Глупый,глупый человек.
Глупые люди не поймут этой мысли, и станут их сравнивать
dumtemik
поставил
166 плюсов и 55 минусов
80
рейтинг
0 подписчиков
10 подписок
34 поста
0 в горячем
Постоялец со второго этажа
Он был постояльцем. Каждый день я встречал его за ланчем. Одевался он очень аккуратно, в полосатый костюм из индийского льна, на голове носил соломенную шляпу, хрусткую, как кукурузные хлопья. После ланча он отправлялся в нижнюю часть города к парикмахеру. Тут комбинация: мистер Винески и окна с цветными стеклами в холле у моей бабушки — я любил смотреть через них и видеть на улице разноцветных людей. Они появлялись во многих других моих рассказах: люди пурпурные, люди серые, «китайцы», «индейцы» (за красным стеклом). Так вот, тут у меня скомбинированы постоялец, раздумья, кто он такой, окна с цветными стеклами и наблюдение за тем, как бабушка разделывала цыплят. Соедините все эти метафоры и получите рассказ.
Он помнил, как тщательно и умело, ласкающими движениями, бабушка проникала в холодное взрезанное нутро цыпленка и извлекала оттуда удивительные вещи: влажные, глянцевитые, с мясным запахом кольца кишок, мускулистый комочек сердца, желудок, а в нем зернышки. Как искусно и изящно надрезала цыплячью грудь и пухлой ладошкой обирала с нее медали. Одни из них шли в кастрюлю с водой, другие в бумажку — наверное, бросить потом собаке. За этим следовал ритуал набивки чучела вымоченной и приправленной пряностями булкой, а завершала дело, проворными тугими стежками, блестящая хирургическая игла.
При всех чудесах хирургии, однако, ни одна птица после операции не возродилась к жизни. Цыплят немедленно препровождали в преисподнюю, пытать острым вертелом, раскаленным жиром и кипящей водой, до той поры, пока за праздничным столом не собирались прочие хирурги с грозными скальпелями в руках.
За одиннадцать лет, прожитых Дугласом, он редко сталкивался с впечатлениями более захватывающими.
Чего стоила одна только коллекция ножей.
Будучи не при деле, они покоились в скрипучих ящиках большого кухонного стола. Это был волшебный стол, откуда бабушка — седовласая старая колдунья, однако не злая, с милым, добродушным лицом — извлекала атрибуты для своих магических операций. Для рассекания и исследования цыплят и прочей дичи они представлялись важнейшим инструментом.
Шевеля губами, Дуглас насчитал в общей сложности двадцать ножей различных форм и размеров. И каждый был отполирован так тщательно, что в нем виднелось четкое, хотя и искаженное, отражение рыжих волос и веснушек Дугласа.
Пока бабушка занималась расчленением животных, внуку полагалось вести себя тихо. Стоять по ту сторону стола, вытягивать шею и наблюдать было можно, но не болтать языком: это разрушило бы чары. Когда бабушка трясла над птицей серебряными судками, воображалось, будто оттуда сыплются не соль и пряности, а дробленая мумия и индейские кости, а беззубый рот ее выпевает заклинания.
Пружина любопытства сжималась и сжималась, и наконец Дуглас набрался храбрости ее отпустить.
— Бабушка, а я внутри такой же? — Он указал на цыпленка.
— Как что, детка?
— Как он, внутри?
— Да, примерно такой же, только немного красивей и аккуратней.
— И сам живот у меня больше, — добавил Дуглас, гордый своим животом.
— Да, — подтвердила бабушка. — Больше.
— А у дедушки живот еще больше, чем у меня, бабуля. Он на него локтями может опираться.
Бабушка засмеялась и покачала головой.
Дуглас сказал:
— А Люси Уильямс, с нашей улицы, у нее…
— Помолчи, дитя! — прикрикнула бабушка.
— Но у нее…
— Забудь о Люси! Это другое дело. Помалкивай, и все тут.
— Но почему у нее другое дело?
— Еж иголкою вот-вот болтливый рот тебе зашьет, — отрезала бабушка.
Дуглас тут же отошел, но вскоре вернулся в задумчивости:
— Бабушка, а откуда ты знаешь, что у меня внутри?
— Знаю, и все. Ну, ступай себе.
Дуглас, хмурясь, потопал в гостиную; в голове вертелась мысль о том, многого ли стоят знания, полученные от взрослых, если они ничем не подкрепляются. Взрослые правы, и все.
Звякнул колокольчик.
Сбежав в холл, Дуглас разглядел через стекло парадной двери соломенную шляпу. Злясь оттого, что колокольчик не умолкает, он распахнул дверь.
— Доброе утро, мальчик, а хозяйка дома?
С длинного гладкого лица красно-коричневого цвета на Дугласа смотрели холодные серые глаза. Посетитель был высок и худ, в руках держал чемодан и портфель, под мышкой — зонтик; тощие ладони прятались в теплых перчатках, голову венчала чудовищно новая соломенная шляпа.
Дуглас помотал головой:
— Она занята.
— Я пришел по объявлению. Хочу снять у нее верхние комнаты.
— У нас уже живут десять пансионеров, свободных мест нет, уходите.
— Дуглас! — Бабушка,
неспешно пересекшая прихожую, внезапно выросла у Дугласа за спиною и поздоровалась с незнакомцем. — Проходите, пожалуйста. Прямо по лестнице. На мальчика не обращайте внимания.
— Ничего.
Посетитель, не улыбаясь, прямой как палка, ступил за порог. Дуглас следил, как они с бабушкой скрылись наверху, слышал бабушкин голос, объяснявший условия аренды. Стукнул чемодан, бабушка вскоре сошла в прихожую, чтобы взять из шкафа постельное белье, нагрузила его на Дугласа и велела мигом отнести в только что сданную комнату.
У порога Дуглас помедлил. Посетитель пробыл в комнате всего ничего, но она уже изменилась. На кровати лежала соломенная шляпа, зонтик, прислоненный к стене, походил на мертвую и окоченевшую летучую мышь со сложенными крыльями. Дуглас прищурился, рассматривая зонтик. Незнакомец стоял посреди комнаты, опустив на пол чемодан.
— Вот. — Дуглас разложил белье на постели. — Мы садимся за стол ровно в двенадцать, если опоздаете, суп остынет. Его готовит бабушка, и он остынет.
В кармане курточки Дугласа звякнули отсчитанные новым жильцом десять центов.
— Мы подружимся, — заверил жилец.
Это было забавно: у человека в кармане одни центы. Целая куча центов. Ни серебра, ни десяти-центовиков, ни четвертаков. Одни новенькие медные центы.
Дуглас поблагодарил.
— Когда поменяю на десятицентовик, кину в копилку.
— Копите деньги, молодой человек?
— Собрал шесть долларов и пятьдесят центов. Теперь будет шестьдесят. Это на август, поеду в лагерь.
— А сейчас мне нужно помыться, — сказал длинный и странный новый жилец.
Помнится, Дуглас как-то проснулся около полуночи. За окном бушевала буря, дом содрогался от холодного ветра, в окна стучал дождь. Небо разорвала бесшумная, жуткая вспышка молнии. Дуглас сохранил в памяти этот страх. Страх, который испытываешь, когда во внезапном свете видишь собственную комнату незнакомой и пугающей.
Вот и теперь произошло то же самое. Дуглас стоял и глядел на незнакомца. Комната уже не была прежней, она неуловимо поменялась, потому что этот человек, быстрый, как вспышка молнии, залил ее своим светом. Дугласу это не нравилось.
Дверь закрылась прямо перед его лицом.
Деревянная вилка опустилась и поднялась; на ней было картофельное пюре. Когда бабушка позвала постояльцев на ланч, мистер Коберман (так звали нового жильца) принес с собой эту вилку, а также деревянные нож и ложку.
— Миссис Сполдинг, — сказал он спокойно. — Это мой собственный столовый прибор; пожалуйста, используйте его. Сегодня я съем ланч, но с завтрашнего дня мне понадобится только завтрак и ужин.
Бабушка сновала туда-сюда с дымящимися супницами (суп, бобы, картофельное пюре), стремясь произвести впечатление на нового постояльца, Дуглас же со стуком поигрывал на тарелке серебряными столовыми приборами: он заметил, что мистера Кобермана это раздражает.
— Я знаю фокус, — объявил Дуглас. — Смотрите.
Он щипнул ногтем зубец вилки. Как фокусник, он стал указывать то на один, то на другой сектор стола. И в том месте возникал вибрирующий металлический звук, волшебный голос. Фокус, конечно, нехитрый. Дуглас просто-напросто прижимал тайком ручку вилки к столу. Деревянная столешница служила резонатором. А можно было подумать, что это волшебство.
— Там, там и вот там! — восклицал Дуглас, радостно пощипывая вилку.
Он указал на тарелку с супом мистера Кобермана, и звук пошел оттуда.
Решительное красно-коричневое лицо мистера Кобермана обратилось в страшную маску. Он оттолкнул от себя тарелку и, скривив губы, откинулся на спинку стула.
Появилась бабушка.
— В чем дело, мистер Коберман, что-нибудь не так?
— Я не буду есть суп.
— Почему?
Мистер Коберман уставился на Дугласа.
— Потому что я сыт, больше не могу. Спасибо.
Извинившись, мистер Коберман пошел наверх.
— Ты что такое вытворил, прямо сейчас? — строго спросила Дугласа бабушка.
— Ничего. Бабуля, а почему он ест деревянными ложками?
— Не твое дело. И вообще: когда тебе возвращаться в школу?
— Остался месяц и три недели.
— О боже! — вздохнула бабушка.
На полпути ко второму этажу находилось большое, обращенное к солнцу окно. Стекло состояло из цветных, размером в шесть дюймов, фрагментов: оранжевых, пурпурных, голубых, красных, зеленых. Попадались и желтые, а также удивительного винно-красного цвета.
В колдовские предвечерние часы, когда солнечные лучи падали прямо на площадку и через просветы ограждения вниз, Дуглас стоял возле окна как прикованный, глядя сквозь цветные стекла на мир.
Вот мир голубой. Дуглас прижал нос к голубому стеклышку, за ним виднелось голубое-преголубое небо, ходили голубые люди, ездили голубые автомобили и бегали голубые собаки.
Но вот — Дуглас переместился к другой панели — мир сделался желтым. Мимо проплывали две женщины с лимонной кожей — дочери Фу-Маньчжу, не иначе. Дуглас захихикал. Стекло насытило золотом даже солнечный свет, и он разливался по всему вокруг, как расплавленная ириска.
Наверху послышался шорох. Дуглас знал, что мистер Коберман стоит у двери и наблюдает.
Не оборачиваясь, Дуглас заметил:
— Миры разных цветов. Голубые, красные, желтые. Все разные.
После продолжительной паузы мистер Коберман растерянно отозвался:
— Верно. Разноцветные миры. Все разные, да.
Дверь закрылась. В холле было пусто. Мистер Коберман ушел к себе.
Дуглас пожал плечами и нашел новую панель.
— Ой! Все розовое!
Это было просто, как дождевая капля. Вычерпав из тарелки сухой завтрак, Дуглас ощутил в глубине своего существа просто
Он помнил, как тщательно и умело, ласкающими движениями, бабушка проникала в холодное взрезанное нутро цыпленка и извлекала оттуда удивительные вещи: влажные, глянцевитые, с мясным запахом кольца кишок, мускулистый комочек сердца, желудок, а в нем зернышки. Как искусно и изящно надрезала цыплячью грудь и пухлой ладошкой обирала с нее медали. Одни из них шли в кастрюлю с водой, другие в бумажку — наверное, бросить потом собаке. За этим следовал ритуал набивки чучела вымоченной и приправленной пряностями булкой, а завершала дело, проворными тугими стежками, блестящая хирургическая игла.
При всех чудесах хирургии, однако, ни одна птица после операции не возродилась к жизни. Цыплят немедленно препровождали в преисподнюю, пытать острым вертелом, раскаленным жиром и кипящей водой, до той поры, пока за праздничным столом не собирались прочие хирурги с грозными скальпелями в руках.
За одиннадцать лет, прожитых Дугласом, он редко сталкивался с впечатлениями более захватывающими.
Чего стоила одна только коллекция ножей.
Будучи не при деле, они покоились в скрипучих ящиках большого кухонного стола. Это был волшебный стол, откуда бабушка — седовласая старая колдунья, однако не злая, с милым, добродушным лицом — извлекала атрибуты для своих магических операций. Для рассекания и исследования цыплят и прочей дичи они представлялись важнейшим инструментом.
Шевеля губами, Дуглас насчитал в общей сложности двадцать ножей различных форм и размеров. И каждый был отполирован так тщательно, что в нем виднелось четкое, хотя и искаженное, отражение рыжих волос и веснушек Дугласа.
Пока бабушка занималась расчленением животных, внуку полагалось вести себя тихо. Стоять по ту сторону стола, вытягивать шею и наблюдать было можно, но не болтать языком: это разрушило бы чары. Когда бабушка трясла над птицей серебряными судками, воображалось, будто оттуда сыплются не соль и пряности, а дробленая мумия и индейские кости, а беззубый рот ее выпевает заклинания.
Пружина любопытства сжималась и сжималась, и наконец Дуглас набрался храбрости ее отпустить.
— Бабушка, а я внутри такой же? — Он указал на цыпленка.
— Как что, детка?
— Как он, внутри?
— Да, примерно такой же, только немного красивей и аккуратней.
— И сам живот у меня больше, — добавил Дуглас, гордый своим животом.
— Да, — подтвердила бабушка. — Больше.
— А у дедушки живот еще больше, чем у меня, бабуля. Он на него локтями может опираться.
Бабушка засмеялась и покачала головой.
Дуглас сказал:
— А Люси Уильямс, с нашей улицы, у нее…
— Помолчи, дитя! — прикрикнула бабушка.
— Но у нее…
— Забудь о Люси! Это другое дело. Помалкивай, и все тут.
— Но почему у нее другое дело?
— Еж иголкою вот-вот болтливый рот тебе зашьет, — отрезала бабушка.
Дуглас тут же отошел, но вскоре вернулся в задумчивости:
— Бабушка, а откуда ты знаешь, что у меня внутри?
— Знаю, и все. Ну, ступай себе.
Дуглас, хмурясь, потопал в гостиную; в голове вертелась мысль о том, многого ли стоят знания, полученные от взрослых, если они ничем не подкрепляются. Взрослые правы, и все.
Звякнул колокольчик.
Сбежав в холл, Дуглас разглядел через стекло парадной двери соломенную шляпу. Злясь оттого, что колокольчик не умолкает, он распахнул дверь.
— Доброе утро, мальчик, а хозяйка дома?
С длинного гладкого лица красно-коричневого цвета на Дугласа смотрели холодные серые глаза. Посетитель был высок и худ, в руках держал чемодан и портфель, под мышкой — зонтик; тощие ладони прятались в теплых перчатках, голову венчала чудовищно новая соломенная шляпа.
Дуглас помотал головой:
— Она занята.
— Я пришел по объявлению. Хочу снять у нее верхние комнаты.
— У нас уже живут десять пансионеров, свободных мест нет, уходите.
— Дуглас! — Бабушка,
неспешно пересекшая прихожую, внезапно выросла у Дугласа за спиною и поздоровалась с незнакомцем. — Проходите, пожалуйста. Прямо по лестнице. На мальчика не обращайте внимания.
— Ничего.
Посетитель, не улыбаясь, прямой как палка, ступил за порог. Дуглас следил, как они с бабушкой скрылись наверху, слышал бабушкин голос, объяснявший условия аренды. Стукнул чемодан, бабушка вскоре сошла в прихожую, чтобы взять из шкафа постельное белье, нагрузила его на Дугласа и велела мигом отнести в только что сданную комнату.
У порога Дуглас помедлил. Посетитель пробыл в комнате всего ничего, но она уже изменилась. На кровати лежала соломенная шляпа, зонтик, прислоненный к стене, походил на мертвую и окоченевшую летучую мышь со сложенными крыльями. Дуглас прищурился, рассматривая зонтик. Незнакомец стоял посреди комнаты, опустив на пол чемодан.
— Вот. — Дуглас разложил белье на постели. — Мы садимся за стол ровно в двенадцать, если опоздаете, суп остынет. Его готовит бабушка, и он остынет.
В кармане курточки Дугласа звякнули отсчитанные новым жильцом десять центов.
— Мы подружимся, — заверил жилец.
Это было забавно: у человека в кармане одни центы. Целая куча центов. Ни серебра, ни десяти-центовиков, ни четвертаков. Одни новенькие медные центы.
Дуглас поблагодарил.
— Когда поменяю на десятицентовик, кину в копилку.
— Копите деньги, молодой человек?
— Собрал шесть долларов и пятьдесят центов. Теперь будет шестьдесят. Это на август, поеду в лагерь.
— А сейчас мне нужно помыться, — сказал длинный и странный новый жилец.
Помнится, Дуглас как-то проснулся около полуночи. За окном бушевала буря, дом содрогался от холодного ветра, в окна стучал дождь. Небо разорвала бесшумная, жуткая вспышка молнии. Дуглас сохранил в памяти этот страх. Страх, который испытываешь, когда во внезапном свете видишь собственную комнату незнакомой и пугающей.
Вот и теперь произошло то же самое. Дуглас стоял и глядел на незнакомца. Комната уже не была прежней, она неуловимо поменялась, потому что этот человек, быстрый, как вспышка молнии, залил ее своим светом. Дугласу это не нравилось.
Дверь закрылась прямо перед его лицом.
Деревянная вилка опустилась и поднялась; на ней было картофельное пюре. Когда бабушка позвала постояльцев на ланч, мистер Коберман (так звали нового жильца) принес с собой эту вилку, а также деревянные нож и ложку.
— Миссис Сполдинг, — сказал он спокойно. — Это мой собственный столовый прибор; пожалуйста, используйте его. Сегодня я съем ланч, но с завтрашнего дня мне понадобится только завтрак и ужин.
Бабушка сновала туда-сюда с дымящимися супницами (суп, бобы, картофельное пюре), стремясь произвести впечатление на нового постояльца, Дуглас же со стуком поигрывал на тарелке серебряными столовыми приборами: он заметил, что мистера Кобермана это раздражает.
— Я знаю фокус, — объявил Дуглас. — Смотрите.
Он щипнул ногтем зубец вилки. Как фокусник, он стал указывать то на один, то на другой сектор стола. И в том месте возникал вибрирующий металлический звук, волшебный голос. Фокус, конечно, нехитрый. Дуглас просто-напросто прижимал тайком ручку вилки к столу. Деревянная столешница служила резонатором. А можно было подумать, что это волшебство.
— Там, там и вот там! — восклицал Дуглас, радостно пощипывая вилку.
Он указал на тарелку с супом мистера Кобермана, и звук пошел оттуда.
Решительное красно-коричневое лицо мистера Кобермана обратилось в страшную маску. Он оттолкнул от себя тарелку и, скривив губы, откинулся на спинку стула.
Появилась бабушка.
— В чем дело, мистер Коберман, что-нибудь не так?
— Я не буду есть суп.
— Почему?
Мистер Коберман уставился на Дугласа.
— Потому что я сыт, больше не могу. Спасибо.
Извинившись, мистер Коберман пошел наверх.
— Ты что такое вытворил, прямо сейчас? — строго спросила Дугласа бабушка.
— Ничего. Бабуля, а почему он ест деревянными ложками?
— Не твое дело. И вообще: когда тебе возвращаться в школу?
— Остался месяц и три недели.
— О боже! — вздохнула бабушка.
На полпути ко второму этажу находилось большое, обращенное к солнцу окно. Стекло состояло из цветных, размером в шесть дюймов, фрагментов: оранжевых, пурпурных, голубых, красных, зеленых. Попадались и желтые, а также удивительного винно-красного цвета.
В колдовские предвечерние часы, когда солнечные лучи падали прямо на площадку и через просветы ограждения вниз, Дуглас стоял возле окна как прикованный, глядя сквозь цветные стекла на мир.
Вот мир голубой. Дуглас прижал нос к голубому стеклышку, за ним виднелось голубое-преголубое небо, ходили голубые люди, ездили голубые автомобили и бегали голубые собаки.
Но вот — Дуглас переместился к другой панели — мир сделался желтым. Мимо проплывали две женщины с лимонной кожей — дочери Фу-Маньчжу, не иначе. Дуглас захихикал. Стекло насытило золотом даже солнечный свет, и он разливался по всему вокруг, как расплавленная ириска.
Наверху послышался шорох. Дуглас знал, что мистер Коберман стоит у двери и наблюдает.
Не оборачиваясь, Дуглас заметил:
— Миры разных цветов. Голубые, красные, желтые. Все разные.
После продолжительной паузы мистер Коберман растерянно отозвался:
— Верно. Разноцветные миры. Все разные, да.
Дверь закрылась. В холле было пусто. Мистер Коберман ушел к себе.
Дуглас пожал плечами и нашел новую панель.
— Ой! Все розовое!
Это было просто, как дождевая капля. Вычерпав из тарелки сухой завтрак, Дуглас ощутил в глубине своего существа просто
Умиралище
Самый страшный в моей жизни сон был жутко будничным и прозаичным. Но, не в пример кошмарам с падающими самолетами, чудовищными змеями и прочей чертовщиной, что благополучно забываются на другой день, врезался прочно в память.
Меня, лежащего пластом в плену какой-то небывалой слабости — смертельной, как откуда-то доходит — везут в старой и тряской «скорой» в «умиралище» — место, где люди расстаются с жизнью. И я, еще с тайной надеждой, думаю: а вдруг мне это только снится? Хотел даже протереть глаза — но руки не шевелятся, и по детальности картины в стиле гиперреализма вижу, что не снится ни фига, все так и есть.
Рядом — жена и дочка с печальными, но несколько будничными лицами: дескать, и жалко батьку, да все едино везти на погост! Мне хочется что-то им сказать, но губы тоже не шевелятся — и чувство страшного, уже безысходного одиночества сжимает все внутри.
Тут наш рыдван перестает трясти; я понимаю, что вот и приехал, отчего последние, наверное, на этом свете слезы душат меня и со внезапным в слабом теле жаром льются по щекам. Но никто этого уже не видит, потому что истуканы-санитары берут носилки со мной и вносят в сумрачный зал с каменными, как в бане, лавками, на которых лежат такие же как я полупокойники. Один санитар бросает походя другому:
— Куда этого сваливать?
— Да вот сюда!
Меня ссыпают на пустую лавку, а тем временем жена с дочкой у конторки при входе возятся с какими-то бумагами. По залу с вечной ненавистью персонала к пациентам ходят те же санитары в грязных халатах; там и сям над умирающими стоят бедные родственники, и отстояв недолго, удаляются. Кто-то уже отдал концы, кто-то вот-вот отдаст. И время равнодушным тараканом ползет к концу отпущенного мне времени.
Я будто сквозь вату испытываю два главных ощущения. Одно — что все это не так, неправильно, где-то есть дурной подвох, с которым я б уж разобрался, будь чуть больше сил! Прошел бы по всем коридорам, поднял шум, потребовал лицензию — но не могу не только рукой или ногой, но даже губой пошевелить, а они, суки, пользуются этим!
Ну а другое — что все идет по заведенному порядку; скорей всего, имеется и лицензия с такими подписями и печатями, против которых уже не попрешь! И этот заведенный и рутинный ход всего как-то смиряет мой исходный ужас. Раз надо, значит, надо! Все не вечны и должны когда-то сгинуть; рано, не рано, а влип — и уже не отлипнуть все равно!
Тут, наконец, списав меня со всех былых счетов, подходят жена с дочкой постоять тоже надо мной, но, кажется, делают это скорей не для меня, а для того, чтобы не выбиваться из заведенного порядка. Что-то друг дружке говорят; я еще слышу, но уже не понимаю их — и не пытаюсь понимать: моя ладья, увы, уже отчалила от их берега! Вдруг раздается трель дочкиного телефона, и она, прикрыв мобильник ладошкой, говорит какому-то живчику: «Ну все, потом перезвоню, давай!».
Мне от этого ни капли не обидно — даже хорошо, что ее жизнь, так кстати отпочковавшись когда-то от моей, продолжится и после моего ухода. И опять хочется, уже в полном смирении с судьбой, расплакаться напоследок , и уйти с растревоженной душой. Но слезы больше не текут, и пока я силюсь выжать их, подходит черствый, как казенная бумага, санитарный бригадир:
— Ну все, простились — и на выход.
И только что улегшийся протест опять восстает во мне неугомонным ванькой-встанькой. Я хочу крикнуть: «Ты, сука, сам уйди! А вы пока не уходите!». Но рот-то скован; я еще надеюсь, что мои провожающие не послушают его — но они с какой-то общепринятой покорностью, которая меня уже ничуть не утешает, покидают зал.
И я в нем остаюсь совсем один — с горьким признанием той истины, что каждый умирает в одиночку.
Теперь, за удаленьем всех душевных мук, меня заботит лишь одно: как все-таки случится моя смерть? Как я сам ощущу ее — и как это произойдет технически?
Мое постыдно беспомощное тело переносят в другой зал, где уже никого из посторонних нет, и где видимо все и происходит. Но как именно?
А вот как. Тут тела пакуют в черные мешки на молниях, как при отправке трупов с ДТП, оставив лишь просвет над лицами. В них и доумирают еще неумершие. Затем санитары до конца застегивают молнии — и сносят эти упаковки к транспортеру, вроде аэровокзального, который отправляет их в тартарары.
Только я вижу с изумлением, что бардака и неразберихи здесь не меньше, чем снаружи.
Вдруг молодая девка с белым, но еще живым лицом расстегивает свой мешок, и оказывается, что она вся голая. Вскакивает с лавки и как с бодуна на чужой квартире, озирается по сторонам. И у меня возникает шальная мысль: а ведь и я еще не сдох! Может, пока рядом никого нет, что-нибудь замутить с ней напоследок? Тем более, долго не придется уговаривать!
Но оглянуться я не успел, как к ней подходят двое санитаров, бьют её по голове, и после того, как она падает, застегивают ее с головой. И это меня живо остужает: ну да, не то время и место. Мне даже становится стыдно: вот я болван, уже на полумертвую позарился!
И следом вновь охватывает беспросветная тоска перед конвейером, с которого мне не сойти. Я жду, жду, когда совсем отдам концы, чтобы скорей покончить со всем этим скверным делом. Но все эти всплески как перед обычным сном, когда вязкую дрему нарушает яркая шальная мысль, меня как-то некстати растормошили. Той ватной одури, в которой я попал сюда, все меньше и меньше, а другое начинает волновать все больше и больше.
Я понимаю, что обратного пути отсюда нет. Но если я сейчас не доумру, то как, живьем что ли, меня зашьют в этот мешок? Как перед сном опять же, когда ищешь поудобней позу, хочу повернуться на бок — но не дает этот мешок, в который меня уже как-то незаметно упекли. Еще одно усилие вконец сгоняет с меня всякий сон.
И тут я с новой жутью в сердце сознаю, что умирать нисколько не готов. Но как тогда быть с этой уже зажевавшей меня процедурой? Что делать? Ужас! Караул!
И я украдкой, чтобы тоже не схватить по голове, выбираюсь из моего мешка и встаю, хоть и нетвердо, на ноги. Но просто улизнуть из умиралища, в которое я все же, знать, неспроста попал, мешает одна мысль. А вдруг все эти превращения — какая-то уже аномалия в моем отравленном смертельной болезнью мозгу? Вот выйду в тот предбанник, откуда еще, может, не ушли мои — а там меня, уже отпетого покойника, сочтут каким-то монстром, зомби! Так пьяный в доску кажется сам себе трезвым как стекло, но для других он — свинья свиньей! Поэтому я тихо крадусь к смежным комнатам, и в одной из них натыкаюсь на бригадира, который сидит за столом с водкой и жарит в топке, где жгут нашего спекшегося брата, краковскую колбасу. На ней шкворчит и лопается шкурный жир; кругом царит какой-то жуткий, явно не колбасный смрад.
— Эй, ты куда? — встает он навстречу мне, вытирая сало с губ — такой великий, как боксер Кличко, бугор, способный одним махом уложить еще довольно слабого меня. И я с эдаким подлым придыханием слабейшего лопочу:
— Да я только спросить хотел.
— Чего?
— А сколько тут на умирание дается?
— Ну, минут десять. В принципе, это не я решаю, такой норматив.
— А кто за десять не успеет? Тогда что?
И он отпускает фразу, от которой у меня мурашки с топотом слонов проносятся по вновь ожившему загривку:
— Ну, так зашьют — и там уже все дохнут. Ну, иди, иди ложись.
Как на экзамене, когда ни в зуб ногой, я лихорадочно ищу какие-то окольные слова, чтобы продлить беседу — но он, гад, уже понял, что я только морочу ему голову. И зовет своих подельников: а ну спровадьте этого обратно!
Двое из них хвать меня — и в их железных лапах я опять оказываюсь словно без рук и без ног. И в ужасе от того, что я впрямь ожил, что я никакой не монстр, не зомби, могу складно думать и говорить, а меня сейчас угробят по чудовищной ошибке, ору им:
— Хорош живого хоронить! Сейчас же отпустите!
Но они глухи к моим воплям, как полицаи безразличны к пойманному для галочки бедолаге. Я чую, что мой шанс один — найти такие задушевные слова, чтобы сломать эту их галочку, но вижу, что у них душ нет. Да это и не люди вовсе, а тупо выполняющие задачу зомби. Но если они хоть немного похожи на людей, значит, когда-то ими были. Вдруг я смогу их пробудить? И я опять ору:
— Ребята! Ну договоримся по-людски! Сейчас с собой нет, завтра занесу, клянусь!
Хотя где-то в подкорке сидит мысль, что если я только вырвусь, то хрен чего им дам, и хрен потом они меня достанут!
Но пока я все это кричу, они уже успевают снести меня до прежней лавки и завернуть в тот же мешок. И один другому говорит:
— Слышь, что-то разорался парень! А ну тресни его головой об лавку!
Тот хвать меня — и хочет треснуть так, чтобы уже вовсе не собрать мне мозгов. Я упираюсь что есть сил, и тогда они вдвоем берутся за меня. Я уже не боюсь ни смерти, перед которой я сам сдулся пять минут назад, ни боли от надвигающейся травмы головы. Но бешеный протест вызывает вся эта незаконность ритуала, оказавшегося чистейшим произволом!
Сопротивляясь всеми клетками тела, я ору истошно:
— Эй, там, наверху, спасите, помогите!
Но там, где тоже никому ни до кого нет дела, меня не слышно. Становится ясно, что мой аккумулятор вот-вот сдохнет и меня все-таки приложат головой об лавку…
Тут я и просыпаюсь, весь в поту и в ужасе, что еще чуть-чуть, и я мог бы вовсе не проснуться! В ушах еще звенит мой дикий крик; я вскакиваю на постели, понимая окончательно, что все это мне лишь приснилось. И как бы дальше я ни хотел забыть этот неладный сон, пошаривший какой-то жуткой лапой в моей душе — не забывается он почему-то.
_____________________________________________________
анти баян ничего не выдал
Меня, лежащего пластом в плену какой-то небывалой слабости — смертельной, как откуда-то доходит — везут в старой и тряской «скорой» в «умиралище» — место, где люди расстаются с жизнью. И я, еще с тайной надеждой, думаю: а вдруг мне это только снится? Хотел даже протереть глаза — но руки не шевелятся, и по детальности картины в стиле гиперреализма вижу, что не снится ни фига, все так и есть.
Рядом — жена и дочка с печальными, но несколько будничными лицами: дескать, и жалко батьку, да все едино везти на погост! Мне хочется что-то им сказать, но губы тоже не шевелятся — и чувство страшного, уже безысходного одиночества сжимает все внутри.
Тут наш рыдван перестает трясти; я понимаю, что вот и приехал, отчего последние, наверное, на этом свете слезы душат меня и со внезапным в слабом теле жаром льются по щекам. Но никто этого уже не видит, потому что истуканы-санитары берут носилки со мной и вносят в сумрачный зал с каменными, как в бане, лавками, на которых лежат такие же как я полупокойники. Один санитар бросает походя другому:
— Куда этого сваливать?
— Да вот сюда!
Меня ссыпают на пустую лавку, а тем временем жена с дочкой у конторки при входе возятся с какими-то бумагами. По залу с вечной ненавистью персонала к пациентам ходят те же санитары в грязных халатах; там и сям над умирающими стоят бедные родственники, и отстояв недолго, удаляются. Кто-то уже отдал концы, кто-то вот-вот отдаст. И время равнодушным тараканом ползет к концу отпущенного мне времени.
Я будто сквозь вату испытываю два главных ощущения. Одно — что все это не так, неправильно, где-то есть дурной подвох, с которым я б уж разобрался, будь чуть больше сил! Прошел бы по всем коридорам, поднял шум, потребовал лицензию — но не могу не только рукой или ногой, но даже губой пошевелить, а они, суки, пользуются этим!
Ну а другое — что все идет по заведенному порядку; скорей всего, имеется и лицензия с такими подписями и печатями, против которых уже не попрешь! И этот заведенный и рутинный ход всего как-то смиряет мой исходный ужас. Раз надо, значит, надо! Все не вечны и должны когда-то сгинуть; рано, не рано, а влип — и уже не отлипнуть все равно!
Тут, наконец, списав меня со всех былых счетов, подходят жена с дочкой постоять тоже надо мной, но, кажется, делают это скорей не для меня, а для того, чтобы не выбиваться из заведенного порядка. Что-то друг дружке говорят; я еще слышу, но уже не понимаю их — и не пытаюсь понимать: моя ладья, увы, уже отчалила от их берега! Вдруг раздается трель дочкиного телефона, и она, прикрыв мобильник ладошкой, говорит какому-то живчику: «Ну все, потом перезвоню, давай!».
Мне от этого ни капли не обидно — даже хорошо, что ее жизнь, так кстати отпочковавшись когда-то от моей, продолжится и после моего ухода. И опять хочется, уже в полном смирении с судьбой, расплакаться напоследок , и уйти с растревоженной душой. Но слезы больше не текут, и пока я силюсь выжать их, подходит черствый, как казенная бумага, санитарный бригадир:
— Ну все, простились — и на выход.
И только что улегшийся протест опять восстает во мне неугомонным ванькой-встанькой. Я хочу крикнуть: «Ты, сука, сам уйди! А вы пока не уходите!». Но рот-то скован; я еще надеюсь, что мои провожающие не послушают его — но они с какой-то общепринятой покорностью, которая меня уже ничуть не утешает, покидают зал.
И я в нем остаюсь совсем один — с горьким признанием той истины, что каждый умирает в одиночку.
Теперь, за удаленьем всех душевных мук, меня заботит лишь одно: как все-таки случится моя смерть? Как я сам ощущу ее — и как это произойдет технически?
Мое постыдно беспомощное тело переносят в другой зал, где уже никого из посторонних нет, и где видимо все и происходит. Но как именно?
А вот как. Тут тела пакуют в черные мешки на молниях, как при отправке трупов с ДТП, оставив лишь просвет над лицами. В них и доумирают еще неумершие. Затем санитары до конца застегивают молнии — и сносят эти упаковки к транспортеру, вроде аэровокзального, который отправляет их в тартарары.
Только я вижу с изумлением, что бардака и неразберихи здесь не меньше, чем снаружи.
Вдруг молодая девка с белым, но еще живым лицом расстегивает свой мешок, и оказывается, что она вся голая. Вскакивает с лавки и как с бодуна на чужой квартире, озирается по сторонам. И у меня возникает шальная мысль: а ведь и я еще не сдох! Может, пока рядом никого нет, что-нибудь замутить с ней напоследок? Тем более, долго не придется уговаривать!
Но оглянуться я не успел, как к ней подходят двое санитаров, бьют её по голове, и после того, как она падает, застегивают ее с головой. И это меня живо остужает: ну да, не то время и место. Мне даже становится стыдно: вот я болван, уже на полумертвую позарился!
И следом вновь охватывает беспросветная тоска перед конвейером, с которого мне не сойти. Я жду, жду, когда совсем отдам концы, чтобы скорей покончить со всем этим скверным делом. Но все эти всплески как перед обычным сном, когда вязкую дрему нарушает яркая шальная мысль, меня как-то некстати растормошили. Той ватной одури, в которой я попал сюда, все меньше и меньше, а другое начинает волновать все больше и больше.
Я понимаю, что обратного пути отсюда нет. Но если я сейчас не доумру, то как, живьем что ли, меня зашьют в этот мешок? Как перед сном опять же, когда ищешь поудобней позу, хочу повернуться на бок — но не дает этот мешок, в который меня уже как-то незаметно упекли. Еще одно усилие вконец сгоняет с меня всякий сон.
И тут я с новой жутью в сердце сознаю, что умирать нисколько не готов. Но как тогда быть с этой уже зажевавшей меня процедурой? Что делать? Ужас! Караул!
И я украдкой, чтобы тоже не схватить по голове, выбираюсь из моего мешка и встаю, хоть и нетвердо, на ноги. Но просто улизнуть из умиралища, в которое я все же, знать, неспроста попал, мешает одна мысль. А вдруг все эти превращения — какая-то уже аномалия в моем отравленном смертельной болезнью мозгу? Вот выйду в тот предбанник, откуда еще, может, не ушли мои — а там меня, уже отпетого покойника, сочтут каким-то монстром, зомби! Так пьяный в доску кажется сам себе трезвым как стекло, но для других он — свинья свиньей! Поэтому я тихо крадусь к смежным комнатам, и в одной из них натыкаюсь на бригадира, который сидит за столом с водкой и жарит в топке, где жгут нашего спекшегося брата, краковскую колбасу. На ней шкворчит и лопается шкурный жир; кругом царит какой-то жуткий, явно не колбасный смрад.
— Эй, ты куда? — встает он навстречу мне, вытирая сало с губ — такой великий, как боксер Кличко, бугор, способный одним махом уложить еще довольно слабого меня. И я с эдаким подлым придыханием слабейшего лопочу:
— Да я только спросить хотел.
— Чего?
— А сколько тут на умирание дается?
— Ну, минут десять. В принципе, это не я решаю, такой норматив.
— А кто за десять не успеет? Тогда что?
И он отпускает фразу, от которой у меня мурашки с топотом слонов проносятся по вновь ожившему загривку:
— Ну, так зашьют — и там уже все дохнут. Ну, иди, иди ложись.
Как на экзамене, когда ни в зуб ногой, я лихорадочно ищу какие-то окольные слова, чтобы продлить беседу — но он, гад, уже понял, что я только морочу ему голову. И зовет своих подельников: а ну спровадьте этого обратно!
Двое из них хвать меня — и в их железных лапах я опять оказываюсь словно без рук и без ног. И в ужасе от того, что я впрямь ожил, что я никакой не монстр, не зомби, могу складно думать и говорить, а меня сейчас угробят по чудовищной ошибке, ору им:
— Хорош живого хоронить! Сейчас же отпустите!
Но они глухи к моим воплям, как полицаи безразличны к пойманному для галочки бедолаге. Я чую, что мой шанс один — найти такие задушевные слова, чтобы сломать эту их галочку, но вижу, что у них душ нет. Да это и не люди вовсе, а тупо выполняющие задачу зомби. Но если они хоть немного похожи на людей, значит, когда-то ими были. Вдруг я смогу их пробудить? И я опять ору:
— Ребята! Ну договоримся по-людски! Сейчас с собой нет, завтра занесу, клянусь!
Хотя где-то в подкорке сидит мысль, что если я только вырвусь, то хрен чего им дам, и хрен потом они меня достанут!
Но пока я все это кричу, они уже успевают снести меня до прежней лавки и завернуть в тот же мешок. И один другому говорит:
— Слышь, что-то разорался парень! А ну тресни его головой об лавку!
Тот хвать меня — и хочет треснуть так, чтобы уже вовсе не собрать мне мозгов. Я упираюсь что есть сил, и тогда они вдвоем берутся за меня. Я уже не боюсь ни смерти, перед которой я сам сдулся пять минут назад, ни боли от надвигающейся травмы головы. Но бешеный протест вызывает вся эта незаконность ритуала, оказавшегося чистейшим произволом!
Сопротивляясь всеми клетками тела, я ору истошно:
— Эй, там, наверху, спасите, помогите!
Но там, где тоже никому ни до кого нет дела, меня не слышно. Становится ясно, что мой аккумулятор вот-вот сдохнет и меня все-таки приложат головой об лавку…
Тут я и просыпаюсь, весь в поту и в ужасе, что еще чуть-чуть, и я мог бы вовсе не проснуться! В ушах еще звенит мой дикий крик; я вскакиваю на постели, понимая окончательно, что все это мне лишь приснилось. И как бы дальше я ни хотел забыть этот неладный сон, пошаривший какой-то жуткой лапой в моей душе — не забывается он почему-то.
_____________________________________________________
анти баян ничего не выдал
Ночное свечение
Эта история имела место быть летом этого года, но написать об этом я решился только на днях, когда окончательно уверился, что всё кончилось.
У меня есть дальние родственники в деревеньке, затерявшейся где-то на просторах Сибири. В детстве я каждое лето приезжал к ним в гости. Мне нравилось гулять в жаркие дни по полям и окраинам леса, купаться в реке, исследовать всякие таинственные места... Это сейчас я понимаю, что это были просто заброшенные дома, от времени уже покосившиеся и готовые рухнуть, а в детстве всё казалось таким загадочным, таким мистичным. Единственное, с чем там была проблема — другие дети. В деревне жили в основном старики, молодёжь стремилась побыстрее покинуть это бесперспективное с точки зрения карьеры место. Кроме меня там было всего три ребёнка, и то один из них — Яшка, пацан на год младше меня — тоже был приезжим.
Когда я стал взрослее, увлёкся интернетами, компьютерными игрушками и прочими благами цивилизации, я перестал ездить туда. Стало слишком скучно, всё, что можно было изучить и исследовать, я уже давно изучил и исследовал. Но этой весной кольнула меня ностальгия, и решил я на пару неделек сгонять к родственникам. Вспомнить былое, посмотреть, как там всё устроено теперь, спустя столько лет.
Приехал на поезде в близлежащий городок, оттуда, как и всегда, добрался на такси до деревни. Ну, не до самой деревни, потому что к ней не ведёт ничего, что хотя бы с натяжкой можно назвать дорогой. Высадили меня в паре километров, остаток пути пешком прошёл, всё нормально было. А деревенька, как оказалось, совсем в упадок пришла. Многие старики умерли, а все остальные, кто мог, разъехались. Тут стоит упомянуть географическую особенность — деревня состоит из двух частей, разделённых рекой. В том месте, где стоят дома, река довольно широкая, а мостик, соединяющий берега, расположен примерно километром ниже по течению, где река сужается.
На четвёртую ночи после приезда, я проснулся ночью от того, что дед и бабка ходили по дому и о чём-то говорили. Видимо, они пытались делать это тихо, но не очень-то у них получалось. А ещё в воздухе ощутимо пахло гарью. Я встал с кровати, подошёл к окну и увидел, что на другом берегу реки что-то горит. Огонь пылал сильный, языки пламени поднимались довольно высоко. Как я потом узнал на утро, сгорел сарай с местным пареньком внутри. Тот чинил что-то и то ли лампу уронил, то ли с электричеством напортачил. Сгорело всё дотла.
Неприятная история, но такова жизнь, как говорят. В любой момент с любым из нас может случиться что-то подобное. Я никогда не был особо чувствительным, так что это событие меня мало волновало. Поначалу.
На следующую ночь я снова проснулся, но в этот раз в доме было тихо. Хотелось пить, так что я встал с кровати и пошёл попить из графина, стоящего на столе в этой же комнате. Напившись, я собрался возвратиться в постель, как вдруг что-то привлекло моё внимание. Какое-то движение за рекой. Я подошёл к окну, но всё было тихо. Когда я, подумав, что мне показалось, собрался уже отойти от окна, я снова увидел ЭТО.
В том самом месте, где стоял сгоревший сарай, перемещалось нечто. Оно было похоже на вытянутое пятно светло-зелёного цвета, как будто парило над землёй в нескольких сантиметрах. Я слышал, что подобное явление бывает на болотах. Блуждающие огни, которые на самом деле не что иное, как просто болотный газ. В любом случае, то, за чем я наблюдал, было значительно больше простого огонька или светлячка. Да и откуда взяться болотному газу рядом с рекой? Все эти мысли тянулись у меня в мозгу, как растаявшая ириска. То, до чего я в обычных обстоятельствах додумался бы за пару секунд, мучительно доходило до меня с полминуты. И всё это время я наблюдал за этим странным свечением, перемещавшимся из стороны в сторону вдоль почерневших от огня брёвен. Оно как будто искало что-то, проходя по одним и тем же местам вновь и вновь. Всё это время внутри у меня росло чувство тревоги, если не сказать, страха. Я вообще человек не суеверный, но найти объяснение ТАКОМУ мой мозг не мог. Спустя пару минут я понял, что это явление явной угрозы не представляет. Кроме того, этот странник в ночи из раза в раз проходил одним и тем же маршрутом, и наблюдать за ним скоро стало неинтересно. Я отошёл от окна и лёг в кровать, но заснуть не мог долго. Как-то неспокойно было на душе. Потом, покрутившись с час в постели, я снова подошёл к окну. Там, за рекой, ничего не было. Обычная ночная темнота. После этого я быстро успокоился и заснул.
На следующий день мне стало любопытно, и я смотался за реку, чтобы поближе глянуть на место, где бушевал пожар. Обычное пепелище, ничем особым не примечательное. Но одна деталь выглядела странной: на закопчённом чёрном полу имелось два маленьких светлых пятна. Присмотревшись к ним, я понял, на что они похожи — на два следа стоящего на месте человека. Эту мысль я отогнал, потому что она звучит слишком невероятно — как среди гари и копоти могли остаться два чистых следа? С другой стороны, то, что я видел ночью — разве это можно объяснить разумно?
На следующую ночь я снова видел это существо. Существо ли? Оно снова бродило около пепелища, как будто силилось найти что-то, но не могло. Было в этих движениях что-то пугающее и завораживающее одновременно. Но мне показалось, что во вторую ночь нечто стало перемещаться по площади большей, чем в первую. Впрочем, оно даже до реки не доходило, так что особых поводов для беспокойства у меня не было. Удивительное свойство человеческой психики — быстро привыкать даже к очевидной чертовщине, если она постоянна и не наносит вреда. Следующий день прошёл спокойно, и я уже готов был ночью снова посмотреть на немного жутковатое, но интригующее действо. Но, к моему разочарованию, этой ночью я ничего в том месте не увидел. Точнее, не увидел в обычное время — примерно полночь. Всё зрелище выпало на следующие часы.
Я снова проснулся от взволнованных голосов деда и бабки, и снова... да, снова почувствовал запах гари. И снова на другом берегу горел дом. Как я узнал на утро, сгорел дом, стоящий недалеко от сарая, где погиб тот паренёк. Не выжил никто. Что странно, огонь, судя по всему, был горячее, чем обычно. Даже бревенчатые дома не сгорают так быстро, чтобы никто не успел из них выбраться. А этот вспыхнул, как будто стены были пропитаны бензином. Но не это самое странное. Я был там днём, любопытствовал. Думаю, вы уже догадываетесь, что я увидел, заглянув в обгоревший оконный проём. Внутри всё было черным-черно, крыша обвалилась, на полу валялись какие-то оплавленные деревяшки... а в центе виднелись два пятна в виде следов. Как будто что-то, чему не страшны жар и пламя, стояло внутри дома и смотрело, как огонь сжирает стены, мебель и людей.
Мои нервы сдали. Я не стал говорить никому о своих находках. Не стал пытаться убедить родственников покинуть дом и перебраться куда-то подальше из этих мест. Я просто быстро собрал вещи и рванул из этого места прочь. Когда я удалился от деревни на значительное расстояние, уже начинало темнеть.
Почему-то у меня не было сомнений, что в ночной тьме снова будет видно светящееся бледно-зелёным мертвенным светом нечто, пытающееся разыскать во мраке что-то навсегда утерянное.
У меня есть дальние родственники в деревеньке, затерявшейся где-то на просторах Сибири. В детстве я каждое лето приезжал к ним в гости. Мне нравилось гулять в жаркие дни по полям и окраинам леса, купаться в реке, исследовать всякие таинственные места... Это сейчас я понимаю, что это были просто заброшенные дома, от времени уже покосившиеся и готовые рухнуть, а в детстве всё казалось таким загадочным, таким мистичным. Единственное, с чем там была проблема — другие дети. В деревне жили в основном старики, молодёжь стремилась побыстрее покинуть это бесперспективное с точки зрения карьеры место. Кроме меня там было всего три ребёнка, и то один из них — Яшка, пацан на год младше меня — тоже был приезжим.
Когда я стал взрослее, увлёкся интернетами, компьютерными игрушками и прочими благами цивилизации, я перестал ездить туда. Стало слишком скучно, всё, что можно было изучить и исследовать, я уже давно изучил и исследовал. Но этой весной кольнула меня ностальгия, и решил я на пару неделек сгонять к родственникам. Вспомнить былое, посмотреть, как там всё устроено теперь, спустя столько лет.
Приехал на поезде в близлежащий городок, оттуда, как и всегда, добрался на такси до деревни. Ну, не до самой деревни, потому что к ней не ведёт ничего, что хотя бы с натяжкой можно назвать дорогой. Высадили меня в паре километров, остаток пути пешком прошёл, всё нормально было. А деревенька, как оказалось, совсем в упадок пришла. Многие старики умерли, а все остальные, кто мог, разъехались. Тут стоит упомянуть географическую особенность — деревня состоит из двух частей, разделённых рекой. В том месте, где стоят дома, река довольно широкая, а мостик, соединяющий берега, расположен примерно километром ниже по течению, где река сужается.
На четвёртую ночи после приезда, я проснулся ночью от того, что дед и бабка ходили по дому и о чём-то говорили. Видимо, они пытались делать это тихо, но не очень-то у них получалось. А ещё в воздухе ощутимо пахло гарью. Я встал с кровати, подошёл к окну и увидел, что на другом берегу реки что-то горит. Огонь пылал сильный, языки пламени поднимались довольно высоко. Как я потом узнал на утро, сгорел сарай с местным пареньком внутри. Тот чинил что-то и то ли лампу уронил, то ли с электричеством напортачил. Сгорело всё дотла.
Неприятная история, но такова жизнь, как говорят. В любой момент с любым из нас может случиться что-то подобное. Я никогда не был особо чувствительным, так что это событие меня мало волновало. Поначалу.
На следующую ночь я снова проснулся, но в этот раз в доме было тихо. Хотелось пить, так что я встал с кровати и пошёл попить из графина, стоящего на столе в этой же комнате. Напившись, я собрался возвратиться в постель, как вдруг что-то привлекло моё внимание. Какое-то движение за рекой. Я подошёл к окну, но всё было тихо. Когда я, подумав, что мне показалось, собрался уже отойти от окна, я снова увидел ЭТО.
В том самом месте, где стоял сгоревший сарай, перемещалось нечто. Оно было похоже на вытянутое пятно светло-зелёного цвета, как будто парило над землёй в нескольких сантиметрах. Я слышал, что подобное явление бывает на болотах. Блуждающие огни, которые на самом деле не что иное, как просто болотный газ. В любом случае, то, за чем я наблюдал, было значительно больше простого огонька или светлячка. Да и откуда взяться болотному газу рядом с рекой? Все эти мысли тянулись у меня в мозгу, как растаявшая ириска. То, до чего я в обычных обстоятельствах додумался бы за пару секунд, мучительно доходило до меня с полминуты. И всё это время я наблюдал за этим странным свечением, перемещавшимся из стороны в сторону вдоль почерневших от огня брёвен. Оно как будто искало что-то, проходя по одним и тем же местам вновь и вновь. Всё это время внутри у меня росло чувство тревоги, если не сказать, страха. Я вообще человек не суеверный, но найти объяснение ТАКОМУ мой мозг не мог. Спустя пару минут я понял, что это явление явной угрозы не представляет. Кроме того, этот странник в ночи из раза в раз проходил одним и тем же маршрутом, и наблюдать за ним скоро стало неинтересно. Я отошёл от окна и лёг в кровать, но заснуть не мог долго. Как-то неспокойно было на душе. Потом, покрутившись с час в постели, я снова подошёл к окну. Там, за рекой, ничего не было. Обычная ночная темнота. После этого я быстро успокоился и заснул.
На следующий день мне стало любопытно, и я смотался за реку, чтобы поближе глянуть на место, где бушевал пожар. Обычное пепелище, ничем особым не примечательное. Но одна деталь выглядела странной: на закопчённом чёрном полу имелось два маленьких светлых пятна. Присмотревшись к ним, я понял, на что они похожи — на два следа стоящего на месте человека. Эту мысль я отогнал, потому что она звучит слишком невероятно — как среди гари и копоти могли остаться два чистых следа? С другой стороны, то, что я видел ночью — разве это можно объяснить разумно?
На следующую ночь я снова видел это существо. Существо ли? Оно снова бродило около пепелища, как будто силилось найти что-то, но не могло. Было в этих движениях что-то пугающее и завораживающее одновременно. Но мне показалось, что во вторую ночь нечто стало перемещаться по площади большей, чем в первую. Впрочем, оно даже до реки не доходило, так что особых поводов для беспокойства у меня не было. Удивительное свойство человеческой психики — быстро привыкать даже к очевидной чертовщине, если она постоянна и не наносит вреда. Следующий день прошёл спокойно, и я уже готов был ночью снова посмотреть на немного жутковатое, но интригующее действо. Но, к моему разочарованию, этой ночью я ничего в том месте не увидел. Точнее, не увидел в обычное время — примерно полночь. Всё зрелище выпало на следующие часы.
Я снова проснулся от взволнованных голосов деда и бабки, и снова... да, снова почувствовал запах гари. И снова на другом берегу горел дом. Как я узнал на утро, сгорел дом, стоящий недалеко от сарая, где погиб тот паренёк. Не выжил никто. Что странно, огонь, судя по всему, был горячее, чем обычно. Даже бревенчатые дома не сгорают так быстро, чтобы никто не успел из них выбраться. А этот вспыхнул, как будто стены были пропитаны бензином. Но не это самое странное. Я был там днём, любопытствовал. Думаю, вы уже догадываетесь, что я увидел, заглянув в обгоревший оконный проём. Внутри всё было черным-черно, крыша обвалилась, на полу валялись какие-то оплавленные деревяшки... а в центе виднелись два пятна в виде следов. Как будто что-то, чему не страшны жар и пламя, стояло внутри дома и смотрело, как огонь сжирает стены, мебель и людей.
Мои нервы сдали. Я не стал говорить никому о своих находках. Не стал пытаться убедить родственников покинуть дом и перебраться куда-то подальше из этих мест. Я просто быстро собрал вещи и рванул из этого места прочь. Когда я удалился от деревни на значительное расстояние, уже начинало темнеть.
Почему-то у меня не было сомнений, что в ночной тьме снова будет видно светящееся бледно-зелёным мертвенным светом нечто, пытающееся разыскать во мраке что-то навсегда утерянное.
Бабушка
Когда я была маленькой, у меня была бабушка. У всех, наверное, есть. О том времени остались смутные воспоминания — мне было года 2 наверное, не больше.
Воспоминаний очень мало — огромная улица, проплывающая передо мной, мамино лицо с рыжими завитками, которые щекочут меня, моя кроватка — с высокими, ужасно высокими стенами, розовая лошадка, болтающаяся передо мной на веревочке. И бабушка. Она стояла возле моей кроватки, наклонялась, говорила мне что-то. На ней был белый платок, повязанный почти над глазами, а от ее коричневой руки, тянущейся ко мне, пахло землей и молоком. Я помню, что сначала слегка боялась бабушку, и даже хныкала. Меня пугала эта сморщенная, жесткая, горячая рука, гладящая меня по щеке. На мой плач прибегала мама, брала меня на руки, давала бутылочку с молоком. Бабушка стояла рядом, глядя на нас исподлобья. Я бормотала «баба, баба», мама улыбалась.
Потом я привыкла к бабушке, и даже радовалась, когда, открывая глаза, видела ее. Чаще всего она сидела на стуле возле двери, я вставала, цепляясь за решетку кровати, и звала ее. Бабушка улыбалась и подходила.
Иногда я слышала, как родители кричат в другой комнате, и мне становилось страшно. Тогда бабушка меня успокаивала, и мне становилось легче.
Потом мы переехали, переезд я смутно помню, но вместо голубых стен в новой комнате были зеленые, и мама спала теперь рядом со мной. Папы с нами больше не было, и бабушка тоже перестала приходить. Я плакала, я скучала по ней. Потом у меня появилась новая бабушка — к нам переехала мамина мама. Она не была похожа на ту, прежнюю, и пахло от нее не землей и молоком, а чем-то сладким и цветочным, но я быстро утешилась.
Я росла, узнавала новые вещи о мире, и образ бабушки постепенно стирался из моей памяти. Я поняла, что, скорее всего, это была папина мама, и не расспрашивала маму — я уже знала, что такое развод, и почему папа не видится со мной.
Когда мне было шестнадцать, я нашла в шкафу плотный черный пакет со старыми фотографиями, и, к своей радости, увидела там и бабушку. На потертом черно-белом снимке она стояла возле забора, сжав руки, и ветви рябины склонялись к самому ее белому платку. Я сохранила снимок, спрятала его в свою шкатулку с бижутерией. Маме не стала показывать.
Сейчас мне двадцать два. Я беременна своим сыном, и уже вышла замуж. На днях мы с мамой разбирали мои детские вещи, которые она сохранила, чтобы отобрать что-то для моего малыша. Мы разговорились, я стала расспрашивать, какой я была в детстве. И мама, за общими фразами, вдруг сказала странную вещь.
Что на самом деле они с папой развелись из-за меня (и слава богу, что развелись). Что когда мне было два года, мама перестала спать, потому что по ночам я постоянно разговаривала с кем-то в своей комнате. Потому что она обливалась холодным потом, когда видела, как я, стоя в кроватке, улыбаюсь и тяну руки в пустоту. Потому что, беря меня на руки, она постоянно видела краем глаза силуэт за плечом. Потому что в моей детской постоянно пахло свежей землей, а дверь сама собой постоянно открывалась и закрывалась. Потому что мой папа обзывал ее «сумасшедшей». Потому что однажды она проснулась среди ночи, и увидела её — бабушку, стоящую над их кроватью. Потому что мама от страха обмочилась, и папа, проснувшись, устроил скандал.
Я слушала это все, оглушенная.
— Я думала, что это была папина мама. Я помню ее.
— Милая, родители твоего папы живут на Дальнем Востоке. Они никогда не навещали нас.
Я принесла маме тот самый снимок, который когда-то нашла в шкафу. Мама вздрогнула, увидев его.
— Я не знаю, кто это. Я помню ту пачку фотографий, но не знаю точно, откуда они взялись. Не знаю, чьи родственники там были. При переезде я просто кинула их в чемодан, и потом положила в шкаф.
Я рассказала все мужу. Он отнесся слегка скептично, надеюсь, что поверил. Очень надеюсь — потому что я не хочу разводиться с ним, когда в моем доме запахнет землей, а мой сын начнет тянуть руки в пустоту, и говорить кому-то «баба».
_______
анти баян ничего не выдал
Воспоминаний очень мало — огромная улица, проплывающая передо мной, мамино лицо с рыжими завитками, которые щекочут меня, моя кроватка — с высокими, ужасно высокими стенами, розовая лошадка, болтающаяся передо мной на веревочке. И бабушка. Она стояла возле моей кроватки, наклонялась, говорила мне что-то. На ней был белый платок, повязанный почти над глазами, а от ее коричневой руки, тянущейся ко мне, пахло землей и молоком. Я помню, что сначала слегка боялась бабушку, и даже хныкала. Меня пугала эта сморщенная, жесткая, горячая рука, гладящая меня по щеке. На мой плач прибегала мама, брала меня на руки, давала бутылочку с молоком. Бабушка стояла рядом, глядя на нас исподлобья. Я бормотала «баба, баба», мама улыбалась.
Потом я привыкла к бабушке, и даже радовалась, когда, открывая глаза, видела ее. Чаще всего она сидела на стуле возле двери, я вставала, цепляясь за решетку кровати, и звала ее. Бабушка улыбалась и подходила.
Иногда я слышала, как родители кричат в другой комнате, и мне становилось страшно. Тогда бабушка меня успокаивала, и мне становилось легче.
Потом мы переехали, переезд я смутно помню, но вместо голубых стен в новой комнате были зеленые, и мама спала теперь рядом со мной. Папы с нами больше не было, и бабушка тоже перестала приходить. Я плакала, я скучала по ней. Потом у меня появилась новая бабушка — к нам переехала мамина мама. Она не была похожа на ту, прежнюю, и пахло от нее не землей и молоком, а чем-то сладким и цветочным, но я быстро утешилась.
Я росла, узнавала новые вещи о мире, и образ бабушки постепенно стирался из моей памяти. Я поняла, что, скорее всего, это была папина мама, и не расспрашивала маму — я уже знала, что такое развод, и почему папа не видится со мной.
Когда мне было шестнадцать, я нашла в шкафу плотный черный пакет со старыми фотографиями, и, к своей радости, увидела там и бабушку. На потертом черно-белом снимке она стояла возле забора, сжав руки, и ветви рябины склонялись к самому ее белому платку. Я сохранила снимок, спрятала его в свою шкатулку с бижутерией. Маме не стала показывать.
Сейчас мне двадцать два. Я беременна своим сыном, и уже вышла замуж. На днях мы с мамой разбирали мои детские вещи, которые она сохранила, чтобы отобрать что-то для моего малыша. Мы разговорились, я стала расспрашивать, какой я была в детстве. И мама, за общими фразами, вдруг сказала странную вещь.
Что на самом деле они с папой развелись из-за меня (и слава богу, что развелись). Что когда мне было два года, мама перестала спать, потому что по ночам я постоянно разговаривала с кем-то в своей комнате. Потому что она обливалась холодным потом, когда видела, как я, стоя в кроватке, улыбаюсь и тяну руки в пустоту. Потому что, беря меня на руки, она постоянно видела краем глаза силуэт за плечом. Потому что в моей детской постоянно пахло свежей землей, а дверь сама собой постоянно открывалась и закрывалась. Потому что мой папа обзывал ее «сумасшедшей». Потому что однажды она проснулась среди ночи, и увидела её — бабушку, стоящую над их кроватью. Потому что мама от страха обмочилась, и папа, проснувшись, устроил скандал.
Я слушала это все, оглушенная.
— Я думала, что это была папина мама. Я помню ее.
— Милая, родители твоего папы живут на Дальнем Востоке. Они никогда не навещали нас.
Я принесла маме тот самый снимок, который когда-то нашла в шкафу. Мама вздрогнула, увидев его.
— Я не знаю, кто это. Я помню ту пачку фотографий, но не знаю точно, откуда они взялись. Не знаю, чьи родственники там были. При переезде я просто кинула их в чемодан, и потом положила в шкаф.
Я рассказала все мужу. Он отнесся слегка скептично, надеюсь, что поверил. Очень надеюсь — потому что я не хочу разводиться с ним, когда в моем доме запахнет землей, а мой сын начнет тянуть руки в пустоту, и говорить кому-то «баба».
_______
анти баян ничего не выдал
Лифт
Хочу поделиться историей, которая произошла со мной на прошлой неделе.
Я возвращался с работы около 11 вечера. Зашел в подъезд, поздоровался с хмурой консьержкой и поднялся к лифту. У нас их два — грузовой и пассажирский, а кнопка вызова — одна.
Вызвав свой «экипаж», я посмотрел на табло этажей — оба «транспорта» спускались с 18-го этажа. Пассажирский остановился на 5-м, а грузовой ехал ко мне. Зайдя в кабину и нажав на кнопку 22-го этажа, я облокотился к стенке и посмотрел на внутреннее табло. Когда проехал 4 этаж, кабина резко вздрогнула и остановилась. Погас свет. В голове промелькнуло: «Твою ж за ногу, застрял!».
Я вытащил из кармана телефон, включил подсветку, испугался своего отражения в зеркале и пошел искать кнопку вызова диспетчера. В этот момент за стеной послышался всхлип. Я замер, в ушах звенело. Прислушался — тишина. Опять потянулся к кнопке вызова и услышал шепот за стенкой, там где должен располагаться пассажирский лифт: «Не надо, пожалуйста! Я задыхаюсь».
Женский шепот. Первая мысль, что пассажирский тоже застрял с кем-то страдающим клаустрофобией внутри. Я крикнул «Эй, вы тоже застряли?» В ответ было лишь бормотание: «не надо, не надо, не надо».
Я стукнул в стенку и выкрикнул что-то вроде: «Успокойтесь, сейчас придут лифтеры и нас вытащат». Еще посоветовал глубже дышать. Вспомнил, что диспетчера так и не вызвал. Нажал кнопку, а там гудки, как будто занято. Сделал еще пару попыток. Вслух ругался на неисправную аппаратуру.
В этот момент мне в стенку постучали. Хотелось спросить: «Кто там?» — но раздался женский голос. До жути ехидный: «Ну что же не открываешь?». Я даже обалдел, не мог понять, что за сарказм такой и только и смог ответить: «Ну подожди немного!».
В стенку стали просто долбиться, аж кабина дрожала. Ну или я. Я отскочил к противоположной стене. Вместе с громкими ударами стали раздаваться просто душераздирающие крики, от которых хотелось зажать уши и зажмуриться: «Выпусти, выпусти!». Мне стало жутко. Я не понимал, что происходит. Единственное объяснение — у кого-то башню сорвало. Крики были дикими, словно душевнобольной человек орет и долбится головой. Я стал орать в ответ, чтобы угомонились, судорожно нажимал абсолютно все кнопки лифта. В этот момент двери лифта распахнулись и все затихло. На меня смотрел ошарашенный сосед в семейниках и шлепанцах.
— Ты чего орешь?
Я ни слова не мог сказать, лишь пытался отдышаться. Выбежал на дрожащих ногах из лифта и нажал кнопку вызова. Тут же, спустя мгновение, открылся пассажирский. Пустой.
— Застрял? — помню, как спросил сосед. — Он на нашем этаже частенько застревает.
Знаете, я теперь боюсь лифтов. До своего 22-го этажа пешком теперь поднимаюсь.
По традициям, надо узнавать историю лифта, о смертях и призраках, но нет, не хочу знать ничего.
Я возвращался с работы около 11 вечера. Зашел в подъезд, поздоровался с хмурой консьержкой и поднялся к лифту. У нас их два — грузовой и пассажирский, а кнопка вызова — одна.
Вызвав свой «экипаж», я посмотрел на табло этажей — оба «транспорта» спускались с 18-го этажа. Пассажирский остановился на 5-м, а грузовой ехал ко мне. Зайдя в кабину и нажав на кнопку 22-го этажа, я облокотился к стенке и посмотрел на внутреннее табло. Когда проехал 4 этаж, кабина резко вздрогнула и остановилась. Погас свет. В голове промелькнуло: «Твою ж за ногу, застрял!».
Я вытащил из кармана телефон, включил подсветку, испугался своего отражения в зеркале и пошел искать кнопку вызова диспетчера. В этот момент за стеной послышался всхлип. Я замер, в ушах звенело. Прислушался — тишина. Опять потянулся к кнопке вызова и услышал шепот за стенкой, там где должен располагаться пассажирский лифт: «Не надо, пожалуйста! Я задыхаюсь».
Женский шепот. Первая мысль, что пассажирский тоже застрял с кем-то страдающим клаустрофобией внутри. Я крикнул «Эй, вы тоже застряли?» В ответ было лишь бормотание: «не надо, не надо, не надо».
Я стукнул в стенку и выкрикнул что-то вроде: «Успокойтесь, сейчас придут лифтеры и нас вытащат». Еще посоветовал глубже дышать. Вспомнил, что диспетчера так и не вызвал. Нажал кнопку, а там гудки, как будто занято. Сделал еще пару попыток. Вслух ругался на неисправную аппаратуру.
В этот момент мне в стенку постучали. Хотелось спросить: «Кто там?» — но раздался женский голос. До жути ехидный: «Ну что же не открываешь?». Я даже обалдел, не мог понять, что за сарказм такой и только и смог ответить: «Ну подожди немного!».
В стенку стали просто долбиться, аж кабина дрожала. Ну или я. Я отскочил к противоположной стене. Вместе с громкими ударами стали раздаваться просто душераздирающие крики, от которых хотелось зажать уши и зажмуриться: «Выпусти, выпусти!». Мне стало жутко. Я не понимал, что происходит. Единственное объяснение — у кого-то башню сорвало. Крики были дикими, словно душевнобольной человек орет и долбится головой. Я стал орать в ответ, чтобы угомонились, судорожно нажимал абсолютно все кнопки лифта. В этот момент двери лифта распахнулись и все затихло. На меня смотрел ошарашенный сосед в семейниках и шлепанцах.
— Ты чего орешь?
Я ни слова не мог сказать, лишь пытался отдышаться. Выбежал на дрожащих ногах из лифта и нажал кнопку вызова. Тут же, спустя мгновение, открылся пассажирский. Пустой.
— Застрял? — помню, как спросил сосед. — Он на нашем этаже частенько застревает.
Знаете, я теперь боюсь лифтов. До своего 22-го этажа пешком теперь поднимаюсь.
По традициям, надо узнавать историю лифта, о смертях и призраках, но нет, не хочу знать ничего.
Они существуют
Эта история произошла со мной ( dum.temik )
В первый раз это произошло когда мне было 5 лет . Я смутно помню что произошло , но я помню что я играл , и увидел что за окном что-то зашевелилось. Жил я на 8 этаже и поэтому там нечего шевелится не могло , я подумал что это Карлсон , и захотел посмотреть на него , но когда подошёл я увидел ужасную тварь которая смотрела прямо на меня . Я закричал , эта тварь вытащила меня из окна я ухватился за подоконник . В друг прибежала мама , и это существо исчезло оставив меня держащимся за окно . Мама спасла меня . После я ей про всё рассказал , она притворилась что поверила мне . Вечером после работы папа провёл со мной беседу .
После оно снова пришло мне было восемь . 1 Сентября . Мама с папой привели меня домой , а сами отправились за тортом . Я начал смотреть телевизор . Вдруг весь свет отрубился . И я увидел силует . Это было что то не материальное.Просто тень у которой были ясные очертания и через которую можно было просунуть любой предмет , но само оно могло поднять любой предмет . Я в этом убедился когда начал кидать в него всё подряд . Оно появилось сзади меня и прошептало что-то .Я понял только :" Не верь ".Вдруг оно отбросило меня к тумбочке на которой стоял телевизор.Тумбочка зашаталась и телевизор упал на меня.
недавно оно снова пришло , но я уже переехал и живу один. Я уже забыл про него и про то что он сказал.Но оно мне напомнило.23 Марта 2014 .
Я недавно переехал и разгружал вещи как вдруг мне позвонили в дверь.Я подошёл к двери и увидел ребёнка , он плакал . Я не открывая спросил что случилось , он ответил что : "Что у него потерялась мама " Он попросил воды, я принёс ему воды и тут всё началось . Вода превратилась в кипиток . Он выли его на меня . Глаза у него вытаращились на меня . Он подошёл ко мне и связал . После я потерял сознание . Я очнулся непонятно где . Первый кого я увидел был этот мальчик , а потом я увидел деда который что то шептал . Это продолжалось около 8 минут за это время я ослабил верёвки. Когда он подошёл я увидел его лицо. Оно было изуродовано как будто он пришил себе чужое . Он взял со стола нож и провёл им по моему животу.Вдруг он снова что то пробормотал и поднял надо мной нож . Я вырвался из верёвок и ударил его ногой в живот. Мальчик снова напал , но я был готов и воткнул нож ему в руку он заорал не детски голосом.Этот дед закричал . Погнался за мной (забыл уточнить помещение было очень просторное ). Он бежал очень быстро и всё же догнал меня , вдруг появился тот силуэт он отметнул деда в сторону . Рядом лежал кусок арматуры . Этот кусок он воткнул ему живот . Дед начал истекать кровью и смеяться. Что то говорить типа этого : "Глупец , не стем кхе... кхе ... ты бы стал одним из нас крх... мы готовили тебя к этому с самого рождения АРГХ " . Вдруг это существо свернуло голову тому мальчику. Я не выдержал и заплакал. Дед и мальчик умерли , а оно сказало мне:"Забудь обо всём что было.Не пытайся что то узнавать . Иначе я вернусь !"
После этого я оказался дома.
Я жив здоров только ожог напоминает мне обо всём что произошло .
В первый раз это произошло когда мне было 5 лет . Я смутно помню что произошло , но я помню что я играл , и увидел что за окном что-то зашевелилось. Жил я на 8 этаже и поэтому там нечего шевелится не могло , я подумал что это Карлсон , и захотел посмотреть на него , но когда подошёл я увидел ужасную тварь которая смотрела прямо на меня . Я закричал , эта тварь вытащила меня из окна я ухватился за подоконник . В друг прибежала мама , и это существо исчезло оставив меня держащимся за окно . Мама спасла меня . После я ей про всё рассказал , она притворилась что поверила мне . Вечером после работы папа провёл со мной беседу .
После оно снова пришло мне было восемь . 1 Сентября . Мама с папой привели меня домой , а сами отправились за тортом . Я начал смотреть телевизор . Вдруг весь свет отрубился . И я увидел силует . Это было что то не материальное.Просто тень у которой были ясные очертания и через которую можно было просунуть любой предмет , но само оно могло поднять любой предмет . Я в этом убедился когда начал кидать в него всё подряд . Оно появилось сзади меня и прошептало что-то .Я понял только :" Не верь ".Вдруг оно отбросило меня к тумбочке на которой стоял телевизор.Тумбочка зашаталась и телевизор упал на меня.
недавно оно снова пришло , но я уже переехал и живу один. Я уже забыл про него и про то что он сказал.Но оно мне напомнило.23 Марта 2014 .
Я недавно переехал и разгружал вещи как вдруг мне позвонили в дверь.Я подошёл к двери и увидел ребёнка , он плакал . Я не открывая спросил что случилось , он ответил что : "Что у него потерялась мама " Он попросил воды, я принёс ему воды и тут всё началось . Вода превратилась в кипиток . Он выли его на меня . Глаза у него вытаращились на меня . Он подошёл ко мне и связал . После я потерял сознание . Я очнулся непонятно где . Первый кого я увидел был этот мальчик , а потом я увидел деда который что то шептал . Это продолжалось около 8 минут за это время я ослабил верёвки. Когда он подошёл я увидел его лицо. Оно было изуродовано как будто он пришил себе чужое . Он взял со стола нож и провёл им по моему животу.Вдруг он снова что то пробормотал и поднял надо мной нож . Я вырвался из верёвок и ударил его ногой в живот. Мальчик снова напал , но я был готов и воткнул нож ему в руку он заорал не детски голосом.Этот дед закричал . Погнался за мной (забыл уточнить помещение было очень просторное ). Он бежал очень быстро и всё же догнал меня , вдруг появился тот силуэт он отметнул деда в сторону . Рядом лежал кусок арматуры . Этот кусок он воткнул ему живот . Дед начал истекать кровью и смеяться. Что то говорить типа этого : "Глупец , не стем кхе... кхе ... ты бы стал одним из нас крх... мы готовили тебя к этому с самого рождения АРГХ " . Вдруг это существо свернуло голову тому мальчику. Я не выдержал и заплакал. Дед и мальчик умерли , а оно сказало мне:"Забудь обо всём что было.Не пытайся что то узнавать . Иначе я вернусь !"
После этого я оказался дома.
Я жив здоров только ожог напоминает мне обо всём что произошло .
Девочка
Среди причин, по которым Артём не покидал пост штатного журналиста газеты «Энский Вестник» можно было выделить две основных: любовь к журналистике как искусству и отсутствие каких-либо альтернатив в самом Энске. В более крупные города он не рвался совершенно намеренно, справедливо полагая, что никому там не понадобится. Да и вряд ли бы там прижился после сонного Энска, в который все новости приходили с опозданием.
Сам «Вестник» представлял собой печатное издание в шесть листов на бумаге нехорошего качества, выходившее раз в две недели. Самые крупные новости, как водится, помещались на первом листе, аккурат под крупно набранным названием. Последнюю часть газеты занимали объявления, некрологи и поздравления. И в серединной части можно было найти произведения Артёма, который буквально из пальца умудрялся высасывать сюжеты. И, что греха таить — иногда немного привирал. Ну, как немного… Энск был тихим городом, мирно дрейфовавшим где-то на отшибе горизонта событий. И, чтобы немного встряхнуть его безмятежное бытие, Артём сочинял новости с кричащими заголовками.
«Заспиртованная мышь укусила ученика!» Далее следовало две колонки материала о собственно мыши, которая так некстати ожила на уроке биологии и, выпрыгнув из поллитровой банки, прокусила палец некого И. шестнадцати лет от роду. Был проведён ряд мероприятий по спасению жизни пострадавшего, а мышь незамедлительно поймали и сожгли. Горела, говорят, отлично — как факел, — ибо проспиртована была буквально насквозь.
«В доме висельника была найдена кукла из зубов!» Артём цеплялся порой за сюжеты, действительно имевшие место. Был такой, действительно, один из множества здешних пьяниц, который жил в доме на отшибе. Сам Энск состоял преимущественно из кирпичных домов в три или пять этажей, но на окраинах ещё встречались деревенские дома на одну семью. В таком-то доме и нашли свисавшего с чердачных стропил покойника, который в силу собственной ненужности как при жизни, так и после смерти, провисел там никак не меньше полугода. Зимой замёрз и висел там, наверняка весь покрывшись инеем, а как пришла весна, а за ней и лето, и крыша нагрелась, заявил о себе дурным запахом. Артём, отличавшийся крайней степенью любопытства в сочетании с назойливостью, побывал и там. Сделал несколько фотографий, однако главред в печать их не пропустил, и расстроенный Артём приукрасил текст как мог, особенно расстаравшись в описании прибитой к тем же стропилам куколки из дерюги, которая была якобы набита всамделишными человеческими зубами.
Само собой, все жители Энска знали, а если не знали, то как минимум подозревали о том, что материалы, подписанные «Мазуровым А.» содержат в себе немного правды, однако самозабвенно обсуждали новые материалы. Самые преданные фанаты делали подборки из наиболее жутко получившихся историй. Из них затем вырастали целые папки, ходившие из рук в руки. А плодовитый автор Артём строчил ещё.
Однако была у него мечта, как у почти каждого человека. И Артём был в состоянии её исполнить, чего себе мог позволить уже не каждый. А мечтал он дать такой материал, который обеспечил бы ему кресло главного редактора, например. А это уже — возможность вывести «Вестник» на более качественный уровень. Скажем, бумагу получше, да страниц побольше. Возможно даже с цветными фотографиями. В этом месте Артём с тоской вспоминал кадры с висельником.
Но с обычными выдумками материал мечты никак не сочетался. И в округе ничего, — вот беда, — не происходило. Так что жил Артём в ожидании, когда же подвернётся Тот Самый сюжет, который обеспечит ему билетик в более или менее удовлетворительное будущее.
Но время шло, Энск и его окрестности продолжали спать, и ничего увлекательнее пьяной поножовщины у магазинчика «24/7» здесь не происходило. Артём рыскал по друзьям и их знакомым, собирал всевозможные сплетни и слухи, пытаясь уцепиться хоть за что-то. На Пулитцеровскую премию рассчитывать не приходилось, Артём, хоть и тот ещё выдумщик, не был лишён вполне себе реалистичного взгляда на мир. И среди подвластной его взгляду обыденной реальности наконец подвернулось кое-что подходящее.
* * *
Детский дом стоял в паре десятков километров от границы Энска, чуть в отдалении от шоссе. Нужно было свернуть на грунтовую дорогу, где после дождей всегда скапливалась вода в колеях и ямах. После десяти минут тряски, вызывающей слабость даже в самых подготовленных желудках, лес расступался и открывал взгляду низенький бетонный забор, поставленный больше для обозначения границы территории, нежели как препятствие. За ним тянулся закатанный в давно растрескавшийся асфальт дворик (пучки зелёного сорняка произрастали из трещин густыми щётками) и полоска вытоптанного газона с качелями и косой каруселью. Чуть поодаль располагались три парника и огород. Калитка была приоткрыта — жест, обозначающий здесь не гостеприимство, а скорее безразличие к тому, что всякий может войти и выйти. И побитая непогодой табличка с надписью «Детский дом № 14». Никакая там не «Радость» или «Солнышко».
Артём прямо так и написал затем в свой черновик.
«Никто не обратил внимания на подъехавший к самым воротам автомобиль. Никто не выглянул из окон, чтобы приветствовать гостей. Апатия. Безразличие. Покорное смирение перед завтрашним днём и надежда на то, что он не будет хуже, чем предыдущий.
Дом № 14 имеет значительное сходство с давно заброшенным бараком, нежели жилым помещением, где играют и учатся дети. Сложенный из серых панелей, он слепо щурится зашторенными окнами, которые даже в этот солнечный день кажутся глухими и тёмными. Не удивлюсь, если последних несколько лет сюда не ступала нога человека и дом давно пустует».
Хлопнув дверью старенькой шестёрки, Артём огляделся по сторонам, испытывая некоторую растерянность. Написать о проблемах детского учреждения, которое финансировалось из неведомых источников и явно недостаточно, судя по всеобщей ветхости — дело благое, но… Он ожидал увидеть хотя бы пяток играющих во дворе или там пропалывающих огород детей, пусть даже курящих на крыльце воспитателей. Но никак не глухую пустоту, нарушаемую только звуками окружающего леса.
Давно проржавевшие петли калитки взвизгнули на частоте, неприемлемой для человеческого уха. Поморщившись, Артём вошёл во двор и решительно направился прямо к крыльцу. Мысленно он переваривал полученные на ходу впечатления в удобоваримый текст, который затем оживёт на бумаге.
Хруст песка на асфальте. Шорох травы. Хлопает оторванный край плёнки на парнике. Раскрошенные ступени крыльца и перила, до блеска выглаженные тысячами прикосновений. На перилах что-то ярко блестит, пуская в глаза солнечных зайчиков.
Артём пощурился и, подойдя ближе, нашёл источник блеска — пару крупных осколков бутылочного стекла. Одно было коричневым, возможно от пива. Другое зелёным — источником послужила бутыль от воды минеральной, столовой. Он поднял коричневое стёклышко и зачем-то поглядел сквозь него на солнце, рискуя обжечь сетчатку.
— Не твоё — не трогай, — угрюмо просипел чей-то голос. Вздрогнув, Артём едва не выронил стекляшку. Сквозь прутья перил на него недобро смотрел ребёнок — казённая короткая стрижка, вылинявшая от солнца и множества стирок футболка. Царапина на носу. Подтянувшись, он с ловкостью мартышки сгрёб оба стекла в руку и вновь спрыгнул обратно на асфальт.
— Не буду, — покаялся Артём. Дом оказался не таким уж заброшенным — по крайней мере по своему наполнению. Вид-то у него по-прежнему был ветхий.
Мальчик не ответил. Тщательно протерев оба стёклышка полой футболки, он сунул их в карман тренировочных штанов и уставился на Артёма в оба глаза.
— Я Артём, — поспешил представиться тот. — Представитель газеты «Энский Вестник». Буду писать материал об этом доме.
Обитатель дома номер четырнадцать моргнул. Личность Артёма у него явного интереса не вызвала. Не спеша он вновь извлёк из кармана зелёное стекло и посмотрел сквозь него на Артёма. Тот предстал для него в виде зелёном и оттого, наверное, смешном, потому что мальчик вдруг растянул губы в не очень красивой улыбке и сменил гнев на милость.
— Ладно, пиши. Меня Василий зовут. Только через коричневое стекло смотреть больше не надо, а то насмотришься разного.
— Проводишь меня к кому-нибудь из старших? — попросил Артём, оглядывая Василия и стремительно удерживая в памяти первые впечатления от его появления. И не удержался от вопроса.
— И почему нельзя смотреть через коричневое стекло?
Василий ответил не сразу. Обстоятельно уложил своё сокровище обратно в карман, затем прокашлялся и, обогнув крыльцо, направился к дверям дома. Заговорил он, только когда открыл дверь и сделал шаг внутрь.
— Потому что через коричневое стекло показывает некоторые вещи. А зелёное показывает всё так, как оно есть.
Пришлось удовлетвориться именно этим объяснением.
* * *
«Официально Зоя Львовна числится как старший воспитатель, однако де-факто она выполняет все виды работ, которые успевает сделать в течение дня, ведь штат работников в доме сильно ограничен. Вот и приходится брать на себя дополнительные обязанности за зарплату в четыре тысячи — деньги, которых не хватает даже на оплату коммунальных платежей.
«Если не я — то кто?» — вздыхая, говорит Зоя Львовна о своей работе».
Здесь Артём вынужденно приукрасил действительность, потому что Зоя Львовна в действительности встретила его яростным ураганом и натиском, одновременно требуя ответа за скудное финансирование и извиняясь за непрезентабельную внешность как самого дома, так и его воспитанников.
— На вон гляди, так и пизданёшься, прости Господи, костей не соберёшь, — подцепив ногой пласт вытоптанного до коричневой основы линолеума, пояснила Зоя Львовна. — Так вот гвоздями по краю прибьём, только не держит ни хрена. Алёна Никитична давеча чуть нос себе не разбила, запнулась о край…
Артём черкнул в блокноте пару строк карандашом. Холл осветили, одна за другой, несколько вспышек фотоаппарата.
За пару часов Зоя Львовна провела для Артёма небольшую экскурсию по обоим этажам учреждения. Сводила в подвал, показала лужу ст
Сам «Вестник» представлял собой печатное издание в шесть листов на бумаге нехорошего качества, выходившее раз в две недели. Самые крупные новости, как водится, помещались на первом листе, аккурат под крупно набранным названием. Последнюю часть газеты занимали объявления, некрологи и поздравления. И в серединной части можно было найти произведения Артёма, который буквально из пальца умудрялся высасывать сюжеты. И, что греха таить — иногда немного привирал. Ну, как немного… Энск был тихим городом, мирно дрейфовавшим где-то на отшибе горизонта событий. И, чтобы немного встряхнуть его безмятежное бытие, Артём сочинял новости с кричащими заголовками.
«Заспиртованная мышь укусила ученика!» Далее следовало две колонки материала о собственно мыши, которая так некстати ожила на уроке биологии и, выпрыгнув из поллитровой банки, прокусила палец некого И. шестнадцати лет от роду. Был проведён ряд мероприятий по спасению жизни пострадавшего, а мышь незамедлительно поймали и сожгли. Горела, говорят, отлично — как факел, — ибо проспиртована была буквально насквозь.
«В доме висельника была найдена кукла из зубов!» Артём цеплялся порой за сюжеты, действительно имевшие место. Был такой, действительно, один из множества здешних пьяниц, который жил в доме на отшибе. Сам Энск состоял преимущественно из кирпичных домов в три или пять этажей, но на окраинах ещё встречались деревенские дома на одну семью. В таком-то доме и нашли свисавшего с чердачных стропил покойника, который в силу собственной ненужности как при жизни, так и после смерти, провисел там никак не меньше полугода. Зимой замёрз и висел там, наверняка весь покрывшись инеем, а как пришла весна, а за ней и лето, и крыша нагрелась, заявил о себе дурным запахом. Артём, отличавшийся крайней степенью любопытства в сочетании с назойливостью, побывал и там. Сделал несколько фотографий, однако главред в печать их не пропустил, и расстроенный Артём приукрасил текст как мог, особенно расстаравшись в описании прибитой к тем же стропилам куколки из дерюги, которая была якобы набита всамделишными человеческими зубами.
Само собой, все жители Энска знали, а если не знали, то как минимум подозревали о том, что материалы, подписанные «Мазуровым А.» содержат в себе немного правды, однако самозабвенно обсуждали новые материалы. Самые преданные фанаты делали подборки из наиболее жутко получившихся историй. Из них затем вырастали целые папки, ходившие из рук в руки. А плодовитый автор Артём строчил ещё.
Однако была у него мечта, как у почти каждого человека. И Артём был в состоянии её исполнить, чего себе мог позволить уже не каждый. А мечтал он дать такой материал, который обеспечил бы ему кресло главного редактора, например. А это уже — возможность вывести «Вестник» на более качественный уровень. Скажем, бумагу получше, да страниц побольше. Возможно даже с цветными фотографиями. В этом месте Артём с тоской вспоминал кадры с висельником.
Но с обычными выдумками материал мечты никак не сочетался. И в округе ничего, — вот беда, — не происходило. Так что жил Артём в ожидании, когда же подвернётся Тот Самый сюжет, который обеспечит ему билетик в более или менее удовлетворительное будущее.
Но время шло, Энск и его окрестности продолжали спать, и ничего увлекательнее пьяной поножовщины у магазинчика «24/7» здесь не происходило. Артём рыскал по друзьям и их знакомым, собирал всевозможные сплетни и слухи, пытаясь уцепиться хоть за что-то. На Пулитцеровскую премию рассчитывать не приходилось, Артём, хоть и тот ещё выдумщик, не был лишён вполне себе реалистичного взгляда на мир. И среди подвластной его взгляду обыденной реальности наконец подвернулось кое-что подходящее.
* * *
Детский дом стоял в паре десятков километров от границы Энска, чуть в отдалении от шоссе. Нужно было свернуть на грунтовую дорогу, где после дождей всегда скапливалась вода в колеях и ямах. После десяти минут тряски, вызывающей слабость даже в самых подготовленных желудках, лес расступался и открывал взгляду низенький бетонный забор, поставленный больше для обозначения границы территории, нежели как препятствие. За ним тянулся закатанный в давно растрескавшийся асфальт дворик (пучки зелёного сорняка произрастали из трещин густыми щётками) и полоска вытоптанного газона с качелями и косой каруселью. Чуть поодаль располагались три парника и огород. Калитка была приоткрыта — жест, обозначающий здесь не гостеприимство, а скорее безразличие к тому, что всякий может войти и выйти. И побитая непогодой табличка с надписью «Детский дом № 14». Никакая там не «Радость» или «Солнышко».
Артём прямо так и написал затем в свой черновик.
«Никто не обратил внимания на подъехавший к самым воротам автомобиль. Никто не выглянул из окон, чтобы приветствовать гостей. Апатия. Безразличие. Покорное смирение перед завтрашним днём и надежда на то, что он не будет хуже, чем предыдущий.
Дом № 14 имеет значительное сходство с давно заброшенным бараком, нежели жилым помещением, где играют и учатся дети. Сложенный из серых панелей, он слепо щурится зашторенными окнами, которые даже в этот солнечный день кажутся глухими и тёмными. Не удивлюсь, если последних несколько лет сюда не ступала нога человека и дом давно пустует».
Хлопнув дверью старенькой шестёрки, Артём огляделся по сторонам, испытывая некоторую растерянность. Написать о проблемах детского учреждения, которое финансировалось из неведомых источников и явно недостаточно, судя по всеобщей ветхости — дело благое, но… Он ожидал увидеть хотя бы пяток играющих во дворе или там пропалывающих огород детей, пусть даже курящих на крыльце воспитателей. Но никак не глухую пустоту, нарушаемую только звуками окружающего леса.
Давно проржавевшие петли калитки взвизгнули на частоте, неприемлемой для человеческого уха. Поморщившись, Артём вошёл во двор и решительно направился прямо к крыльцу. Мысленно он переваривал полученные на ходу впечатления в удобоваримый текст, который затем оживёт на бумаге.
Хруст песка на асфальте. Шорох травы. Хлопает оторванный край плёнки на парнике. Раскрошенные ступени крыльца и перила, до блеска выглаженные тысячами прикосновений. На перилах что-то ярко блестит, пуская в глаза солнечных зайчиков.
Артём пощурился и, подойдя ближе, нашёл источник блеска — пару крупных осколков бутылочного стекла. Одно было коричневым, возможно от пива. Другое зелёным — источником послужила бутыль от воды минеральной, столовой. Он поднял коричневое стёклышко и зачем-то поглядел сквозь него на солнце, рискуя обжечь сетчатку.
— Не твоё — не трогай, — угрюмо просипел чей-то голос. Вздрогнув, Артём едва не выронил стекляшку. Сквозь прутья перил на него недобро смотрел ребёнок — казённая короткая стрижка, вылинявшая от солнца и множества стирок футболка. Царапина на носу. Подтянувшись, он с ловкостью мартышки сгрёб оба стекла в руку и вновь спрыгнул обратно на асфальт.
— Не буду, — покаялся Артём. Дом оказался не таким уж заброшенным — по крайней мере по своему наполнению. Вид-то у него по-прежнему был ветхий.
Мальчик не ответил. Тщательно протерев оба стёклышка полой футболки, он сунул их в карман тренировочных штанов и уставился на Артёма в оба глаза.
— Я Артём, — поспешил представиться тот. — Представитель газеты «Энский Вестник». Буду писать материал об этом доме.
Обитатель дома номер четырнадцать моргнул. Личность Артёма у него явного интереса не вызвала. Не спеша он вновь извлёк из кармана зелёное стекло и посмотрел сквозь него на Артёма. Тот предстал для него в виде зелёном и оттого, наверное, смешном, потому что мальчик вдруг растянул губы в не очень красивой улыбке и сменил гнев на милость.
— Ладно, пиши. Меня Василий зовут. Только через коричневое стекло смотреть больше не надо, а то насмотришься разного.
— Проводишь меня к кому-нибудь из старших? — попросил Артём, оглядывая Василия и стремительно удерживая в памяти первые впечатления от его появления. И не удержался от вопроса.
— И почему нельзя смотреть через коричневое стекло?
Василий ответил не сразу. Обстоятельно уложил своё сокровище обратно в карман, затем прокашлялся и, обогнув крыльцо, направился к дверям дома. Заговорил он, только когда открыл дверь и сделал шаг внутрь.
— Потому что через коричневое стекло показывает некоторые вещи. А зелёное показывает всё так, как оно есть.
Пришлось удовлетвориться именно этим объяснением.
* * *
«Официально Зоя Львовна числится как старший воспитатель, однако де-факто она выполняет все виды работ, которые успевает сделать в течение дня, ведь штат работников в доме сильно ограничен. Вот и приходится брать на себя дополнительные обязанности за зарплату в четыре тысячи — деньги, которых не хватает даже на оплату коммунальных платежей.
«Если не я — то кто?» — вздыхая, говорит Зоя Львовна о своей работе».
Здесь Артём вынужденно приукрасил действительность, потому что Зоя Львовна в действительности встретила его яростным ураганом и натиском, одновременно требуя ответа за скудное финансирование и извиняясь за непрезентабельную внешность как самого дома, так и его воспитанников.
— На вон гляди, так и пизданёшься, прости Господи, костей не соберёшь, — подцепив ногой пласт вытоптанного до коричневой основы линолеума, пояснила Зоя Львовна. — Так вот гвоздями по краю прибьём, только не держит ни хрена. Алёна Никитична давеча чуть нос себе не разбила, запнулась о край…
Артём черкнул в блокноте пару строк карандашом. Холл осветили, одна за другой, несколько вспышек фотоаппарата.
За пару часов Зоя Львовна провела для Артёма небольшую экскурсию по обоим этажам учреждения. Сводила в подвал, показала лужу ст