killforfree

тайнушка, Катюшенька, тайнушка, таишься в зазористом облачке

Выходила по ласточками Катя к голубином озеру,
было Кате и пьяно, и стыдно, и сытно.
Звала у озера Катя обгоревших комариков.
"Вы меня пакетиками проникайте,
да увезите на зведоздолет,
там похмельная рать
стихами
устает перед любым рассветом".
Было Кате и сыто, пьяно,
и тревожный мелькал кирпич.
Ворковало озеро,
сколько бед в этой илистой мгле улеглось
- воспаленными бабочками.
"Отпусти же меня похмельюшко" - возглашала Катя озеро.
Но молчанье енотье о другом было


тайнушка упорхнула в автобусик таиться дома
не привезти к ней тяжелого рентгена
она тайнушка, не загадочка.

Краткое содержание прошлых серий

Верлибр и Уолт Уитмен - нужна ли нам рифма?

https://pikabu.ru/story/verlibr_i_uolt_uitmen__nuzhna_li_nam...

Битники и божественные верлибры под наркотой

https://pikabu.ru/story/bitniki_i_bozhestvennyie_verlibryi_p...

Верлибры, Аллен Гинзберг и наркотически жесткий баттхерт

https://pikabu.ru/story/verlibryi_allen_ginzberg_i_narkotich...

Сегодня читаем верлибры Чарльза Буковски. Часто Буковски называют последним битником. Так ли это, вопрос открыт – быть пророком для Буковски – ну, наверное, как минимум было бы странно. Буковски – поэт улиц, поэт бесчисленно текущего алкоголя, шлюх, драк, маргинальной жизни. Поэт, который своим инструментов сделал бытовую безнадежность – этим он и отличен, наверное, от битников. Бытовую безнадежность – на фоне которой американская мечта, к которой, как говорят, Буковски относился, мягко говоря, ернически.

Но ошибочно думать, что Буковски – про бухло и прочее. Как и во многих других случаях, искусство делает все, что получает в свое распоряжение, своим материалом. Буковски обманчиво прост, прям и предметен – в его текстах нет той образности, к которой мы привыкли со школ. Нет и рифм. Более того, стихи Буковски отчетливо сюжетны. Но эта сюжетность создает особый, жесткий, не прозаический ритм жестких и веселых (порой) историй. Как в свое время скальды рассказывали о походах викингов – так Буковски рассказывает (отчасти) о своем лирическом герое (хотя филологи меня убьют за эту фразу). Заметить важно и что, к стихах Буковски пришел гораздо позже известной многим прозы - и многие приемы и привычки перекочевали из прозаического в поэтический текст, что сделало последний ярким и запоминающимся по образной и прочим системам. «Внешне примитивные, стихотворения Буковски оказываются сложнее для восприятия, чем его проза, и именно поэтому Буковски-поэт менее популярен.// Буковски обладает талантом изображать вневременное в сиюминутном, и, возможно, форма стихотворения оказывается более подходящей для этой задачи, чем форма романа», - цитируя источники. И алкоголь и прочее – здесь лишь метод посмотреть на  мир с другой точки зрения. Метод отчуждения и метод внимательного наблюдения за миром. А теперь ссылки и стихи.
http://lib.ru/INPROZ/BUKOWSKI/stihi.txt

http://www.topos.ru/article/literaturnaya-kritika/charlz-buk...

http://www.topos.ru/article/6574

Чарльз Буковски, «Дни точно бритвы, ночи полны крыс»

 

будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между

барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать

свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не

заморачивался этим слишком сильно -

если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о

других вещах - дураки творят себе собственный

рай.

 

в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с

другими мужиками и т.д.

 

в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил

из зала в зал, читал не столько книги целиком,

сколько отдельные части: медицина, геология, литература и

философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали

меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и

жизни композиторов, чем технические аспекты...

 

тем не менее, только с философами я ощущал братство:

с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;

я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,

вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно

с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,

может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего

целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,

причём делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать: он

совершенно прав, луны действительно там нет.

 

как же, к чёртовой матери, молодому человеку снисходить до работы по

8 часов в день, если там даже луны нет?

а чего ещё

может не хватать?

 

к тому же

мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные

критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались

утончённым языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других

критиков, других писателей ослами. они

выводили меня из себя.

 

но именно философы удовлетворяли

ту потребность

что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь

сквозь их навороты и

заковыристый словарь

я всё равно часто поражался -

у них выскакивало

пылающее азартное утверждение, казавшееся

абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким

к абсолютной истине,

и вот этой определенности я искал в своей повседневной

жизни, больше походившей на кусок

картона.

 

какими клёвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь

дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб

базлавших, будто торгаши из ада.

 

братья мои, философы, говорили со мной не как

народ на улицах или где-то ещё; они

заполняли собой невообразимую пустоту.

такие классные парни, ах, какие классные

парни!

 

да, библиотеки помогали; в другом моём храме, в

барах, всё было иначе, упрощённее, и

язык, и отношение были другими...

 

днём библиотека, ночью бар.

ночи были одинаковы,

поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не

плохой, но мне он не так как-то светит,

от него прёт чудовищной мертвечиной - я думаю о своём отце,

об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах

об убийцах с тусклыми глазами; ну, и

мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,

и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с

собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,

по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки

сжимаются и разжимаются, мы пьём теперь, наконец, уже с

целью:

 

он оборачивается ко мне:

"тебе чё-то не нравится, мужик?"

 

"ага. ты."

 

"хочешь чё-нибудь сделать?"

 

"конечно."

 

мы допиваем, подымаемся, уходим в конец

бара, в переулок; мы

поворачиваемся, лицом друг к другу.

 

я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как

насчёт сомкнуть это

пространство?"

 

он бросается на меня, и неким образом это представляет собой часть части

части.

Всем здравствуйте. Начинаю серию постов, в которых буду знакомить вас с разными интересными известными поэтами, которых нет здесь (или число постов о них ускользающе мало). Сегодня поговорим о верлибре и почитаем поэта Уолта Уитмена. Проблемка в том, что Пикабу достаточно консервативен в плане восприятия искусства - и порой даже бедный Малевич становится поводом для жарких дискуссий про "искусство или нет". Во много можно спасибо за это сказать отечественной школе, которая показывает даже литературу еще с советских времен очень выборочно, пропуская целый ряд явлений и жанров. В итоге поэзия, например, для многих оканчивается Серебряным веком, а стихи - "это то, что только в рифму".

Так вот, о верлибре. Как оказывается, стихи вполне могут жить (и давно живут) без рифмы - искусству свойственно раздвигать границы. Так, одной из точек в поисках путей развития в поэзии и стал отказ от тесного скафандра единого метра - появляется верлибр. Эта стихотворная форма и к рифмам, и к размеру относится очень вольно - они могут быть, могут не быть. Неизменным остается одно - разбивка по строчкам - то есть тот признак, по которому и разделяется речь разговорная и стихотворные строки. В итоге стихотворение вполне остается стихотворением, но поэт получает возможность не сидеть и считать количество слогов и рыться в словарях рифм, а строить свою поэтическую речь настолько точно, насколько ему это необходимо.

Для отечественной поэзии верлибр - явление не новое (вспомним Блока и его верлибры). А в целом эта форма появилась еще в 19 веке. Одним из многих первопроходцев стал американский поэт Уолт Уитмен. Почему начинаю с него? Часто упоминаем, любим во многих кругах и его стихи - один из хороших способов показать, как может быть верлибр. В ближайших постах буду публиковать других американских поэтов – они интересные и хорошие, но их достаточно сложно найти из-за проблем с копирайтом.
Ссылки. Про верлибр подробнее - http://slovar.lib.ru/dictionary/verlibr.htm. Про Уитмена - http://american-lit.niv.ru/american-lit/istoriya-literatury-...

Ну что же - добро пожаловать в комменты, где мы поспорим, что искусство, а что нет. Ну а теперь стихи.

Уолт Уитмен, "Жил малыш. Когда он выходил..."

Перевел К.С.Фарай

Жил малыш.
Когда он выходил на свою ежедневную прогулку,
и оглядывался вокруг,
то на что бы он ни смотрел
с жалостью, любопытством, страхом или любовью,
он становился этим предметом,
и это предмет становился частью его
на один день или на одно мгновение дня,
...на целый год или на циклы тянущихся лет.

Ранние незабудки становились частью малыша,
И трава, и красивая герань, и клевер,
и маленькие колибри,
и мартовские ягнята, и поросята с розовыми грудками...
кобыла с жеребятами, смеющиеся толпы во дворах,
люди у скользкого входа в пруд,
любопытные рыбки среди темно-зеленых камней,
и водяные мельницы с тяжелыми
стальными верхушками...
все становилось частью этого малыша.

И апрельские и майские полевые всходы
становились малышом...
и зимняя пшеница,
и светло-каштановые кукурузные ростки,
и съедобные коренья в огородах,
и яблони, и цветы яблонь,
и сочные яблоки, падающие с веток...
и лесная малина... и подорожник;
и старый пьяница по дороге домой
из таверны, где он недавно лежал без памяти,
И торопливая учительница... и дружелюбные дети,
и грустные дети... и аккуратные девочки-горожанки...
и все изменения в городах и селениях,
куда бы он ни шел.

И даже родители малыша - мужчина, зачавший его, выстрелив отцовской смесью
среди ночи... и женщина, выносившая малыша в своей сумке
перед тем, как он появился на свет...
они дали ему гораздо больше этого,
и давали ежедневно... и они, и то, что исходило от них
становилось частью малыша.
Его мать... и тарелки, и блюдца, поставленные
на обеденный стол,
Мать... и потоки прекрасных слов...
и чистая косынка, и фартук,
и здоровый материнский аромат,
отлетавший от ее волос и платья
когда она проходила мимо;
Его отец: сильный, мужественный, независимый,
строгий, рассерженный, несправедливый,
и удар, и окрик, и просьба, и заманчивая
ложь,
И предметы домашнего обихода, и разговор, и лавка старьевщика,
мебель... и желания переполненного сердца,
Любовь неподкупная... и чувство неизменной реальности,
мысли о том, что и это только мечта,
Сомнения днем и ночью, желание
узнать "как это?" и "что это?"...
Существует ли то, что кажется реальным
или это только вспышки и искры?
Мужчины и женщины на дорогах,
если не вспышки и искры,
то тогда кто?
И сами дороги, фасады серых домов...
товары на широких витринах, лица,
телеги, причалы, толпы на переправах;
Вид деревни, когда солнце падает
за зеленый холм... вереницы изломанных рек...
И тени... и лучи света в гущах летних дождей...
свет, падающий на крыши... и белая и коричневая
черепица...
очертания, отсветы, силуэты;
шхуна неподалеку, уходящая с отливом...
лодка на мели среди береговых камней,
Бег и танец темно-синих волн - растерянный всплеск,
и красочные облака... и багровая мачта,
оставленная кем-то словно в одинокой
бесконечной грезе;
склон горизонта, сизый пеликан на фоне солнца,
сгустки ила в аромате соленых водорослей;
все эти явления и кажущиеся явления, да,

Все это становилось частью малыша, который
ежедневно выходил,
и впредь будет выходить ежедневно,
становилось собственностью малыша, будь то
он или она,
кто гнался за всем этим
день за днем, час за часом -
всегда.

Картина - Август Маке. "Большой зоопарк, триптих"

теперь все закончилось,

поседевшего, высохшего поэта

зарежут еще прошлой весной

в прокисшей тоске

маршрута № 15-ть,

а изьеденные сифилисом

времени сфинксы

равнодушно смотрят сквозь,

и северный город

роняет брезгливо "Пусть...".

в нем слишком быстро

наступило время

спившехся юнкеров,

пространство усталых,

ржавых троллейбусов,

и Нева мутной волной

сквозь сведенную

спазмом отчаянья

серую глотку гранита

несет остатки

человеческих жизней.

этот город,

слепленный, казалось

из всех сортов

и мастей пластилина,

бесконечных зеркал

и отражений,

сам себе повторенье,

сам себе же ответ,

лаконично суровый и светский,

он хранит аккуратно

свою помятую гордость.

но я видел, как с

южных окраин

не по-дворянски

мелко и тихо

на подводах уезжали

до ближнего неба

стыдливо и подло

юнкера и поручики.

By Семен Безгинов

Картина - Эгон Шиле, "Сидящая девушка (Полди Лодзински)"

по сердцу скальпелем пролягут тонкие нити -

это долгая, сложная тяжелая память.

с ней надо научиться жить, дышать,

переставлять предметы с места на место,

в ней - твое драгоценное, не имеющее веса дыхание -

и все в нем,

танец тонких рук твоих в темноте,

обозначающий путь тонкого лезвия,

и все в нем,

твои сокровенные слова,

которые только для нас,

в которых - целый мир,

звучащий, как обещание, как клятва, как обет -

всегда помнить, всегда хранить, всегда беречь

тепло твоих хрустальных надежд,

так, как будто это было дыханием младенца,

неуловимым дыханием ветра,

чем то таким, что нельзя выделить

из мерной временнОй ткани мироздания,

так, чтобы она не распалась на нити.

ты растворяешься во мне -

и это так, как будто,

библия, сотни заветов, все запомнить, перечитать, сохранить для потомков.

тонкие нити плетутся - и в каждой из них по твоему счастью, по твоей радости, по твоей слабости,

больно? - нет сладко, и еще слаще.

By Семен Безгинов

Картина - Эрнст Людвиг Кирхнер, "Марсела"