mlika

Зеркало лежало на обочине, словно ждало меня.
Я переходил дорогу, плотно уставленную замершими в чрезмерном потоке машинами, и взгляд мой сам собой скользнул к десяткам осколков неба, рассыпавшимся на асфальте. Часть их осталась в раме, аккуратно прислоненной к бордюру под наклоном – и потому среди синевы и облаков застенчиво зеленели листья с веток дерева, росшего неподалеку. Рама была старинной, лепной, то ли под светлое дерево, то ли под тусклое золото.
Знаешь, когда каждый день в жизни происходит примерно одинаково, лишь с мелкими отличиями, большую часть его проводишь словно на автопилоте. Тебе не надо думать, где перешагнуть выбившуюся из кладки плитку, где пригнуть голову от ветки, выросшей слишком криво и низко, да и дорогу переходишь, совершенно не глядя по сторонам – в это время суток плевать на пешеходные переходы, нужно только найти свободный промежуток между машинами.
Такое существование делает из человека немножко робота.
Может быть, поэтому я и обратил внимание на это зеркало. Оно удивительно выбивалось из общего ряда картинок, сопровождавших меня по пути на работу.
Я, конечно, не остановился и даже не замедлил шаг. Взгляд от него отвел только в последний момент – успел вспомнить, что в разбитые зеркала нельзя смотреть. Разбитые зеркала стоит собирать в пакеты, и, прежде чем выбрасывать, заливать их черной краской, чтобы никто случайно не получил тринадцать лет несчастий – это знает любой ребенок, выросший на бабушкиных приметах. Можно сказать, это знание въелось в подкорку, и целое поколение по-прежнему шарахается от женщин с пустым ведром и плюет через левое плечо, сказав что-нибудь неосмотрительно хорошее.
Однако, это зеркало меня вдохновило, чего не бывало со мной уже долгие месяцы. Я не успел пройти и десяти метров, как уже пожалел о том, что не подошел ближе.
Нет, вид неба безусловно не стал для меня настолько поэтичным от того, что оно спустилось со своего законного места и заняло ровно противоположное. Скорее, меня заинтересовала история зеркала – и человека, оставившего его в столь неподходящем месте. Чем он руководствовался при этом поступке? Что произошло с зеркалом?
Неужели этот человек донёс разбитое зеркало до обочины и оставил там, желая от него избавиться? Это странно, ведь нести раму с осколками само по себе не очень удобно. Возможно, разбитое зеркало выставил пассажир или водитель одного из автомобилей. Это кажется более логичным, но везти его в автомобиле явно не намного удобнее, чем нести.
Может быть, его выставили на обочине еще целым, а разбили уже позже? Довольно странное, конечно, место – в наших обычаях оставлять ненужные вещи возле мусорных баков, а не около дороги.
По дороге до работы я успел передумать все эти варианты, но ни один из них не казался достаточно правдоподобным. Уже открыв магазин, я подумал, что, пожалуй, наравне с этими гипотезами можно предположить, что оно упало с неба – по крайней мере, так объяснилось бы его положение в пространстве.
Я занял свое место за прилавком, а мысли о разбитом зеркале всё не отпускали меня. За первые пятнадцать минут рабочего дня я успел пожалеть о трех вещах: о том, что не остановился, о том, что хотя бы не сфотографировал его, и о том, что не могу отлучиться с места, чтобы выполнить упущенное.
Мысль о зеркале меня не отпускала.
За следующие полчаса я продумал несколько альтернативных вариантов решения ситуации.
Я мог бы заглянуть в него, и увидеть в нём нечто неожиданное. Не тринадцать лет несчастий, конечно, но, возможно, нечто чуждое этой реальности. Я представил, как я подхожу к этому зеркалу, и меня затягивает в него, словно в портал. Или нет, наоборот: из него лезет всякая нечисть.
Или еще: я осматриваю местность с помощью обостренного чутья и интуиции, и словно помесь ведьмака с Шерлоком, разгадываю загадку разбитого зеркала.
Или нет, вот, еще более невероятный вариант: я расспрашиваю рабочих, восстанавливающих памятник неподалеку, не видели ли они, откуда взялось зеркало.
Понимаешь меня, да? Когда ты работаешь продавцом в едва держащемся на плаву магазине электроники, заполняя пустые дни книгами и сериалами всех мастей, и не такое полезет в голову.
Часы до перерыва тянулись, как кисель. Я обслужил пару посетителей, отпустил несколько товаров, открыл и закрыл очередную книгу: мысль о зеркале занимала в голове всё доступное место и потихоньку, но неуклонно, зрела.
Догадываешься? Я решил вернуться к своему зеркалу взамен обеда.
Зеркало меня не дождалось.
От него осталась лишь россыпь искрящихся кусочков на асфальте, недостаточно больших, чтобы отражать небо, но вполне себе блестящих на ярком полуденном солнце.
Строители, реставрирующие памятник, очевидно, тоже ушли на перерыв. Расспрашивать мне было некого.
Очередная интересная загадка уплыла от меня из-за моей же нерешительности.
Было бы глупо разворачиваться и идти обратно: я решил, что раз уж с зеркалом ничего не выгорело, стоит хотя бы взять что-то в пекарне напротив вместо полноценного обеда.
Сделав пару шагов по проезжей части, я всё-таки обернулся, на случай, если я что-то упустил. И, как ты понимаешь, не зря. Под самым бордюром, тёмной стороной вверх, лежал небольшой, с пол-ладони, треугольный осколок зеркала.
Я огляделся по сторонам. Прохожие шли по своим делам, если кто и обратил на меня внимание – то водитель машины, перед которой я внезапно развернулся и пошел обратно.
Я поднял стеклянный треугольник двумя пальцами, не переворачивая зеркальной стороной вверх. Понятия не имею, зачем он мне понадобился, если я всё равно не собирался смотреть в него. Может быть, как напоминание о том, что не стоит упускать возможности? А что, я подумал - повешу дома зеркальной стороной к стене, интересно выйдет.
Конечно, осколок был очень острый. Речи не шло о том, чтобы положить его в карман и идти в пекарню, можно было только донести его обратно до магазина, плотно завернуть в фирменный пакет и так потом унести домой. Так я и поступил.
Ты ведь знаешь, обычно поздним вечером люди избегают мест вроде этой тёмной арки. Мало того, что чаще всего тут дурно пахнет – особые везунчики могут нарваться на личностей, которые одинаково спокойно лишат тебя если не кошелька, то здоровья.
Но ты понимаешь теперь, почему, увидев в тени арки знакомые очертания, я решился заглянуть? Один раз я уже упустил это зеркало – а теперь оно стоит, почти вертикально опираясь на грязную кирпичную стену, и осколки аккуратно собраны внутри рамы, множа внутри себя исписанные кирпичи и тусклый свет фонаря.
Оно снова притянуло мой взгляд, как тогда, и в этот раз я решил свернуть с привычного маршрута. Я подошел совсем близко, помедлил секунду – а, к чертям дурацкие приметы – и встал прямо перед ним.
Среди разбитой зеркальной мозаики не хватало только одного значительного кусочка – моего.
Я решил, что не стану забирать всё зеркало. Да и осколок его мне ни к чему. А вот фото, которое я сделаю, будет замечательным.
Осторожно развернув пакет, я вытащил треугольный осколок, чтобы сделать картину целостной. Забавно, да? Разбитой – но всё равно целостной.
И в тот момент, когда я наклонился к раме, в тот самый момент… В отражениях я увидел тёмный силуэт за моей спиной, с рукой, уже заносящей кирпич.
Понимаешь ведь, как вышло?
В разбитые зеркала посмотрели мы оба.
Я не знаю, как так вышло. Видимо, в моменты смертельной опасности животные рефлексы берут управление на себя, а человеческое сознание отходит куда-то в тёмный закуток мозга.
Сначала я почувствовал боль – боль в правой руке, глубоко распоротой осколком. Потом недоумение – куда делся осколок? Я не слышал, как он упал, но не мог же он раствориться?
А потом я увидел тебя, с хрипом падающего на колени и зажимающего горло рукой. А между твоих пальцев - это я увидел чётче всего в жизни - сверкнула тонкая полоска стекла.
Сознание вернулось обратно, пустив по телу жар и холод. Паническое, человеческое, гуманное сознание дало понять, что меня ждет, если ты умрешь. Если не повезёт. Если меня найдут.
Тринадцать лет несчастий. Какой срок дают за убийство?
Ты открываешь рот, словно рыба, выброшенная на берег, хочешь вытащить остриё из шеи. Я ведь не врач, и в медицине не разбираюсь нисколько, но мне кажется, что эта полоска в твоей шее – тонкая грань между жизнью и смертью. Стоит достать ее – и сочащаяся кровь хлынет полной струей, и мне придется не вызывать тебе скорую, а бежать, потому что врачи не успеют.
Поэтому успокойся. Я придержу тебе голову, прикрою, как смогу, рану – но кровь всё равно вытекает, пульсируя, сквозь пальцы. Или это моя?
Целой рукой я набираю «03», кое-как попадая по сенсорным кнопкам.
Знаешь, мне в голову пришла жуткая мысль. Если ты умрешь, мне придётся достать осколок из твоей шеи, потому что на нём – мои отпечатки пальцев.
Я не хочу тринадцать лет несчастий, слышишь? Я не заслужил этого. Не знаю, заслужил ли ты так умереть, но я – я точно не заслужил тюрьмы.
Не умирай, слышишь меня? Слушай меня, слушай, пожалуйста. Не закрывай глаза. Скорая должна вот-вот приехать.
Если повезёт.

Джонни шел по асфальту, гордо печатая шаг и насмешливо озираясь по сторонам. В небольшом захолустном городке он уже стал узнаваемой личностью, и взрослые прохожие провожали его взглядами. Дети же были гораздо непосредственней – они махали ему руками, кричали «Привет, Джонни!», а некоторые, самые смелые или дурно воспитанные, норовили подбежать и потрогать.
Джонни хохлил перья, отпрыгивал в сторону, всхлопывая крыльями, как курица-несушка, и отвечал хриплым, клекочущим голосом:
- Кррааа! Коля – дуррак!
Николай Иванович, сорока семи лет от роду, шел следом, опираясь на тяжелую трость из темного дерева. Жизнь состарила его гораздо больше, чем следовало бы, так что выглядел он солидным пенсионером. Черно-седые волосы и медленная, шаркающая походка тоже не убавляли мужчине лет, и единственным, что удерживало Николая Ивановича от образа совсем уж дряхлого старика, было гладко выбритое лицо.
Лощеные красные перья попугая горели в закатном солнце. Менее шикарный хвост волочился по земле, собирая мелкий сор и пыль. Время от времени, у какой-нибудь особо интересной клумбы, Джонни притормаживал, внимательно всматривался в ее содержимое, щелкал клювом чересчур шуструю букашку.
Николай ждал, пока птица наиграется. Совсем скоро – часа через пол – попугаю надоест таскаться по городу, он натужно вспорхнет хозяину на плечо и нежно укусит за воротник рубашки.
Тогда пожилой мужчина вздохнет, развернется и поплетется обратно, в большую и пустую квартиру, где вот уже как год не живет никого, кроме него и старого доброго Джонни.
Там Николай покормит верную птицу, и не раздеваясь, завалится на скрипучий диван с какой-нибудь сто раз перечитанной книжкой – снова читать до рассвета, до боли в глазах, пока веки сами не опустятся под тяжестью прочитанных букв и он не провалится в беспокойный сон.
Именно поэтому домой Николаю Ивановичу не хотелось. Он считал, что не подвержен предрассудкам, не уважал примет и памятных дат, но сегодня, в годовщину смерти жены и дочери, ему было особенно тягостно на душе.
Краем глаза следя за возившимся в траве попугаем, Николай осторожно, медленно присел на лавочку неподалеку, вытянул вперед разболевшуюся в колене ногу. Посмотрел на небо – ни облачка, но судя по ноющей боли, завтра будет дождь. Или это организм по-своему вспоминает произошедшую год назад автокатастрофу?
Глубоко, прерывисто вздохнув, Николай сплюнул тягучую слюну . Проходящая неподалеку симпатичная девушка осуждающе глянула на него.
«Хам! Хулиган и беспредельщик, а ведь в возрасте уже!» - прочел Николай Иванович в ее глазах.
Прочел - и безучастно отвернулся, не собираясь оправдываться даже мысленно.
"Закат", - натужно подумал он, в упор глядя на малиново-красный диск солнца. "Закат. Вот, какой сегодня красивый. Нечасто такой увидишь в городе. И улицы-то какие пустые..."
Отвлечься мыслями о природе не удалось - из нехитрой медитации Николая вывел звук, совершенно неуместный посреди города.
Пощечина.
Мужчина рефлекторно повернул голову на звук - и тут же наткнулся взглядом на парочку, выяснявшую отношения.
"Вот так-то!"- злорадно подумал мужчина, узнав в девушке давишнюю блюстительницу общественного порядка. "Как других учить, так в своём глазу бревна не видно! Ну куда это годится, в общественном месте..." - и осёкся, разглядев, что поза парня была слишком угрожающей, а девушка - слишком испуганной. Да и к тому же выглядели они слишком по-разному - прилично и со вкусом одетая девушка и бритоголовый, в спортивном костюме парень. "Гопник", - понял Николай Иванович, - "Или вообще - скинхед!". И нерешительно сжал в руке рукоять трости.
На самом деле, это нисколько его не касалось. Его и Джонни как раз закрывали зеленые заросли, отделяющие маленький парк от пешеходной дорожки, и если не приглядываться, то и вообще не видно, что там происходит, так что...
Но девушка видела Николая, проходила мимо него считанные минуты назад. И сейчас, панически шаря глазами по пустынным окрестностям, на секунду глянула туда, где, точно знала, был человек.
Николай встретил ее взгляд и вздрогнул, нерешительно встал со скамейки. "И куда я иду, старый пень? Что я смогу сделать со своим-то здоровьем?"
И вдруг, совершенно внезапно для себя решил: "А что мне терять-то?".
И полупобежал-полупоскакал, опираясь то на здоровую ногу, то на трость, смешной птичьей походкой туда, где он мог попытаться помочь человеку.
Джонни оторвался от созерцания букашек, повернул голову, блеснул заинтересованным глазом-бусиной, и словно передразнивая, попрыгал за хозяином.
Не переведя дух, Николай проломился из кустов на дорожку, громко стукая тростью по плитке и стараясь не морщиться от боли в растревоженном колене.
- Ты это, - произнес он, глядя в бычьи глаза парня, и понял, что не знает, что говорить дальше. - Это... девушку не обижай!
Парень опешил, хмыкнул, смерил измученного бегом старика взглядом.
- А то что, папаня? Она тебе кто, внучка? Шел бы своей дорогой, а мы с ней сами поговорим, - и шагнул вперед, намереваясь отстранить незваного защитника с пути.
Николай шагнул назад, переместился, закрывая телом девушку, которая, видимо, от шока, даже не пыталась убегать. "А что", - подумал он, - "Вдвоем, может, его еще и одолеем...".
Парень нахмурился.
- Папаня, ты видно не понял... У нас тут свои тёрки.
Николай Иванович поймал себя на мысли, что так же панически осматривает окрестности, как и девушка совсем недавно. Нахмурился в ответ, перенёс вес тела на одну ногу, приготовился, если что, замахиваться тростью.
- Да что вы с ней не поделили-то? - пришли, наконец, хоть какие-то слова.
- Ударила она меня, - нагло ощерился парень.
- Он меня лапал, - еле слышно шепнула из-за спины девушка.
- Ну ты же мужчина, в конце концов, напугал девушку, вот она и защитилась, надо же уметь решать вопросы неконфликтно, - говорил Николай Иванович, а сам уже понимал: где-то в разговоре он свернул не туда.
Парень сверкнул глазами.
- Слушай, дядя, я просил по-хорошему, да?
А дальше Николай Иванович не успел толком уследить.
Резкое движение рукой, щелчок, блеск полоски металла - и Николай еще только поднимает трость, чтобы защититься от ножа - но раздается громкое, воинственное "Крррраа!" - и пылающе-красный комок перьев врезается в человека. Острый загнутый клюв цапает рукав спортивной куртки. Слышен треск ткани.
- Ах ты паскуда! - кричит гопник, машет рукой, но без толку: попугай крепко держится когтями и перебирается повыше, вцепляется клювом в горловину и трепет ее. Со стороны это выглядит, будто ручной попугай взбесился и пытается разорвать человеку горло.
Николай остолбенел. Слышен лай: кто-то вышел на вечернюю прогулку.
"Что бы тебе не появиться здесь минутой раньше?" - думает Николай Иванович, когда парень перекидывает нож в другую руку и со всей силы вонзает его в попугая.
Джонни падает с высоты человеческого роста, будто перышко, но при приземлении его раздается увесистый шмяк.
Парень ощупывает неповрежденную шею, растерянно смотрит на распластавшегося попугая, на приближающегося пса - и оценив ситуацию, быстрым шагом отходит в парк, словно растворяясь в сгущающихся сумерках и переплетении ветвей.
- Джонни! - хрипло шепчет Николай Иванович и опускается на колени перед другом. - Что же ты, а?
Попугай косится черной бусинкой глаза и отвечает:
- Коля - дурррак!
И закрывает веко.
Рядом, не жалея ни колен, ни колготок, опускается девушка, осматривает птицу с уверенной ловкостью.
- Он живой, его нужно срочно в ветеринарку, - быстро говорит она Николаю, тактично не замечая наполняющих его глаза слёз.
- Такси, - как в бреду, сипит он. - Нужно такси вызвать, да? А у меня телефона нет, надо же, выкинул... Думал, не пригодится...
Девушка сочувственно смотрит на ставшего совсем жалким Николая Ивановича, достает из кармана телефон, набирает номер.


В ветеринарной больнице светло и пусто. Джонни принимают без очереди, уносят в операционную.
Николай и Наташа рассыпаются в благодарностях друг перед другом. Наташа благодарит за заступничество, Николай Иванович - за помощь с Джонни.
Ругают работу милиции, хвалят быстроту таксистов.
Время тянется изнурительно долго.
У Наташи перед глазами стоит похабная улыбка гопника, у Николая - беспомощное тельце Джонни.
Наконец выходит медсестра с ничего не выражающим лицом, уставшими и сонными глазами.
Вскакивает Николай, встает, закрывая юбкой порванные на коленях колготы, Наташа.
- Не повезло вам с Джонни, Николай Иванович, - сухо, но сочувственно говорит женщина. - Крыло серьёзно повреждено, очень малы шансы, что он снова сможет летать.
Николай хватается за сердце, кольнувшее от испуга и забившееся от облегчения.
- Да черт с ним, - нервно и весело говорит он, махнув дрожащей рукой. - Он и так как курица, только по земле и ходит.
Наташа неловко улыбается.


Николай Иванович приезжает домой поздно, на такси, которое снова вызвала для него Наташа в ветеринарной клинике. Бережно относит Джонни на его место - завтра он должен отойти от наркоза, за ним нужно будет по-особенному ухаживать и придерживаться особой диеты.
Колено стреляет, ноет и всячески требует к себе уважения или хотя бы жалости.
Николай Иванович проходит в зал и останавливается перед диваном. На нем лежит старая, в мягкой пожелтевшей обложке книжка, и очки.
Помедлив секунду, Николай раздевается, оставляет вещи на диване и отправляется в спальню.
Спустя год после катастрофы он наконец сможет уснуть в супружеской кровати.