Отправляю своего старого, но бодрого папу за кормом для котов. Даю дисконтную карту магазина "Верные друзья", говорю, вот, смотри, Федя, если забудешь, как называется магазин, посмотри на карту и увидишь - верные друзья.
А он мне:
- Понял, понял, на улице Андропова, рядом со зданием ФСБ.
А я ему:
- Да, да, там тоже наши верные друзья.
Вы же прекрасно помните это ощущение первого дня на отдыхе где-нибудь у моря - в Крыму или за европейским рубежом. Ты только наменял местной валюты или, довольный, сжимаешь пачку родных денег – не важно. Все только начинается. И весь бюджет твоего отпуска будоражит кровь, жжет карман шорт и подначивает пробовать все.
Вареная кукуруза, пахлава медовая, аттракционы, катание на банане, полет на дельтаплане, экскурсия в горы, сафари в степи, местное вино в канистре, галерея Айвазовского, музей ДОрсе, поход к шаману, рестораны, кафе, футболка «Говорят, я был в Крыму, но я этого не помню», чашка «I Love Paris», бусики, букетик лаванды, подставка под горячее из можжевельника, бандана, магнитики – двадцать (ой, девушка, нет, 25, пожалуйста) – для коллег и родственников. А еще гадание на пляже, массаж на пляже, взвешивание на пляже, местное пиво на ночь, шашлык из мидий, фото с обезьянкой и пляжная сумка с логотипом местности. Тебя же ломает носить полотенце в пакете. Не стильно.
Первые дни несутся сплошным праздником.
Потом внезапно – середина отдыха.
Но есть неувязочка - не середина денег, а их остаток, остаточек, немножечко, милиписечка. Короче, только на пожрать – слава богу – билеты куплены. И суровая реальность отравляет тебе остаток отпуска – ты ищешь, где бы пожрать раз в сутки без мяса, хотя бы макароны или рис (девушка, а можно кетчупом побольше полить). В интернете ищешь советы – как бесплатно прожить в этой местности, ходишь на миленькие уличные концерты, начинаешь внимательно присматриваться к природе – а она офигенна. И стараешься размазать те три рубля по пяти дням. В итоге психуешь и звонишь друзьям, просишь кинуть денег на карту. Самому уже не справиться. Получаешь помощь с родины, идешь на рынок, покупаешь овощи и фрукты, наслаждаешься полезной простой едой. Единственная бутылка вина – как праздник, которого у тебя давно не было. И купаешься, уже без банана, ходишь пешком – квадроциклы, дельтапланы, кони, пони, прокат велосипедов – все в разгульном прошлом. Есть две ноги и пара последних дней. Ходишь, ходишь, дышишь, смотришь. Красота-то какая, что ж я бухал неделю, не видел всего этого. И ценишь все это буквально в последний день, осознавая, что завтра все кончится, и ты со своим килограммом магнитов и тюком сушеной лаванды чешешь в свой пыльный ни разу не курортный край, о прожитом нисколько не жалеешь, но еще бы походил, подышал, позыркал на море и горы один, когда солнце только вынырнуло красной головкой на поверхность. Снять этот момент на телефон – неважно, что камера никогда не передаст этой магии. Важен момент интима - у тебя было это с солнцем в пять утра на море-океане-заливе-гольфстриме. Красиво то как, но надо ехать.
Отпуск как жизнь. По юности не считаешь времени, тратишь все бездумно на то, что тебе нахер не нужно. К середине жизни, если вдруг доплыл, начинаешь пересчитывать.
Земную жизнь дойдя до середины, я очутился в сумрачном лесу абсолютно нищим, с ипотекой, кредитами, без своих зубов, с вырезанным желчным пузырем, с варикозом, геморроем и общим разочарованием всеми.
Ты пробовал все – на том и потерял желчный пузырь, слава богу, не печень. Ты был (спал, ел, жил, работал) со всеми – на том и разочарование твое зиждется. Ты мало двигался и много жрал жирного, не досыпал и переутомлялся – твой геморрой уже не просто диагноз, а твоя планида. И если ты умеешь считать и немного думать вперед – хотя смешно думать вперед, когда уже основная часть твоей жизни прицепилась сзади и напирает воспоминаниями. Но если все же вместе со зрелостью ты обрел какое-то подобие мудрости или хотя бы здравомыслия, ты начинаешь пересчитывать свой бюджет дней. Итак, мне 30, 40, 50, 60…Чтобы протянуть нормально до конца отпуска на земле, надо завязывать бухать, жрать гамбургеры, ругаться с соседом и отращивать геморрой, иначе через пару лет не смогу ни пожрать, ни посрать, ни с людьми на улице поздороваться. Ты глазами умудренного жизнью реалиста смотришь на свое местами уцелевшее здоровье и корректируешь свою жизнь исходя из диагнозов, рекомендаций, да вообще из того, что ты еще можешь себе позволить.
Я только с годами начала понимать, почему старики так любят ходить пешком, кормить птиц, купаться в проруби и остервенело стремиться в ЗОЖ. Да потому что все неестественное, бурное, запретное, вредное уже испробовано. Сморщенному биороботу больше не влезает плохого, есть маленькая возможность впихнуть в себя все самое простое и хорошее. Вот они и впихивают, пока отпуск не закончился и солнце восходит каждое утро. Но билеты уже куплены. И завтра уезжать…
А если не куплены? Тогда можно остаться тут навсегда.
Пою я редко. И если начинаю петь, дети, отбросив страх и пиетет, в целях выживания орут из своих комнат: «Мать, заткнись!». Моё пение устрашает, отпугивает и оберегает от врагов. Оно сравнится разве что с криками сирен, мимо которых, трусливо поджав паруса, проплыл Одиссей, залив уши воском.
У меня нет ни голоса, ни слуха, но есть советское прошлое, в котором каждого пионера прошили звуковой картой «Советская песня» - и никакая перепрошивка не сбросит базовые настройки аппарата системы «Советский человек». Если случайно услышать на городском стилизованном празднике или в сбесившемся телевизоре советскую пионерскую песню, я спою ее, не приходя в сознание, от первой до последней буквы. В советских детей со школы заливали по самое горлышко все эти ладно скроенные пропагандистские рингтоны про ленин-партия-комсомол, въевшиеся в память, как застаревшая ржавчина – ни перекрасить, ни содрать.
А еще и сельская местность сыграла свою роковую роль в формировании певца-крикуна. Летом, когда в интернате были каникулы, я отправлялась на огородные работы в семью к отцу и его сварливой женушке Нине Сафроновне. Работала я проворно, как и сейчас. Могла за час выполнить дневную норму – и до вечера слонялась по полям. Любимые мои занятия на станции Касиновка были – обходить балки – такие овраги, поросшие бешеных расцветок цветами и обносить трассы, усаженные фруктовыми деревьями. В мае зрела шелковица, в июне черешня, а потом и неслось все подряд – от абрикосов и вишни до груш и заблудившихся персиков.
Все лето у меня были планы на эту трассу. И добираться до нее от нашей станции было не меньше часа пешодралом. Плейеров тогда не было, зато был звонкий пионерский голос, который, как праздник, всегда с тобой. И шли мы с этим праздником, оглушая всю наземную и подземную живность тех косогоров. Вот тут советский репертуар был как нельзя кстати. Пока от Касиновки до трассы дочешу – все, что хором припето – было по полям распылено, всех сусликов и жаворонков в коммунистический рай сагитировано и завербовано.
Дальше меняется рассказчик. Учительница литературы, благородная Юлия Ивановна, образец культуры и начитанности, навещавшая летом свою родню в далеком селе, отброшенном от железнодорожной ветки километра на четыре, делится 1 сентября одним из своих главных летних потрясений:
- Иду по дороге. Кузнечики стрекочут, жаворонки низко летят над пшеничным полем, тишина и благодать. И вдруг слышу какой-то странный крик, будто мучают кого-то. Хотела уже бежать на помощь. Вдруг вижу впереди метров на 200 по дороге идет, размахивая лопухом, босое создание. Чем ближе, тем страшнее звук. Уже на стометровке я распознала и песню и человека. Это наша Наташа Ермолина шлепала по пыльной грунтовке и самозабвенно кричала «Пионерия, пионерия, лишь заслышу твой радостный шаг»! Завидев меня, Наташа замолчала, к радости и облегчению всего живого. А, когда мы поравнялись, даже угостила черешней, собранной в ситцевую панамку и рассказала, какие деревья уже успела обнести за лето.
Учителя дружно и беззлобно посмеялись над приключением и разошлись по кабинетам встречать новый учебный год. Но, встречая меня, еще пару раз кто-нибудь из педагогов ласково так по-макаренковски нет-нет да и затягивал точным высоким сопрано «Пионерия, пионерия, лишь заслышу твой радостный шаг». Видимо, в этом был какой-то воспитательный момент, секрет которого я так и не раскрыла. Но и обиды на учителей не затаила. Пою ведь я не для них, а для себя. И то, если на несколько километров только суслики и хорьки, которых я травила своими песнями.
Хорошо, что в наши дни в моём городе все густо заселено, пустырей и балок мало. Да и гуляю я редко. Иначе не один одиссей оставил бы после моих песен своё бренное тело умирать в чистом поле, оглушенный звонкой Наташиной песней.
Иду по улице, никого не трогаю, наслаждаюсь жизнью. Почти подошла к своему дому и вдруг вижу - впереди согбенная спина вся извивается, бьется в конвульсиях. Мужчину неопределенного возраста в приличном костюме просто колбасит, как на рейв-вечеринке. Попа как-то странно оттопырена, а голова и шея вертятся под разными углами во все стороны, будто человека парализовало удушье, и он пытается хватануть воздуха, уцелеть. Руки тоже творят неизвестно что, скорей, расслабляют галстук, версия про удушье уже победила все остальные в моей голове. Я испугалась и прибавила ходу, думаю, еще успею спасти человека. Паралич еще не сбил его с ног – значит, шансы есть. Буквально тренированным прыжком пантеры практически набрасываюсь на прохожего, обогнав и перегнав его за пару секунд. Я уже мысленно настроилась хватать его в свои объятья, делать искусственное дыхание, а свободной рукой вызывать скорую. Но, увидев его спереди, сама начала задыхаться от неожиданности и восторга. Мужчина лет 65-ти, гладко выбритый и элегантно собранный – от тела до костюма – ел мороженое. Чтобы не запачкать костюмчик, он смешно оттопыривал зад и вытягивал шею на полметра вперед. И поглощал эскимо на палочке с такой жадностью, с таким аппетитом, какой я видела только у моих котов, которые набрасываются на свежемороженую рыбу, не дав мне ее даже достать из пакета. Красавчик старшего возраста был в моменте, он зажмуривал глаза, крутил головой, чтобы откусить от эскимо поочередно со всех сторон, облизывал губы и придерживал обеими руками бумажку, чтоб шоколад не вывалился наружу. Все эти его конвульсии объяснились просто – это были движения истинного счастья и удовольствия.
А мы порой пытаемся спасти человека, стремительно вторгаемся в его мир, думая, что ему без нас кранты. А человеку просто хорошо. И надо иметь мужество отойти со своей помощью и дать человеку насладиться. Без нас.
В один из спокойных летних вечеров, возвращаясь с романтического свидания, увенчанного обжорством и возлияниями, я решила присесть на скамейку у популярной городской кафешки. Скамья заманивала пустотой и тишью.
Присела. И дух перевести, и о вечности подумать. Благословенные полминуты пролетели незаметно. Остальное нахлынуло из ниоткуда.
— Красавица, что скучаем?
— Я не скучаю, я присела отдохнуть, побыть в одиночестве.
— Такой красавице нельзя быть в одиночестве.
— Спасибо, но мне нужно посидеть, подумать…
Через две минуты. Там же.
— Женщина, закурить не будет?
— Не курю.
Через минуту. Там же. Молодой с лицом землистого цвета:
— Выручите, пожалуйста, дайте 30 рублей.
— Зачем вам 30 рублей?
— Как зачем? Сигарет купить и пивка выпить. Выручи, сестра.
Даю 30 рублей. Уходит. Через минуту возвращается с возбужденной женщиной неопределенного возраста, с таким же природным загаром на помятом лице.
— Девушка, выручите, ну… Мне бы 100 рублей.
— Но я же только что дала вашему коллеге 30 рублей.
— 30 – это мало. Мне не хватит на винный напиток. Дайте 100.
— Слушайте, вы не обнаглели, друзья?
— Ну, дай 100, мне жить осталось месяц. У меня рак крови. Жалко для умирающей, да?
Смотрю в телефон. Денег жалко, а такой шантаж и спекуляция здоровьем меня бесит. Но скамейка такая уютная. Все еще надеюсь, что свалят.
Парень:
— А вы беременная, да?
— Нет, просто толстая.
— Ой, что вы такое говорите. Ничего вы не толстая. Вы красивая. Просто полноватая немного. Дайте 100 рублей.
Подключается подруга:
— Я тоже весила 100 кг, когда у меня рака крови не была. А сейчас от голода вот заболела раком крови. Ну, дай 100 рублей. Как тебя зовут?
— Наташа.
— Ой, тезка. Не жалей. Мне жить-то осталось недолго. Бог тебя не забудет.
Достаю 100 рублей. Даю, недобро улыбаясь. Парень, уже почти летя на похмельных крыльях в сторону круглосуточного алкомаркета:
— Спасибо, подруга. А ты очень, очень красивая. И не толстая совсем. Поверь мне, я разбираюсь в женской красоте. У меня жена была толстая. А ты красивая. Кра-си-ва-я-а-а-а.
Эхо относит его последние слова куда-то вниз по Ленина, к озеру. А может, правда красивая? И всего за 100 рублей.
Разница между Every fucking day и Any given day ощущается телом. Если день благословен и дан свыше, ты чувствуешь его поцелованность тем, кто дни раздает.
Вот вчера был такой день.
Время растянулось, как сладкая тянучка. В природе не осталось ни суеты, ни дисгармонии, все текло так плавно, что я чувствовала мягкий ход времени на своих щеках, как приятную спа-процедуру в дорогом салоне. Идешь сквозь день и наперед знаешь – ничего плохого не случится. Все в радость. Каждый человек к месту. Все слова в тему. И ты сам как-то отлично присобачен ко всем событиям, ниоткуда не торчишь нелепой занозой – везде как будто самим богом в точку пересечения времени и пространства десантирован. И каждую секунду спокойное такое мини-счастье. И хочется не кричать, а шепотом, шепотом, на полшишечки: хорошо-то как. Чтоб не спугнуть.
А вот чертов день - он тоже чуется, но уже днищем. Твое дно горит, прожигая пятки, каждый мудак, которого ты знал еще с эпохи освоения целины, сегодня нарисовывается и топчет твои посевы, вышагивая единым строем вместе с другими селекционно выведенными мудаками. И все так одно к одному слепляется в единый устойчивый fuck, что тебе уже даже лень его озвучивать. Он тихонько внутри тебя мяукает. И у тебя уже даже не злость, а какая-то очевидная реакция организма – а вот еще один fuck – отрыжка такая из недр. Ладно, идем дальше. Больше факов, крепче характер.
Когда у меня случается день мудака, я где-то в середине его, осознав неизбежное, отпускаю ситуацию и ближе к вечеру начинаю получать извращенное удовольствие. И внутри меня будто кто подначивает – ну кто еще? Еще не всех мудаков видела за день? Может еще парочку самых отборных, чтоб было больно и хорошо? 50 оттенков мудацкого. Ближе к ночи я вообще начинаю улыбаться, будто перенесла шторм или наводнение, выжила, спасла других и разгребла завалы.
Плохие дни нужны для широты восприятия жизни, для тренировки вкусовых рецепторов, чтобы ты, сволочь неблагодарная, понимал саму суть: радуйся каждому хорошему дню, а если не рад, то на, получи день мудака. Вкусно тебе? Хорошо? Нет, не понравилось? Ну, теперь почувствуй разницу и не ной.
Вкус каждого дня чувствуется на языке, когда ты уже лег, еще не уснул, но уже делаешь вид, что молишься или пересматриваешь на быстрой перемотке сегодняшние события. Был сладкий день или с мудацким привкусом, засыпая, скажи три раза – как же хорошо – и горький привкус мудозвона, оставившего свою радиоактивную пыль на твоих легких, выйдет с тихим ночным пуком и вылетит в форточку. А радость и счастье простого пребывания в мире растворится вместе с легким дыханием и осядет на твоих книжках, одежде, устало брошенной на стул, на мебели и спящих домочадцах и котах. Начислено ли тебе сегодня было хорошего или так себе, не забывай про одну недельную вахту. Когда наше начальство заступило на первую в истории этого мира рабочую семидневку, в конце каждого дня была по смене передана приписочка: «И увидел он, что это хорошо». Будь как он, видь в конце дня хорошее. И мудаки растворятся, как растворяются глупые сны на фоне бодрых утренних птиц, орущих тебе в окно: «Вставай, лежебока, день-то снова хороший!».
Позвал меня на свидание как-то Лёнька рыжий. Он учился во ВГИКе, потому немного был склонен к кадрированию жизни. Встанет перед тобой, как лист перед травой, выдержит паузу, моргнет, будто сделает затемнение и смену кадра и потом только, красиво, как киногерой, начинает кидать реплики. В нашем общежитии Литературного института с тараканами и обоссаными посудными шкафами это было неуместно. Но Лёня метил в вечность, потому не сбавлял пафоса. Во встроенные посудные шкафы, расположенные на выходе из каждой комнаты, ссали студенты-алкоголики, которые ночью в забытии не доходили до туалета, а дверь в шкаф путали с клозетной. Вот сразу и чувствовалось на подходе к комнате, где живет алкаш, а где просто тихий прозаик.
Лёня был не такой, он совмещал учебу у нас на прозе и во ВГИКе на сценарном. Потому его речь была похожа на сценарии к разным фильмам.
Однажды я шла по коридору с кастрюлей чего-то свежеприготовленного, как правило, свежеподгоревшего или свежеслипшегося. Дверь в Лёнькину комнату была приоткрыта. Он играл с кем-то в карты, но, завидев меня, крикнул в просвет:
- Ты мне нравишься.
Я чуть не уронила свой макаронный слепок.
- Да, да, нравишься.
Я быстро засеменила по направлению к своей комнате, желая закрыться и начать переваривать макароны и сказанное.
Через пару дней мы с Лёнькой столкнулись в лифте. Мы были не одни, как изваяние Пушкину, в углу стоял эфиоп Демес, в самом деле похожий на Наше Всё. Каждый в общаге знал: хочешь сделать приятное Демесу, скажи, что он похож на Пушкина. Вот эфиопский классик и вошел в роль – каменел в любой непонятной ситуации.
Эфиопское изваяние не напугало Лёньку. Пока мы тащились на шестой этаж, он с раскадровками, как привык, продвигал свой сценарный план:
- Я тебе уже говорил, ты мне нравишься.
Мы с Пушкиным неловко переглянулись, для памятника это уже труд – шевелить глазами.
- Я думаю, тебе стоит сходить со мной на свидание.
Господи, скорей бы шестой. Я хочу выползти через потолок в лифте, встав на плечи Демеса – от смущения прочь.
- Завтра мы идем гулять по Тверскому бульвару.
Наконец-то железная кляча притащилась наверх, мы спешились, я рванула вперед, но в спину получила:
- У Пушкина в восемь.
Не то чтобы Лёнька мне не нравился. Он был высок, златовлас, обаятельно веснушчат и добр. Просто мне нравился златозубый Артур, исчадие ада, циничный и постоянно насмехающийся надо мной. Меня вообще смущал факт, что кто-то может приударить за мной, нелепой деревенской толстушкой в единственной синей юбке и каких-то полудомашних тапочках – другой одежды у меня не было. А еще и ухаживания в подобном театрально-кинематографическом стиле совсем выбивали меня из колеи.
Больше всего я страдала, что плохо одета. Ладно – ходить в нелепом наряде, купленном бабушкой в комиссионке на учебу – какая разница, в чем скучать. Другое дело – свиданка. Я одолжила у девочек с каракалпакского перевода приличную кофту и назавтра уже дежурила на Пушкинской площади, выглядывая длинного яркого Лёньку, волнуясь от самой мысли – у меня первое свидание в Москве, мне 19 лет, может это и есть счастье. А злой Артур еще пожалеет, когда узнает…
Была теплая весна. Около восьми я заволновалась, но не потому, что пришла первая. Над Александром Сергеичем петляли меткие голуби, и я боялась, что каракалпакской кофте достанется как и пушкинскому фраку.
И вот со стороны метро Чеховская быстрой походкой ко мне направляется мой пафосный поклонник.
- Привет, Наташа. Ну, идем гулять.
И мы идем гулять почти как у Цоя. Лёня все время говорит, меня ни о чем не спрашивает. В основном пересказывает сценарии своих однокурсников по ВГИКу. У киосков с мороженым, с пирожками и газировкой мы даже на мгновение не задерживаемся. Я осознаю, что кормить меня сегодня собираются только сценарными набросками. Ну ладно. В общаге у меня есть два яйца и корочка хлеба. Приду, наемся…
Когда мы перешли с одного бульвара на другой, у меня загудели ноги. Я предложила присесть. Лёня удивился, что я разговариваю, перебив очередной сюжетный поворот. Но сказал после небольшой паузы:
- Сейчас пройдем еще один сквер и сядем.
Мы выбрали уютную аллею с мягким освещением. Сели. Насладились покоем ног. И тут он откидывается на спинку скамейки, поднимает руки наверх, сцепляет их у себя за головой и смягчается во взгляде:
- А теперь, Наташа, я думаю, пришло время тебе меня целовать. Ты вообще собираешься это делать?
И тут Наташа не выдерживает. Несмотря на скромность, бедность в одежде, робость в поведении и неловкость ситуации Наташа начинает заливисто смеяться, так громко, что голуби шумно взлетают с головы Гоголя, венчающего один из московских бульваров рядом с нами.
Скажу вам, что это было наше первое и последнее свидание с рыжим Лёнькой. Он обиделся на мой смех. Но долго зла не держал – мы сохраняли товарищеские отношения. И я даже благодарна своему первому московскому поклоннику за такое развитие сюжета. У нас и до поцелуя не дошло. Но я и представить боюсь, как бы все могло развиваться дальше:
- Наташа, а теперь пришла пора тебе раздеться. Ты вообще собиралась это делать когда-нибудь?
- А теперь время тебе лечь и немного развести ноги. Я лягу сверху, и кто-нибудь из нас начнет двигаться. Думаю, через пять минут нам следует остановиться.
Хорошо, что мы с Лёней вовремя остановились. Тогда я еще не предполагала, как сильно в жизни выручает смех, как он может вызволить тебя из любой нелепой ситуации. Жаль только, что смех убивает секс. Наповал. Но в конкретной истории я об этом нисколько не жалею.
Моя тетя Галя всю жизнь проработала на базе. И все детство я слышала магическую фразу «Галинка сделала». "Сделать" означало "достать". Тетя Галя к разным праздникам всей родне «делала» польские яблоки, копченого палтуса, зеленый горошек. Помню, меня маленькую посылали в магазин «Овощи-фрукты», где я должна была подозвать тетеньку-продавца в очках и прошептать: «Я от Галины Иванны». Мне очень нравилась эта шпионская игра. И, как и все в нашей семье, уважала тетю Галю за то, что та «делала» нам всем всё.
Естественно, тетя Галя была волшебницей – и "делала" водку, которая в конце 80-х была тверже любой валюты и любых знаний. У бабушки в кладовке стоял ящик водки, 20 бутылок «Столичной», припрятанный тетей Галей на чей-то юбилей. У всех в семьях был детонатор «мой алкоголик», который мог порушить целостность юбилейного ящика. Потому до священного дня решили спрятать в безопасном месте, в точке проживания малопьющей бабы Лены, главы клана и совсем непьющей школьницы Наташки 16 лет.
И они просчитались.
Наташка об ту пору уже маялась любовью ко всем красивым мальчикам. Но по причине неуклюжести и неуверенности не могла себя выгодно подать на рынке Джульетт, потому была вечно голодной до любви, бросающейся в очередную безответную страсть, как Горбачев в реформы.
У нас во дворах меж бараков на депрессивной улице Ведлозерской все знали друг друга. Старшее поколение, несмотря на сухой закон и запреты, мирно спивалось, а молодняк сбивался в летние лавки. Я была немодной, популярностью не пользовалась. Потому с плохо скрываемым вожделением смотрела на 18-летнего есенинского типа с соседней деревяшки.
Я закончила школу – и впереди была большая жизнь и большая любовь. До этого момента мой кудрявый тип высокомерно перекинулся со мной парой фраз. Этого хватило, чтобы разбудить чудовище. Я была так мгновенно и на всю жизнь влюблена, что «больше никого так сильно уже не полюблю». У него была девушка, какая-то немыслимая красавица. Это делало привкус моей любви настолько горьким, будто тети Галин палтус протух еще на складе.
Как-то июньским вечером на лавке сидело всего несколько пацанов и приблудившаяся я. Парни маялись, я не понимала чем. Но близость кумира не позволяла мне анализировать. Я была заколдована и сидела на крыльце рядом с лавочкой, медитируя на белый чуб.
И тут тишину разрывает его сиплый самый теплый и родной голос:
- Сейчас бы водки…
Глаза у всех затуманились. А у меня прояснились. Я поняла, вот он, мой звездный час:
- У меня есть водка. У бабушки в кладовке есть целый ящик.
За все мои 45 лет ни разу в жизни мужчины не смотрели на меня с бОльшим обожанием, чем в тот момент. За один миг никому не известная девочка ("как зовут эту толстую?") превратилась в центр внимания. И тут Вова, вроде так его звали, вышел на авансцену вместе со своим мужским моджо. Он был чертовски красив. Не для меня - в прошлой жизни. Но сейчас он был моим. Он пошел на меня, взял за руку, открыл дверь в наш подъезд и увел в темноту. Там он усилил влияние на мой парализованный мозг полушепотом:
- А ты можешь одолжить мне бутылку? Я отдам.
Дурман усиливался. Он совсем убрал расстояние между нами, его лицо почти терлось о мои пухлые щеки. И как же он благоухал. Потом я провела расследование - то был одеколон «Бемби». Но я думаю, что пусти тогда Вовка шептуна, я приняла бы и его за божественный аромат.
Бабушка гостила у тети Гали, живущей через два дома. Я знала, что пока вечернее кино не кончится, она не придет. Потому я смело открыла дверь, залезла в кладовку, разворошила гнездо из половиков, на дне которого покоилось 20-главое сокровище. Вытащила одну главу и вручила Вовке. Тот с благодарностью прижал меня к стене, бессистемно поводил рукой по телу, поцеловал куда-то наугад и прошептал:
- Спасибо, Наташенька. Ты такая красивая.
Хлопнула входная дверь в подъезд. Раздалось дружное ржание, потом голоса стали удаляться. А я наспех замаскировала бабушкину кладку и закрыла входную дверь.
Так у меня с Вовкой начался роман. Угадайте, сколько дней он длился? Правильно, 20. Как только на город опускалась ласковая белая ночь, одеколон «Бемби» ударял мне в нос, умелые руки облапывали меня по экспресс-программе, потом я была красивой, потом близкий шепот запутывал все мысли, а потом я просто открывала дверь кладовки и тащила ему очередное подношение.
Мы встречались по паре минут в день. Ровно столько требовалось Вовке, чтобы облапошить влюбленную наивную толстушку. Через 20 дней бабушкино гнездо было разорено, а мое сердце разбито. Вовка знал, каков мой запас красоты. И на 21-й день у меня не было ни одеколона «Бемби», ни экспресс-облапки, ни теплого фырканья у лица. Наши отношения были испиты до дна. И я страдала. Мне казалось, что хуже позора, чем быть покинутой, в целом свете не сыщешь. Я заблуждалась.
Приближался тети Галин юбилей, о котором я в пылу своих страданий и думать забыла. Как вы можете понять, думать – не было моей второй натурой. Вскоре меня ждал семейный совет со всей родней, допрос, признание, наказание. И обещание самой решить водочный вопрос.
Я знала, где живет Вовка.
Я стояла у порога и робко звонила в кнопочку их полуотвалившегося звонка, надеясь, что дверь откроет САМ – и мы быстро обо всем договоримся. Но на пороге появилась блеклая женщина, похожая на Вовку, только пожеванная. Я вошла внутрь, заикающимся голосом рассказала, как ее сын взял у меня в долг ящик водки и не вернул. Она полминуты молчала, а потом завелась:
- И что ты от меня хочешь? Я не знаю, где Вовка. Он гуляет целыми днями. Дома не ночует. И что я могу сделать. Ты сама дура. Нечего быть такой дурой.
И выставила меня за порог.
Тете Гале я пообещала летом устроиться на работу и вернуть 60 рублей за водку. Вроде столько стоил ящик. Я слово свое сдержала – отдала долг за 2 месяца. Новый ящик водки был «сделан» тетей Галей ровно к юбилею. Но хранился он уже не в нашей кладовке. Меня мысленно поставили на учет и больше алкоголь не доверяли.
Вовки я больше в жизни своей не видела. Может он выпил 20 бутылок и умер? Или устыдился своего поступка и ушел в монастырь? А может женился и переехал к своей жене Тане и в качестве анекдота рассказывал историю про нелепую толстушку Наташку, которую облапошил за 20 дней – и ничего за это не было?
Урок, который преподал мне Вовка, был бесценен. Даже если от мужчины вкусно пахнет и он говорит ласковые слова, не верь и перепрячь водку.
