mlika

Сложно бояться смерти, если твоя профессия – небоход.

Все мы там будем – кто-то раньше, кто-то позже. Подорвавшись в воздухе, разбившись о скалы, утонув в болоте – это наша собственная лотерея. Никто ещё не успел дожить до старости – хотя, говорят, самый старший среди небоходов уже разменял пятый десяток.

Откровенно говоря, сложно вообще хоть чего-нибудь бояться, если каждый день ты находишься в тысяче футов над землёй, и всё, что отделяет тебя от падения – деревянный корпус биплана, немного горючего и безумный гений братьев-инженеров.

Крушение в посадку мне удалось превратить в последний момент. Когда я заставил себя распрямить судорожно сжатые на рулевых рычагах пальцы, руки дрожали, как у самого несчастного пьянчуги.

Треск ломающегося дерева до сих пор стоял в ушах. Передний каркас был безнадёжно сломан. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять – хвост аппарата тоже, растёрт в щепу об эти проклятые валуны.

Чёртовы скалы повсюду, куда ни глянь, и чтоб мне больше в небо не подняться, если на десять миль в любую сторону найдётся ещё человек, кроме меня.

Земли ависов. Дикарей, не имеющих ни малейшего понятия о том, чем они владеют. Растреклятые птички меняют свои драгоценные камни на дутые стекляшки и ещё радостно щебечут о том, как им повезло.

Ещё хорошо, что сегодня мой маршрут не пролегал над землями ласертов – если бы, при должном везении, не утоп в болоте – эти крокодилы схарчили бы меня с потрохами, уж они-то знают, что за горючая жижа нам от них нужна.

Придя в себя достаточно для того, чтобы выбираться из ловушки, в которую превратился биплан, я с усилием отодвинул рейку от груди – едва не пришибло насмерть, надо же. Отчетливо пахнула хвоей расщепленная древесина.

Так, теперь приподняться, не отпуская верхний обломок, достать ноги…

Ах ты ж чёрт, дери тебя десять ласертов тёмной ночью. От боли перед глазами расцвела звёздная карта, и я завыл, сцепив зубы.

Ловушка превратилась в капкан, с той только разницей, что я физически не смогу отгрызть себе ногу.

Не выдержав, я обернулся на двигатель. Не знаю, почему он отказал – но если в нём осталось топливо, рвануть может в любой момент. Железный короб не выглядел раскалённым, не дрожал и не издавал подозрительных звуков. Вроде бы, у меня ещё есть время. Хоть целая вечность этого времени, если я не сумею выбраться из биплана.

Я освободился от прижимающей меня к сиденью рейки: выжал её, как спортивный снаряд, от груди, и поднырнул, оставив за спиной. Деревяшка стала чертовски неудобным подголовником.

Шок проходил, боль распространялась по всему телу. Я коснулся лица – кожа над бровью саднила. На руке осталось пятнышко крови.

Стараясь не думать о том, что ещё у меня повреждено, я склонился к ноге: та была зажата между другой рейкой и сиденьем. Выкрутившись, как гуттаперчевый человек из чемоданчика, я сумел высвободить ногу и встать во весь рост. На одной ноге, конечно – левая скорее мешала, чем помогала, и буквально повиснув на остатках фюзеляжа – я стоял и думал, что делать дальше.

Сначала, конечно, убраться подальше от биплана… Впрочем, нет, сначала соорудить себе из пары реек и тканевой обшивки шину и костыли – благо, хоть нож карманный у меня всегда с собой, зубами грызть парусину не придется. Потом – к ближайшему поселению. Здешнее племя знает людей, рано или поздно приедут торговцы.

Не скрывая восклицаний боли – кто здесь меня услышит-то? – я выбрался из корпуса биплана. Подходящую для костыля деревяшку нашел сразу же, на земле, а вот для шины придется ломать самому, и побыстрее, потому что, хоть двигатель и вел себя смирно, угадать, что у него внутри, я не мог.

Обнаружив наконец рейку подходящей толщины, я подобрал булыжник. Было не по себе – вот так калечить аппарат, который отслужил верой и правдой не одну сотню миль.

«Да брось, Рекли, ты же не верного коня добиваешь… Это всего лишь машина, к тому же уже ни на что не годная».

Прислонившись к корпусу, я замахнулся. Удар отозвался резкой болью в ноге – будто это не по дереву я ударил, а по себе. Но треск дерева заглушил возмущенный свист.

Я повернулся к источнику звука, не выпуская камень из руки.

Авис. Видимо, заметил моё падение и решил посмотреть вблизи. Они любопытны, эти птички. Говорят, раньше их ловили охапками, устраивая нечто интересное – зазевавшихся ависов можно было голыми руками вязать.

А теперь, выходит, зазевался я.

Авис смотрел своими черными – лишь самый край сапфировой радужки виден – глазищами, наклонив голову к плечу. Хохолок торчал, выдавая его возбужденность. Закатное солнце светило из-за спины, превращая в тёмный силуэт, но цвета ещё были различимы. Тёмно-синий, только маховые перья и лицевой диск – с переливами цвета лабрадорита. Определённо, самочка.

– Зачем ломаешь птицу, человек? – с птичьим присвистом спросила она.

Я поморщился. Ещё обвинения в птицеубийстве мне не хватало.

– Это не птица, это биплан. Он неживой.

Авис приблизилась забавной прыгающей походкой, не обратив внимания на увесистый камень у меня в руке. На груди её покачивалось ожерелье из плохо обработанных сапфиров, в тон глазам, основой служила грубая бечёвка. За половину такого ожерелья можно купить биплан.

Птица осмотрела биплан, разве что не обнюхала, прислушалась к чему-то.

– Правда, совсем мёртвый биплан. Зачем ломаешь?

– Видишь, у меня нога сломана, – я попытался упростить свою речь, чтобы дикарка могла меня понимать. – Мне нужен этот кусок дерева, чтобы стало лучше.

Авис сочувственно посмотрела на меня, круглые глаза наполнились слезами.

– Глупый человек, – покачала головой она. – Дерево не лечит. Если бы лечило, разве бы этот биплан был мёртвый? Биплан умер, Кармин почти умер, и человек умрёт. Жалко.

Птица неожиданно вытянула крыло и погладила меня, как ребёнка.

– Человек не умрёт, – мягко отстранил я её крыло. Так близко видеть ависов мне ещё не доводилось, и пусть эта самочка ростом мне самое большее – по грудь, за размахом крыльев я вполне могу спрятаться целиком. – Человек перевяжет ногу, а птица приведёт человека к своему племени.

Авис резко отдёрнула крыло.

– Я не птица, – обиженно просвистела она. – Я Синь.

Звук её имени удался настолько похожим на птичье чириканье, что я невольно улыбнулся.

– Хорошо, Синь. А я Рекли.

– Рекли, – неуверенно, будто попробовала имя на вкус, повторила она. – Хорошо, Рекли!

– Вот и славно, – пробормотал я и доломал рейку руками.

Синь испуганно отскочила, хлопнув крыльями, как курица-несушка.

– Ты чего? – удивился я и приставил шину к ноге. Не идеально, конечно, но сойдёт.

– Страшно, когда ломается, – пожаловалась она, да ещё и голову в плечи втянула. – Лапу сломать – большой страх. Рекли смелый.

Я достал складной нож – резать парусину на бинты. Как же, смелый. Слышала ведь, как орал во весь голос, когда выбраться не мог.

– Спасибо, – вздохнул я. Парусина никак не поддавалась ножу, лезвие соскочило, едва не поранив пальцы. Стоять становилось всё тяжелее. Я чертыхнулся.

– Что нужно, Рекли? – Синь снова подошла ближе, любопытная птичка. – Не получается?

– Нужно нарезать ткань на полоски, примерно такой ширины, – я показал ладонь. – Ничего страшного, сейчас справлюсь, ещё немного…

Слабым перед ней выглядеть не хотелось. Покажусь недостаточно интересным – упорхнёт, и ищи потом птицу в небе.

Синь оценивающе склонила голову к плечу, уселась на крылья, освободив лапы – я едва сдержал усмешку, так забавно выглядел сидящий авис. Плащ-палатка с торчащими лапками.

Но в следующий миг желание смеяться пропало – Синь вытянула лапу и с хирургической точностью вспорола острыми загнутыми когтями парусину. Передвинулась на крыльях – будто пересела – и довела разрез до конца. Три полоски за раз.

Я с уважением посмотрел на здоровые, тёмные когти.

«А может, ну его? Торговцы когда ещё прибудут, а я своим ходом обратно, к людям?»

Обернувшись на каменистую пустошь, я облизнул пересохшие губы и отогнал эту мысль.

– Спасибо, Синь.

Мне оставалось только отрезать полосы ткани у основания. Я перекинул их через шею, взял шину в руки, и, опираясь на костыль, побрел к ближайшему валуну – сяду за ним, хоть взрыва можно уже и не бояться.

Накладывать себе шину оказалось чертовски неудобно, и, что гораздо хуже, больно. Пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не напугать Синь – мало ли, решит, что я всё-таки умираю – и только шипеть сквозь зубы.

Завязав последний узел, я обессиленно откинулся на булыжник, как на спинку кресла.

– Далеко до вашего племени, Синь?

– Близко, до темноты долетим.

Я хмыкнул.

– А если пешком?

Синь встряхнулась, встопорщив перья, как купающийся воробей. Я не понял, как распознать эту эмоцию, и переспросил:

– Пешком вообще можно добраться?

– Нельзя, – наконец ответила она, но вдруг склонилась ко мне. – Людям – нельзя. Ты точно не умрешь?

Я подавил вздох разочарования. Неужели в их птичье гнёздышко можно только прилететь? Да нет же, как они тогда торгуют?

– Не должен, – протянул я. В конце концов, от города я не так уж отдалился, куда-то выбрести да сумею. Но поселение ависов было тут, совсем рядом, и до него я дойду за ночь, а вот под раскалённым солнцем ползти к человеческому жилью… – Если доберусь до вашего племени до рассвета – точно не умру, – попробовал надавить я.

Синь выглядела, как ребенок, задумавший шалость. Причём знавший, что наказание неизбежно, но готовый рискнуть.

– Обещай. Ты знаешь, как не умирать, если лапы сломаны.

Мне пришлось задуматься, но Синь уже защебетала снова:

– Тайный ход. Только для детей. Людям – нельзя. Но я проведу, если поможешь Кармину. Всё сделаю, бусы отдам, помоги Кармину!

Я прикрыл глаза. Что не так у этих птиц с лапами? Переломы даже в седой древности лечить умели.

– Что за Кармин?

– Кармин – брат. Жалко Кармина, лапы сломал, умрёт скоро.

– Синь, – сказал я мягко, как ребёнку. – Люди не умирают от переломов. Надо просто подождать, и кость срастётся.

Она протестующе замахала головой, встопорщив лицевые перья.

– Не срастётся, Рекли, никогда не срастётся!

Я вздохнул. Камень быстро остывал, и вдобавок, в его тени я начал замерзать, ощутимо подрагивая. Озноба мне ещё не хватало.

Нужно было пообещать ей, чего хотела, а дальше уже действовать по обстоятельствам. Птица даже бусы свои отдать готова была. А теперь… А, болван пустоголовый.

Я почувствовал, что если не встану сейчас, рискую остаться у этого камня до утра. А может, и навсегда.

Подтянув к себе костыль, я начал вставать, морщась от боли.

Синь неожиданно проворно поднырнула под свободную руку. Перья оказались очень тёплыми и мягкими.

– Рекли? – в её голосе было и беспокойство, и вопрос, и мольба.

– Не знаю, – ответил я. – Но могу пообещать, что сделаю для Кармина всё, что смогу. Твоего брата будут лечить человеческие врачи, и не хуже, чем меня.

Синь было двинулась вперёд, но остановилась и повернула ко мне голову. Наши лица находились так близко друг к другу, что я смог разглядеть своё отражение в её зрачках.

– Ещё обещай, – серьезно сказала она. – Никому не говори про ход. Люди узнают – заберут все камни и нас перебьют. Мы можем летать, пока отдаём камни.

У меня мороз прошел по коже. Дикари, значит. Меняльщики камней.

Кто станет меняться с птицами, если сможет взять то, что хочет, силой?

– Обещаю, – не отводя взгляда, ответил я.

Синь моргнула внутренним веком и отвернулась.

Мы зашагали вперёд.

Я с наслаждением потягивал травяной отвар. Чашка была необычной формы, наподобие песочных часов, да ещё и один край ниже другого – но я уже привык. Главное, что она была достаточно объемной, и мне не приходилось часто вставать с лежанки, чтобы её наполнить. После той ночи меня периодически мучила жажда.

Нога болела всё так же. Я не стал трогать шину – сомневался, что мне удастся наложить её лучше, чем было, и не хотел лишний раз беспокоить. Ависы – те вообще, казалось, сторонились меня и моего перелома, будто я был заразным.

Синь я не видел с тех пор, как она проводила меня прямиком к Старейшим. Если я интересовался, мне постоянно сообщали, что она занята. Я не очень-то верил и надеялся, что её не стали серьезно наказывать. Ещё никто не приводил сюда человека.

Папоротниковая занавеска качнулась, и в комнату вошел крупный ярко-зелёный самец.

– Кармин решил, что ты можешь к нему прийти.

Если закрыть глаза, я бы и не отличил этот бархатистый баритон от человеческого голоса.

Подобрав костыль, я резво – насколько мог – отправился за ависом. Входя в тёмную комнату, я краем глаза уловил позади лабрадоритовый отблеск перьев.

Кармину действительно было худо. Такова природа ависов, я успел выяснить это – кости ломаются легко, а сращиваются… почти никак. Если не можешь ходить – не можешь и летать. Без того и другого птицы впадают в апатию и медленно умирают.

Я, прикусив губу, посмотрел на бесформенную груду перьев в углу. Когда-то они, верно, были ярко-красными, но сейчас потускнели и выглядели так, будто носящий их купался в бочке с маслом.

– Эй, птица, – позвал я.

Груда перьев шевельнулась.

– Я не птица.

– Знаю, знаю. Ты Кармин. Мне твоя сестра про тебя все уши прощебетала. А я Рекли. Слышал про меня?

Я сел на кресло – вот уж к чему, а к птичьему креслу мне никогда не привыкнуть, но какая-никакая опора мне была нужна.

Авис прищурил мутные глаза, склонил голову к плечу в точности, как сестрёнка.

– Слышал.

– Хорошее или плохое? – меня откровенно понесло. В сравнении с Синью, Кармин выглядел совершенно неживым, и мне захотелось сделать что угодно, лишь бы выдернуть его из той апатии, в которую он себя загнал.

– Разное, – всё так же односложно ответил Кармин и опустил голову на крыло.

– Кармин, Кармин... Синь. Это у вас племенная традиция, имена давать по цвету оперения?

Авис издал прерывистое сипение, в котором я с трудом распознал смех.

– Кармином меня назвали за цвет оперения, это верно. А Синь – потому что она всё время присвистывает, когда говорит, ты разве не заметил? – бесцветно проговорил он и внезапно добавил: – Ты такой живой, человек. Как тебе это удаётся?

Я улыбнулся и пожал плечами.

– У нас больше общего, чем ты думаешь. Я небоход – ну, знаешь, бипланы, перемещение по воздуху? Можно сказать, я тоже умею летать.

Кармин снова прищурился – будто захотел рассмотреть меня лучше.

– И вот что я подумал. Раз уж мы сумели поднять в небо человека, неужели не сумеем вернуть небо авису?

Теперь плечами пожал авис. Я понадеялся, это значило, что он начинал верить.

Главное, что начал верить и я.

Мы уехали с торговцами через несколько дней.

Я потянул рычаги управления, и биплан послушно сменил курс.

Когда мне наконец разрешили сесть в кресло небохода, я ни секунды не колебался

Страха не было.

Я не боялся смерти – я же небоход.

Стыдно признаться, но я вообще ничего не боялся.

Лишь бы снова почувствовать ветер под крылом, вдохнуть полной грудью – так, как дышится только на высоте. Снова доставлять срочные новости и ценные грузы, снова пролетать над городами-муравейниками, скалистой пустошью, лесами и болотами, видеть их в рассветной дымке и ночной россыпи золотых огоньков.

Пролетая над землями ависов, я задержался, сделав круг в воздухе. Долго ждать не пришлось: два крылатых силуэта взмыли в воздух почти сразу, тёмно-синий и ярко-алый.

Я поприветствовал их, качнув крыльями биплана.

Синь и Кармин перевернулись в воздухе в ответ.

Всё началось с хомячка.

Серьёзно, с хомячка. С тридцатиграммового комка злобы и разрушений, появившегося в нашей квартире.

Не самого собой появившегося, разумеется – Рома его притащил.

Начав с безобидного шуршания в банке с опилками по ночам – особенно громкого именно в те ночи, когда мне кровь из носу требовалось выспаться перед важным днём на работе, – хомяк дошел до того, что прокусил мне палец насквозь. Кровью я, по закону подлости, залила белые брюки, и на переговоры мне пришлось явиться в джинсах, немало удивив директора. Подозреваю, указательный палец, грозно перебинтованный до ужасающей толщины – иначе кровь просто не желала останавливаться – тоже не добавил мне солидности.

После этого мы с хомяком перешли в состояние вооруженного нейтралитета: ухаживал за ним исключительно мой благоверный, я же старалась не приближаться к безумному зверю на расстояние хомячиного прыжка.

Как ни странно, без моего ухода хомяк загрустил, захирел, завонялся и вообще как-то перестал Рому радовать. Однажды он просто исчез вместе с банкой: я до сих пор не уверена, сбыл его Рома кому-то на попечение или животинка просто сдохла.

«Ну, дорогая», – канючил любимый через неделю, – «Ну ты только посмотри, какая она милая».

Я смотрела.

Черепашка не отвечала мне взаимным взглядом, и вообще, особых признаков жизни не подавала. Наверное, именно поэтому она и прижилась: она не пыталась кусать меня, не издавала громких звуков, да и убедиться, что она всё еще в здравии, я могла только по тому, что ее положение в пространстве иногда менялось.

Кандидатуру геккона мне удалось завернуть еще на стадии обсуждения нового жильца.

Канареек мы поселили в кухне. Тут уж мне было нечем крыть: сослуживец Ромы умер, а птички остались, и кроме нас, спасти их от голодной смерти было просто некому.

Двоюродная сестра поселилась у нас на три месяца. Три чертовых месяца я выгребала ее длинные волосы из решетки слива, а эта девица и пальцем не пошевелила, чтобы помочь мне по хозяйству.

Съехала она, только оставив очаровательный подарок: котёнка, спасённого из-под колес машины, с трогательно перебитой лапкой.

«Прости», – говорил мне Рома, пока я меняла бинт. Котёнок вертелся и жалобно мяукал, и у меня едва хватало сил, чтобы удержать его на месте. – «Прости, но ведь ты же знаешь, как я их всех люблю.»

«А меня? Меня ты любишь?» – не выдержала я однажды, когда Рома принёс домой мадагаскарских тараканов. Тараканы забавно шипели и возились в пластиковом лотке.

Этой ночью Роме удалось убедить меня, что я для него – важнее всего на свете. Что я навечно в его сердце. Что он любит меня, в конце концов.

У него отличный дар убеждения, вообще-то. Выдающийся.

Двоюродная сестра – самое тупое прикрытие для любовницы, а я ведь всё же поверила. Ну, сам он из провинции, и родня оттуда же, почему не помочь хорошей девочке перекантоваться в столице первое время, так же?

И не узнала бы, если не случайность – она оказалась родственницей коллеги, по протекции пришла устраиваться в один из наших филиалов. Глупость какая.

Я погладила кота, балансирующего на бортике ванны. Заинтересовался, малыш – а что это тут так странно капает, да? А это слёзы. Понимаю, маленький, ты еще не видел меня плачущей, но всякое в жизни бывает. Вот ты, например, впервые сам запрыгнул на такую высоту, а я впервые сменила замки в квартире.

Пусть жалобно скребётся в дверь, как пёс на морозе – может, кстати, и собаку завести для полного комплекта, что думаешь?

Пусть без конца звонит на мобильный, не понимая, что происходит, не понимая, в чём он прокололся.

Если превратил мой дом в общежитие – то пусть будет готов к тому, что однажды ключи не подойдут.

Скука, скука, скука.

Я отталкиваю тысячи протянутых ко мне рук – скрюченных, распростёртых, молящих, жаждущих, требующих. Жалкие, никчёмные, насквозь прогнившие душонки – я топчу их надежды в пыль.

«Я не буду покупать твою душу», – говорю я каждому. – «Ты себя в зеркало видел вообще? Ты и так мой, с головой и потрохами. Я даже знаю, на какой уровень ада ты попадёшь».

Парочку я всё-таки покупаю – так, за бесценок, для коллекции. Этот, что жаждет денег – еще не совсем погублен, просто устал от нищеты. Тот, что жаждет власти – в юности любил так, что небеса сотрясались. Победа на каких-то местечковых выборах – бросовая цена за редкий экспонат.

Я перелистываю блокнот, любовно поглаживая страницы. На каждой – своя история. Душа, которая имела все шансы вознестись в рай – но стала моим трофеем.

Некоторыми я горжусь так, что, будь человеком, угодил бы за это чувство в ад.

Вот, например, древний вождь. Сильный, мудрый вождь, лучший, наверное, за историю племени. К сожалению, он же и последний – солдаты убили всех, а вождя сделали рабом.

Как же металась, как страдала, как неистовствовала его душа! Всего лишь чуть больше силы за проданную душу, чтобы свершить месть – и это потрясающая буря становится моей. От вида того, что осталось от солдатов и командира, даже мне стало немного не по себе. Я иногда проверяю, как дела у него теперь – и мне кажется, что он до сих пор доволен сделкой.

Или вот – стрелок "Мессершмита". Да уж, кто-кто, а он не хотел умирать на войне. Подловить его в увольнении и предложить неизменную удачу в стрельбе было плёвым делом. Ох, как же он удивился, узнав, что ад существует!

А вот моя любимая: прекрасная дева, которой изменил возлюбленный. Как черна была её душа в гневе – еще чуть-чуть, и я не успел бы предложить свои услуги, она растерзала бы любовников сама. У меня же всё получилось более изысканно: сначала умерла разлучница. Муж, не выдержав позора, застрелился – и я не прикладывал к этому никаких усилий. И девица, увидев, что натворила, повесилась на собственных волосах. Как же интересны иногда люди!

Надеюсь, им весело сейчас втроём, в одном-то котле.

Меня отвлекает чувство отчаяния – отчаяния светлой души, настолько сильного, что меня будто выдёргивает с места.

Я невольно любуюсь открывшейся мне картиной. Малютка-сын, играющий с ним отец – открытые улыбки, ни единого дрогнувшего мускула, пасторальная картина. Если бы, конечно, не больничная палата вокруг и измождённое тело ребёнка – тот явно скоро отправится к ангелам.

Вот где красота души человеческой. Какое напряжение – знать, что дорогой тебе человек мучительно умирает – знать, и не подавать вида!

Я отлавливаю его в коридоре – в палате, куда уже почти сунулись пернатые, обстряпывать сделку неэтично.

– Да? Что у вас? – буднично откликается мужчина, и я понимаю, что он не просто навещал сына – он работает здесь.

Врач, ну надо же. Таких у меня немного.

– Думаю, вас заинтересует моё предложение, – расплываюсь в фирменной улыбке я. – Дело в том, что я могу вам помочь.

Лицо мужчины каменеет.

– Пошел вон.

Ох, вот это тон! Какая ненависть, какая властность!

– Мне охрану вызвать? Здесь этой дряни не будет. Чем ты там торгуешь? Биодобавки, активаторы, выметайся со своими чудо-порошками отсюда.

Я улыбаюсь еще шире:

– Видите ли, произошло недопонимание. Я не торгую, я – покупаю.

Пока врач не опомнился, беру его под локоть и переношу в более уединенное место. Даю ему время прийти в себя: какая бы душа не была, все удивляются совершенно одинаково, и ничего интересного в этом нет.

– Кто вы? – наконец спрашивает он.

Ветер – на этом утёсе всегда жуткий ветер – смешно развевает полы его халата. Ему неловко, он сбит с толку, обескуражен, и черное отчаяние в его душе никуда не делось, но я уже чувствую тонкий-тонкий лучик надежды.

– Поговорим лучше о том, что я могу для вас сделать. Хотите вылечить сына?

– Ладно, что-то вы умеете. Но какие гарантии, что вы меня не обманете?

– Сразу видно, деловой человек. Разумеется, будет составлен типовой договор, со всеми прописанными условиями, в случае нарушения мною обязательств сделка расторгается.

– Хорошо. И сколько же вы хотите?

– Не сколько, а что. Душу.

Люблю наблюдать за этим моментом – когда они осознают, что я не маг, не пришелец, не ангел, в конце-то концов. Такая растерянность и смирение.

– А-а-а, – кивает наконец мужчина. – Вот оно, всё-таки, как. Разыгрывать, думаю, вы меня вряд ли станете?

– Да, так. Ну что, подписывать будете?

– Значит, за спасение сына вечные муки и всё такое?

– Совершенно верно.

Мужчина молчит, и, когда наконец открывает рот, я едва не загораюсь от удивления.

– Нет.

– Что?! Я же вижу, насколько он вам дорог, почему?!

– Не за спасение сына. Я хочу способность мгновенно исцелять любого человека. Абсолютно любого от абсолютно любой болезни. Сына, разумеется, в том числе. На неограниченный срок и неограниченное число исцелений. Необратимо, то есть, никто из вас не имеет права причинить вред тем, кого я вылечу. По рукам?

Теперь колебаюсь я. Цена немаленькая.

– Ну же, по рукам – и моя душа передаётся в ваше вечное пользование, делайте с ней, что хотите.

Я еще раз любуюсь этим человеком. Пожалуй, одно из самых дорогих моих приобретений – но зато какое! Коллеги обзавидуются.

– По рукам.

Дня его смерти я жду, как подарка.

Но только праздник всё никак не наступает.

Измучавшись от неопределенности, я выпрашиваю у начальства Книгу Судеб, чтобы узнать дату смерти. Обвожу её в календаре красным кружочком – и... Ничего.

Я заглядываю еще раз. Дата сдвинулась на пару лет.

Бывает, ничего не попишешь – случайности иногда путают карты. Жду еще немного – и снова ничего.

Дата смерти опять сдвинулась.

Я теряю терпение и снова поднимаюсь на землю.

Врач выглядит куда счастливее, чем в прошлый раз. Душа разрослась и окрепла еще больше, буквально сочится уверенностью и осознанием своей силы.

Ему ведь уже под девяносто должно быть, почему он еще на работе?

Догадка пронзает меня, как ангельское копьё:

– Ах ты грешника кусок, ты что, себя лечил?

– Естественно, – кивает он. – Мы же об этом договаривались.

Я выметаюсь из больницы, от ярости оставляя след гари на асфальте.

Этого я так не оставлю. Схитрил он – схитрю и я. Не может умереть от старости – всегда остается несчастный случай!

У-у-у, дерьмо серафима! Ходи и оглядывайся!

Долго я не затягиваю – сразу после работы швыряю его маршрутку в столб. Вообще-то, массовые смерти не очень поощряются начальством... Но как же он меня вывел!

Отгибаю искорёженную дверь – будто банку консерв открываю. Ага, а внутри меня ждёт долгожданное лакомство. Где же ты, душа моя?

– А, так значит, это ты, – хрип человека едва слышен, лицо залито кровью, но даже в такой ситуации он остаётся спокойным и уверенным. Даже улыбается слегка краешком разбитой губы – ох, какой же всё-таки потрясающий трофей! Не выдерживая, я протягиваю руку – забрать своё, но душа пока еще не готова отделиться от тела.

Ничего, я подожду. Уж такую малость я подожду.

– А я тут... Вот... – кто-то из пассажиров судорожно вздыхает. Водитель дёргается и приходит в себя. Мать на переднем сиденье прижимает к себе плачущую дочку и испуганно оглядывается. – Успел...

И опускает голову.

Наконец-то! Бросаюсь вперёд – но меня отбрасывает назад, будто крылом по носу ударили.

Что за?! Я протягиваю руку, пытаясь схватить отлетающую на небеса душу – но путь мне преграждает юноша с овечьим взглядом.

– Ты-то тут откуда? – возмущаюсь я. – Дай пройти, пернатый, улетит же!

– По совокупности причин эта душа боле не принадлежит аду, – кротко отвечает ангел. При его росте ему приходится пригибаться, чтобы не упираться макушкой в потолок помятой маршрутки, и его нелепый вид раздражает меня еще больше.

– Какие еще совокупности причин? Вот договор, красным по белому написано...

– Причина первая: нарушение условий договора исполнителем. Причина вторая: самопожертвование в момент смерти. Причина третья: общая положительная картина души.

– Какое еще нарушение? – закипаю я. – Я никогда не указываю, что обязуюсь не причинять вреда клиенту. Тут всё чисто!

– А как же пункт насчет непричинения вреда тем, кого он вылечил?

Ангел кивает, и видя, что я больше не протестую, исчезает из вида.

Я тоскливо провожаю взглядом скрывшуюся в облаках душу.

Красивая, зараза.

Даже слишком.

Одну страницу в своём блокноте я специально оставляю пустой. Сколько там у него уйдёт на перерождение? Века три-четыре?

Ничего, подожду.

В следующий раз точно будет моим.

Ждут того, кто опасней волков -

Ведьмака, что за сто медяков,

Порежет, порубит на сотню кусков

Тебя и съест целиком…

Ждать.

Ждать – вот что самое тяжелое в моей охоте.

Улавливать малейшие дуновения воздуха, едва слышные шорохи, не обращать внимания на далёкие птичьи крики. Не разрешать себе шевельнуться, вдохнуть чуть громче обычного, не отвлекаться ни на миг.

Ни на миг, ни на единую долю мгновения. Позволь себе лишь одну ошибку – и тебя освежуют заживо, разделают на части, как животное на скотобойне.

Но мы – не животные.

И поэтому я жду.

Когда ветер наконец доносит до меня его запах – запах, который стальными, неразрывными путами связан со смертью – я не медлю ни секунды.

Я больше не сдерживаю себя. Выпускаю свою истинную натуру на волю.

Налететь на ведьмака, кромсать его когтями, рвать клыками – я знаю, что их кровь может быть для нас ядовита, но уже не могу удержаться – такая теплая, так близко, такой искренний крик боли!

Он отшвыривает меня своим Знаком – я сбиваю его с ног звуковой волной. В перекате он успевает достать меч.

Серебро. Неважно! Вы видите в нас зверей – мы будем ими, будем вашими кошмарами, страхами, теми, кем вы стали для нас. Это не элегантный танец воинов – ведьмака атакует бестия, видишь ли ты мои движения? Ха, ручаюсь, ты видишь лишь смазанную тень. Пока ты машешь мечом, я кромсаю твои слабые доспехи, добираюсь до сладкой плоти, изогнувшись так, как никогда не сможет человек, вонзаю когти тебе в нутро.

– Нет!

Ведьмак падает на колени, выронив меч, и протягивает вперёд безоружную руку.

– Пожалуйста, остановись. Я знаю, ты разумна. Давай договоримся!

Звук капающей на землю крови значит сейчас для меня гораздо больше.

Но ведьмак прав. Я разумна.

Впервые кто-то из них признал это.

Я замираю, позволяя себя рассмотреть. Постепенно избавляюсь от бугристой кожи, втягиваю когти. Предстаю перед ним прекрасной девой.

Ведьмак прикрывает рану рукой.

– Что ты можешь мне предложить?

– Деньги тебя не интересуют, так?

Я обворожительно улыбаюсь:

– Почему же. Красивым девушкам нужно много безделушек. Но этого мало.

– Чего ты хочешь? Скажи. – С каждым словом голос ведьмака звучит всё тише.

– Я хочу жить, не опасаясь того, что за мной и моими сестрами явится какой-то ведьмак. Но разве тебе по силам?

– Я... Могу... Договориться. Разбойники... Не нужно будет...

Я наклоняюсь поближе, чтобы услышать – не мне жаловаться на слух, но ведьмак говорит уже слишком неразборчиво. Кровь хлюпает под моими ногами – бедняга совсем ослабел. Хорошо, что это не первая охота за неделю – иначе, боюсь, не удержалась бы, запах уже дурманит голову...

Тем неожиданнее было ощутить жесткую хватку латной перчатки на своём горле.

Серебряный кинжал входит мне в сердце внезапно и легко. Боль от проклятого металла парализует, заставляет исходить первобытным воплем до изнеможения, не остается в мире больше ничего, кроме меня и боли.

Потом она отступает – ведьмак, пошатываясь, поднимается, возвращает кинжал в ножны.

Глупая, наивная брукса.

Я еще чувствую, как он отрубает мне ноги, чтобы я не смогла внезапно на него броситься.

Когда с рассветом он приторочит мою истлевшую голову к седлу, прямо за волосы, меня уже не будет это беспокоить.

– Работа или здоровье?

Мужчина на краю парапета пошатнулся, и на одно мгновение я даже испугался, что он действительно упадёт.

– Что? – он затравленно посмотрел на меня. Надо же, буквально минуту назад на крыше никого не было, и тут внезапно появляюсь я со своим нелепым вопросом.

– Работа или здоровье? – всё же повторяю, допуская, что он не расслышал. – Ты уже не в том возрасте, чтобы прыгать с крыши из-за несчастной любви, так что этот вариант даже не предлагаю.

Несчастный молчит – видимо, не рассчитывал на душеспасительные беседы перед своей кончиной. Более того, даже посматривает через плечо в пустоту между двумя многоэтажками, словно прикидывая – не наплевать ли на нормы этикета и не сигануть, несмотря на жаждущего разговора незнакомца.

– Нет-нет, так дело не пойдет, – я присаживаюсь прямо на бетонный пол, опираясь спиной о короб вентиляционного канала. Сегодня сухо, в другой день такой театральный приём бы не прошел.

– Давай-ка ты спустишься и мы поговорим. Видишь, я сел подальше от края – я не планирую хватать тебя и сдергивать с парапета, не волнуйся, прыгнуть всегда успеешь. Неужели твои проблемы никак нельзя решить?

Колеблется.

– Серьезно, неужели тебе так не терпится расстаться с жизнью? Что там у тебя? Рак? Представь, что через месяц окажется, что от него изобрели лекарство. Кем ты будешь после этого? Дурак – слишком мягкое определение, поверь мне.

Мужчина решается, кое-как спускается с парапета и опирается на него спиной, неосознанно повторяя мою позу. В моём исполнении она выглядит расслабленной, в его – обессиленной.

– Да устал я просто от всего этого, – наконец выдает он осознанную фразу. – Не нужен никому, один, как… как…

– Как перст, – подсказываю я. – Семьёй не обзавелся, значит, да?

Кивает.

– А родители?

– Из детдома я. Никого нет. Ну и чем ты можешь мне помочь, спаситель хренов?

Ничего себе, да у нас в интонациях вызов проклюнулся. Немаленький прогресс, и как быстро!

– Я чем-то – вряд ли, живу один и очень даже счастлив. Зато знаю место, где тебе могут помочь.

– Секта какая-то, что ли?

От неожиданности я засмеялся, но тут же оборвал смех, чтобы не спугнуть разговор.

– Да нет, всё куда проще. Ты в курсе, что депрессия – это не подростковые сопли, а вполне себе официальный диагноз? Поддающаяся излечению болезнь. Твой случай.

Собеседник вскинулся, но я не дал ему сказать и слова:

– Эй, эй, легче. Вот серьезно, давай пари? Столько терпел – потерпи еще полгода. Сходи в больничку, пройди курс антидепрессантов, поговори с психологами… или психотерапевтами, как их там правильно называть в такой ситуации?

– И что мне будет с этого пари? Если я стану овощем, не лучше ли сдохнуть сразу?

– Тебе с этого пари будет жизнь без желания покончить с собой. А вот со своей стороны могу пообещать следущее, – я подобрался, чтобы поймать взгляд мужчины и не дать ему отвести глаза, – Если через полгода ты всё еще будешь хотеть смерти, я лично приду к тебе и убью. Возьму твой грех себе на душу. Как тебе?

Колеблется.

– Не беспокойся, опыт у меня есть. Такой уж я хреновый спаситель.

Вряд ли с таким предложением можно сходу согласиться.

Я медленно, чтобы не напугать, поднимаюсь и направляюсь к выходу с крыши, бросаю напоследок:

– Ну или можешь прыгнуть сейчас, зная, что у тебя есть реальный шанс прожить долгую и счастливую жизнь.

Дверь закрывается за мной плавно, почти бесшумно – я всегда смазываю петли, чтобы не скрипели. Человеческий голос куда больше располагает к разговору, чем неприятный скрежет за спиной.

До моей квартиры – всего ничего, один технический пролет. Конечно, можно подстеречь его и у своего порога – но только здесь у меня есть стопроцентная уверенность, что всё пройдет гладко.

Теперь счет идет на секунды. Становлюсь сбоку, сразу за дверью, достаю шприц из кармана, снимаю колпачок, поднимаю руку так, чтобы было удобно молниеносно вонзить иглу в шею.

Я не знаю, сколько времени ему понадобится, чтобы прийти в себя: одни выбегают почти сразу, других приходится ждать так долго, что затекает рука.

Самоубийца выходит в тот самый момент, когда я начинаю беспокоиться, не решил ли он и вправду прыгнуть.

Как всегда, они никак не могут представить того, что загадочный самаритянин будет ожидать их за дверью с заготовленным транквилизатором в шприце.

Всё вышло, как по сценарию.

Тащить тело тяжело, но куда труднее было бы драться со сражающимся за свою жизнь человеком – случалось и такое. Хотя, казалось бы, еще минуту назад он твердо решил покончить с собой – какая ирония! Приобретенный опыт был полезным, но мне не понравился.

Затащив кое-как в прихожую, без церемоний роняю тело на пол – слева как раз подготовлено свободное место.

Знаю я этих врачей. Ничем бы они ему не помогли. Если человек едва ли не к середине жизни не обзавелся никем, для себя ценным – то и дальше ему ничего хорошего не светит.

Привычно набираю номер.

– Привет, дорогая. У меня тут новая партия прибыла, нужно помочь разгрузить. Через пару часиков сможешь? Отлично, целую.

А удачный вышел товар. Без сложностей, даже без болезней, а что депрессия – так мы ведь не мозг ему вырезать собрались, верно? Печень, почки, легкое, сердце – полный здоровый суповой набор, можно будет наконец-то и на острова слетать.

Расшибись он в лепёшку, мало кому стало бы лучше. А так и мне приятно, и скольких людей за раз осчастливит.

Что поделать – такой уж я хреновый спаситель.