mlika

Всё началось с хомячка.

Серьёзно, с хомячка. С тридцатиграммового комка злобы и разрушений, появившегося в нашей квартире.

Не самого собой появившегося, разумеется – Рома его притащил.

Начав с безобидного шуршания в банке с опилками по ночам – особенно громкого именно в те ночи, когда мне кровь из носу требовалось выспаться перед важным днём на работе, – хомяк дошел до того, что прокусил мне палец насквозь. Кровью я, по закону подлости, залила белые брюки, и на переговоры мне пришлось явиться в джинсах, немало удивив директора. Подозреваю, указательный палец, грозно перебинтованный до ужасающей толщины – иначе кровь просто не желала останавливаться – тоже не добавил мне солидности.

После этого мы с хомяком перешли в состояние вооруженного нейтралитета: ухаживал за ним исключительно мой благоверный, я же старалась не приближаться к безумному зверю на расстояние хомячиного прыжка.

Как ни странно, без моего ухода хомяк загрустил, захирел, завонялся и вообще как-то перестал Рому радовать. Однажды он просто исчез вместе с банкой: я до сих пор не уверена, сбыл его Рома кому-то на попечение или животинка просто сдохла.

«Ну, дорогая», – канючил любимый через неделю, – «Ну ты только посмотри, какая она милая».

Я смотрела.

Черепашка не отвечала мне взаимным взглядом, и вообще, особых признаков жизни не подавала. Наверное, именно поэтому она и прижилась: она не пыталась кусать меня, не издавала громких звуков, да и убедиться, что она всё еще в здравии, я могла только по тому, что ее положение в пространстве иногда менялось.

Кандидатуру геккона мне удалось завернуть еще на стадии обсуждения нового жильца.

Канареек мы поселили в кухне. Тут уж мне было нечем крыть: сослуживец Ромы умер, а птички остались, и кроме нас, спасти их от голодной смерти было просто некому.

Двоюродная сестра поселилась у нас на три месяца. Три чертовых месяца я выгребала ее длинные волосы из решетки слива, а эта девица и пальцем не пошевелила, чтобы помочь мне по хозяйству.

Съехала она, только оставив очаровательный подарок: котёнка, спасённого из-под колес машины, с трогательно перебитой лапкой.

«Прости», – говорил мне Рома, пока я меняла бинт. Котёнок вертелся и жалобно мяукал, и у меня едва хватало сил, чтобы удержать его на месте. – «Прости, но ведь ты же знаешь, как я их всех люблю.»

«А меня? Меня ты любишь?» – не выдержала я однажды, когда Рома принёс домой мадагаскарских тараканов. Тараканы забавно шипели и возились в пластиковом лотке.

Этой ночью Роме удалось убедить меня, что я для него – важнее всего на свете. Что я навечно в его сердце. Что он любит меня, в конце концов.

У него отличный дар убеждения, вообще-то. Выдающийся.

Двоюродная сестра – самое тупое прикрытие для любовницы, а я ведь всё же поверила. Ну, сам он из провинции, и родня оттуда же, почему не помочь хорошей девочке перекантоваться в столице первое время, так же?

И не узнала бы, если не случайность – она оказалась родственницей коллеги, по протекции пришла устраиваться в один из наших филиалов. Глупость какая.

Я погладила кота, балансирующего на бортике ванны. Заинтересовался, малыш – а что это тут так странно капает, да? А это слёзы. Понимаю, маленький, ты еще не видел меня плачущей, но всякое в жизни бывает. Вот ты, например, впервые сам запрыгнул на такую высоту, а я впервые сменила замки в квартире.

Пусть жалобно скребётся в дверь, как пёс на морозе – может, кстати, и собаку завести для полного комплекта, что думаешь?

Пусть без конца звонит на мобильный, не понимая, что происходит, не понимая, в чём он прокололся.

Если превратил мой дом в общежитие – то пусть будет готов к тому, что однажды ключи не подойдут.

Скука, скука, скука.

Я отталкиваю тысячи протянутых ко мне рук – скрюченных, распростёртых, молящих, жаждущих, требующих. Жалкие, никчёмные, насквозь прогнившие душонки – я топчу их надежды в пыль.

«Я не буду покупать твою душу», – говорю я каждому. – «Ты себя в зеркало видел вообще? Ты и так мой, с головой и потрохами. Я даже знаю, на какой уровень ада ты попадёшь».

Парочку я всё-таки покупаю – так, за бесценок, для коллекции. Этот, что жаждет денег – еще не совсем погублен, просто устал от нищеты. Тот, что жаждет власти – в юности любил так, что небеса сотрясались. Победа на каких-то местечковых выборах – бросовая цена за редкий экспонат.

Я перелистываю блокнот, любовно поглаживая страницы. На каждой – своя история. Душа, которая имела все шансы вознестись в рай – но стала моим трофеем.

Некоторыми я горжусь так, что, будь человеком, угодил бы за это чувство в ад.

Вот, например, древний вождь. Сильный, мудрый вождь, лучший, наверное, за историю племени. К сожалению, он же и последний – солдаты убили всех, а вождя сделали рабом.

Как же металась, как страдала, как неистовствовала его душа! Всего лишь чуть больше силы за проданную душу, чтобы свершить месть – и это потрясающая буря становится моей. От вида того, что осталось от солдатов и командира, даже мне стало немного не по себе. Я иногда проверяю, как дела у него теперь – и мне кажется, что он до сих пор доволен сделкой.

Или вот – стрелок "Мессершмита". Да уж, кто-кто, а он не хотел умирать на войне. Подловить его в увольнении и предложить неизменную удачу в стрельбе было плёвым делом. Ох, как же он удивился, узнав, что ад существует!

А вот моя любимая: прекрасная дева, которой изменил возлюбленный. Как черна была её душа в гневе – еще чуть-чуть, и я не успел бы предложить свои услуги, она растерзала бы любовников сама. У меня же всё получилось более изысканно: сначала умерла разлучница. Муж, не выдержав позора, застрелился – и я не прикладывал к этому никаких усилий. И девица, увидев, что натворила, повесилась на собственных волосах. Как же интересны иногда люди!

Надеюсь, им весело сейчас втроём, в одном-то котле.

Меня отвлекает чувство отчаяния – отчаяния светлой души, настолько сильного, что меня будто выдёргивает с места.

Я невольно любуюсь открывшейся мне картиной. Малютка-сын, играющий с ним отец – открытые улыбки, ни единого дрогнувшего мускула, пасторальная картина. Если бы, конечно, не больничная палата вокруг и измождённое тело ребёнка – тот явно скоро отправится к ангелам.

Вот где красота души человеческой. Какое напряжение – знать, что дорогой тебе человек мучительно умирает – знать, и не подавать вида!

Я отлавливаю его в коридоре – в палате, куда уже почти сунулись пернатые, обстряпывать сделку неэтично.

– Да? Что у вас? – буднично откликается мужчина, и я понимаю, что он не просто навещал сына – он работает здесь.

Врач, ну надо же. Таких у меня немного.

– Думаю, вас заинтересует моё предложение, – расплываюсь в фирменной улыбке я. – Дело в том, что я могу вам помочь.

Лицо мужчины каменеет.

– Пошел вон.

Ох, вот это тон! Какая ненависть, какая властность!

– Мне охрану вызвать? Здесь этой дряни не будет. Чем ты там торгуешь? Биодобавки, активаторы, выметайся со своими чудо-порошками отсюда.

Я улыбаюсь еще шире:

– Видите ли, произошло недопонимание. Я не торгую, я – покупаю.

Пока врач не опомнился, беру его под локоть и переношу в более уединенное место. Даю ему время прийти в себя: какая бы душа не была, все удивляются совершенно одинаково, и ничего интересного в этом нет.

– Кто вы? – наконец спрашивает он.

Ветер – на этом утёсе всегда жуткий ветер – смешно развевает полы его халата. Ему неловко, он сбит с толку, обескуражен, и черное отчаяние в его душе никуда не делось, но я уже чувствую тонкий-тонкий лучик надежды.

– Поговорим лучше о том, что я могу для вас сделать. Хотите вылечить сына?

– Ладно, что-то вы умеете. Но какие гарантии, что вы меня не обманете?

– Сразу видно, деловой человек. Разумеется, будет составлен типовой договор, со всеми прописанными условиями, в случае нарушения мною обязательств сделка расторгается.

– Хорошо. И сколько же вы хотите?

– Не сколько, а что. Душу.

Люблю наблюдать за этим моментом – когда они осознают, что я не маг, не пришелец, не ангел, в конце-то концов. Такая растерянность и смирение.

– А-а-а, – кивает наконец мужчина. – Вот оно, всё-таки, как. Разыгрывать, думаю, вы меня вряд ли станете?

– Да, так. Ну что, подписывать будете?

– Значит, за спасение сына вечные муки и всё такое?

– Совершенно верно.

Мужчина молчит, и, когда наконец открывает рот, я едва не загораюсь от удивления.

– Нет.

– Что?! Я же вижу, насколько он вам дорог, почему?!

– Не за спасение сына. Я хочу способность мгновенно исцелять любого человека. Абсолютно любого от абсолютно любой болезни. Сына, разумеется, в том числе. На неограниченный срок и неограниченное число исцелений. Необратимо, то есть, никто из вас не имеет права причинить вред тем, кого я вылечу. По рукам?

Теперь колебаюсь я. Цена немаленькая.

– Ну же, по рукам – и моя душа передаётся в ваше вечное пользование, делайте с ней, что хотите.

Я еще раз любуюсь этим человеком. Пожалуй, одно из самых дорогих моих приобретений – но зато какое! Коллеги обзавидуются.

– По рукам.

Дня его смерти я жду, как подарка.

Но только праздник всё никак не наступает.

Измучавшись от неопределенности, я выпрашиваю у начальства Книгу Судеб, чтобы узнать дату смерти. Обвожу её в календаре красным кружочком – и... Ничего.

Я заглядываю еще раз. Дата сдвинулась на пару лет.

Бывает, ничего не попишешь – случайности иногда путают карты. Жду еще немного – и снова ничего.

Дата смерти опять сдвинулась.

Я теряю терпение и снова поднимаюсь на землю.

Врач выглядит куда счастливее, чем в прошлый раз. Душа разрослась и окрепла еще больше, буквально сочится уверенностью и осознанием своей силы.

Ему ведь уже под девяносто должно быть, почему он еще на работе?

Догадка пронзает меня, как ангельское копьё:

– Ах ты грешника кусок, ты что, себя лечил?

– Естественно, – кивает он. – Мы же об этом договаривались.

Я выметаюсь из больницы, от ярости оставляя след гари на асфальте.

Этого я так не оставлю. Схитрил он – схитрю и я. Не может умереть от старости – всегда остается несчастный случай!

У-у-у, дерьмо серафима! Ходи и оглядывайся!

Долго я не затягиваю – сразу после работы швыряю его маршрутку в столб. Вообще-то, массовые смерти не очень поощряются начальством... Но как же он меня вывел!

Отгибаю искорёженную дверь – будто банку консерв открываю. Ага, а внутри меня ждёт долгожданное лакомство. Где же ты, душа моя?

– А, так значит, это ты, – хрип человека едва слышен, лицо залито кровью, но даже в такой ситуации он остаётся спокойным и уверенным. Даже улыбается слегка краешком разбитой губы – ох, какой же всё-таки потрясающий трофей! Не выдерживая, я протягиваю руку – забрать своё, но душа пока еще не готова отделиться от тела.

Ничего, я подожду. Уж такую малость я подожду.

– А я тут... Вот... – кто-то из пассажиров судорожно вздыхает. Водитель дёргается и приходит в себя. Мать на переднем сиденье прижимает к себе плачущую дочку и испуганно оглядывается. – Успел...

И опускает голову.

Наконец-то! Бросаюсь вперёд – но меня отбрасывает назад, будто крылом по носу ударили.

Что за?! Я протягиваю руку, пытаясь схватить отлетающую на небеса душу – но путь мне преграждает юноша с овечьим взглядом.

– Ты-то тут откуда? – возмущаюсь я. – Дай пройти, пернатый, улетит же!

– По совокупности причин эта душа боле не принадлежит аду, – кротко отвечает ангел. При его росте ему приходится пригибаться, чтобы не упираться макушкой в потолок помятой маршрутки, и его нелепый вид раздражает меня еще больше.

– Какие еще совокупности причин? Вот договор, красным по белому написано...

– Причина первая: нарушение условий договора исполнителем. Причина вторая: самопожертвование в момент смерти. Причина третья: общая положительная картина души.

– Какое еще нарушение? – закипаю я. – Я никогда не указываю, что обязуюсь не причинять вреда клиенту. Тут всё чисто!

– А как же пункт насчет непричинения вреда тем, кого он вылечил?

Ангел кивает, и видя, что я больше не протестую, исчезает из вида.

Я тоскливо провожаю взглядом скрывшуюся в облаках душу.

Красивая, зараза.

Даже слишком.

Одну страницу в своём блокноте я специально оставляю пустой. Сколько там у него уйдёт на перерождение? Века три-четыре?

Ничего, подожду.

В следующий раз точно будет моим.

Ждут того, кто опасней волков -

Ведьмака, что за сто медяков,

Порежет, порубит на сотню кусков

Тебя и съест целиком…

Ждать.

Ждать – вот что самое тяжелое в моей охоте.

Улавливать малейшие дуновения воздуха, едва слышные шорохи, не обращать внимания на далёкие птичьи крики. Не разрешать себе шевельнуться, вдохнуть чуть громче обычного, не отвлекаться ни на миг.

Ни на миг, ни на единую долю мгновения. Позволь себе лишь одну ошибку – и тебя освежуют заживо, разделают на части, как животное на скотобойне.

Но мы – не животные.

И поэтому я жду.

Когда ветер наконец доносит до меня его запах – запах, который стальными, неразрывными путами связан со смертью – я не медлю ни секунды.

Я больше не сдерживаю себя. Выпускаю свою истинную натуру на волю.

Налететь на ведьмака, кромсать его когтями, рвать клыками – я знаю, что их кровь может быть для нас ядовита, но уже не могу удержаться – такая теплая, так близко, такой искренний крик боли!

Он отшвыривает меня своим Знаком – я сбиваю его с ног звуковой волной. В перекате он успевает достать меч.

Серебро. Неважно! Вы видите в нас зверей – мы будем ими, будем вашими кошмарами, страхами, теми, кем вы стали для нас. Это не элегантный танец воинов – ведьмака атакует бестия, видишь ли ты мои движения? Ха, ручаюсь, ты видишь лишь смазанную тень. Пока ты машешь мечом, я кромсаю твои слабые доспехи, добираюсь до сладкой плоти, изогнувшись так, как никогда не сможет человек, вонзаю когти тебе в нутро.

– Нет!

Ведьмак падает на колени, выронив меч, и протягивает вперёд безоружную руку.

– Пожалуйста, остановись. Я знаю, ты разумна. Давай договоримся!

Звук капающей на землю крови значит сейчас для меня гораздо больше.

Но ведьмак прав. Я разумна.

Впервые кто-то из них признал это.

Я замираю, позволяя себя рассмотреть. Постепенно избавляюсь от бугристой кожи, втягиваю когти. Предстаю перед ним прекрасной девой.

Ведьмак прикрывает рану рукой.

– Что ты можешь мне предложить?

– Деньги тебя не интересуют, так?

Я обворожительно улыбаюсь:

– Почему же. Красивым девушкам нужно много безделушек. Но этого мало.

– Чего ты хочешь? Скажи. – С каждым словом голос ведьмака звучит всё тише.

– Я хочу жить, не опасаясь того, что за мной и моими сестрами явится какой-то ведьмак. Но разве тебе по силам?

– Я... Могу... Договориться. Разбойники... Не нужно будет...

Я наклоняюсь поближе, чтобы услышать – не мне жаловаться на слух, но ведьмак говорит уже слишком неразборчиво. Кровь хлюпает под моими ногами – бедняга совсем ослабел. Хорошо, что это не первая охота за неделю – иначе, боюсь, не удержалась бы, запах уже дурманит голову...

Тем неожиданнее было ощутить жесткую хватку латной перчатки на своём горле.

Серебряный кинжал входит мне в сердце внезапно и легко. Боль от проклятого металла парализует, заставляет исходить первобытным воплем до изнеможения, не остается в мире больше ничего, кроме меня и боли.

Потом она отступает – ведьмак, пошатываясь, поднимается, возвращает кинжал в ножны.

Глупая, наивная брукса.

Я еще чувствую, как он отрубает мне ноги, чтобы я не смогла внезапно на него броситься.

Когда с рассветом он приторочит мою истлевшую голову к седлу, прямо за волосы, меня уже не будет это беспокоить.

– Работа или здоровье?

Мужчина на краю парапета пошатнулся, и на одно мгновение я даже испугался, что он действительно упадёт.

– Что? – он затравленно посмотрел на меня. Надо же, буквально минуту назад на крыше никого не было, и тут внезапно появляюсь я со своим нелепым вопросом.

– Работа или здоровье? – всё же повторяю, допуская, что он не расслышал. – Ты уже не в том возрасте, чтобы прыгать с крыши из-за несчастной любви, так что этот вариант даже не предлагаю.

Несчастный молчит – видимо, не рассчитывал на душеспасительные беседы перед своей кончиной. Более того, даже посматривает через плечо в пустоту между двумя многоэтажками, словно прикидывая – не наплевать ли на нормы этикета и не сигануть, несмотря на жаждущего разговора незнакомца.

– Нет-нет, так дело не пойдет, – я присаживаюсь прямо на бетонный пол, опираясь спиной о короб вентиляционного канала. Сегодня сухо, в другой день такой театральный приём бы не прошел.

– Давай-ка ты спустишься и мы поговорим. Видишь, я сел подальше от края – я не планирую хватать тебя и сдергивать с парапета, не волнуйся, прыгнуть всегда успеешь. Неужели твои проблемы никак нельзя решить?

Колеблется.

– Серьезно, неужели тебе так не терпится расстаться с жизнью? Что там у тебя? Рак? Представь, что через месяц окажется, что от него изобрели лекарство. Кем ты будешь после этого? Дурак – слишком мягкое определение, поверь мне.

Мужчина решается, кое-как спускается с парапета и опирается на него спиной, неосознанно повторяя мою позу. В моём исполнении она выглядит расслабленной, в его – обессиленной.

– Да устал я просто от всего этого, – наконец выдает он осознанную фразу. – Не нужен никому, один, как… как…

– Как перст, – подсказываю я. – Семьёй не обзавелся, значит, да?

Кивает.

– А родители?

– Из детдома я. Никого нет. Ну и чем ты можешь мне помочь, спаситель хренов?

Ничего себе, да у нас в интонациях вызов проклюнулся. Немаленький прогресс, и как быстро!

– Я чем-то – вряд ли, живу один и очень даже счастлив. Зато знаю место, где тебе могут помочь.

– Секта какая-то, что ли?

От неожиданности я засмеялся, но тут же оборвал смех, чтобы не спугнуть разговор.

– Да нет, всё куда проще. Ты в курсе, что депрессия – это не подростковые сопли, а вполне себе официальный диагноз? Поддающаяся излечению болезнь. Твой случай.

Собеседник вскинулся, но я не дал ему сказать и слова:

– Эй, эй, легче. Вот серьезно, давай пари? Столько терпел – потерпи еще полгода. Сходи в больничку, пройди курс антидепрессантов, поговори с психологами… или психотерапевтами, как их там правильно называть в такой ситуации?

– И что мне будет с этого пари? Если я стану овощем, не лучше ли сдохнуть сразу?

– Тебе с этого пари будет жизнь без желания покончить с собой. А вот со своей стороны могу пообещать следущее, – я подобрался, чтобы поймать взгляд мужчины и не дать ему отвести глаза, – Если через полгода ты всё еще будешь хотеть смерти, я лично приду к тебе и убью. Возьму твой грех себе на душу. Как тебе?

Колеблется.

– Не беспокойся, опыт у меня есть. Такой уж я хреновый спаситель.

Вряд ли с таким предложением можно сходу согласиться.

Я медленно, чтобы не напугать, поднимаюсь и направляюсь к выходу с крыши, бросаю напоследок:

– Ну или можешь прыгнуть сейчас, зная, что у тебя есть реальный шанс прожить долгую и счастливую жизнь.

Дверь закрывается за мной плавно, почти бесшумно – я всегда смазываю петли, чтобы не скрипели. Человеческий голос куда больше располагает к разговору, чем неприятный скрежет за спиной.

До моей квартиры – всего ничего, один технический пролет. Конечно, можно подстеречь его и у своего порога – но только здесь у меня есть стопроцентная уверенность, что всё пройдет гладко.

Теперь счет идет на секунды. Становлюсь сбоку, сразу за дверью, достаю шприц из кармана, снимаю колпачок, поднимаю руку так, чтобы было удобно молниеносно вонзить иглу в шею.

Я не знаю, сколько времени ему понадобится, чтобы прийти в себя: одни выбегают почти сразу, других приходится ждать так долго, что затекает рука.

Самоубийца выходит в тот самый момент, когда я начинаю беспокоиться, не решил ли он и вправду прыгнуть.

Как всегда, они никак не могут представить того, что загадочный самаритянин будет ожидать их за дверью с заготовленным транквилизатором в шприце.

Всё вышло, как по сценарию.

Тащить тело тяжело, но куда труднее было бы драться со сражающимся за свою жизнь человеком – случалось и такое. Хотя, казалось бы, еще минуту назад он твердо решил покончить с собой – какая ирония! Приобретенный опыт был полезным, но мне не понравился.

Затащив кое-как в прихожую, без церемоний роняю тело на пол – слева как раз подготовлено свободное место.

Знаю я этих врачей. Ничем бы они ему не помогли. Если человек едва ли не к середине жизни не обзавелся никем, для себя ценным – то и дальше ему ничего хорошего не светит.

Привычно набираю номер.

– Привет, дорогая. У меня тут новая партия прибыла, нужно помочь разгрузить. Через пару часиков сможешь? Отлично, целую.

А удачный вышел товар. Без сложностей, даже без болезней, а что депрессия – так мы ведь не мозг ему вырезать собрались, верно? Печень, почки, легкое, сердце – полный здоровый суповой набор, можно будет наконец-то и на острова слетать.

Расшибись он в лепёшку, мало кому стало бы лучше. А так и мне приятно, и скольких людей за раз осчастливит.

Что поделать – такой уж я хреновый спаситель.