляющиеся шаги. Я знал, что она вернётся, попозже.

Я разделся. Зашёл в душ, задернул занавеску. Ручки кранов были помечены буквами — ‘H’ и ‘C’. Я повернул сразу обе, отрегулировал температуру воды по своему вкусу. Струйки падали на мою спину, стекали вниз. Я повернулся; вода омыла мой живот, горячие ручейки побежали по моим гениталиям, по ногам. Поток, смывавший пот и грязь, уходил в слив.

Я закрыл краны, отодвинул занавеску в сторону. Чистое полотенце лежало на массажном столе. Я вытерся насухо, присел на стол, опустил голову, глядя себе под ноги. Много кто здесь сиживал. Неужели они тоже пялились в пол? А может, они смотрели на стену? Я посмотрел на стену, выкрашенную светло-зелёным. Там висел большой ротанговый мат. Филиппинский…

Я и мои родители уехали в Сан-Франциско, в северную страну, незадолго до вторжения японцев на Филиппины. А она, моя ама, — погибла. Японские солдаты изнасиловали её, а потом отрубили ей голову. За то, что она выкормила меня, американского мальчика по имени Эрих фон Нефф. Я стал причиной её гибели. Я всего лишь пил молоко из её груди, и этим погубил свою кормилицу.

В углу комнаты, возле светло-зелёной стены, стоял журнальный столик. На столе, в стеклянном светильнике, горела свеча. Рядом со свечой лежал журнал «В кругу семьи».

Кто-то забыл это здесь? Или наоборот — оставил намеренно? Это какой-то намёк? Впрочем, неважно. Я был в комнате один, и мне было всё равно.

Я услышал, как негромко стукнула дверь.

Она. Откуда она? Из дорогого борделя в Сайгоне? Или из какой-нибудь маленькой деревни? Да какая, в сущности, разница?

Как оказалась здесь? Приплыла на корабле контрабандистов, в переполненном трюме, смердящем мочой, дерьмом, разлагающейся плотью мертвецов, которых ещё не выбросили за борт.

Так хотела попасть в Америку, великую страну с национальным флагом и национальным гимном.

Её длинная тень пролегла наискосок через всю стену. Я хотел задуть свечу, хотел, чтобы меня окутала полная темнота, лишь бы не видеть этот тёмный силуэт.

Я перевёл взгляд прямо на неё. Её подбородок был слегка выпячен вперёд. Не будет ли она слишком требовательной? Ненасытной? Не буду ли я поглощен без остатка, отдавшись этой тьме?

Мысли, что будоражат мужское естество. Я был растерян; пенис безвольно обмяк.

Пламя свечи замерцало. Тень на стене зашевелилась. Женщина склонилась ко мне, прошептала несколько слов низким гортанным голосом, возвращая силу моим чреслам. Чёрный шёлк соскользнул к её ногам. Она опустилась на колени. Нижней частью живота я чувствовал её горячее дыхание.

Я хотел, чтобы меня поглотили. Жадно, страстно.

Поклонение фаллосу. Непрекращающийся ритуал.

Лили лелеяла меня. Её слюна увлажнила мой пенис, её волосы щекотали мой пупок.

Она встала, легонько толкнула меня в грудь кончиками ногтей. Я вытянулся на массажном столе, глядя в зелёный потолок. Она взобралась на меня, прижалась всем телом. Своими бёдрами я чувствовал её тёплые бёдра, своей грудью — её грудь.

Я проник в неё.

Война. Хаос. Как противоположность Логоса. Война. Искусство войны. Напишите об этом книгу. Или нарисуйте картину. Если выйдет хорошо, удача будет сопутствовать вам. Война. Сражайтесь без сожалений, чтобы завоевать новые территории.

Война. Боевые знамёна. Свастика. Жёлтый флаг с девятью бычьими хвостами. Танковая армия. Золотая орда. Символы. Национальные. Исторические. Бессмысленные.

Мы были мокрые от пота. Мы тяжело дышали.

Два человека.

Фон Нефф из племени гуннов. Коренастых кочевников с длинными косматыми волосами и узкими тёмными глазами. Они жили давно, много веков назад.

И она, из племени завоёванных.

Протрубил рог — сигнал, означающий, что можно грабить и насиловать. Она пыталась убежать. Отчаянно сопротивлялась. Царапалась.

Тщетно.

Ей овладели. Пустили по кругу. Потом бросили её тело на корм зверям и птицам.

Ястреб клевал её плоть. И её плоть стала плотью ястреба. И плоть ястреба была пожрана, став плотью другого существа. И так много раз…

Её острые ногти впились в мою спину. Я воспарил…

Я насытился.

Мы избегали смотреть друг другу в глаза. Каждый теперь был сам по себе.

Я слышал, как она плещется в душе. Вымывает из себя моё семя. Принимает ли она противозачаточные?

А может она забеременеть? Проститутки ведь не могут забеременеть. Или могут? Случайно, по недосмотру. Смогу ли я узнать, что у меня есть ребёнок? Вряд ли.

Но что, если она всё-таки забеременеет? Она ведь не сможет работать какое-то время. А у меня появится ребенок, живущий где-то в округе Тендерлойн. Ещё одна жизнь, через яйцеклетки и сперматозоиды унаследовавшая сущности всех предков.

Будет ли это девочка, похожая на мою кормилицу? Женщину с полной грудью. Или это будет мальчик с монгольскими чертами, черноволосый, с пронзительно-чёрными глазами?

Я вышел из комнаты, миновал пруд с золотыми рыбками. А она вернулась на своё место, продолжила совершенствовать маникюр.

Терзающие память воспоминания.

Чёрные образы.

Чёрные когти.


Из книги «Проститутки на обочине» (Чтиво, 2019).

https://chtivo.spb.ru/book-prostitutes.html

Об авторе

Эрих фон Нефф. Родился на Филиппинах, в Маниле, переехал в США, служил в Корпусе морской пехоты. Получил учёную степень по философии в Государственном Университете Сан-Франциско, был аспирантом университета Данди в Шотландии. Состоит в «Обществе французских поэтов и художников». Работал докером в порту Окленда (Калифорния) до начала 2019 года. Награждён 22 литературными премиями, в том числе премией Виктора Гюго за книгу ‘Une Lancia rouge dévale Lombard Street tombeau ouvert’ (Красная Lancia рвёт вниз по Ломбард-стрит).

Иисус взобрался на Лысую гору и оттуда говорил:

— Меня заперли в дурку. Да, Достоевский изобразил меня в тюрьме на Западе. В России это сумасшедший дом. Что я такого сделал? Я поставил себя выше других, чтобы люди стремились ко мне. Меня опустили ниже всего. По закону толпы и по праву животных. Я выкидывал из своей квартиры трупы: старую брежневскую мебель.

И книги — все, кроме Евангелия, так как пришли последние времена. Все, помимо самого себя. Так поступают целые государства, выбрасывая старьё. И их помещают так же в психиатрические больницы. Армению, Грузию, Украину заперли. Их не отпускает Россия, белая и воздушная, потому что она — ангел и врач, плюс старый бог, мой отец. И так говорил Рыжий перед смертью своей: у него ангелы закручивают руки, потому что они — жлобы.

Люди не понимали его и показывали на него пальцами, некоторые орали:

— Христос — это крест, мы не признаём его без него, он должен быть беден и наг и на этом распят!

Бабки крестились и звали его анафемой и антихристом, возник даже Владимир Соловьёв и предложил избить Иисуса, просто показать ему, что такое Россия и с чем её едят. Но внезапно умер и пошёл к себе домой смотреть телевизор и есть пирожки.

Впрочем, Бродский вышел из анонимного общества, собравшегося под горой, и поднял руку Иисуса вверх. Ему захлопал Пастернак и сразу же сделал снимок. Рыжий засвистел и заорал свои стихи, устроил драку, пробил под дых Борису Леонидовичу, бросился наутёк, вернулся с быками и стал буровить:

— Ну, какой ещё Иисус? Никакой вечности нет, понятно? Покурим «Беломор», ясно? Спиртяга есть, да. Базара нет.

Иосиф усмехнулся и процитировал Рыжего, касаясь чёрных, хачей, азеров, казахов и прочих.

— И что? — удивился Рыжий.

— Против меня пошёл. Я ж сказал, что на Юге любят Христа, так как «сам он беглый», на Севере веруют в Отца.

— «Как в коменданта того острога», — добавил Пастернак, приходя в себя.

— Так получается, — усмехнулся Рыжий, — что я убил себя сам, в стихах, а потом повесил свой труп и пошел бухать дальше.

— Именно так, — кивнул Иосиф.

Борис не то чтобы загрустил, но опечалился очень, нырнул в группу армян и предложил им выпить коньяк «Арарат». Те похлопали его по плечу, без снисхождения, впрочем, и раскинули нарды, устроили мангал и включили рабиз.

Началось интернациональное веселье, забывшее про Христа, поникшего на горе, но вскоре подул ветер забвения, старения и конечности, которая — не бесконечность пространственная, а потому смерть. Людям стало холодно, зябко, они прекратили радостное и стали оглядываться по сторонам. Тогда Иисус произнёс:

— Не бойтесь, мои друзья, нужное и правильное слово может победить абсолютно всё. Вот вы чувствуете, что умрёте, так объявите войну такому ощущению. Прочтите вслух стих о бессмертии. И вы увидите, что станете сильнее. И ваша убеждённость передастся другим. А это уже батальон или армия. Только кулак победит кулак. А в строфе чаще всего четыре строки, как в кулаке пальцев, где один особняком, потому что он — начало следующего катрена, таящегося, словно айсберг, скрытого под водой, но дающего всю массу и силу. Большой палец — это ссылка на всё остальное стихотворение.

Люди как-то больше прислушались к нему, стали внимательнее, настойчивее, кто-то даже похлопал и попросил продолжения речи. Христос на это промолчал, спустился к народу и сказал, что кавказцы, особенно северные, ближе ему. Некоторых это насторожило, но в целом прошло благотворно и цельно, некий чеченец пожал руку Христу и предложил погреться в машине его, потому что стало прохладно. Иисус согласился, но с условием, что их головы не заменят солнца, право которого не следует сразу отнимать. И перед тем, как уйти, надо оставлять такое, что не только заменит тебя, но и превзойдёт.

Иисус сказал чеченцу:

— Секс тогда является собой, когда им занимаются не люди, а он сам.

— Сам с собой? Так он есть?

— Можно сказать и так. Вообще, смерть, например, это тоже люди, камикадзе, которые ради своей власти убивают других и себя.

— Их надо убить, тогда смерти не будет?

— Нет, она перейдёт в других. Надо смерть уничтожить в них.

— Люди — сообщающиеся сосуды, понятно.

К ним подошёл уже малость подвыпивший Рыжий и сказал Иисусу и не меньше — чеченцу:

— Вот покритиковали меня, конечно, но если бы я не умер и сделал так, как мне указали, то зачем тогда нужен был бы Христос? Ни за чем. Поэт — это всегда попытка стать богом. А я ушёл. Уступил своё место.

Иисус отвечал:

— Я бы принял своё второе или третье место, это без всяких сомнений.

— Точно?

— Думаю, да, как я и был вторым, и являюсь таковым многие годы. В этом смысле я армянин.

— Ну, я так и подумал.

— Вы забываете об Аллахе, — молвил чеченец.

— Разве он за болезнь и смерть человека?

— Он противоположность того.

— Таки мы следуем за ним, — согласился с вайнахом Христос.

— Но не надо подменять его собой.

— Всевышний всегда может перейти на ступень более высокую, чем есть: в этом особенность космоса. Человек, как учил Ницше, превосходит себя, как обезьяна до этого, бог поступает так же.

Чеченец не ответил, задумался крепко, Иисус замолчал, Рыжий ушёл. Нохчо вскоре промолвил:

— Ницше вместо того, чтобы написать: «Бог умер», должен был сказать наоборот: «он стал сверхбогом».

— Именно так. То есть не опускать вниз, а поднимать вверх.

— Очень интересно всё это. Если толкуешь о сверхчеловеке, то говори и о сверхбоге. Но безумно много будет противников того, к чему мы пришли.

— В этом вся суть моя.

— А кто ты?

— Я Иисус.

— Но так может каждый сказать.

— И должен. Вопрос не в воскрешении одного человека, а в том, чтобы не умерли все. И это будет исполнением первого пункта.

— Хорошо.

Иисус вышел из авто, забрался снова на вершину и продолжил речь:

— Бог есть самоубийство наоборот, и это так выворачивает человека, что поначалу его считают безумным. Умер ли Ницше? Или одиннадцать лет люди наблюдали пустую оболочку, машину, самолёт — водитель, пилот которой ушёл?

— Конечно, так! — закричали из толпы.

— «Я» человека находится в разуме, и безумен тот, кто покинул себя. Потому сумасшедший дом — стоянка, где стоят машины, или «лежат», в любом случае, речь о том, что они статичны.

— И выписываются те, у кого возвращается хозяин, заводит авто и выезжает из ворот, — громко произнёс Пастернак.

— Именно потому психам не дают право водить машину, что они сами авто: это литературный вопрос, тавтология, которую избегают.

Появился полицейский, стал выяснять, что происходит, велел расходиться, но люди предложили ему остаться и затусить с ними на горе. Он засомневался, решил вызвать подкрепление и при этом не сделал ничего, съел кусок шашлыка и закусил кинзой. Иисус продолжал:

— Смерть означает отсутствие, а потому вопрос в том, чем мы его заполним. Вполне очевидно, что данную пустоту обязана заполнить собою жизнь. И это сложнее всего, потому что народ не любит богачей и тех, кто имеет две или три квартиры. Но надо просто-напросто объединить пару жилых помещений, так как жизнь и смерть суть соседи. Вторая — пустое помещение, где никто не живёт, но хозяин которого смерть.

Христу зааплодировали люди, становящиеся им, сами Иисусы во многом, стали подниматься к нему, обнимать, пожимать руку и похлопывать по плечу. Заиграла громко музыка, и собрание стало танцевать кочари. Вышло солнце, будто по заказу, согрело своими лучами, разогнало по жилам кровь. Хорошо стало, в общем, и Иосиф произнёс осторожно:

— Облака — дым от сигареты — солнца. Понятна ли моя мысль? Тучи прячут светило, но потому, что дымится и курит оно.

Кавказцы похвалили его, из них выделились азербайджанцы и предложили ему погостить у них.

— Вы же знаменитый поэт? — спросили и утвердили они.

— Немного.

— Так поехали к нам.

— Прямо сейчас?

— Хоть когда.

— Я подумаю, горцы.

— Тут сомневаться не надо, там тепло, свет и юг, очень вкусно и сытно, плюс баранина, тающая во рту.

— Хорошо.

Они выпили вина, очень вкусного и, как понял Иосиф, домашнего, обнялись и спели песню Магомаева «Лучший город земли». Стали говорить тосты, в том числе:

— Жизнь не нужна никому, потому что слишком красива, а смерть выбирают все, так как она доступна. Так будем смелей!

— Закон, государство — робот, рождённый человеком для того, чтобы явиться в свет от него в ответ, быть подобным ему, им самим.

— Смерть мучительна и пугает только потому, что её нет.

— Говорят: «светлый, божественный человек», но он такой потому, что тьму и демонизм другой взял, вытянул на себя.

— Бессмертие не солнце — круг, но его лучи — стрелы: то, что нас убивает, даёт нам вечную жизнь. Ну, «LD» и «LM»?

Накатили как следует, подступили к Христу и предложили ему захмелеть вместе с ними. Он согласился. Мельком после глотка заметил:

— Самоубийц нельзя осуждать. Нас к ним влечёт. Почему? Потому что они грех, совершаемый смертью, берут на себя. Не позволяют ей запятнать себя ещё больше.

Он улыбнулся и сделал скриншот при помощи себя, и отправил его на миллионы других устройств — людей, они повторили его, после чего смартфон-Иисус предложил опцию снять видео — однако не вовне, но внутрь, и он отправился с миллиардами жителей Земли «в путешествие на край ночи», за которым блеснуло солнце и начал разгораться не экстра, а интро день.

Редактор Анастасия Ворожейкина

Другая современная литература: https://www.chtivo.spb.ru

На душу легла тень, и захотелось стонать. Странно: уже много лет не было такого щемящего чувства одиночества и этой неясной потери, как сейчас. А всего-то облако накинуло вуаль на солнце.

— Время. Ты слышишь? Тебе пора вставать, — резкий голос матери вернул меня в реальность, и я понял, что всё это было во сне. Грудь сдавило, стало трудно дышать. Не открывая глаз, я нехотя поднялся и пошёл в ванную. Тёплая вода, пахнущая тиной, вызвала тошноту. Я посмотрел на мыльную пену, она была серой.

За спиной опять вздохнула мать. Значит, встал отец, и ему нужен туалет, а мне пора завтракать.

На столе стояла тарелка овсянки и хлебница, в которой — я это знал наверняка — лежали шесть кусочков хлеба: три белого и три чёрного. Каждому по два. «А что, если я сейчас съем весь белый хлеб, интересно, что будет?»

Я осторожно выдвинул из-под стола табурет отца и сел. Мать поставила отцовскую чашку на угол и посмотрела на меня. В её глазах не было ничего, и мне захотелось подняться и посмотреть в них ближе: я был уверен, что в их чёрной глубине я сидел на своём месте — у окна, напротив круга спалённой клеёнки. Когда-то, когда я ещё только учился ходить и споткнулся у стола, мать, чтобы поймать меня, опустила на клеёнку горячую сковороду. С тех пор двадцать лет я сижу напротив чёрного пятна и жалею, что сковорода не была размером со стол. Мгновение мать о чём-то думала, потом поставила на привычное место отцовскую чашку, достала его тарелку и вилку. Казалось, она не замечает того, что я занял чужое место.

В ванной заурчал сливной бачок, и в двери появился отец. Он молча направился к своему месту. Его глаза смотрели сквозь меня, и непонятно было, видит ли он, что я сижу на его табуретке. Когда рукав его рубашки коснулся моей щеки, я поспешно отодвинулся на своё место. Он сел, и мать поставила передо мной мою чашку.

Когда кончился хлеб, мы все встали, и я понял, что принял твёрдое решение. Я тщательно побрился, надел свежую рубашку, синий в крапинку галстук и вышел из дома, чтобы никогда сюда не возвращаться.

Пели птицы, невидимый в траве кузнечик пиликал на своей скрипочке. Чистое голубое небо улыбалось всему миру. Я слушал хруст песка под подошвами туфель и чувствовал себя счастливым. На самой окраине города, на конечной остановке стоял пустой маленький зелёненький автобус.

— Куда? — спросил я.

— Туда, — водитель, не оборачиваясь, махнул рукой в пространство. Едва я сел на переднее сидение, как он тронул машину, и мы поехали.

Дорога поднималась в горы, спускалась в долины. Время от времени какие-то люди наполняли салон, о чём-то говорили смутными голосами; временами автобус ехал совершенно пустой. Село солнце. Мне было так хорошо, что не хотелось ни яркого света, ни людского шума. И водитель, похоже, разделял моё состояние. Сочащиеся зеленью лампочки приборной доски сделали из него почти прозрачный силуэт. Я то дремал, то просыпался и не всегда понимал, едем мы или стоим. На горизонте стало светлеть, постепенно вспыхнул солнечный свет. Автобусик ещё несколько раз взлетел на холмах и остановился. Потом водитель открыл дверь и, не ответив на мой вопрос, неопределённо махнул рукой.

Яркая трава пахла юной свежестью. Росинки весело перемигивались солнечными зайчиками, которые прятались в листве. В кроне ветвистого дерева чирикнула невидимая птица, из травы ей подыграл кузнечик. Набухший влагой песок глухо хрустел под подошвами. Я шёл по тенистым улицам, и мне всё время чудилось, что я всё это уже видел.

«Сейчас тротуар должен сделать поворот и упереться в жёлтую трансформаторную будку...»

И действительно, он вильнул, и я остановился перед растрескавшейся и потерявшей штукатурку будкой. Её проржавелая дверь висела на одной петле, через которую проросла тонкая берёзка. На чистое утреннее небо набежала тучка, и холодное волнение коснулось моей груди. Теперь я шёл медленно и внимательно смотрел по сторонам. Всё напоминало мой родной город, только постаревший лет на десять и более.

«Такого просто не бывает. Любой город каждую весну белят, красят, прихорашивают».

Дорога привела меня к покосившемуся домику, когда-то огороженному деревянным штакетником. Из-под густой травы местами проглядывал битый кирпич. Всё вчерашнее воскресенье мы с отцом толкли кирпичи и засыпали ими дорожки нашего сада. Похоже, здешние хозяева давным-давно делали то же самое. Я с опаской ступил на шаткие ступени крыльца, и скрипучие половицы привели меня на маленькую кухоньку. Около низкого окна стоял стол, накрытый пожелтевшей от времени клеёнкой с чёрным кругом — следом от раскалённой сковороды. Сзади скрипнула дверь, я оглянулся. На пороге стояла опрятно одетая старуха. Мелкая дрожь трогала её голову. Тёмные глаза с неподвижными зрачками были мне знакомы.

— Извините...

— Сын.

— Что?!..

Она протянула руку, и я чуть не вскрикнул — холод её мягкой ладони коснулся моей щеки, замер над шрамом, в десять лет перечеркнувшим левую бровь.

— Сын, долго же тебя не было дома.

— Мама?

Я нащупал табурет, сел и понял, что это действительно мой дом. Она достала из шкафа знакомую чашку, тарелку и вилку, поставила на стол хлебницу с шестью кусочками хлеба — тремя чёрными и тремя белыми. Я, не чувствуя голода, съел свою порцию и встал. У самой двери я оглянулся. Она смотрела на мой табурет и что-то шептала. Мне показалось, что я расслышал её последние слова:

— Отец умер через десять лет после твоего исчезновения...

Я осторожно спустился по трухлявым ступеням. Под ногами захрустел тяжёлый песок. Чистое голубое небо укрывало дряхлеющий город. Пели птицы, и в яркой траве солировал крохотный скрипач. Густая тень упала на дорогу, я поднял голову. Крыша речного пакгауза козырьком закрывала от меня солнце. У пристани стоял маленький беленький пароходик, из чёрной трубы которого вился дым. Едва я ступил на палубу, как негромкий гудок ударил в небо султаном пара, и кораблик тронулся. Я оглянулся — на капитанском мостике стоял огромный седобородый мужчина в фуражке с крабом.

— Куда?

— Туда, — он неопределённо махнул рукой.

Я спустился на пассажирскую палубу. По обеим сторонам стояли деревянные скамейки, выкрашенные в зелёный цвет. На одной из них сидела девушка и смотрела в иллюминатор на проплывающий берег. Я сел напротив неё и уставился на маслянистую воду. Мимо плыли щепки, пустые бутылки и полуразбитые ящики. Один раз я увидел лоскут яркой ткани. Мне показалось, что это женская косынка, я поднял голову, чтобы спросить об этом девушку, но её не было... Мне было хорошо и спокойно. Может быть, я спал, а может, и нет. Пароходик стукнулся бортом о какой-то причал, и я встал. Около трапа никого не было. Я спустился на берег и пошёл по долгой дороге.

Дорожный асфальт растрескался, порос чахлой травой и сизыми грибами. Я шёл тенистыми улицами мимо полуразвалившихся домов. Тропинка вильнула и упёрлась в кучу хлама, из которого торчали кирпичи. Чтобы не испачкать туфли, я обошёл кучу по краю. Под ногами хлюпала грязь, смешанная с прошлогодними листьями и прелой травой. Всё вокруг было незнакомо и напоминало заброшенное кладбище. Тропинка привела к невысокому кустарнику, за которым виднелся маленький покосившийся домик. Я с трудом пробрался через заросли и подошёл к строению: ступени деревянного крыльца провалились, дверь была цела, но провисла и протёрла канавку на полу. Скрипящие половицы привели меня в маленькую, с паутиной в углах комнату. У низенького окна стоял стол, покрытый жёлтой и покоробившейся от времени клеёнкой с чёрным пятном. Я прислушался. За окном посвистывал ветер, и сухая берёзовая ветка чуть слышно билась о стекло. Я сел на табурет и понял, что это мой дом. И я в нём был один.


Редактор Полина Шарафутдинова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Рязанское направление Московской железной дороги по понятным причинам (географическим, конечно) у жителей небольших уральских деревень спросом не пользуется. Оттого странным может показаться тот факт, что Егор Кобяков, уроженец села Мешково Челябинской области, уже четвёртый раз за полгода ехал из Москвы в Рязань на электричке. Но факт этот странен лишь на первый взгляд. У Егора была цель. И положил он на её достижение многое. В начале июля, вон, машину продал. Ночами не спал: всё думал. С отцом пересобачился. Тот его маньяком стал называть. Справедливо, наверное.

Иллюстрация Ксюши Хариной

Смотрел Егор на хмурое летнее небо стеклянными глазами и сосредоточенно думал. Вот-вот должен был сорваться дождь. Вдалеке уже сверкало, рычало. А пасущимся коровам — хоть бы хны. Всё жевали, хвостами махали да круги вокруг своих колышков наматывали. Душно было в вагоне. Набито было так, что хоть голову из форточки высовывай, лишь бы свежим воздухом подышать. А Егору — ничего. Жарко, конечно, было, как и всем. Текло с него, как и со всех. Но такими эта духота, эта липкость казались ему незначительными, что даже пот со лба он не вытирал, а только размазывал по мутному стеклу. Всё следил Егор за тропами в сухих полях. По одной женщина в платке шла, тяжёлая, смурная. В руках — вёдра с водой. Егор подумал про свою мать. Та тоже без коромысла таскает. Вода у этой женщины из вёдер выплёскивалась, падала на пыльную землю и поднимала в воздух жёлтые облачка. Пых. Пых. Пых.

В дверях вагона возникла тучная потная женщина с дутой клетчатой сумкой в руках и начала громогласно объявлять, чего она сегодня утром такого наготовила: пирожки и с капустой, и с картошкой, и с яйцом. Из сладкого — компот. Никому из пассажиров, конечно, не были интересны ни эта женщина, ни её пирожки. Ведь совсем недавно проходила её коллега. Но та с мороженым, холодным пивом и газировкой.

Егор стал взглядом провожать эту женщину с пирожками и компотом к выходу. Когда она прошла мимо лабрадора на поводке, тот с интересом понюхал её клетчатую сумку и перевёл взгляд обратно — на маленькую девочку. Та, в свою очередь, широко открыв рот, жадно облизывала губы и голодными глазами смотрела на мужчину со стаканчиком мороженого в руках. Чудной был мужик. Он зачем-то почёсывал вафельный рожок, будто тот был не вафлей вовсе, а зудящим локтем или макушкой головы. И ел он неаккуратно. Как ребёнок. Весь уелся, извозюкался. Все усы белые, будто их владелец только что приложился к кружке кефира. Притом что-то говорил, непонятно к кому обращаясь. А по уголкам рта пенились сладкие белые слюни. Взгляд у мужика был рассеянный и непременно одинаковый, на что бы ни был направлен. В поле ли он смотрел, читал ли надпись на стекле, глядел ли на облизывающуюся девочку — взгляд ничего не выражал. Полная безучастность. А говорил тихо. Может, просто губами шевелил. Никто из соседей его, во всяком случае, не слушал.

Егор этого мужика сразу узнал. Не мог не узнать, ведь уже полгода мысли только об этом мужике в голове и крутились. Про себя он называл мужика мурлом. Страшно стало Егору от неожиданности — он думал застать его в Рязани. Вернее сказать, надеялся. А ещё вернее, уже перестал надеяться. Ехал лишь затем, что ничего другого делать не мог. Искать, искать и ещё раз искать. Ища, он удовлетворялся, будто бы уже и не нужна была находка, а тут вот он — сидит, мороженое уплетает.

Егор, трясясь, поднялся с места и пошёл к мужику, остановился у сидений и стал ждать, пока мурло к нему повернётся. Тот повернулся и, не изменившись во взгляде, продолжил говорить то, что говорил, глядя в окно:

— …в пруду Останкинском зимой утки плавают. Вода не замерзает — мощность такая. А они с 36 000 передают? Что там, атомная станция летает, что ли?..

Егор постоял ещё недолго, послушал мужика и пошёл в тамбур, чтобы на следующей станции сойти.

Часть первая

1

Зима в тот год стояла уверенная, можно даже сказать, суровая. Погода, если и менялась, то очень подолгу, нехотя и почти незаметно. Когда Степан Фёдорович Домрачёв вечером ясного дня на «Газели» выезжал из Рязани, он и представить себе не мог, что, когда он вечером уже следующего дня доберётся до пункта назначения — в село Мешково, морозная ясность сменится страшной метелью. За полтора часа до этого, когда он, перепутав названия, ездил по селу Михайлово в поисках нужного дома, солнце ещё едва ли не знойно заливало стены ветхих домов, а над снежными просторами мёртвых полей стояла выбеленная морозом дымка. Домрачёв въехал в село, спрятанное со стороны трассы сосновым бором. Взглянув на желтевшие под косыми лучами шапки на сочной хвое, он даже вспомнил про себя начальные строки из «Зимнего утра» Пушкина, а слова «День чудесный» и вовсе проговорил вслух мягким шершавым голосом. Сказав их, эти два слова, он сам себе улыбнулся, взглянул в зеркало на своё усатое лицо, а затем, подняв плечи, настороженно осмотрелся, удостоверился, что один в салоне, покраснев, цокнул языком и тихонько хихикнул.

Домрачёв изжёг много топлива, катаясь взад-вперёд, сканируя сощуренными глазами адреса избушек, и каждый раз разочаровывался всё больше, когда уже успевший надоесть дом всё никак не оказывался на улице Озёрная. Жёлтая «Газель», с настырным постоянством маячившая под окнами, настораживала деревенских. Степан Фёдорович из-за врождённой скромности, кажется, безотчётно ощущал то напряжение, которое прорастало в местных, но он ничего не мог с собой поделать: ему необходимо было попасть на Озёрную. Мужиков, грозно смотревших на него с заледеневших тропинок, Степан Фёдорович просить о помощи боялся и даже прибавлял газу, чтобы тяжёлые взгляды поскорее прекратили на нём висеть. Домрачёв злился на этих мужиков, но ещё больше злился на себя за хроническую нерешительность.

Он в очередной раз с усилием надавил на педаль газа, как вдруг заметил коричневую шапку-ушанку, а под ней лицо, появлявшееся из-за редких, покрытых мхом досок калитки. Этот двор Степан Фёдорович видел уже раз в шестой. Услышав рычание мотора, старик в ушанке резко обернулся к Домрачёву, бросил калитку и, размахивая руками, побежал к нему, высоко поднимая валенки над синеющими снежными буграми. Резво болтавшиеся руки, как размытое пятно на очках, привлекли его внимание. Сердце Степана Фёдоровича заколотилось. Сжав челюсти, он медленно-медленно, будто высокий воротник бежевой дублёнки мешал ему это сделать, повернул голову к старику и прижался к обочине. Заметив это, старик опустил руки и зашагал спокойнее. Домрачёв поправил и без того ровно сидевшую на нём кожаную утеплённую кепку с отвёрнутыми ушками, быстро улыбнулся, оголив неровные зубы, почти сразу же закусил губу и через весь салон потянулся к крутящейся оконной ручке. Ремень безопасности Степан Фёдорович отстегнуть забыл, оттого его вечно неуверенные, суетливые движения выглядели ещё более лихорадочными.

— Чего крутишься? Ищешь чего? — наклонив голову и сощурив глаза, настороженно спросил старик, когда окно начало опускаться.

— Да, здравствуйте, спасибо. Ищу, да, — нервно затараторил Домрачёв, пытаясь найти для локтя удобное положение на соседнем сидении. — Мне бы на Озёрную попасть.

— Озёрная? — задал и себе, и Домрачёву вопрос старик.

— Да, Озёрная, — подтвердил Степан Фёдорович и попытался любезно улыбнуться. — Не знаете случайно, как на неё проехать? — спросил он.

— А чего тебе на Озёрной-то? — спросил старик, окидывая взглядом «Газель». — Городской? К кому едешь?

— Да ни к кому, можно сказать, — ухмыльнулся Домрачёв. Он заметно нервничал оттого, что старик никак не унимал своей настороженности. — Дядя у меня помер. За вещами вот еду, — Степан Фёдорович постучал по двери «Газели».

Услышав это, старик вздохнул, взглянул ему в глаза и, смягчившись, сказал:

— Нету у нас Озёрной. Туда ли ты приехал?

— Ох, — быстро заморгав и подняв брови, снова затарахтел Домрачёв, — туда-туда. Может, переименовали улицу?

— Я здесь седьмой десяток живу, — зло ухмыльнулся старик. — Ничего не переименовывали. Дядю как звали?

— Георгий, э-э-э… Георгий Аркадьевич. Домрачёв.

— Домрачёв… — тихо повторил старик.

Лицо его с глубокими морщинами скривилось, рот приоткрылся, глаза устремились вверх, брови нахмурились. Затем он поджал губы и тяжело задышал носом, выдувая через него клубы плотного пара. Было видно, что прозвучавшая фамилия была старику незнакома, но признаться в этом ни себе, ни Степану Фёдоровичу он не мог: стеснялся своей старости и боялся того, что всё больше воспоминаний покидает его сознание.

— Погоди, — невнятно сказал он Степану Фёдоровичу, развернулся и пошёл во двор, крича на ходу. — Надь! А Надь!

Степан Фёдорович улыбнулся, проглотил слюну и пару раз кивнул своему отражению в наполовину опущенном стекле. Он заглядывал во двор через открытую калитку, опираясь на свой локоть, и улыбался. Старик стоял на пороге дома и кричал:

— Домрачёв! Был такой у нас? Георгий Аркадич?

— А?! — кричал старушкин голос в ответ.

Старик недовольно покачал головой, махнул рукой и прошёл в дом. Когда он исчез за зелёной дверью, Домрачёв, покряхтев, закрыл форточку, поднялся, сел и, тяжело дыша, стал смотреть на себя в зеркальце и поправлять седеющие усы. Всякий раз, заглядываясь на своё отражение, Степан Фёдорович вздыхал, в груди его тихонько начинало ныть, а густые брови, переползая через широкие дуги, прятали грустные посеревшие глаза. Скулы проступали через тонкую кожу, натягивая узкие морщины, которые в других областях лица уже уверенно складывались в увесистые нагромождения, как меха на аккордеоне. Под кепкой прятались мокрые, прилипшие к лысой макушке серые волосы. А лоб короновали два светло-коричневых старческих пятна в окружении пятнышек поменьше. Домрачёв смотрел на себя и думал: «Неужели так быстро?»

Незаметно для Степана Фёдоровича возле машины возник старик, сиявший от счастья, но честно старавшийся это счастье скрыть. Когда Домрачёв резко повернул голову в его сторону, старик помахал рукой, мол, опусти окошко, и Степан Фёдорович выполнил его просьбу.

— Не в ту деревню ты приехал всё-таки, — с плохо скрываемым ликованием оповестил его старик. — В Мешково дядя твой жил.

— Ну, в Мешково, — согласившись, бодро покивал Домрачёв. — А это не Мешково?

— Даёте вы. Слепые, что ли? — радуясь своей маленькой победе над старостью, старик срывался на Степане Фёдоровиче. — Взрослый мужик вроде. Михайлово это. Ми-хай-ло-во.

— Ах, — стукнул себя по лбу Степан Фёдорович и от смущения осклабился, — вот же бывает. Вот дурак. Ещё думаю, главное, быстро как-то приехал.

— Ладно тебе, дурак, — смягчился старик. — Всякое бывает. Ничего. Бывай, — сказал он и стал разворачиваться.

— Постойте-постойте, — протараторил Домрачёв. Старик остановился. — А до Мешково-то далеко?

— До Мешково-то? Вёрст двадцать, — старик подошёл к машине. — На трассу выедешь и в сторону Уфы поедешь. Там, не знаю, килóметров через десять будет указатель на озеро, как бишь его… Тихое! — вспомнил старик. — Ну вот, сворачивай и езжай по грунтовке. Там вроде убирают по зиме. Ну вот, езжай и по сторонам смотри. Будет указатель на Мешково — повернёшь, а там уж сам разберёшься.

Тон старика заметно смягчился. На Степана Фёдоровича это небольшое сближение, как и все прочие сближения в его жизни, подействовало очаровывающе. Он одобрительно мотал головой, давая понять старику, что внимательно слушает и всё прекрасно понимает. А когда старик закончил объяснять и засобирался уходить, в Домрачёве проснулась охота поговорить:

— Спасибо, спасибо! — благодарил он. — А то я бы тут до ночи мыкался. Никто, главное, не остановился, не поинтересовался, — на старика эти слова лились, как бальзам на душу.

— А кому ж есть дело? Никому. Сейчас умирать будешь — не поможет никто, — возносил себя старик над всем миром. — Хорошо, я тебе подвернулся. А то, гляди, и впрямь вымерз бы весь в своей «Газели». Остановиться-то есть у ккого

— Да-да, конечно. У дядьки в доме и остановлюсь. Хорошо, что жена ваша его знает. Это ж надо, — улыбаясь и кивая, удивлялся Домрачёв. — Откуда ж она знает его?

Старик призадумался. Немного помолчал и, попытавшись вернуть на посерьёзневшее лицо улыбку, натужно и неуверенно заговорил:

— Соседние ж деревни. Тут все друг друга знают.

— Все да не все, — наивно улыбался Домрачёв. — Вы вот не вспомнили. А жена ваша вспомнила.

— Да бабы ж, — махнул рукой старик. — Треплются же. Всё они знают.

Степан Фёдорович хотел было ещё что-то сказать, однако старик его перебил:

— Ну, полно болтать. Езжай давай. До ночи б тебе поспеть, а то, вишь, пургу передают.

— Какую ж пургу? — продолжал улыбаться Домрачёв. — Ни облачка на небе, — приоткрыв рот, он нагнулся пониже и взглянул на розовеющий закат.

— Езжай, тебе говорят, — резко сказал старик. — Со светом в деревнях не шибко. Не найдёшь свою Озёрную впотьмах.

— Верно-верно, — вальяжно протянул Степан Фёдорович и, медленно набирая воздух в лёгкие, лениво закивал.

— Ладно, — выдохнул он, — поеду, а то ж опять потеряюсь.

— Давай-давай, езжай, — старик старался любезно улыбаться, но у него это выходило дурно. Домрачёву же разобрать его недовольство не удавалось. — Счастливого пути.

— Спасибо, спасибо, — широко улыбнулся Степан Фёдорович. — Хорошо, что вы мне подвернулись. И жене благодарность передавайте. Ладно, поеду. До свидания.

— Бывай, — махнул рукой старик.

Домрачёв с радостной улыбкой завёл «Газель» и поехал, глядя в зеркало заднего вида на хмурую фигура старика. Тот неподвижно стоял и смотрел вслед уменьшавшейся машине. Когда она скрылась из вида, он непроизвольно придал лицу растерянное выражение, нехотя зашагал к своему дому, на ходу крича:

— Надь! А ты откуда ж Домрачёва этого знаешь?

Загружайте демо и полную версию издания на сайте Чтива.

Роман Владислава Несветаева «Мурло» вышел в независимом петербургском издательстве Чтиво в декабре 2021 года. Предлагаем вашему вниманию первую главу.

Человек ходил вокруг низенького, едва достававшего до колена снеговика, которого слепил со своей родной в последний день перед Рождеством недалеко от входа на огромную выставку. Они жили совсем рядом, вот и пришли — всё просто: день был хороший, лёгкий морозец, снежок.

— А пояс-то какой, пояс получился! Замечательный зелёный пояс!

— Нужно шапочку ему ещё, — говорила родная. — Или шляпку.

Иллюстрация Ольги Липской

Он мало от чего испытывал такой восторг, как в те минуты, когда занимался всеми этими глупыми для слишком уже взрослого человека делами: терпеливо скатывал снег, что стремился рассыпаться, выскользнуть из перчаток; деловито шастал под большой сосной, ища подходящую шишечку-носик, примерял её к маленькому шару головы: нет, великовата, нужно отломить кусок.

Родная подобрала снеговику глаза из маленьких веточек и тонкие ручки-прутики. Они забавно торчали из боков срединного шара.

— Ну, так он как будто сдаётся, — смеялся человек.

— А вот так?

Надломив прутики, она уткнула их в бока снеговика. Теперь он стоял, смешно подбоченясь, и глядел на людей снизу хитрыми глазами. Задорный нос торчал, устремившись ввысь, к небу. «Вот я какой — маленький, но гордый!» — будто бы говорил снеговичок.

— Весёлый, да? — глаза родной блестели, в них отражалась радость.

— Ага, — кивнул человек, протягивая хвойную ветку.

Родная присела возле снеговика и быстро опоясала его, припорошив ветку снегом. Теперь он стал ещё наряднее — не хватало только шапочки. Человек, примерив колпачок от ингалятора, большую шишку, кусок камня — ну не было ничего подходящего, ничто ведь не заменит настоящей шляпы! — задумался и всё ходил возле сосны.

— Придумала!

Он вернулся к снеговику и увидел свернутый вдвое жёлтый лист. Родная крепила его ветками к маленькой голове.

Ну вот и всё, готов снеговичок!

Человек ходил вокруг него, любовался, снимал на телефон, потом снимал родную: как она смешно дразнила снежную фигурку, присев возле неё и уперев руки в бока. Потом они менялись местами, и уже она снимала человека в разных ракурсах: сидя, стоя, то он обнимал снеговичка, то прихватывал за носик, то гладил маленькую голову.

Так увлеклись, что забыли обо всём — не это ли и было счастье?

Потом они собрались на прогулку, столько всего нужно было успеть: и ярмарка, и новогодний фильм, и всё, что только можно — а Новый год ведь, можно всё!

— Вернёмся, навестим снеговичка, — сказала наконец родная, и человек бросил последний взгляд на того, кто подарил им радость. Снеговик — настоящее новогоднее волшебство, абсолютное счастье, что ничем нельзя подменить. Это вся красота мира, вся прелесть жизни, всё добро и любовь, на какие способно творческое человеческое сердце. Новая жизнь, порождённая им в радости, в светлом и открытом настроении, искренний порыв души. И вот стоит он теперь и улыбается — поздравляет с Новым годом! И человек верит, что и у него самого, и у родной его, и целого огромного города, мира — начинается новая жизнь. С чистого, как белый снег, листа.

«Новая жизнь! Ах, если бы!» — подумал человек, отводя взгляд. Ему было грустно прощаться со снеговичком — понимал, что вряд ли найдёт его здесь снова, когда они вернутся сюда вечером, уставшие, нагулявшиеся.

И вправду: стоит возле самой дороги, дерзко задрав нос — чем такой снеговик не приманка для шустрых собак и вечно активных детей? Снесут, разберут, поломают. Что ж, такая судьба снеговиков — мало кто умирает естественной смертью, просто растаяв.

За день о снеговике забыли. Возвращаясь ближе к полуночи, пришли полюбоваться праздничной инсталляцией у входа на выставку. Красиво, сфотографировались.

— Пойдём через выставку? — спросила родная.

«Так ближе, — согласился он, — пойдём так, действительно».

— Зайдём к снеговику?

Человек вздрогнул: ну надо же, совсем забыл! Так и прошли бы, не напомни ему родная; а ведь то место совсем недалеко. На миг ему стало радостно, нахлынули тёплые воспоминания: как они начали этот день, как катали шары, как искали нос… Но всё это тотчас поглотила волна других, мрачных мыслей. Их нагоняли и ветер, и острый снег, и серые силуэты павильонов, укутанных строительными лесами — выставку перестраивали. Даже фонари забрали на ремонт — они шли во тьме. В голову лезла мысль о безвременье — была выставка и вроде бы ещё будет, а сейчас её будто нет. Так и в их жизни — Новый год заканчивался, впереди ночь Рождества, а потом… что потом? Кто знает?

Из кафешки доносилась громкая музыка, торопились спрятаться от колючего снега прохожие, а родная замедлила шаг и что-то чертила, вырисовывала на земле. Чёрная полоска тянулась за ней, разрезая искрящийся белый покров. Человек одернул её:

— Ну что ты делаешь? — сказал раздражённо. Снег бил в глаза. — Пойдём уже!

Она промолчала, ускорилась, а раздражение тотчас куда-то делось; ему стало вдруг неприятно от этого досадного всплеска, который он просто не успел проконтролировать. Ну зачем? Почему ты вечно торопишься жить, жить… Ведь можно же просто так, без этого.

Когда они шли к тропинке, где оставили снеговика, человеком овладели нехорошие предчувствия. «Сейчас придётся расстроиться, — думал он. — Весь день прошёл, снеговик стоял у дороги, и сотни людей прошагали мимо». К сознанию цеплялись, как игрушки к ёлке, неприятные картины: вот орава детей носится вокруг снеговика, один сбивает ему шляпку, другой вырывает нос, третий дробит маленькую голову, четвёртый крепким ударом ноги довершает расправу. Или вот — здоровая собака, в несколько раз больше снеговика, бежит с радостным лаем и затаптывает его, оставляя лишь комья снега. А то и собачка поменьше, карманная, вредная, поднимет заднюю лапку и…

Да мало ли чего могло случиться за день! Теперь одно было важно — снеговика и вправду не оказалось на месте.

Человек убедился в этом, взглянув на тропинку: теперь здесь уже не ходили люди, и только он один ступил, сделал пару шагов, увлекая за собой родную. Не было! Кончилось волшебство.

— Это не та дорожка, — мягко возмутилась родная. — Куда ты меня ведёшь?

— Как не та? — воскликнул человек и тут же понял: действительно. На той дорожке сосна была ближе, росли низкие кусты, а рядом стояли скамейки и урны. Они развернулись и торопливо дошли до следующей тропки — какие-то несколько метров, таких волнительных. А вот и дерево, под которым искали шишки да веточки, а вот и кусты, а вот и — прямо перед их глазами…

— Стоит, — рассмеялась родная. — Ждёт нас.

Довольный снеговик смотрел на них, как показалось, даже радостнее, чем утром. Хитрее. Его нос был ещё выше, а ручки всё так же смешно упирались в бока. Он был доволен встрече.

— Это же чудо! — воскликнул человек, не думая о том, как выглядит, не думая, что его услышат, что о нём подумают — обо всём том, что весь год не даёт покоя. Кроме редких моментов, тех самых, когда можно воскликнуть вот так: чудо!

Только слегка сдуло шапочку-листик, но не беда — подправим.

Их нещадно заметало снегом, и родная уже торопилась домой, ёжась на холоде. Человек верил, что завтра они проснутся, и будет такой же прекрасный день. Они выйдут из дома и, может быть, снова придут сюда — навестят снеговичка, поправят шапочку, ручки, добавят, если надо, свежего снежку. И теперь так будет всегда, так и будет.

Редактор Полина Шарафутдинова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru