ZippyMurrr

Стас умылся, переоделся в чужую одежду, а всё, что он снял с врача, сунул в отдельный пакет. Может, потом удастся разобраться, что за сущность скрывалась за  обликом Александра Ивановича. Затем побросал в сумку необходимое для путешествия и приготовился покинуть своего храпящего заложника.

Но не тут-то было! К подъезду подкатила «ментовозка» и ещё две машины. Быстро же сработали по вызову от шофёра или второго фельдшера… Уходить через чердак крышами — плохое решение. Сейчас ведь везде поставят наблюдающих. Спускаться балконами вниз — ещё хуже, угодишь прямо в распростёртые объятия ментов. Хорошо, хоть группа быстрого реагирования или ОМОН не нарисовались. И тут Стасу снова повезло! В четвёртый раз, между прочим.

Ещё несколькими минутами раньше он услышал шарканье многих ног этажом выше. Да и подъезд оказался не запертым. Стас отметил для себя эти факты и забыл о них, как о несущественных. А теперь, выглядывая из-за занавески, он увидел ещё две машины, остановившиеся поодаль. Из них выбрались люди с венками. А это значит, что в квартире над Алексеем должны состояться похороны! Причём такие, как в прошлом веке — с пребыванием гроба в доме, с прощанием перед подъездом. Это его шанс! Не станут же в такой ситуации проверять документы у родных и близких. И Стас захлопнул квартиру, взлетел по лестнице, спокойно вошёл в незапертую дверь, обнял какого-то нетрезвого мужчину и расплакался на его плече со словами: «Эх! Здорово, бро! Только на похоронах и видимся… Не успел напоследок повидать живым своего кореша! Жил бы да жил себе…»

Тут в однушке вообще стало тесно: вошёл мент и стал о чём-то спрашивать у молодой женщины в чёрном платке, которая только шмыгала носом, утирала глаза и пожимала плечами. Прибыл сотрудник похоронного бюро, сказал, что катафалк уже подъехал и велел выносить табуреты для гроба, так как их не предусмотрено в услугах. Стас, исказив лицо якобы от горя, вручил мужичку сумку и сказал:

— Подержи-ка, бро, я сам с табуретами вниз метнусь!

Оказалось, что их в квартире только два — те, которые под гробом. Стас схватил похоронщика за плечи и провыл:

— Друг! Что делать-то, а? Вот ведь наказал господь нас, похоронить по-человечески не можем!

Агент бюро брезгливо отстранился и сказал:

— Нужно было зал для прощания заказывать! А сейчас держите домовину, пусть кто-нибудь вынимает из-под неё табуреты и несёт на улицу. За ними идут те, кто с цветами, венками, далее несущие гроб и только следом крышку!

Стас быстро схватился за край гроба. Ещё три мужичка составили ему компанию. Кое-как, в ускоренном темпе, провожающие разместились возле подъезда на месте, освобождённом служебными машинами. Менты шныряли среди людей, тихонько их расспрашивая. Мужичок с вещами Стаса сказал одному из мужчин в форме, который смотрел в сторону суетившегося «стрижа»:

— Кто?.. Вон тот качок с седой щетиной? Лучший друг усопшего Пахи! Так рыдал-убивался… Кажись, Васька… а может, Колька. Росли все вместе, вот в этом дворе… А теперь одного за другим провожаем.

Стас помог втолкнуть гроб в катафалк, под ручку посадил двух ближайших родственниц, молодку и старуху, втянул внутрь и мужичка с сумкой со словами: «А ведь мы покойничку-то почти братья!» Остальные уселись в автобус.

На кладбище Стас не стал дожидаться окончания похорон, тихонько освободил мужичка от своей сумки и словно растворился среди могил. Исчезать «стриж» умел как никто другой.

Через сорок минут он уже мчался в битком забитом маршрутном автобусе до ближайшего райцентра. Другой транспорт не годился, при покупке билета нужно было предъявить документы. Их у Стаса немерено: несчастного Алексея Тихонова, которому не миновать неприятностей; убитого вороватого врача Александра Ивановича; погибшего Тиничева Валерия. Только вот беда: их могли передать по базам с ориентировкой задержать предъявителя.

В районном селе со странным названием Вышша Стас выбрался из автобуса последним. Специально оглядел окрестности в окна поверх голов пассажиров, нет ли здесь кого-нибудь, кто явился по его душу. Но всё оказалось провинциально спокойным.

Он зашёл в магазинчик со скучавшей продавщицей, закупился продуктами. Раньше «стриж» практически не испытывал потребности в еде. А если организму было нужно восстановить энергию, ел такие блюда, от которых обычного человека вывернуло бы наизнанку. Но взрыв изменил его. Теперь он попросту хотел жрать. Досыта, от пуза. И эту заветрившуюся колбасу, и сыр сомнительной свежести, и пышный хлеб, похоже, от местной пекарни. Дело было к вечеру, а от полки с буханками до сих пор пахло поджаристой корочкой. Стас уже успел расплатиться, когда в магазин ввалился кудлатый грязный мужик.

— Под запись не дам! — рявкнула продавщица, сразу растерявшая свою любезность.

— Да мне не беленькой, — сказал местный бич, глядя на запертый стеклянный стеллаж с водкой и непроизвольно сглатывая. — Хлеба… для короедов.

— Пойди да заработай для своих короедов! — рассвирепела продавщица. — Они вчерась у бабки Сысоевой простыни во дворе сняли, а по соседским курятникам пошарить для них простое дело. Сопрут всё, что увидят. Скорей бы их опека забрала, а то и магазин ограбят.

Стас почувствовал взгляд от окна и резко обернулся. Тотчас три головёнки, глазевшие со стороны улицы на сцену в магазине, нырнули вниз. Короеды… Голодные ребятишки… Стас моментально принял решение, которое наверняка ему не принесёт ничего, кроме неприятностей. Он сказал мужику:

— Братан, я сюда приехал подработать, да вот не знаю, у кого остановиться. Сдашь угол в избе до утра?

— Сдам! — обрадовался бич, папаша голодной ребятни. — Косарь, и ночуй хоть три дня!

Продавщица зашлась в возмущённом крике, что всё подворье бича вместе с домом стоит косарь, но Стас прикупил ещё водки, пряников, конфет, а ей самой подарил шоколадку, и женщина успокоилась, бросив на прощание:

— Если завтра останешься без денег и штанов, не говори, что я не предупреждала!

Обрадованный нищеброд повёл Стаса по улице, свернул в тупичок, который, видимо, был когда-то пожарным проездом. А сейчас там корячилась хибара с покосившейся, готовой завалиться верандой, тремя окнами, одно из которых заколотили фанерой, рассыпавшейся завалинкой и остатками забора. Во дворе возвышалась куча чёрных от времени досок и всякого мусора, валялись бочки. За пять минут ходьбы мужичок выложил о себе всё: звали его Петькой Петровым, по отчеству Пантелеевичем, жил здесь сызмальства, работал на лесопилке. Женился, его баба троих короедов наплодила, да и померла чисто случайно. С тех пор ему везения нет, отовсюду гонят, детей вот грозятся отобрать. Да уж скорее бы забрали. Вот он найдёт работу, дом поправит, тогда и мальцов себе вернёт. А пока ему тяжко приходится…

Стас по хрусту подмёрзшей земли понял, что короеды, скорее всего, идут следом. Но когда оборачивался, не видел никого. Не простые это мальцы, ох, не простые. И кому достались-то — горькому пьянчуге, который за себя не отвечает, не то что за детей.

В доме было так грязно, что подумалось: да тут чёрт не только ноги сломит, но и хвоста с рогами лишится. Стас подавил брезгливость, пошвырял консервные банки, плесневелые остатки пищи в ведро, оглянулся — что бы постелить вместо скатерти? Ничего не нашёл, вытер своей, вернее, Алексеевой майкой стол и выставил продукты. Пётр в это время слонялся из угла в угол, переставлял стулья, присаживался на продавленный диван и всё без устали рассказывал о своих жизненных передрягах.

Но вид бутылки на столе сподвиг его к тому, чтобы помыть во дворе стаканы и кружки. И только тогда он крикнул:

— Эй, Витька, Сашка! Берите Малого и тащите за стол. Ужин у нас сегодня.

— Ты драться будешь, — раздалось из темноты, которая как-то внезапно упала на село.

— Ага, батька плохой, дерётся, — взгрустнул Пётр, ещё даже не приложившись к стакану. — А о том, что батьке стыдно за то, что сынки воруют, никто не подумал.

— У Малого болячки по всему телу, вот он чужую простынь и взял, — так же сердито сказал голос, но уже со стороны улицы из-под окна.

Через миг в кухне нарисовались мальчишки-погодки. Старшие были одеты более-менее тепло, по-осеннему, а вот сопливый золотушный Малой оказался в сандаликах на босу ногу, линялых грязных шортах и футболке. Стас отметил, что совершенно не слышал шагов ребят. Он посмотрел в их глаза и вздрогнул. Словно события более чем тридцатилетней давности встали перед ним. Точно такие же взгляды были у его друзей-детдомовцев: Юрки, который выбрался из могилы, куда его бросили вместе с родителями; у Пашки Коркина, побиравшегося чуть ли не год на вокзалах. Взгляды детей-зверёнышей, готовых прятаться и нападать из засады. Взгляды будущих «стрижей», выпестованных полковником Молчановым.

Стас ощутил, что ему нужно непременно выпить, чтобы тут же не разорвалось сердце от всех воспоминаний: боёв, разведок, смертельной опасности… и постоянного предательства. Он сглотнул комок в горле и пригласил:

— Налетай, братва.

И братва налетела. Скоро от продуктов, которых Стасу хватило бы на три дня, не осталось ничего.

Пётр и Стас выпили. Зажевали кусками свежей буханки.

— Эх, а про чай-то я забыл, — сказал Стас.

— Воды налакаются, — уже скандальным тоном ответил Пётр. — Сам утром ведрами из колонки таскаю, а короеды даже не помогут. Стар уже батька, да кто бы это понял.

Старший Витя бросил на него ненавидящий взгляд, налил ковшиком воды из ведра в закопчённый чайник и поставил на самодельную плитку. Потом велел среднему Саше:

— Доставай припас. Гость у нас, не кипятком же его поить.

Саша скрылся за занавеской, отделяющей кухню от комнаты и, видимо, частенько служащей вместо полотенца. Принёс треть пачки чая. Наверное, ребята украли его у кого-нибудь, чтобы побаловаться чайком в отсутствие отца.

Когда вскипел чайник и от старенького облупленного заварника потянуло запахом заваренного веника, Пётр уже опьянел настолько, что, вытаращив глаза, рявкнул на детей:

— Прочь с моих глаз, отродье! Тоська сдохла и зря вас с собой не прихватила! Навязались, уроды, на мою голову!

Стас сжал кулаки так, что побелели костяшки, а в голове зашумело. Он не сдержался бы, уделал пьянчугу до беспамятства, но поразился поведению мальчишек. Они совершенно спокойно скрылись за дверью. Плавным и бесшумным шагом ребят-зверят.

— Куда они? — спросил Стас.

— На сеновал. От сена-то одна труха осталась, они там и ночуют. Да ещё от батьки своего, единственного кормильца, прячутся.

— Отчего Малой-то поздней осенью ходит почти голый? — поинтересовался Стас.

— Так у него от одежды кожа облезает. И от любой мази тоже, — ответил папаша. — Урода Тоська родила. Башка огромная, как бак для белья, только пустая. Ни одно слово в ней не задерживается. Зато ворует — бывалые зэки отдыхают. Из-под носа у любого всё что угодно стащит. Вот только была вещь, а через миг глядь — её уже нет. А мне его воспитывать. И отвечать за паршивца.

— А что с женой-то случилось?

— Пошла в лес по ягоду да сгинула год назад. Один я остался-а-а… — зарыдал пьяными слезами Пётр, захмелевший быстро, как все алкаши. — Оди-и-ин… Всеми гони-и-имый… Не нужный…

Стас подождал, пока он выльет в бездонную глотку последнюю водку, и отволок его на кровать в комнату. Сам пристроился в кухне на диванчике, комковатом и жёстком. Но ему было не привыкать. Главное, он выбрал хорошее место, чтобы на время скрыться от возможных преследователей. Найти бы ещё пристанище в лесу…

И тут подал голос Пётр:

— Слышь, как тебя там… ты же не назвался… Ты, поди, сюда на зимовку приехал, так? Я могу тебя пристроить техником к леснику. Он брат мне, поможет. Что думаешь? А мы с тобой пузырь-другой на пару раздавим, вот и вся благодарность.

Стас подумал, что этот Пётр — пьянь пьянью, а соображает. Моментом учуял, что Стасу нужно где-нибудь зашкериться.

— О доках не беспокойся. Их никто и спрашивать не станет. Короче, завтра с утра…

И Пётр окончательно уснул.

И Стас стал отъезжать в беспамятство, ещё раз сказав спасибо за блаженство сна чудной речке Конопке. Она не только излечила его, но и подарила передышку перед сражением с полковником Молчановым…

А во сне прозвучало тревожное:

— Дядя… дядя… мы горим, выбирайся скорей.

Стас мгновенно очнулся и закашлялся до судорог от густого дыма, который бродил седыми клубами в темноте. «Стриж» подхватил сумку, ударом кулака выбил фанеру в окне, одним махом перебросил ноги через подоконник и спрыгнул на землю.

Часть дома, где была комната, пылала. У досок поваленного забора стояли дети-зверята и без всякого выражения глядели на пожар.

У Стаса был опыт работы огнеборцем, но как поступить сейчас, когда его кожа может подвести и не выделить особое вещество, предохраняющее от огня? Упс! Вот та причина, по которой он остался целым и невредимым после взрыва! Однако, он ещё и память потерял, кроме навыков охотника за нечистью. Но может статься, что сейчас он бессилен против огня, как любой другой… Но теперь в самом горниле пожара находится обычный человек, подзащитный, между прочим, несмотря на его пьянство и жестокость к детям. Стас уже хотел броситься в пламя, но какая-то сила сковала его. Он не смог ни крикнуть, ни двинуться! Это что ещё такое?! “Стриж” стал конденсировать в себе энергию, чтобы противостоять чужому влиянию. Но она улетучивалась, будто кто-то, находящийся рядом, вытягивал её.

В конечном счёте, когда прибежали соседи, ветхий дом уже обрушился, послав в небо прощальный залп искр. Люди засновали с вёдрами ведер от колонки и не допустили, чтобы огонь пожрал другие строения. С другого конца села, где стояли вполне добротные дома, примчался пожилой мужчина, с криком бросился к мальчишкам. Видимо, это был старший брат их отца. Причём ребятишки ему не обрадовались, не обняли и не проронили ни слезинки. Только старший Витя рассказал дяде, что батя привёл квартиранта, а сам напился и, наверное, завалился спать с папиросой, как не раз бывало. Да ещё и обогреватель включил. Все спаслись, а он нет.

Лесник вроде был рад тому, что дети живы, но его что-то явно угнетало. И это была не смерть брата. Стас всё понял, когда увидел, что в его просторном доме жили сразу три семьи: сам Игорь с женой и его две дочери с детьми.

Сироты сразу заняли своё, видимо, привычное место на обувном ящике в прихожей с крышкой, обитой дерматином, и отказались пройти в дом. Дядя Игорь махнул на них рукой и привёл Стаса в кухню — потолковать о том, что случилось. Как оказалось, сгоревший дом был не только не застрахован, но и незаконно построен, на нём висела куча штрафов за отказ его снести. Добрый дядюшка Игорь собрался с утра звонить в опеку, чтобы сирот забирали. Мало того, что они хулиганистые и вороватые, так ещё и больные. «Кусок хлеба бы у меня для них всяко-разно нашёлся, — сказал он. — Но приютить места нет, внучки маленькие. И так Петро за мой счёт жил… то есть пил. Эх, а каким парнем до Чеченской был! Вернулся контуженным и покалеченным, с половиной желудка. Кому он такой был нужен? Да и ему никто без надобности — ни жена, ни дети».

Стас рассказал леснику, что покойник обещал ему помочь получить место техника в лесничестве. Взгляд Игоря сделался цепким, глаза прищурились. Сначала он принялся ругать лесничего, который сидит в области в кабинете и знай себе новые распоряжения строчит. Теперь каждый техник должен обслуживать три участка. Да и зимой работы почти нет, зарплата — сущие копейки. Зато у техника будет свой дом, бесплатные дрова да плёвая обязанность: обойти участки, проследить, чтобы народ втихаря лес не валил, выбраковать сухие стволы и ему, Игорю, сообщить. «Честно скажу: на сегодняшний день у нас сразу две вакансии. Никто не хочет жить в тайге и получать полгрошика», — закончил он и пристально посмотрел на Стаса, который понял, что сейчас зайдёт речь о паспорте и трудовой книжке.

— Дяденька… а те бумажки-то, которые ты папке показал, так на столе и остались… сгорели, поди, — послышался голос старшего сироты, который сунул мордочку в кухню из прихожей.

Стас даже ушам не поверил: мальчишка только выручил его из довольно щекотливой ситуации.

— Ничего, я домой запрос отправлю, — серьёзно сказал Стас мальчугану, а потом обратился к леснику: — У вас же есть ОВД? Завтра заявление подам об утрате документов.

Лесник засмеялся:

— Ну а как я тебя в приказе-то запишу? Назови фамилию, имя, отчество. А с документами подожду, у нас тут время долго тянется.

И Стас отчего-то впервые за десятки лет сказал, как его звали по-настоящему:

— Мельников Станислав Кимович.

В груди жарко полыхнуло от прозвучавших слов. Каких только имён и фамилий у него не было за годы службы! И вот теперь он стал самим собой. Вместе с именем к нему словно вернулось прошлое: мама, отец, которого он вообще не запомнил из-за аварии, случившейся вскоре после рождения сына. И пусть родителей давно нет в живых, сейчас они словно рядом. И лишь железная воля “стрижа” не позволила ему дать волю эмоциям и прослезиться.

— Только вот ещё что… штатного огнестрельного оружия тебе не положено. Может, у кого-нибудь ружьецо купишь. Доки на него я мигом оформлю, даже с заключением медкомиссии. В наших лесах зверья полно… сам понимаешь, — сказал Игорь.

Стас чуть было не ухмыльнулся: медведи его боялись, чуя хищника-охотника за их печенью, а волки… после того, как он уничтожил стаю азиатских волков-людоедов в Иране, серые ему не страшны.

— Ну ладно, пора на боковую, — сказал лесник. — Может, по рюмашке за помин души моего брата Петра?

Стас только покачал головой и заглянул в прихожую: не спать же детям на обувном ящике?

— Да они на сеновал отправились, — сказал добрый дядюшка.

Но Стас возразил:

— Схожу проверю.

— Да иди. Иртыш на привязи, ты его не бойся. Вернёшься — ложись на диване. Женька тебе там уже пледы и бельё приготовила.

Хозяйская собака даже не гавкнула, когда Стас прошёл к сараям и сеновалу. Резко пахло навозом и ещё чем-то, похожим на кровь. Острое, почти кошачье зрение Стаса позволило ему разглядеть две шкуры косули, наброшенные на какую-то загородку. Ага, лесник сам пошаливает в лесу с ружьишком.

Но сеновал был пуст. Куда делись ребятишки? И тут его кто-то словно позвал за собой. Стас прошёл огородом, всё замедляя шаг. За этих ребят он в ответе, раз не удалось спасти их отца. Да и помог ему смышлёный Витя. Но что это за сила, которая ранее не дала ему броситься в огонь, а теперь призывала идти вперёд?

И тут Стас хлопнул себя по лбу. Давным-давно, ещё в ВПШ их обучали ментальному общению. Оно могло получиться только в том случае, если участники, как говорится, были на одной волне: нужно было спастись, напасть, защититься… или созорничать. Многие так и не сумели овладеть этим навыком, но зато мастерски научились подмечать выражение глаз, мимику товарищей или других людей. В любом случае “стрижам” очень часто слова были не нужны. И этой ночью, на пожаре и сейчас кто-то, возможно, просто активизировал его старый навык. И этот кто-то явно из троицы сирот. Прирождённый “стрижонок”, которого не нужно учить. Всё ему отсыпала сама природа… Отняв здоровье и речь! Это пятилетка, которого зовут просто Малой! Но “стриж” мог и ошибаться, ведь у него подчистую исчезли все прежние навыки. При нём осталось его тренированное тело и большой опыт попадать во всякие неприятности.

Боже ж мой, что случится, если этот ребёнок попадёт в руки таких, как полковник! И Стас попытался послать в глухую осеннюю темень свой вопрос: «Где вы?»  Ему откликнулся не голос. Просто в голову пришло понимание: «Иди за огород. Там дорога и поле. Потом будет лес, за ним озеро».

“Стриж” было припустил по указанному пути, но недаром он продержался так долго и на службе, и после неё. А вдруг это разводка кого-то очень умелого? Увёл ребят и теперь подманивает его, давит на долг и жалость. Так когда-то поступили с ним ведьмы, Улька и её мать Любовь. Так управлялся со «стрижом» и полковник Молчанов, всегда отыскивал в душе Стаса то, на что можно нажать.

Часть шестая Меченые

В реанимобиле Стас на секунду-другую отключился. А когда сознание вернулось, понял, что его везут вовсе не в одну из больниц Сапска. Городок-то небольшой, за час можно проехать из одного конца в другой. А за окном, частично из прозрачного стекла, уже мелькали лесопосадки вдоль промзоны. Значит, «стрижу» предстоит лечиться в одной из особых больничек, возможно, при тюрьме или какой-нибудь колонии. Значит, он всё же попался… И возьмётся за него одна из служб ФВБ, связанная с борьбой против терроризма. Это очень даже логично — произошёл точечный взрыв, который унёс шесть жизней. Чудесным образом выжил только один человек. На месте не найдут следов какой бы то ни было взрывчатки, только разрывные пули. Личности потерпевших не установят: следствие либо прикроют свыше из-за полковника, либо оно просто не справится, учитывая то, что один из несчастных оказался в стадии разложения задолго до взрыва. “Стрижа” мучила ещё одна проблема: удастся ли Юрке, который наверняка займёт место полковника, замять это дело? Станет ли он мстить за смерть своего бывшего начальника и покровителя?

Стас признался себе, что не о том он думал несколько минут назад, ох, не о том… Клялся-божился, что постарается сделать борьбу с магией другой, без обильной смертельной жатвы. И вот теперь, перефразируя Крылова, он может сказать о себе: «стрижа захлопнула злодейка западня: бедняжка в ней и рвался и метался…» Стас побывал в западнях не раз. Это и болота, и ледяная расщелина, и гнездо вождя экстремистов… и даже силки ведьм. Было ли всё это следствием боевых заданий? А может, всего лишь происками некоего, совсем не басенного Голубка?..  И его звали полковником Молчановым. Итог известен: полковник «тут же сам запутался в силок. И дело! Вперёд чужой беде не смейся, Голубок».

Стас сквозь полузакрытые ресницы осмотрел реанимобиль. Обычная машина с прибамбасами для оказания экстренной помощи. Один фельдшер, по-видимому, находился в кабине с водителем. Другой отрегулировал капельницу и склонился к рюкзаку Стаса. А вот узнать ему о содержимом этого рюкзака никак нельзя.

Стас попытался накинуть на свои вещи так называемую маску-оморочку, когда предметы становятся невидимыми, — мол, у пострадавшего не было ничего с собой. Но не получилось… Фельдшер уже вытащил пластиковый пакет и принялся перебирать стопку документов. Эх, видимо, все его силы «стрижа» забрало красное пламя, которое уничтожило полковника Молчанова и его команду. И отважную Женю из Пряничного, и её брата-нежитника… Что дальше-то? Стас прикрыл глаза и попытался просчитать реальность, как его недавно на свою беду научил полковник. Тоже не получилось. Ну хоть что-то осталось от его бывших способностей? Похоже, что ничего…

Отчаянное желание вырваться из западни на колёсах заставило даже подумать о взрыве баллона с кислородом. Но он не хотел смерти ребятам, которые всего лишь честно выполняли свой долг — везли его в медучреждение, где работали с такими потерпевшими, как Стас.

Ладно, пусть исчезли особые способности, которые Стас получил, находясь в плену ведьм. Зато остались навыки, приобретённые во время службы. И Стас усилием воли принялся замедлять своё сердцебиение. Он это здорово когда-то умел делать. Ещё в Военно-патриотической школе  научился. Кардиомонитор распищался, показывая падение давления и фибрилляцию желудочков сердца. А потом и вовсе выдал прямую линию.

Из рук фельдшера вывалились документы, он бросился к телу на каталке, попытался провести сердечно-лёгочную реанимацию. Капли пота летели у него со лба, когда он сильными толчками старался восстановить сердцебиение. Однако почему-то на минуту-другую он остановился, присел вроде, и Стас почувствовал, как дёрнулась каталка в пазах днища. Потом фельдшер продолжил пыхтеть над Стасом. Но больной, умиравший на его глазах, не возвращался к жизни. Парамедик прямо на ходу машины решил использовать дефибриллятор и стукнул в стекло кабины водителя. Стас подумал: а что он собирается делать потом?  Неужели ввести ему в трахею трубку и присоединить к ней баллон с кислородом, чтобы «дышать» за больного?

Скорая остановилась, из кабины выпрыгнул второй фельдшер на подмогу.

Медики не заметили испарину, которая выступила на лбу якобы погибшего. Им было не до разглядывания пациента, который только что отдал концы. А зря. На самом деле Стас вспотел от того, что приготовился к запредельным страданиям: его сейчас долбанёт электрический разряд в шесть тысяч вольт. Это очень, очень больно. Но главная сложность — сделать так, чтобы после разряда сердце «не завелось». Вот это и есть настоящий кошмар его нынешнего испытания. Пожалуй, никто из «стрижей» такого не пробовал делать. А разрядов будет не меньше трёх. Выдержит ли он? Нужно выдержать! После того, как врачи убедятся в асистолии, то есть прекращении деятельности сердца, его отвезут в морг. А оттуда Стас уж найдёт способ покинуть тюремную больничку.

После всех безуспешных стараний медики в полном расстройстве вышли покурить на обочине дороги вместе с шофёром. И это стало первой удачей!

Стас, после дефибриллятора двигаясь медленно и механически, как робот, подобрал документы и сунул их под дерматиновую обшивку и слой поролона каталки. Улёгся и стал медленно и глубоко дышать, напитывать мозг кислородом, чередуя вздохи-выдохи не чаще двух раз в минуту. Сознание то пропадало, швыряя Стаса во тьму, то появлялось и начинало вращаться вокруг вопроса: почему он не получил ожогов тела? Одежда обуглилось, и сам он, наверное, похож на чёрта от копоти. Но цел и жив-здоров. Причина этому должна быть, вот только бы вспомнить её…

Наконец каталку вытащили из машины, провезли через тамбур с решёткой и двумя автоматическими дверями. И Стас услышал то, чего ждал и желал всем своим существом — слова заключения: «мёртв по прибытии». Однако в морг его не повезли, потому что имелось правило: перед отправкой в секционку тело должно остыть. И “стрижа” переложили на каталку в комнате без окон, где стояли ещё две таких же с телами людей, отмучившихся в этой жизни. Да ведь это ещё лучше, чем морг! Вот за что ему сразу два удобных случая?

Дверь комнатки была широко раскрыта, и Стас наблюдал скандал в приёмном отделении. Фельдшер, видимо, побоялся сказать, что видел целую кипу документов, но она странным образом исчезла, и предъявил только рюкзак Стаса. Какой-то громогласный типок в штатском запустил в рюкзак руки, но обнаружил только носильные вещи, тюбики таблеток без маркировки и увесистые пачки «чистых» денег, тех, особенных, на которых было невозможно обнаружить отпечатки пальцев владельца. Стас подумал, что, наверное, разборки в приёмном закончатся вызовом какого-нибудь спеца из МВД или ФСБ, поэтому ему некогда разлёживаться и размышлять. Нужно действовать, и немедленно.

Он повернул голову. Первой, ближе к стене, стояла каталка с голым телом. Зэковскую робу умершего просто бросили на пол. Стас даже зубами скрипнул от досады: точно, это больница при тюряге. А бедолагу зэка доставили сюда после какой-то заварухи, всё в том же состоянии «мёртв по прибытии».

Непосредственно со Стасом соседствовало тело человека в цивильном. По виду его травм сложилось впечатление, что он сиганул из окна, которое находилось не меньше, чем на пятом-четвёртом этаже. Вполне возможно, что его допрашивали в каком-то отделе службы безопасности, и он решил все проблемы разом — покончил с собой. И был привезён сюда, в медучреждение, в котором можно спрятать все тайны щекотливых или засекреченных дел. Стас, как выпускник Военно-патриотической школы и профессиональный агент, самоубийц не жаловал. Но допускал, что иногда добровольная смерть вовсе не индивидуальный выбор, а жёсткая необходимость. Да и часом раньше сам думал об этом.

Плохо было то, что после взрыва он не мог определить, кто рядом с ним ожидает отправки в морг: люди или порождения магии, фантомы. Он только напрягся, чтобы встать, как везение внезапно закончилось. В комнатку с мёртвыми по прибытии зашёл врач, высокий, худой, в белом халате поверх хирургической рубашки и джинсах. На его брезентовом ремне находился предмет, похожий на рацию или громадный телефон.

Врач сначала подошёл к зэку, ткнул несколько раз стетоскопом во впалую грудь, затем натянул перчатки и быстро пробежался длинными пальцами по векам трупа, попробовал открыть челюсть, повернуть голову, но не получилось.  Похоже, уже началось трупное окоченение, и несчастный зэк пролежал здесь не менее трёх часов. Врач побрезговал измерять температуру тела ректально, что полагалось делать трижды после зафиксированного времени смерти, предоставил это удовольствие патанатомам. Сделал записи на листке и бросил его на живот мертвецу.

У второго тела задержался. И вдруг достал из кармана полиэтиленовый пакет, пинцет, приподнял разбитую голову погибшего, подцепил цепочку со странным кулоном и шнурок с крестом. Спокойно, деловито упаковал вещи, помыл руки и вернулся к телу, чтобы стянуть массивный перстень.

В голове Стаса мгновенно пронеслись две мысли: этот самоубийца, наверное, был приглашён всего лишь на допрос, поскольку не изъяли его вещи. И после суицида его тело прибрали очень быстро, чтобы опера, следак и эксперт из МВД не подоспели к нему первыми. Ох уж эти вечные тёрки ФСБ и МВД! А вторая мысль побудила Стаса взвиться с каталки и, захватив голову и плечи вороватого врача, свернуть ему шею. Можно было бы лишь на время лишить его сознания, пережать сонную артерию, но… Стас в ту минуту не нашёл в себе сил для более гуманного поступка. Он потом поругает себя за это, может, даже какую-нибудь епитимью-наказание наложит. А сейчас вышло так, как вышло.

Стас моментально сбросил свою закопчённую одежду рядом с каталкой, уложил не неё врача и оделся в его форму. От пижамы нестерпимо воняло. И это не из-за пота… и  не других выделений человеческого тела. Запах был похож на раствор кислоты, причём с мускусной струёй. Так смердить не мог ни человек, ни труп. Значит, ворюга не из людей… Но времени разглядывать убитого не было. Как и решать, кто же такой на самом деле этот врач.

Стас надел поглубже накрахмаленный колпак, надвинул на кончик носа очки, закрыл пол-лица маской. И еле сдержал рвотные позывы. Маска сохранила нестерпимую вонь. Ничего… ещё и не такое бывало. Терпеть нужно. Затем он повесил на шею стетоскоп, перепоясался ремнём с каким-то гаджетом, взял листок с груди суицидника, глянул на данные — Тиничев Валерий Егорович. Потом смело, широким шагом прошёл к застеклённой обители медрегистратора, оттолкнул плечом охранника и отодвинул типка в штатском. Пробубнил из-под маски гневно и быстро:

— Документы Тиничева у вас ещё? Давайте-ка сюда, верну через минуту. Ну?

Медрегистратор, который вносил в компьютер данные самого Стаса под именем Ивана Маверика, даже растерялся от такого напора:

— Так не положено, Александр Иванович, сами знаете. Подождите минуту, я вам распечатку сделаю.

Стас загудел из-под маски:

— А вы знаете, что такое внештатная ситуация? Быстро сюда документы, все, что были. Я кое-что заметил. Верну через три минуты, даже меньше.

Охранник пожал плечами, типок оказался слишком сосредоточенным на рюкзаке Стаса, и медрегистратор неуверенно протянул лжеврачу документы Тиничева.

Стас схватил их и ринулся в комнатёнку с трупами, захлопнув за собой дверь. Там он распахнул окно и выпрыгнул на улицу. Как раз отъезжала скорая, которая привезла Стаса, и он махнул водителю рукой: остановись, мол. Конечно, если бы больница находилась на территории тюрьмы, которая мрачной кирпичной громадой высилась над забором с проволокой, не удалось бы выбраться без утраченных навыков воздействия на людей. Видеонаблюдение наверняка велось. Да и плевать на него: при проверке увидят, что скорую остановил всего лишь врач.

— Куда собрались-то, Александр Иванович? — спросил Стаса фельдшер.

— А вы куда собрались? — пробубнил в нос лжеврач.

— Да на станцию. Перерыв у нас обеденный, — удивлённо ответил фельдшер.

— Вот и мне на вашу станцию по делу, — сказал Стас. — А дозвольте-ка я у вас на каталке три минутки посплю. Устал, как лошадь, на которой воду возят.

Фельдшер, всё так же недоумевая, сделал шофёру знак остановиться.

Стас скользнул в салон ко второму парамедику, который смущённо взглянул на лжеврача, потому что тот застал его ползающим по полу.  Машина двинулась. “Стриж” залез рукой под поролон каталки и достал документы, строго спросил, обвиняя фельдшера в том, что сделал сам же:

— Как такое могло случиться? Почему вы утаили бумаги пациента? На минуточку, подозреваемого в тяжком преступлении.

Фельдшер от страха заблеял, как овца:

— Нее яя… мыы… оон… мёёртв.

Стас продолжил напирать:

— Вам же известно, что в подобных случаях люди не только службы лишаются? Иногда и свободы.

Фельдшер закивал часто-часто. С кончика его носа упала капля пота.

— И в рюкзак вы заглянули. Отрицать бесполезно. Отдайте ту часть купюр, которую вы прикарманили, — велел Стас. — Иначе я сейчас вызову службу безопасности.

И он откинул полу халата, показывая на похожий на рацию гаджет.

Фельдшер отклячил толстый зад, пролез под каталку и вывернул из-под обшивки днища машины упакованную в полиэтилен пачку.

Стас растолкал всё по карманам и похвалил:

— Ну вот, молодцом, хвалю за службу.

Парамедик еле внятно вякнул:

— А как выы… ууу… знали…

— Очень просто, — ответил Стас. — Мертвец сам рассказал.

Глаза медика уставились в одну точку, взгляд застыл и сделался отрешённым. Ранее Стас множество раз сталкивался с таким состоянием допрашиваемых. Оно означало, что человек всё глубже погружается в свой персональный ужас и думает уже не о том, как выбраться из ситуации, а что с ним может произойти в ближайшее время. Вот и парамедик с бейджиком «Тихонов Алексей Михайлович ССМП-3» явно представлял себе арест, обвинение в краже, возможно, даже в оказании помощи не на должном уровне.

Стас вдруг принял очень рискованное решение и спросил спокойно, чуть ли не задушевно:

— Алексей, а ты где живёшь-то?

— На Волжской, сейчас мимо поедем, — машинально прошептал медик.

— Стукни-ка в окошко водителю, пусть притормозит. К тебе зайдём на полчаса, — велел Стас.

Алексей, как зомби, не стал размышлять о таком странном требовании, постучал в окошко и махнул рукой, останови, мол. Второй фельдшер разворчался было, но реанимобиль стал замедлять ход и прижиматься к поребрику дороги.

И надо ж такому случиться, что на ремне Стаса ожила рация:

— Иваныч, тебя где черти носят?! У нас тут ЧП в смотровой номер три. Тело подрывника подменили другим, похожим на тебя. И где доки Тиничева? Я ж тебе за самоуправство сгною…

Стас не стал дожидаться полной остановки машины, рванул дверь скорой, вышвырнул Алексея и выпрыгнул следом. Он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, как отреагировали на всё это шофёр и второй фельдшер. Поднял за шкирку Алексея и скомандовал: «Беги к себе!»

Фельдшер-заложник мог жить не один. Но некогда размышлять, кто ещё мог оказаться у него дома. А парамедик вдруг ожил и попытался оказать сопротивление. Но где ему было справиться со «стрижом», который знал все точки на теле человека, нажав на которые, можно парализовать любое противоборство. Стас всего лишь двинул его большим пальцем в солнечное сплетение и прихватил покрепче мышцы шеи на затылке.

Алексей не смог вздохнуть, но принялся двигать ногами из-за очень болезненного раздражения шейных нервов. В подъезде Стас позволил ему отдышаться, спросил номер квартиры и волоком дотащил до двери. Третьей удачей за день оказалось то, что медик жил в однушке-хрущёвке без семьи.

Стриж швырнул Алексея на диван, потянулся, зевнул напоказ и сказал:

— Слышь, лепила, у тебя ведь есть запас чего-нибудь тонизирующего? Устал я… Только не ври. Я знаю, что есть. Ну?

Бедолага фельдшер указал глазами на нижний ящик допотопной стенки. Стас приметил, как изменилось выражение глаз Алексея, и предупредил:

— Только попробуй дёрнуться. Я тебя всё равно достану. Только уже с концами, понимаешь?

Стас выдвинул ящик и забрал пенопластовый контейнер. А наш парамедик-то запасливый! Стас набрал в шприц, которых в ящике было немерено, вовсе не то, что просил, а лекарство с обратным действием, да ещё двойную дозу. Уселся рядом с Алексеем, держа шприц, и сказал:

— Ну всё. Сейчас ширнусь и снова буду как новенький.

И вонзил шприц с сильнейшим снотворным в бедро бедняги.

Алексей прохрипел:

— Кто ты?

Последним, что он увидел, было лицо Стаса без очков и маски. Перепачканное лицо бывшего покойника.

Захар прокрался в дом со спящими людьми, оделся, прихватил свою сумку и выбежал из ограды заимки. Охрана, видимо, дрыхла с перепоя. А количество машин уменьшилось. Он поплёлся по дороге, разбитой лошадиными копытами и развороченной следами шин. Шёл долго, но изнеможения не чувствовал. Наоборот, ощущал себя чуть ли не богатырём. Зато все события праздника жгли его диким стыдом, отравляли гадливыми воспоминаниями.

На тракте он поймал попутку, добрался до города и… поехал в общагу. Он придумал настоящую обличительную речь, которую скажет Светке, когда увидит её в академии. Не быть им вместе никогда! Но не случилось. Сожительница, втянувшая его в грязные обычаи свихнувшихся людей, вдруг взяла академический отпуск и вообще уехала куда-то к родственникам. Захар не поверил в её отъезд, подумал, что она переселилась на чёртову заимку к своей сумасшедшей тётке.

У него остались деньги, подаренные Дарьей. Да и коробочка с кольцом оказалась почему-то в его сумке. Так что остаток года он прожил вполне неплохо, даже снял себе маленькую квартирку. Беспокоила только бывшая подруга, которая являлась ему во снах. Умиротворённая, она поглаживала растущий живот. И странное дело, чем больше становилось её чрево, тем меньше Захар на неё злился.

А в начале пятого курса, в октябре, ему приснились бабушка и молоденькая, хорошенькая женщина, которая не поднимала глаз, смотрела в туманную пустоту под ногами.

Бабуля сказала:

— Захарушка, пять дней назад тебя прошлая Масленица отметила своей милостью… Даровала тебе доченьку. Назови её Любовью, как мамку твою звали. Вот она, рядом… Не бросала она тебя, просто в город на работу ездила… А в том ресторане, где она официанткой была, перестрелка случилась… Все живы остались, кроме Любочки… Она хорошая, Любочка моя… Последняя её мысль о тебе, шестимесячном младенчике, была… Назови дочушку Любой…

Хорошенькая женщина подняла на Захара лучистые глаза. И ему стало тепло-тепло и грустно. На том сон и кончился.

Вместо академии Захар рванул в знаменитый на всю страну перинатальный центр. Постоял в толпе людей с шарами, которые ожидали часа выписки новорожденных. Купил неказистый букет хризантем, последний в цветочном киоске возле серого здания центра. Растолкал всех и первым бросился в распахнувшиеся стеклянные двери. В нарядном холле потребовал у медсестры ответа, когда выпустят Светку с дочкой Любочкой.

— У Светки-то фамилия и отчество есть? — усмехнулась сестра.

— Есть, конечно, рассердился Захар. — Нечаева. То есть Шумакова. Отчество я забыл.

— Хорошо, сейчас приведу вашу Светку Нечаеву-Шумакову, — уже в открытую рассмеялась медсестра.

Минут через десять появилась похудевшая, постаревшая и очень бледная Светка. В руках медсестры находился розовый атласный конверт, прикрытый простеньким кружевом. Захар сунул Светке цветы и почти вырвал у сестры конверт. Откинул кружево и впился взглядом в крохотное желтоватое личико. Девочка наморщила лобик, пошевелила бледными губками и открыла глаза. Лучистые и огромные, как у мамы Захара.

Светка передала сестре чахлый букет, тронула Захара за руку и сказала:

— Ты правда рад?.. Тогда и мы с дочкой рады… Идём, на улице нас тётка Дарья ждёт.

Захар отмахнулся от подскочившего фотографа и заявил:

— Светка! Ты лучшая в мире! Я просто… просто обожаю тебя. И не отдам никому. Вот сейчас бы на колени встал перед тобой. Никаких тёток нам не нужно. Любочка и ты поедете домой. Я квартиру снял. Ну, чего ты слёзы льёшь? Такси вызывай, Волжская семь.

В машине Светка спросила:

— А кроватка? А коляска? А детское приданое? Всё в доме у тёти Дарьи осталось. Чокнутый ты, Захарка. Но я тебя всё равно люблю.

А новоявленный отец ответил:

— Спокойно, мать. У моей Любочки всё будет.

Он глядел и не мог наглядеться на своё единственное чудо, единственную веру и самую сильную на свете любовь. И всё это ему подарила своеверская Масленица. Может, он и не стоит такого счастья… и до сих пор поверить в него не может… Но вот же она, его дочка!

Сторож дядя Яша храпел на вахте. Это хорошо. Первый этаж с изолятором зарешёченный.

Чёрт, он даже дверь не запер! Или чужаки за собой поленились закрыть.

Я взял со стола ключи и попытался использовать все три замка -- пусть Валерка и Крохотуля пока сидят под защитой ещё совковых запоров.

И побежал к ограде, перемахнул её в прыжке, за который запросто можно отхватить олимпийскую медаль.

Понёсся по улице.

Скорее!

Ильшетские фонари -- друзья всех грабителей, хулиганов и насильников. Никогда не горят.

А вот тротуары с выбитыми кусками асфальта и ямами могут угробить каждого, кто спешит.

Я быстро домчался до переулка, где под огромными тополями спрятался домишко тёти Веры.

Тишина. В доме темны все окна. Но в нём люди -- это я почуял сразу.

Толкнул калитку, прошёл к крыльцу. От него просто разило бедой.

Дверь в сени была не заперта. Значит, здесь уже побывали чёрные люди папы. Что за папа такой? Криминальная шишка или просто прыщ?

Густой запах -- сладковатый и выворачивающий нутро -- проник в ноздри.

Нельзя дальше.

Там смерть. Такая же страшная, отвратная, какую уже ты видел на шоссе в праздник всех трудящихся.

Возможно, что в сто раз страшнее и отвратнее -- и она останется с тобой навсегда.

Нет! Можно и нужно. Тётя Вера и Копчёный были частью моего мира. И я должен знать...

Я вошёл в комнату, нашарил выключатель на стене.

Крышка подпола была откинута. Пол залит кровью.

Внизу -- гора багровых тряпок, в которых я различил душегрейку и юбку тёти Веры.

Копчёного в доме не было.

Не знаю, как я это определил. Просто почувствовал.

Обошёл весь дом -- пусто.

Ноги сами привели в дровянику. Я вошёл и дёрнул за проводок, который включал тусклую лампочку, всю в коконе присохшей пыли.

Там, средь рассыпавшихся красных поленьев лежал Копчёный. Точнее -- то, что от него осталось. Но обструганный торс ещё не покинула жизнь.

Я наклонился над ним.

На разбитых губах от слабого дыхания пузырилась кровь.

Я не позволю ему уйти.

Никто не должен уходить до срока. Даже если сам человек делает всё, чтобы его приблизить.

Я -- нечто. Но если во мне есть часть человеческого, я отдам её Копчёному.

Включу настоящий свет там, где он вот-вот погаснет.

Торс несчастного дёрнулся. Кровь из обрубков заструилась сильнее.

- Я не... не.. делал ничего... - раздался едва слышный голос. - Деньги взял... не жёг... только деньги...

И я поверил, как будто сам видел: жадный Копчёный берёт деньги бандюков и хочет слинять из города, чтобы не попасть в спецуху. Но горит дурка, горит частный дом, чей-то джип.

И приходит расплата. Раньше ему удавалась ускользнуть от наказания за то, что он сделал. А теперь -- наоборот. И второе есть следствие первого.

Кто я такой, чтобы осудить бродяжку, который был обречён с самого рождения? Он имел право жить и защищал его так, как умел, как подсказывал неразвитый мозг.

Торс ещё раз дёрнулся.

- Отпусти... - скорее ощутил, чем услышал я.

И в этом он прав. Не зная, куда его отпускаю, я потушил свет. Истинный свет жизни, а не загаженную лампочку.

За спиной кто-то появился. Но я был настолько сражён горем -- да, я горевал по Копчёному, по его дурацкой жизни, и попробуйте осудите меня! - что даже не шевельнулся.

Да пусть хоть сам Журавлёв пришёл по мою душу, не сделаю ни одного движения!

Человек позади подошёл ещё ближе.

В макушку ткнулся металл.

- Подельничек? - спросил голос. - Налюбовался?

Пистолет (а что это могло быть иначе?) вдруг ужалил так, что я не сдержал крика. Запахло палёными волосами.

И тут же раздался чужой дикий вопль.

Я упал на землю дровяника, схватившись за голову. Под пальцами вспухал пузырь. Было так больно, что почти ничего не увидел из-за слёз.

Но кому-то -- ещё больнее.

Еле различимая фигура трясла рукой, к которой приварилось оружие.

Бандит упал, видимо, потерял сознание от болевого шока.

У двери стояла Валерка.

Пришла следом и увидела то же, что и я.

А этот раскалённый пистолет... от огня в её широко раскрытых глазах?

И пожары, к которым Копчёный не причастен?

Это всё она?

Но зачем, зачем?

Немая не расскажет, не объяснит. Но пусть хоть сама-то поймёт, что прав был именно Крохотуля.

Валеркины глаза были уже мертвы, в них клубился пепел и не было жизни. Но она протянула руку, что-то требуя у меня.

Наверное, железку, которую притащила с пожара.

Я пошарил в кармане, нащупал железный огарок.

Сказал ей:

- Нет, Валерка. Не знаю как, но он мне пригодится. Ведь есть ещё мрази, которые подкупили Копчёного. Соблазнили нищего парнишку. Есть те, кто убил его. Есть Журавлёв...

Валеркины мёртвые глаза не могли пролить слёз.

Но я знал: мои слова причинили ей страшное горе.

Пригнув голову, в сарай вошёл Крохотуля.

Как же он так скоро добрался сюда, если его ноги путались при ходьбе и заплетались на каждом шагу?

- Саныч, отдай, - сказал он. - Эта птица плохая. Мы вернём её.

- Кому? - может, спросил, а может, подумал я.

- Хозяйке, - ответил друг. - Она тоже плохая. Валерку прости.

- Простить? - с тихой яростью сказал я. - А ты глянь, что стало с Копчёным. Валерка всё жгла почём зря, а он за это ответил.

- Не почём зря. За тебя. Врач из дурки нажал кнопку. Так ему Журавлёв велел. Они мертвы, - попытался передать историю Крохотуля. - Валерка мстила. Мрази подохли. Ты рад?

- Сам отдам этой хозяйке железку, - решил я. - Найду её и отдам.

- Нет, - возразил Крохотуля. - Не ты. Мы.

Он глянул на меня своими необыкновенными глазами, испускающими свет. Я точно ослеп.

А когда проморгался, ни Крохотули, ни Валерки уже не было.

- Ты рад? - ещё раз прозвучало откуда-то сверху.

Я пошёл к соседям вызвать полицию.

Но за моей спиной вдруг пыхнул тёти Верин дом.

***

Ночной Ильшет напоминал яму с тёмной густой водой. Мёртвой водой. В ней потонули старые и новые дома, два дома культуры, больницы, задние администрации, школы, стадион — словом, всё.

А мысли, чувства, поступки людей образовали на берегах этой гадючьей ямы настоящие свалки мусора. Так мне тогда показалось.

Я брёл по залежам всякой дряни, подо мной скрипела, грозя обвалом, всякая бытовая дребедень. Зыбко и противно. Но иначе нельзя. Нужно двигаться, идти, балансировать, перепрыгивать. Иначе останусь здесь навсегда. И это тоже мне в те минуты казалось.

А через некоторое время всё стало по-иному. Не помню как я добрался до интерната, открыл запертую мною же дверь.

Дядя Яша видел, наверное, уже десятый сон. Везунчик.

Смогу ли я когда-нибудь заснуть?

Зашёл в медизолятор. Сел на койку. Вот как себе самому объяснить, почему я вернулся? Отчего не прыгнул в пламя, которое с особым смаком и победным треском поедало дом тёти Веры? Только потому, что надеялся на встречу с Крохотулей и Валеркой? Подумал: всё это в моём больном мозгу — растерзанный Копчёный; немая девчушка, которая впряглась сделать вместо меня самое грязное и трудное; друг Крохотуля, единственный, кто знает, как нужно и правильно...

И вот приду в интернат, а там мои самые близкие и любимые люди... Чёрт, я впервые произнёс это слово - «любимые»! Да что там, впервые ощутил, что такое любовь. Пока я жил дома, любовью считал отношение ко мне родителей, их заботу, тот комфорт и атмосферу, которую они создавали своему единственному сыну. Лишившись всего, я почувствовал боль. А после вот эта-то тоска по утраченному и принималась мною за любовь к папе и маме.

А сейчас я любил их по-другому. Как лучшее, что мне мог дать этот мир. Как свет впереди.

Меня сочтут подобным другу-шизику, если скажу, что истинная любовь — это не то, что толкает человека на безумства вроде спасения любимых ценой жизни. Настоящая — это когда начинаешь любить всех людей. Весь мир. Так, как любил его блаженный Крохотуля.

Пряников и бутылки с водой нигде не было. А я так хотел дотронуться до вещей, которых касался мой друг! Словно это могло мне подсказать, где его найти.

Я улёгся не раздеваясь и до утра не сомкнул глаз.

А потом началось...

Валерку и Крохотулю хватились. Стали расспрашивать меня. Я молчал. Их объявили в розыск. Я молчал. И в другом изоляторе — временного содержания — тоже молчал. И в больнице, в которую я приехал, прикованный наручниками к качку, но не «папиному», а «маминому», служившему в родной полиции.

Молчал, когда били, пытаясь узнать, откуда у меня ожог на голове и почему вся одежда в копоти.

Молчал, когда искушали — расскажи, что ты сделал с Воронцовым Григорием и Бузинской Валерией, и вернёшься в интернат. Да не в тот, в котором вырос, а для одарённых детей.

Никто не смог связать пожар в доме тёти Веры, где нашли тела Копчёного и бандита, с исчезновением моих друзей. Зато умудрились навесить на неведомого мне папу и смерть советника губернатора, и гибель при пожаре дома врача дурки, и изувеченные трупы, один из которых — воспитанник интерната Павел Кравчук. Он вроде бы сбежал, примкнул к папе. Его руками и провернули гнусные делишки, потом убили. Об этом я узнал гораздо позже, когда в больнице мне разрешили вместе с другими несчастными смотреть телевизор.

Полгода я молчал. А потом понял — если хочу встретиться с друзьями, нужно заговорить. И заговорил на радость врачей, которые сочли это результатом терапии. Амнезия и реактивные психозы уже были в диагнозе, мне добавили ещё что-то и... выписали. Посчитали, что так я перенёс побег друга. Инвалида второй группы! Я ещё раз удивился мудрости лепил.

Я вернулся в интернат, который не закрыли к печали всех, кто уже видел себя на новой работе, не связанной с быдлом, которое общество пытается вырастить и воспитать на горе самому себе. Оказалось, что закрытие было спешно инициировано кем-то из чиновников в аппарате губернатора. Я точно знал, кем именно. А потом делу дали обратный ход.

Меня вдруг сделали смотрящим вопреки всем правилам и канонам пацанской жизни.

Смотрящими становятся те, кто уже выпустился из детской «крытки», приобрёл авторитет и нужные связи в криминальном мире, имеет способности негласно управлять ребятами, держать их в узде понятий.

В интернате я не делал ничего. Как Крохотуля. Молчал едва ли не больше, чем друг. И на уроках тоже молчал, просто выполнял на «отлично» письменные работы. Как Валерка.

Странное дело — без влияния смотрящего интернатская жизнь утряслась сама собой. Словно в ребячьем коллективе изначально было заложено что-то здоровое, стремящееся к упорядоченности и справедливости. Или равновесию. Сильные выжили, но и слабые не пропали. Приспособились, возмужали, научились давать отпор.

А вот с авторитетом и связями было плохо. Когда ко мне в первый раз обратились — неплохо бы пошуровать на привокзальных киосках, ибо времена трудные, нужно бы побольше дани с владельцев, но кто сейчас добровольно баблосы отстегнёт? - я почувствовал, что из-под ног уходит земля.

Не нашёл ничего лучше, чем «глянуть путь», так как эта моя способность уже стала легендой. Но проделал всё картинно — с вращением глазами (не знаю как, но я унаследовал Крохотулин фокус), пеной изо рта и трясучкой. Согласно «видению пути» выходило, что все мы помрём. Помирать не захотели, поэтому на время отцепились.

Более настойчивому пришлось объяснять с помощью другой легенды, уже не имевшей ничего общего с моими театральными представлениями.

Обратился к «разговорам с мёртвыми».

И доложил, что настойчивого в ином мире ждёт его прежний хозяин (я слышал, что папа благополучно преставился ещё во время следствия — таки убивать политиков не рекомендуется), чтобы выяснить одну важную вещь, которая привела к краху всего. Я пожалел, что раньше сторонился всего, что не касалось меня самого, — окружающей среди, как говорила наша училка по обществознанию. Но правильно рассчитал, что каждый бандюган в городе был связан с этим папой, и не прогадал.

Посоветовал не делать лишних телодвижений — живому с тощей мошной по-всякому лучше, чем мёртвому с сомнительной перспективой разбогатеть.

От интернатских отвязались. Мнение о наших «деловых способностях» настолько низко пало, что больше подписок не последовало.

А я ждал знака, весточки, прозрения, наконец. Но мои ангелы, казалось, навсегда покинули этот мир.

И проглядел момент, когда в интернате стало твориться что-то странное. Конечно, в наши стены проникала дурь. И вообще, ребята кто как мог разгоняли тоску. Вмешиваться было не принято. Действовало правило: ты сам за себя. Хочешь — нюхай, кури, колись. Не хочешь — не мешай другим. Сдерживало лишь отсутствие денег да ещё возможная потеря статуса. Шнурок, который торчит, никогда не станет старшаком. Заторчавший старшак изгонялся из клана. В этом был смысл: наркососы могли подвести всех, повесить на чужие шеи свои неприятности.

Постоянный контроль тоже сдерживал, хотя обойти его было как два пальца об асфальт.

Я не ожидал, что дурь так глубоко пустит свои щупальца.

Дэцэпэшницу Ирку не выпустили после девятилетки — куда её девать? Родителей нет, родственников тоже. Девчонка страдала лёгкой формой паралича и ковыляла аж в одиннадцатый класс с сумкой на шее — руки были заняты костылями.

Училась с азартом, но ни шатко ни валко по оценкам. Школу любила до потери пульса. И правильно — чем ещё она могла наполнить свою жизнь? Её не травили, не обижали. А если б попробовали — костей бы не собрали. Интернатские уважали её за оловянную солдатскую стойкость и справедливость.

Ирку кто-то посадил на герыч. Она сгорела очень быстро — ей были прописаны сильнодействующие лекарства, и вместе с дурью образовался адский коктейль.

Потом Румяный перепутал входную дверь и окно третьего этажа. По жизни он был психом и тоже на так называемой поддерживающей терапии.

Если причину гибели Ирки определили быстро и точно, то части Румяного прогулялись до области, потом до Москвы, и, наконец, прибыл вердикт — парнишка перебрал синтетики.

Отдал концы новенький шлюп, которого все полюбили за безбашенность. Он взобрался на высоченный тополь, возвышавшийся над трёхэтажным интернатом, как мачта над кораблём. Макушка дерева гнулась, а шлюп приглашал залезть к нему старшаков. Мол, тут, на верхушке, и устроите мне прописку. Лезть дураков не нашлось, шлюп был с одобрением принят.

Но как ему спуститься, если начался почти ураганный ветер? Шлюп не растерялся, стянул рубаху, привязался ею к стволу. И затих, болтаясь на дереве, как зимняя груша.

Вызвали МЧС. И что вы думаете: шлюп преспокойно дрых, когда до него добрался спасатель на пожарной лестнице. Пацан подхватил жестокое воспаление лёгких, но в больницу ехать отказался, устроил такое представление врачу скорой, что лепила велел интернатской медсестре вызвать бригаду из дурки.

Герой и пневмонию победил так же легко и красиво, пошёл на поправку. И вдруг помер.

Медичка нашла его утром, краше любого синяка, с засохшей пеной на губах. В недосмотре за ребёнком её не обвинили, так как отёк мозга произошёл из-за порошочка — такого, какой ни один врач больному не пропишет. Наверное, кто-то подогнал мальцу дури в качестве призовых за его геройство.

Баба Женя, кастелянша, которую еле-еле выпроводили на пенсию, всё равно таскалась в интернат и выносила всем мозг байками про смертельное поветрие. Дескать, случается оно раз в сколько-то лет. И уносит сиротские жизни.

Я решил присмотреться к медичке. Она была новенькой, поступила, когда я ещё пускал слюни в дурке.

Валентина Ивановна выглядела дамой бывалой, суровой. Обвести её вокруг пальца оказалось большой проблемой для любителей закосить от школы или поваляться в изоляторе.

Меня она сразу стала выделять из всех воспитанников. Не требовала принять лекарства при ней (да, я тоже был на этой нескончаемой терапии), сама предлагала сонных таблеток, хотя в дурке лепилы всегда норовили их зажать, боялись привыкания. В этом случае я почему-то доверял им больше. И всё, что мне было выдано, бросал в унитаз.

С завпроизводством столовки у неё сразу же началась вендетта. Тётя Катя разоралась на весь интернат, когда медсестра, снимая пробу с блюд в первый раз, не проглотила еду, а выплюнула. И так поступала всегда. И не питалась в нашей едальне. Это было смертельное оскорбление, вызов! И понеслась п***а по кочкам. Тётя Катя скандалила красиво, громогласно, но всё разбивалось о невозмутимость медсестры.

Был ещё один человек, который ненавидел медсестру и боялся её, как огня. Это баба Женя.

Поначалу она просто не сталкивалась с Валентиной Ивановной. Но однажды, напившись чаю на кухне, в коридоре увидела высокую худощавую женщину в белом халате, которая важно прошествовала мимо старухи в столовую. Даже не поглядела в её сторону. Баба Женя, конечно же, была в курсе военных действий, и потрясённо замерла.

Зашептала что-то, подняла трясшиеся пальцы ко лбу — перекреститься, но так и не смогла. Просто с ужасом глядела медичке вслед.

Но и Валентина Ивановна замедлила шаг, начала поворачивать голову. Баба Женя, несмотря на престарелый возраст, порскнула к выходу с проворством шлюпа, который спасается от очередной подлянки старшаков.

Я стал свидетелем этой сцены и очень удивился, так как баба Женя была старейшим работником интерната и не давала спуска никому, хотя уже и находилась на заслуженном отдыхе. Поэтому отловил старушку аж у ворот.

- Саныч, родненький... - зашептала она, испугано озираясь, - Вот оно... поветрие-то... началось... Батюшку нужно звать. Молебен...

Мне стало жалко бабу Женю. Одинокая старушка любила «интернатское быдло», как своих родных внуков, — не рассчитывая на взаимность, беззаветно и всепрощающе. В этом она была похожа на погибшую тётю Веру.

Я ничего не спросил — люди, подобные бабе Жене, всё выложат сами. Причём любой факт возведут в ту степень абсурда, которая соответствует каше в их голове.

Как оказалось, ещё в прошлом веке интернат стал очагом смертельного поветрия. Покончили с собой сразу два воспитанника. А потом был пожар, который погубил судьбу хорошего человека — старшего воспитателя Алексея Петровича, несправедливо осуждённого за поджог.

А всё из-за учительши, которую по странному совпадению звали Валентиной Ивановной. И она вовсе не учительша, а настоящая ведьма. Так безвинно загубленные дети говорили. А ребёнок всегда скажет правду там, где взрослый смолчит.

На мой вопрос — при чём тут медичка? - баба Женя сказала, что учительша и есть нынешняя медсестра. Она её сразу признала, и поэтому в интернат теперь ни ногой. Но детей нужно спасать!

Я спросил, сколько же лет было учительнице-ведьме. Баба Женя ляпнула: лет на пять моложе её, восьмидесятишестилетней. Ага, в таком возрасте все имеют фигуру нынешних моделей — ни сиськи, ни письки, гладкое лицо едва перешагнувшей порог тридцатилетия женщины, легко и красиво ходят в туфлях на высоченных каблуках, руки у них без единого тёмного пятнышка и и шея без вислой сморщенной кожи.

- Говорю же, ведьма она, ведьма! - выкрикнула старушка и заковыляла по направлению к церкви. - Не помирает, моя бабка помнила её ещё по ссылке!

Я такой маршрут одобрил, потому что от всего сердца посочувствовал бабе Жене.

Эх, покинули меня мои ангелы. Ни совета, замаскированного под чудаковатую выходку дурня, ни слов «Саныч — чемпион», ни рисунков. Одно только томительное ожидание беды. Ибо душу не обманешь, она знала, что всё, сказанное бабой Женей, самая настоящая правда. Пока душа боролась с рассудком, хотя чего тут противоборствовать - при моём-то нечто в детстве и последних событиях, - судьба послала ещё одну встречу.

Тогда я стоял у свежих могил на кладбище под скуксившимся небом, которое изредка прыскало реденьким дождём. Говорили, что если тянет на погост, значит, смерть уже присматривается к тебе. Вообще-то, я уже не знал, печалит меня эта примета или радует. С одной стороны, я был крестником тьмы, которая тоже по ту сторону жизни. С другой — справедливость восторжествовала: мерзавец, сгубивший моих родителей и других людей, мёртв. И этому не бывать бы, если б не мои ангелы. И я отчаянно хотел увидеть их снова — всё равно где.

Но кто отправил в вечную тьму Ирку, Румяного и мальца-героя? Кому понадобился тот краешек, кусочек жизни, который занимали дети, и без того лишённые родителей и всего прочего, что щедро отсыпано другим? Кому они помешали?

- Это она... - раздался голос, который, казалось, выходил из изувеченного горла, настолько он был низким, прерывистым, с оттягом в хриплое сипение.

Я обернулся.

А, обычный синяк-пьянчуга, каких в городе становилось всё больше.

Я и не собирался говорить с ним.

Но бомжара с облезлой сумкой и пакетами — видимо, его единственным имуществом — посмотрел на меня глазами, полными пепла.

Я вздрогнул. Это был Валеркин взгляд. Так смотрят те, кто был обманут тьмой.

Незнакомец увидел мою реакцию и продолжил:

- Она. Приходит, чтобы сгубить. А потом исчезает.

- Кто? - только и смог выговорить я.

- Чистоземельщица, ведьма. Я не поверил людям, не поверил своим глазам. Она руками своего выкормыша отправила меня в ад. На зоне нашлись те, кто всё объяснил, - ответил бомж, помолчал и продолжил: - Но выкормыш сдох в огне. По заслугам. А она вернулась. Будут ещё смерти, появится ещё один выбл*док, а может, и не один.

Вот как! Это он, наверное, о Журавлёве. Или о враче из дурки. А что за выбл*док-то? Неужто он принял меня за отморозка-пособника ведьмы?

- Не ты. Я наблюдал, знаю. Саныч — чемпион, - неожиданно сказал этот странный человек. - Но ты ей нужен.

- Как вас зовут? - спросил я.

Увы, мне было хорошо известно, какими наблюдательными психологами могут быть разные прилипалы и вымогатели. Но всё же решил вытянуть из бомжа всё до капельки. Пусть это будут байки, сказки, небылицы. Я сам — такая небылица. Знать всё же лучше, чем барахтаться в сплошном тумане догадок и предположений.

Оказалось, что Алексей Петрович Синельников был старшим воспитателем в нашем интернате. Ещё в прошлом веке. Его обвинили в поджоге и халатности, которая повлекла смерть двух воспитанников при невыясненных обстоятельствах. Осудили на семь лет колонии. Он освободился и стал скитаться в попытках выяснить всё про Чистоземельщицу, ведь он её видел, но не смог понять, кто перед ним. Принял за помрачение рассудка, которые случались с ним после ранения. А выбл*дком оказался Серёжа Журавлёв, впоследствии — депутат Думы и советник губернатора. Это с его слов были сформированы пункты обвинения.

Синельников не собирался ему мстить. И с ведьмой он бороться тоже не станет — для этого понадобилось бы почистить наш мир, чтобы ведьма не нашла в нём то, на чём держится её власть и сила. И вечная жизнь тоже. Нет возможности. И веры в победу тоже.

Со мной он заговорил, потому что увидел — я могу противостоять Чистоземельщице. Захотел рассказать о том, что узнал за годы скитаний и отсидки. Предупредить, предостеречь. Больше ничем помочь не сможет.

Я задумался: уж не на счёт ли этой ведьмы мне стоит записать исчезновение Крохотули и Валерки? А когда очнулся, то бомжа Синельникова уже не было. На невысокой густой траве остался след его латаных-перелатаных кроссовок со шнурками разного цвета. Хорошо, что реальный человек. А то уже стало страшно: гляну, а трава не примята.

Я отправился с кладбища пешком, не на автобусе, чтобы обмозговать услышанное, кое-что сопоставить. Вовсе не для спасения мира. В моей голове были только Крохотуля и Валерка. И я очень хотел увидеть их наяву.

Итак, баба Женя признала в медичке ведьму. О ней же говорил Синельников. Оба свидетеля, мягко говоря, не вызывали доверия. Но два — это не один спятивший. Сговорились? Вряд ли они встречались после отсидки бывшего воспитателя, иначе бы баба Женя выложила мне другие факты. Что остаётся делать? Только разобраться с этой медсестрой самому.

Тогда мне показалось, что это не особо-то сложно. Интернат — сплошные глаза и уши, и, чтобы обмануть их, нужно быть виртуозом всякой шифровки [умения скрывать, прятаться]. Или не от мира сего, какими являлись Крохотулька, Валерка и я. Решил дёрнуть за многочисленные верёвочки-ниточки, которые пронизывали нашу жизнь и крепко всех связывали.

Пока я шлялся по кладбищу в попытках утолить тоску по друзьям, в интернате произошло ЧП.

Савося, Евгений Севостьянов, устроил погром. Совершенно нормальный парнишка, без всяких закидонов и справок, попал к нам из крупного села. Его отец после трёхдневной пьянки у родственников въехал на своей тойоте прямо под Камаз. Вся семья погибла, только Савося остался жив-здоров, но с хронической зубной болью, которая не прошла даже после удаления. Многодетные родственники Савосю не взяли, но не забывали и часто навещали.

Так вот, тихоня Савося так разошёлся, что утихомирить было невозможно. Все старшаки с удовольствием поразмяли кулаки, и бедолагу закрыли в изоляторе. Но как быть с оскорблениями, нанесёнными директору, старшей, другим воспитателям? Они стали строчить документ для инспектора «конторы»[ИДН].

Мой статус обязывал вмешаться. В работу персонала интерната, конечно, ибо придурок Савося уже огрёб заслуженное.

Я решил навестить его. В коридоре столкнулся с бабой Женей. Она сунула мне пакет с пирожками и слёзно попросила передать Савосе. Такой уж она была — о каждом событии узнавала чуть ли наперёд всех и мчалась жалеть. Баба Женя боялась идти в вотчину ведьмы.

Я рассыпался в благодарностях, отмахнулся от её предостережений.

Но перед изолятором замедлил шаги: вытертый до седых проплешин линолеум не мог заглушить хрип старых половых досок. Почему-то захотелось войти незамеченным.

А через миг стало ясно — почему.

Послышался скулёж — это захныкал Савося. Позвал свою маму. Она на небесах, Савося, и никто тебе не поможет. Я хорошо понимал то тихое отчаяние, которое прозвучало в голосе пацана. Сам не раз звал и маму, и папу. Но справляться приходилось самому.

А Крохотуле и позвать было некого. Он тоже всё сам. И ещё другим помогал.

Так что не жалко мне тебя, Савося. Каждый только за себя.

- Мразь! - резанул ухо голос, в котором ненависти было больше, чем звука.

Я толкнул дверь.

Савося, вытаращив белые от страха глаза, глядел на кого-то, кто был пока ещё скрыт створкой двери.

Я вошёл.

Медсестра Валентина Ивановна, или ведьма-душегубка, устремила взгляд на Савосю.

Волосы пацана на глазах седели, кожа сморщивалась, веки прикрывались, и из-под них сочилась мутная желтоватая жижа. Губы пускали обильную пену, синели. Савося уже не хныкал. Он издавал хрип.

Я хотел заорать: «Отойди от него!»

Но не получилось. Воздух стал вязким и не проходил в горло. И вообще всё тело налилось каменной тяжестью.

И что? Позволить ведьме убить ещё одного?

Да никогда. Каждый сам за себя, это верно. Но Савося, все погибшие и ещё здравствующие, - это часть меня. Часть жизни, в которой не должно быть таких ведьм. И я...

Секунды и минуты остановились, пространство тесного изолятора с двумя койками куда-то исчезло.

Плотная взвесь колыхалась у глаз, норовила пролезть в нос, рот, уши. Давила на грудь всё сильнее и сильнее.

Голова чуть не треснула от дикой тяжести. А может, от мыслей — чужих, плющивших сознание.

Саныч — чемпион.

Да какой из меня чемпион, Крохотулька. Кто я без тебя, без воительницы Валерки? Мешок размышлений, никому не нужных. Псих-одиночка. Неизлечимый шизоид.

Саныч — чемпион.

Ты здесь, друг? Тогда объясни мне — зачем я понадобился этой ведьме? Ведь у неё был Журавлёв. Да она найдёт толпы людей, которые с радостью отправятся чистить Землю. А я... я хочу к вам, к отцу и маме. Земля станет чище без таких, как я. Вспомни Копчёного... Александру Георгиевну.

Саныч — чемпион.

Спасибо, брат, что не оставляешь. И знаешь что? Я понял! Чтобы нам всегда быть вместе, потом, не сейчас, я поджарю хвост Чистоземельщице. Эта тварь травит наших — наших с тобой братьев и сестёр! Для неё они мрази, мусор, гниль, язвы. Но это не так, Крохотулька, ты всегда это знал. А теперь это знаю я. И я люблю их!

Меня словно швырнуло об невидимые стены, а голова точно разлетелась вдребезги.

Когда я очнулся, увидел валявшегося в обмороке Савосю.

И горелое пятно чуть ли не во весь пол изолятора.

Я пошёл звать кого-нибудь из взрослых, не обращая внимания на то, что обугленные доски крошатся и норовят обрушиться под моими ногами.

Уселись, защебетали.

Я знал, что это какое-то коварство. Эти две не ладили между собой по жизни, а коли уж в таком радужном настроении проявили полное единство, то явно готовилась подлянка.

Спросил:

- Есть известия о Пашке Кравчуке?

Старшая сказала:

- Нет, Копчёный как под землю провалился.

И искоса посмотрела на меня.

В душе я ухмыльнулся. Давно заметил, что воспитки иногда пользовались нашими словечками и погонялами. Словно хотели стать своими. Но этому не бывать.

Только одна Александра Георгиевна, пересыпая речь "шнурами" и "шлюпами", говорила так, что было ясно: пусть не своя, но понимающая.

Может, в лагере что случилось? А что там может произойти, кроме побега? В спецуху не одного Копчёного отправят. Или кому-то в голову пришла идея устроить прощальные разборки. Когда ещё биться, как не на прощанье?

И тут распахнулась дверь.

Батюшки святы, к нам пожаловали две тётки из инспекции по делам несовершеннолетних! Своими ножками, да не в кабинет директора, а в изолятор! Не вызвали с законным представителем в свою долбаную контору -- сами притащились.

Нет, братцы, тут не побег и не тупое мочилово. Реальная мокруха, когда жмуров не сосчитать. Преувеличил, конечно.

Засыпали вопросами: что и когда делал, где были Валерка и Крохотуля, не видел ли кого из ребят.

Когда нужно, я бываю слепо-глухонемым, как все интернатские. Но ответил честно. А моя честность -- вещь растяжимая, которая легко прикрывает и визит Копчёного, и Валеркину отлучку.

Тётки ушли с обиженно-голодными лицами. Надеялись разжиться информацией у самого примерного воспитанника. Можно сказать, городской знаменитости, которая на обнимашках с видным политиком области.

Крохотуля вдруг объявил старшей:

- Я голодный.

И пустил струйку слюны из уголка рта.

Она передёрнулась, но сказала:

- Екатерина Викторовна уже ушла. Пойдём, Гришенька, поищем чего-нибудь на кухне.

Крохотуля поднялся с кровати, заваленной пазлами, неуклюже шагнул и нечаянно схватился за плечо психолога.

Она поддержала его с одного боку, старшая -- с другого. Так и вышли втроём.

Я бухнул кулаком в стенку.

Тут же появилась Валерка.

Бледная, с бьющими чёрным пламенем глазами.

- Ты весь день шлялась по двору, - сказал я ей.

Она кивнула.

- Неси, что приволокла с пожара, - приказал я.

Она замотала головой.

Я встал, отодвинул её с дороги, прошёл в другую комнатку.

Под подушкой в пакетике нашёл железку -- не пойми что.

- Выбрось, - сказал ей. - Сейчас же. Похоже, ищут поджигателя. Тебе нужны неприятности?

Валерка умоляюще на меня посмотрела и метнулась к своим альбомам.

Через минуту-другую был готов рисунок: огромная раскрытая рука, в которую летит крохотная птица.

- Ты хочешь это кому-то отдать? - догадался я.

Валерка часто закивала.

- Хозяину? - я продолжил попытки понять девчонку.

Снова кивки.

Теперь бы понять, что это за хозяин и где его искать. Но только не в той ночной жути! Всякой чертовщиной я сыт по горло. Чуть друга не укокошил.

- Пока побудет у меня, - распорядился я.

Валерка не возражала.

Явился Крохотуля. Сиявший, как майская лужа на солнце. В его руках был кулёк с пряниками.

- Бери, Саныч, - предложил он.

Я посмотрел на сухие даже на вид пряники с обсыпавшейся глазурью. Такие нам давали на полдник где-то месяц назад.

Эх, старшая, старшая... А как же строжайший запрет насчёт продуктов? Нашла, что валялось где-нибудь в шкафу, и сунула парню, который не понимает разницу между свежим и чёрствым. Пряники же!

Ну да ладно, в них хоть яду нет.

Есть, конечно, никому не хотелось, в том числе и Крохотуле. Так для чего он приволок эти сухари? Для чего разыграл -- и ведь не скажешь, что неполноценный! - всю эту комбинацию?

Я положился на Крохотулю: любое действие и слово друга имело смысл. Нужно просто выждать. В том, что пряники сгодятся, я не усомнился.

Крохотуля уселся на кровать и осведомился каким-то светским тоном:

- Что будем пить?

Наверное, смотрел какой-нибудь фильм и подцепил фразу.

Я кивнул на пустые стаканы и графин:

- Вода в кране. Отвернёшь -- польётся.

И тут друг выдал такое, отчего меня согнуло смехом:

- Налей сто грамм, - а потом продолжил: - Много раз сто грамм в большую бутылку.

Ага, сухари и бутылка воды. Всё ясно. Мы, скорее всего, готовимся скипнуть из интерната.

А может, и к лучшему. В любом случае, Крохотуля органически не способен к поступку, который принесёт вред не только мне с Валеркой, но и другим.

Я ушёл искать пустую тару.

Когда вернулся, в комнате оказалась прорва народу.

Крохотуля сидел на краешке кровати и с самой любезной улыбкой рассматривал двух качков, один из которых локтевым сгибом руки прижимал к своему боку Валеркину головёнку.

Какими тонкими и хрупкими выглядели её пальчики, вцепившиеся в чёрную ветровку!

Но в глазах девчонки не было ни грамма ужаса.

- Где Жареный? - спросил тот, кто стоял возле Крохотули.

"Это он про Копчёного спросил", - подумал я и сказал:

- Отпусти дичь, она немая. А этот -- я указал на друга -- дебил.

Крохотуля вдруг решил подтвердить мои слова и проделал ярко-синими глазами такой фокус, что куда там клоунам!

Они стали медленно закатываться, причём в разные стороны. Доходили до внешнего уголка век и так же неторпливо возвращались обратно. Как маятники.

Качок даже шагнул к нему, чуть нагнулся к лицу, присев и расставив ноги.

Крохотулина длинная лапа вдруг цапнула качка за шею, притянула его голову прямо к завораживавшим своим движением глазам.

Сцена продлилась лишь миг.

Качок шибанул Крохотулю, и друг снопом повалился на стену. Его семиколенные, как говорят в народе, ноги взлетели вверх и угодили качку по яйцам.

Я не стал дожидаться, пока сердитый дяденька разогнётся и придёт в себя. Взгрел его табуретом. Наверное, слишком сильно.

Второй налётчик швырнул на меня Валерку и сказал:

- Найди Жареного и передай, что он поступил плохо, очень плохо. Пусть явится с повинной к папе. Иначе мы тут всё почистим. Запомнил? Почистим.

Он помог подняться второму качку, и они вышли.

Кто ж их впустил-то? Хотя сторожа особо не напрягались: в гадюшник (интернат) желающих соваться не было. Взять нечего, а неприятностей много: ребята вступались друг за друга в исключительных случаях, но за обще добро могли постоять горой.

Ещё Корявый, вернувшись из лагеря и не обнаружив магнитофона, устроил такие погромы на соседних улочках, что задрипанную технику вернули. Просто поставили на интернатское крыльцо. Это не помешало самому Корявому перед выпуском спереть и загнать на толкучке один из телевизоров. За что он и получил первый условный срок, хотя делишек за ним числилось ого-го сколько.

И тут Крохотулю прорвало. Он двинул самую длинную в его жизни речь:

- Наши, хорошие. Паша Кравчук потерялся совсем. Не потерялся, а может быть мёртвым. В городе пожары. Все думают плохо про интернат. Наши боятся за ребят. Сначала за ребят, потом за себя.

Чужие, плохие. Дали денег Паше. Паша поджёг дурку. Паша без денег поджёг дом и машину. Это плохо. Папа сердится на чужих плохих. Зачем дали денег Паше? Нужно было жечь самим. Чужие боятся за себя. Паша им живой не нужен. Мёртвый Паша лучше.

Конечно, Крохотуля произнёс всё нечётко, глотая слоги. Но я понял. И прибалдел: откуда у него такие сведения? И тут что-то словно торкнуло в макушку: он же прикасался к психологу и качку! И считал их мысли! Вот так Крохотуля! Но не всё, что думали эти люди, могло соответствовать действительности.

Однако что ещё может мой друг? Наверное, всё, что и я умею.

Валерка вдруг уселась на корточки и разрыдалась. Замотала головой, будто закричала : нет! Нет!

Я растерялся.

Но решение пришло быстро: Копчёного найти, предупредить, потом пусть спасается сам. Валерку и Крохотулю защитить, чего бы это ни стоило. А Журавлёв сейчас по боку. Жизнь длинная, дойдёт черёд и до него.

Я взял кулёк с пряниками и бутылку с водой.

Крохотуля завистливо сказал:

- Паша пряники ест. Чай пьёт.

Я замер. Тётя Вера?! Копчёный, гад такой, спрятался у тёти Веры? Которая сама умом всё равно что ребёнок -- все ей видятся добрыми и хорошими. Крохотулю отстоять не смогла, так теперь любого пригреет? Но Копчёный же отморозок! И кто его к ней отправил?

Я посмотрел на Крохотулю. Нет, если уж родился со слабыми мозгами, то этого уже не исправить. Дебил он и есть дебил.

Крохотуля вздохнул и молвил:

- Тётя Вера хорошая. Всегда всем помогает. Сделай добро -- оно к тебе вернётся.

Ещё хлеще! Ну что ж, у безграничной доброты тоже есть обратная сторона. Похоже, интернатские вовсю использовали тётю Веру, когда нужно было что-то скрыть. Или скрыться.

Но ведь об этом могут узнать и люди этого долбаного папы!

Я швырнул кулёк и бутылку под ноги Крохотуле и выбежал.

***

Весь интернат кипел от подготовки к летнему лагерному сезону. Все знали, что больше не увидятся. Страдать по этому поводу никто не собирался. Привыкли к потерям. Но лето стоило провести весело.

Только мы смотрели на этот кипеш через решётки медизолятора да слышали гомон через дверь.

А ещё исчез Копчёный.

Как всегда, ребят и сотрудников допросила полиция. Никто и ничего... Обычная история. Но через три дня бедолагу объявили в розыск.

Медизолятор состоял из двух крохотных палат и кладовки, в которой сделали пост медсестры для круглосуточного наблюдения -- с пустым застеклённым шкафчиком, кушеткой и столиком. Был ещё закуток с вонючим "очком".

В одной палате находились мы с Крохотулей, в другой -- Валерка. Кладовка была незанятой много лет: ещё чего, сидеть возле интернатских. Они же живучи, как пырей на полях.

Страдала одна Валерка: она не выносила одиночества.

Я читал, Крохотуля корпел над новым пазлом.

Время словно застыло. Но принесло покой.

Его нарушила Валерка -- заявилась с новым рисунком. По её мордашке я сразу понял: ничего хорошего, вроде уродов, которые, пройдя через дверь, превращаются в красавцев, не будет.

Чёрт дери эту праправнучку Шишкиных-Репиных, на бумаге снова оказались все оттенки чёрного!

Крохотуля даже головы не поднял, а я успокаивающе пробормотал:

- Очень красиво, хоть черным-черно и непонятно. Спасибо, Валерка. Мы же вместе? Всё будет в порядке.

Валерка бросила мазню на пол и вышла.

Но всё же лишила меня минут очень редкого душевного равновесия. Может, я столько раз пугал людей несчастьями во время "видения пути", что сам привык ждать только плохого?

Валерка пришла после ужина.

С новым рисунком.

Могильным холмиком, на котором не было венков, только деревянная пирамидка. С фотографией.

Я всмотрелся.

Срань господня, на фотографии было ясно и чётко прорисованное лицо. Знакомое лицо!

Очень похожее на соломенную куклу, которую нам показали в музее.

Стало быть, это Пугало.

Пню понятно, кто свёл в могилу некрасивого, неухоженного парнишку, у которого не было родителей, чтобы воспитать и передать сыну что-то хорошее. Я отлично знал эти скошенные набок, искривлённые носы, которые появлялись после жестоких драк на выживание. И взгляд исподлобья -- звериный, затравленный и угрожающий одновременно. Если бы не нечто, сам стал бы таким же.

Журавлёв. Он виновник гибели несчастного пацана.

Ненавижу!

Крохотуля оторвался от пазлов и жалобно предложил:

- Саныч, давай спать.

Ага, самое время спать -- ещё и восьми нет.

Самое-самое время на бочок и баиньки -- как раз в ту минуту, когда узнал, что было до того, как мой мир перевернулся.

А что это рисунок о прошлом, я догадался сразу. На похоронах Александры Георгиевны мы сначала поплакали, а потом по интернатской привычке стали шнырять по всему кладбищу. Нас еле собрали в кучу.

Такой могилы не было, это точно. Встречались холмики с металлическими пирамидками, облезлыми, покорёженными временем и забвением. Но деревянных не было!

Значит, над Пугалом сейчас разровнялась земля, по ней ходят люди и не знают, что двумя метрами глубже лежит жертва того, кто и сейчас сеет гибель

И это меня окончательно выбесило.

Валерка кивнула и вышла.

А я улыбнулся Крохотуле и сказал:

- Правильно, брат. Утро вечера мудренее.

Но вид у Крохотули был самый несчастный.

Мы завалились спать. Долго ворочались до темноты. А когда я уже не в силах был терпеть это бестолковое лежание, Крохотуля вдруг попросил:

- Саныч, зажги свет.

Что это с ним? Зачем свет, когда он своими фосфорическими гляделками видит в темноте не хуже кошки? А самому встать и включить слабо?

Но потом догадался.

Поднапрягся чуток, не вставая с кровати. В изоляторе вспыхнул свет.

- Теперь потуши, - скомандовал Крохотуля.

Лампочки погасли.

Подкатило раздражение. Чего это "брат" разошёлся? Позабавиться захотел? Так я ему не клоун.

И тут же застыдился. Крохотуля верит в то, что видит. Если клоуну оторвали красный, как пасхальное яйцо, нас -- он замрёт от ужаса. И обрадуется до слёз, когда нос прирастёт к месту.

А видит Крохотуля гораздо больше, чем обычные люди. Больше нас с Валеркой.

И он намного сильнее. Настолько, что может позволить себе ничего не делать. Не стремиться, не барахтаться, не обижаться, не мстить. Не вставать ни на чью сторону, не идти войной. Он как белый день, который встаёт над всеми: правыми и виноватыми, погрязшими во лжи и правдолюбцами. Убийцами и жертвами. Потому что всё, перечисленное мною, взаимообратимо. Не знаю, поймёт ли кто меня. Видимо, я слишком много размышлял о неоднозначности характеров людей и многогранности мира.

А для всех Крохотуля -- идиот.

Но этот идиот взгрустнул, когда почуял, что я уже не могу жить по-прежнему. Что мне и Журавлёву нет места на одной земле. Жертва станет палачом, убийцей. И это Крохотулю безмерно опечалило.

Но я ещё и Крохотулин друг. Что он подсказал мне включением-выключением света?

Вскоре "брат" запыхтел, засопел. Заснул. Стало быть, нам сейчас ничто не угрожает. В иные моменты его лопатой не уложишь -- всегда начеку, если чувствует, что мне станет плохо.

Странно -- человек дневного света, солнца был выброшен собственной матерью. Хуже ненужной вещи! Это же какое изощрённое издевательство, какая невиданная жестокость -- положить ребёнка в обувной коробке к деревянному сортиру! Ну, оставила бы на остановке, на улице, в магазине. В принципе, менее жестоким было бы убийство. Топят же люди кутят. А нелюди -- ребят. Кто ж такая эта баба? Захлестнуть мало.

А Крохотуля вон какой! Раньше говорили -- блаженный. Ему пофигу то, что важно обычному человеку. Зато он абсолютно счастлив, если видит живыми-здоровыми близких. Есть ли среди "нормальных" абсолютно счастливые?

Даже не заметил, как мысли оборвались, и я рухнул в пустоту сна.

Долго парил, раскинув руки, в невесомой тьме.

Почувствовал, что снизу она уплотняется, начинает угрожающе ворочаться.

Подумал: "Скорее вверх? К лёгкости и свободе? Или вниз... туда, где я смогу найти ответы на все вопросы..."

Тело само, не подчиняясь мысли, стало "всплывать". Инстинкт самосохранения, ничего не поделаешь. Но он не действует там, где есть цель, идея. Любовь... или долг. Всё, что отличает человека от животного.

Ведь из-за долга Валерка собиралась погибнуть за меня?

А вдруг Журавлёв тоже здесь? Ведь это сон.

Конечно, он там, где пласты мрака уже непрерывно двигались, как облака при ветре, и тихо ревели от злобы.

И мы с ним не случайно в одном сне. Мы оба -- порождение темноты.

Журавлёв не смог уничтожить меня -- тьма не позволила. Но это ещё не значит, что я не использую свой шанс.

За маму и папу. За всех, кого он смёл со своего пути. За Валерку и Крохотулю. За обделённых судьбой интернатских!..

Стоп! А они-то при чём? Конечно, каждый из тех, с кем я прожил семь лет в интернате, сталкивался с журавлёвыми разного рода. Мстить одному гаду за всех как-то нелогично, что ли.

Тело словно сбросило некий груз и чуть-чуть воспарило вверх.

Даже может статься, что доказательства его вины -- всего лишь игрища самой тьмы, которая сталкивает нас для неведомых целей. Покушения -- просто совпадения. Трагичные, да. Таких щедро отсыпано каждому интернатскому.

Меня завертело на одном месте.

Нет, я всё же найду его во мраке. Если он слабее, то проиграет. Выживает сильнейший. А если останусь здесь навсегда -- что ж, многие не могут пройти свой путь до конца. Как мама и папа...

Тело налилось каменной тяжестью, и я, зорко всматриваясь в клубившуюся мраком бездну, ринулся вниз.

Ага... вот и он!

Подо мной ясно обозначилось тело.

Сдохни, мразь!

Я протянул руки и вцепился в чужую шею.

Помнил интернатскую прописку и знал, что умирать от удушья больно. Но оказалось, что убивать тоже больно!

Меня пронзила такая мука, что руки чуть было не выпустили мускулистую шею.

Может, чуть передохнуть? Подняться наверх, набраться сил?

Нет! Здесь и сейчас решится всё!

От моей решимости плоть в сведённых судорогой пальцах стала какой-то жидкой, словно уменьшилась в объёме.

И всё же гад жил! Я никак не мог прервать течение крови в жилах, умертвить мозг, спланировавший столько убийств.

Нас медленно потянуло вниз.

А Крохотуля говорил...

Точно! Сейчас я включу свет! Он поможет мне уничтожить отродье тьмы.

Сначала ничего не смог увидеть от неимоверного сияния.

С яростным, безумным криком ещё сильнее сжал пальцы.

Сдохни!

Появилось зрение.

Бог ты мой, я душил своего брата!

Крохотулю!

А он был уже без сознания.

Господи! Почему я не могу разжать руки?!

Наконец я отвалился и шлёпнулся на копчик возле Крохотулиной кровати.

Попытался вздохнуть и не смог, словно и на моей шее был удушающий захват.

Ну же, вставай, безмозглый придурок, спасай Крохотулю! Может, ещё не поздно. Поднимай тревогу, зови взрослых, пусть звонят в скорую!

"А кто будет отвечать? Кого осудят за покушение? - сказал чей-то голос. - Кого залечат в дурке за попытку убить безответного Крохотулю? И ты сгинешь..."

Да и пускай! Сгинуть -- самое лучшее, что может случиться с идиотом, мразью, психом, который чуть было не грохнул лучшего из людей!

Или грохнул?..

Крохотуля открыл синие веки, перевёл на меня взгляд. Белки его глаз были в красных прожилках. Он тяжело пошевелил прикушенным языком в приоткрытом рте, кхекнул, несколько раз сглотнул и сказал:

- Туши свет, Саныч. Давай спать. Всё будет хорошо.

Я видел на его шее багровые пятна, которые наливались фиолетовым, темнели, и не мог и слова сказать от горя.

Затрясся, заплакал так, как не приходилось никогда.

- Прости, Крохотуля, прости, брат, - твердил я, захлёбываясь слезами и соплями.

- Саныч -- чемпион? - еле выговорил Крохотуля с единственно верной интонацией, которая могла бы остановить водопад солёной слизи, извергавшейся из глаз и носа.

Вот уж не мог подумать, что крепко засну после всего.

Но выдрыхся, как медведь в берлоге.

А утром медсестра сказал:

- Шуруйте на завтрак в столовую. Таскать вам ещё, как лежачим.

Мы помчались в едальню. Или хавальню. Столы были нагромождены друг на друга, стулья навалены опасно рыхлой пирамидой. Вместо запаха молочной каши бодрил аппетит аромат жареной картошечки.

А где все-то?..

Тётя Катя среди выключенных котлов командовала своими подручными, которые драили кухню.

- Бока не отлежали? - с ласковой свирепостью спросила она. - Время десятый час.

Оказалось, наших увезли в лагерь ещё в восемь утра.

К картофелю нам дали по солёной рыбёшке и перья лука-батуна.

Вот вырасту, пойду работать, ни в жизнь не стану есть кашу или водянистое пюре. Только жареную картошку -- вот такую, с коричнево-золотистой корочкой, нарезанную крупными ломтиками.

Крохотуля с одинаковым удовольствием поглощал любую пищу. С таким же удовольствием мог вообще не есть.

Когда мы ещё были шлюпами и не водили тесного знакомства, старшаки пробовали узнать, сколько идиот продержится без жрачки. Закрывали Крохотулю на субботу и воскресенье в спальне, не давали спуститься в столовку. И что вы думаете -- он словно бы и не замечал, что не ел.

Еда, как и многое другое, не значила для Крохотули ровно ничего. Кроме пряников тёти Веры, конечно.

Валерка ела неожиданно доставшуюся вкуснятину, словно принимала яд. Малолетка, а туда же -- худеть. Увы, интернатская пища делала старших девочонок дебелыми, рыхлыми. А пиво, которое было положено, исходя из пацанских понятий, всем старшакам в качестве дани от шлюпов и шнуров, превращало их лица в одутловатые рожи. Да ещё сексуальные утехи, завистливость обездоленных и ненасытность прелестями свободной жизни, которые изредка всё же перепадали, прокладывали ранние морщины.

Вот они и худели, стремились к идеалу -- тощей и плоской, как сушёная рыба, красавице, фотка которой часто появлялась в журналах. Хотя вроде не совсем дуры и не без глаз, чтобы отличить красоту от безобразия. Наверное, эту вяленую воблу непобедимо прекрасной делали её миллионы да количество преуспевающих мужиков, за которых она то и дело выходила замуж.

Ну так готовились бы зарабатывать, искать хороших мужей, чтобы приблизиться к идеалу, зачем себя-то уродовать?

Но Валерка пододвинула к себе блюдце с сахаром, сыпанула сразу две ложки в стакан. Не худеет. Тут что-то другое.

Она махнула сразу два стакана приторного чая и вышла, не посмотрев на нас.

Рассердилась на что-то? Или обиделась?

Я почему-то не решился её остановить.

А после нас напрягли помогать малярам, объявился и скрылся Копчёный.

Валерка вернулась с пожара с каким-то обгорелым трофеем. Мы пообедали со взрослыми за одним столом, отправились снова в изолятор, потому что спальни стали готовить к ремонту.

День тянулся тихо и безрадостно. Но я радовался покою. Как всегда, он случился перед бурей.

У нашего интерната были сложные отношения с православием и верой в Бога.

Клубу "Железнодоржник", под который когда-то была переделана церковь, вернули прежний облик и назначение. Ильшетцы вздохнули с надеждой: ну всё, город снова под крылышком у Спасителя. Однако гробов меньше не стало; горькие пьяницы превратились в бомжей, их "поголовье" не сократилось; нужда и проблемы глухой провинции по-прежнему давили народ с упрямством локомотивов, которым, как известно, человек на путях не препятствие. Да и можно ли ждать покровительства Бога, если каждый день многократно гадить ему в душу?

Александра Георгиевна была лютой атеисткой и сопротивлялась тому, чтобы интернатские нацепили на шеи крестики. Пока лидеры её любимой партии не показали пример.

Ильшетскому батюшке Петру тут же был открыт доступ к душам воспитанников.

А нам было фиолетово, во что верить. Потому что само состояние веры было недоступно ребятам, которые при жизни побывали в аду. Да и знаете же правило всех "крыток", будь то тюрьма, колония или государственное казённое учреждение для детей, - "Не верь, не бойся, не проси". Но если крестик на шее давал некоторые бонусы, то почему бы и нет?

А ещё подкупило то, что батюшка принял активное участие в благотворительных сборах в нашу пользу и не потребовал ничего взамен. Не то что городские власти, которые за любую подачку под предлогом трудового воспитания заставляли то улицы мести, то убирать территорию вокзала, то ехать на сельхозработы. Или перебирать картошку в холоднющем овощехранилище, что было гаже всего.

Батюшка познакомился чуть ли не с каждым из нас. На свою беду. Обвести вокруг пальца реально добрейшего и честнейшего из людей для интернатских пройдох не составило труда. И он стал вечным соответчиком в органах полиции. При каждом приводе тот или иной отморозок вопил: "Да вы чё?! Не я! Батюшку спросите!"

А я верил только в ангелов. Причём тех, которые были не в небесах, а рядом, на грешной земле.

В Крохотулю.

В дебиле, шизике, психе, необучаемом, жило то, чего не было даже у проницательнейшей Алесандры Георгиевны -- подвижницы, которая обрекла себя на одиночество, посвятив жизнь нам. И вообще, каждый иной, будь он дауном или идиотом, сохранил большую часть личности Создателя мира, нежели мы, обычные люди.

Ещё в Валерку.

Как я уже сказал, она появилась в интернате чудесным образом, вопреки всем правилам и законам.

После того, как я отвадил от неё сексуально озабоченных старшаков, Валерка стала приносить мне рисунки. Сначала я посмотрел на них, как на мазню. Потом заметил: мазня складывается в историю. А позже догадался -- история -то моя...

Сперва Валерка изобразила какую-то мешанину из всех оттенков чёрного. Показалось, что она отразила своё состояние после изнасилования. Я вернул ей рисунок. Она обиженно вздохнула и ушла.

Потом сунула рисунок, при виде которого сердце стукнуло: это знак! Красивое, яркое пламя. Над ним -- густой дым, который рассеивается, уходя в облака. И среди них -- конуры женского и мужского лиц. Они смотрят вниз, на чёрную фигурку малыша.

Впервые нечто в моей башке показалось нужным. Потому что оно способно задавить всё. В том числе и память. Я отчаянно не хотел вспоминать!

Пришлось вернуть рисунок Валерке.

Она понимающе покачала головой.

Следующей была настоящая картина из трёх частей.

На первой огромный чёрный человек мучил таких же, но поменьше. Они извивались на поводках, а он лупил их плёткой.

На второй эти человечки стояли вокруг машины. У каждого над головой был шарик, в которых были нарисованы кроватка с ребёнком, пистолет, недостроенный дом.

А на третьей -- мужчина и женщина в машине. Из открытой дверцы ещё одна чёрная фигура вытаскивает за руку малыша.

Это был не знак. Настоящий рассказ о том, что произошло до второй картинки, с пламенем и лицами родителей над спасённым ребёнком.

Валерка хотела, чтобы я всё вспомнил.

А я -- нет.

Поэтому молча сунул ей символичное "произведение" и ушёл.

Но как уйти от своих мыслей? Волей-неволей стал думать о прошлом. Когда становилось невмоготу, расстраивался и призывал нечто. После этого в интернате происходили странные вещи: что-то обязательно выходило из строя, взрывалось, рушилось, причиняло вред, наносило травмы.

Пришло понимание: я -- настоящая мразь. Спасся, а должен был погибнуть вместе с мамой и папой. От этого всем плохо. Так же, как стало плохо людям от Корявого, Копчёного, Рахметчика. Уж лучше бы Корявый меня придушил в первую ночь во время прописки.

Я всё-таки заметил, что Крохотуля совсем извёлся, а Александра Георгиевна чуть ли не поминутно проверяет, где я нахожусь и что делаю. А что проверять-то? Сижу насупившись или на уроках, или в спальне. Чувство вины стало невыносимым, но я уже не мог без самокопания.

И тогда Валерка приволокла новую картину: посередине листа гигантская открытая дверь. Какие-то уродцы входят в неё строем. Среди них я разглядел и великана Крохотулю, и Валерку, и Рахметчика, и себя. А выходят из неё взрослые красавцы. Некоторые оборачиваются и с улыбкой машут уродам.

Картина насмешила. Во так Валерка! Ей хоть сейчас надеть прикид батюшки Петра с массивным крестом и взять в руки кадило с ладаном! Утешила, называется.

Но ведь утешила! На сердце полегчало, и я снова стал прежним.

Валерка -- точно ангел.

И мои ангелы пришли на помощь, когда меня захотели убить.

После поездки в область я оказался старшаком досрочно. Нет, не унижал и не вымогал. Сами предлагали, сами прогибались. Даже учителя и воспитатели. Александра Георгиевна рычала на меня значительно мягче, чем на других.

В Ильшете вдруг возродились первомайские демонстрации. А я вообще не знал про такой праздник -- День всех трудящихся.

Старшая провела беседы во всех группах, напрягла историчку, которая распиналась о Первомае на каждом уроке.

От меня Александра Георгиевна потребовала, конечно же, не только участия в шествии, но и выступления. Сама идея показалась фиолетовой, но чего только не сделаешь ради чудачки, которая денно и нощно билась за то, чтобы мы выросли людьми.

Многим захотелось закосить от демонстрации. Не потому, что было лень. В принципе, это шествие ничуть не хуже любого другого ежедневного мероприятия, которыми мы обожрались, точно мухи дерьмом на навозной куче.

Но оно публичное!

А люди шарахались от интернатских. Ведь всякий нормальный человек сторонится несчастий. От нас, казалось, исходил запах беды, страдания, одиночества. Да ещё одежда... У нас были вполне добротные вещи, которые мы получили от благодетелей или родственников, у кого они остались. Но домашний ребёнок и воспитанник интерната, одетые одинаково, всё равно будут отличаться! Может, такие мысли крутились только в моей голове.

Как бы то ни было на самом деле, я оказался единственным из старшаков в куцей колонне малышей.

Крохотулю, который буквально прилип ко мне с вечера, естественно, никто не позвал. Александра Георгиевна знала, как мой друг любит бывать в обществе, дала ему красный бантик, такой же, как и всем, и посадила перед телевизором в холле. Велела смотреть репортажи о Первомае из других городов и махать рукой. Крохотуля свято верил в то, что если он видит людей в телевизоре, то и они видят его. В остальном, кроме припадков, непонимания математики и прочих абстракций, Крохотулин мир ничем не отличался от нашего.

Но друг был обеспокоен. Твердил то "Саныч -- чемпион", то "Берегись автомобиля". Я ещё подумал, почему название фильма, который мы не раз смотрели по интернатскому видаку, налипло на Крохотулин язык?

Валерка же встала рядом со мной во главе колонны, хотя старшая хотела прогнать её к малолеткам. Я крепко взял Валерку за руку. И Александра Георгиевна отцепилась. То ли почувствовала в поступке немой девчонки какой-то знак, то ли Валерка, хорошенькая, как картинка, разодетая в чужие тряпки, не нарушала общего вида колонны. И даже символизировала некое единство старших и младших, которого воспитательница добивалась всю свою нелёгкую педагогическую жизнь.

На городской площади играла музыка, далеко разносилась над старыми приземистыми постройками, путалась меж новых пятиэтажек и затухала где-то в районе частного сектора.

Идти под задорный маршевый ритм было весело. Те горожане, которые тоже собрались на демонстрацию, улыбались нам и кричали: "С праздником!" Малышня вопила заученное: "Мир, труд, май!" - и трясла прутиками с искусственными цветами.

Шоссе, которое вело к площади, пересекалось с дорогой из старого города. У тротуара стоял автомобиль ДПС.

- Саныч, ты реально чемпион, - раздался незнакомый девчачий голос. - До свидания, Саныч.

Я первым делом глянул на Валерку. Губы немой были плотно, до белизны, сжаты. Карие глаза из-за расширенных зрачков показались чёрными. Нет, она и рта не раскрывала.

И тут время - секунды, минуты, - шоссе, дэпээсники, прохожие на тротуаре перемешались в каком-то диком калейдоскопе.

Пока всё вертелось, пришло понимание: сейчас слева вылетит чёрная машина. По мою душу.

Но Валерка оттолкнёт меня в сторону.

А её тело шлёпнется в трёх метрах дальше на шоссе. И в красной луже намокнут первомайские искусственные цветы.

Ну уж нет, голубушка. А тому, кто отправил для моего спасения хрупкую немую девочку, я скажу: "Фак ю!"

И я подхватил Валерку на руки. Сейчас отброшу её...

Но каким бы понятливым и всемогущим ни было нечто, заменившее меня, оно не успело.

Потому что раздался дикий крик, и мы с Валеркой оказались на тротуаре, у ног обалдевших прохожих.

А на шоссе не было трагично-прекрасной картины цветов, тонувших в луже крови.

Там лежало тело Александры Георгиевны. Плащ задрался на голову. Ноги были искривлены под каким-то немыслимым углом. Туфли валялись метрах в десяти. Белели пятки в порванных колготках.

Страшно, дико и отвратно приходит настоящая смерть. Совсем по-другому, не так, как в видениях.

Ещё более отвратен ты сам. Ибо пока думал и решал, путая действительность и не-действительность, земной, вполне реальный человек совершил поступок. Отдал свою жизнь за тебя, никчемного. Освободил место на планете для придурка, чья голова вспухла от личной трагедии и тупых переживаний.

Как теперь жить без нашей Александры Георгиевны?..

Мы хоронили её почти через неделю. Не плакал только Копчёный. Но подойти к нему и заговорить было страшно даже мне.

Виновника убийства не нашли. Зато хозяин машины сам явился в полицию. У главврача психоневрологического санатория, а по-нашему -- дурки, угнали автомобиль прямо со двора его особнячка. Он в это время предавался мудовым рыданиям по поводу развода. За бутылкой, естественно. Кстати, развод случился почти год назад. Но кто запретит человеку печалиться столько, сколько ему нужно?

Как ни странно, но интернатская жизнь быстро вошла в колею. Но, как говорится, вошла не тем концом. Должность Александры Георгиевны заняла историчка. Замужняя женщина, мать троих детей. Наше времяпрепровождение стало более упорядоченным, без авралов, бестолковых шумных мероприятий, суетливых подготовок к акциям разного рода, без воспитательных экспериментов и прочей суеты.

Первым делом новая старшая проверила, как и на чём мы спим. Прежние матрасы-блины увезли на свалку. Затем обновилась игровая. Дежурные по столовой надели фартучки, косынки и колпаки. А дежурство по спальням стало чисто номинальным, ибо в бюджет были заложены деньги на помощников воспитателей, сиречь уборщиц. Ранее всё уходило на проведение акций.

А когда поняли, что давно не было политинформаций, то оказалось, что они отменены. Ну не поднимать же детей за полчаса до зарядки дважды в неделю, чтобы посмотреть новости и обсудить их? Ушли в прошлое так называемые трудовые десанты, когда нам подыскивалась какая-нибудь работа вне стен интерната.

Мы впервые почувствовали что-то непривычное -- щадящий режим или материнскую заботу. И всё же устроили новой старшей пару провокаций, покуражились. Чисто для порядка. И в память тоже.

Тогда же мы потеряли Копчёного. В переносном смысле, конечно. Он явно связался с кем-то со стороны. Пню понятно, что эту связь скрепил криминал. Но ночевать приходил в интернат. А ведь сколько раз директора или Александру Георгиевну вызывали в полицию: Копчёный родился ночной птицей и своей природе никогда не изменял. А вот теперь стал другим.

Ещё у него появились деньги. Похоже, немалые. Самое удивительное -- он больше не пил пиво и не нюхал клей. Раньше от его одежды постоянно несло химией.

Мы все обалдели, когда он первым вышел на зарядку, от которой прежде косил, точно призывник от армии.

А когда он попросил меня вместе побегать дистанцию на школьном стадионе, я понял: дело плохо.

Мои предположения подтвердились. Именно там, с непривычки мучаясь одышкой, он спросил:

- Слышь, Саныч, этого лепилу из дурки ведь даже не арестовали? Допросили, и всё?

Я кивнул.

- Суки. Весь этот городишко ссучился. Правды не найдёшь, - умозаключил Копчёный.

- Не заводись, - ответил я. - Тачку реально могли угнать. Да верняк, что угнали. Лепила-то -- известный синяк. Ни дня без пузыря. С х** ли ему утром в нерабочий день на тачке рассекать?

- А вот не пил бы, так машину бы в гараж загнал, под замок. И... - начал на чистом русском языке Копчёный, но неожиданно "дал дрозда" в голосе: - Она была бы жива...

Я уже знал, что Копчёный задумал мстить и решил предостеречь его. Хоть он и отморозок, каких поискать, всё же не хотелось, чтобы мир утратил и его. Дурень дурнем. Как дикий зверь, опаснее которого нет в лесу, попадается в силки, раскинутые слабым человеком, так и Копчёный сгинет ни за что.

- Паша, ты знаешь: я вижу путь. И ещё знай: если из жизни выпилить человека, останется дыра. Из неё может нагрянуть такое, что хотел бы не видеть, но придётся, - сказал я в духе своих прежних опытов по "видению пути".

- Ну ты даёшь, Саныч, выпилить... - засмеялся Копчёный и дурашливым голосом пропищал фразу из юмористической телепередачи: - Танки в городе! Танки в городе!

Я тоже рассмеялся. Но не потому, что Копчёный меня разубедил. Пусть я останусь в его глазах паникёром-недоумком.

Через два дня сгорела дурка. А Копчёный стал ещё богаче.

***

Почти в это же время, когда нынешний сумасшедший учебный год катился к завершению, громом грянула весть: нас закрывают.

Хлынули разные комиссии, с каждым воспитанником побеседовали, прошли шумные педагогические сборища, на которых была решена участь всех.

Мы пожалели, что на них не было Александры Георгиевны. Она могла своим хриплым рыком поставить на место любого проверяющего. Просто задавить его.

Директора переводили с повышением в соседний город; старшей предложили должность заместителя начальника отдела образования в муниципалитете; всем служащим интерната посулили спокойные и денежные рабочие места.

Кто будет заступаться за интернатскую семью? А ведь именно ею, правда, неблагополучной и недружной, раздираемой противоречиями, источенной преступными наклонностями и дурными нравами, было наше "казённое заведение для детей, оставшихся без попечительства родителей". Что, среди всех других российских семей нет таких? Есть. Но их стараются сохранить. Даже когда этого не следует делать.

Мы отнеслись к закрытию точно так же, как к смерти дорогой Александры Георгиевны. Приняли, и всё. Как с малых лет научились принимать жизнь, какой бы она ни была.

Но я-то чуял, что всё это неспроста. Ко мне подбиралась беда, норовила утянуть в небытие.

Накануне дня, когда должна была состояться беседа инспекторов со мной, Крохотуля вдруг изрёк: "Не пей из копытца". Представляете, собирал пазл, до которых был большой охотник, и вдруг ляпнул такое. Это был не бред, припадки в последнее время друга не мучили. Вообще.

Допытываться было бесполезно. Нечто, занявшее всего меня, сыто молчало.

Утром я вошёл в кабинет старшей. Ну и народу собралось! Врач, старый знакомец Крохотули, мужчины и женщины с папками документов, директор, старшая, кто-то из городской администрации.

Старшая стала читать характеристику.

Бог ты мой, неужто всё это про меня! А слабо ли вам поставить мне при жизни памятник? Из золота? Не, врач помешает. Как-никак сложный случай амнезии после душевной травмы. И ещё что-то труднопроизносимое. То-то он с меня глаз не сводит.

Именно он воспрепятствовал моему усыновлению. А ведь раза три за всё интернатское время меня домогались бездетные пары. Состоятельные, между прочим. На таких тачках приезжали -- дивитесь, люди, и обзавидуйтесь.

Потом мною позанимались специалисты-предметники. Подсунули тесты. Остались довольны.

Отпустили и сказали надолго от кабинета не отлучаться.

Через какое-то время вышел математик и поинтересовался, почему я не участвовал в олимпиадах.

Нет, вы слышали -- в олимпиадах?! У меня такие тёрки с математичкой, что хорошо, если один урок в неделю пройдёт без скандала. Я для неё -- интернатское быдло. Но этому быдлу она не смеет снизить оценку -- свои же заклюют. Помню, как в пятом классе Александра Георгиевна ей пригрозила: соберу независимую комиссию для реальной аттестации знаний, умений и навыков, причём всех учащихся. Как математичка завертелась! С тех пор, когда она глядит на меня, то напоминает овчарку в наморднике.

А всё из-за Крохотули. Ну не способен человек к математике, так что ж теперь, не жить ему?

Говорят, раньше в школе был учитель, у которого задачи решали все крохотули или даже те, кто был ещё похлеще моего друга.

Я, конечно, промолчал, не наябедничал на математичку. У неё - своё, с моим теперь не пересекающееся.

Когда меня вызвали, лица у всех были розовые, а врач аж посинел. Пахло отбушевавшей грозой.

Мне объявили, что будут рассматривать мою кандидатуру на бесплатное обучение в лицее для одарённых детей в областном центре. На полном государственном обеспечении!

И тут во мне ворохнулось нечто. Я хорошо знал настоящую одарённость изнутри. Это то, что может разнести твою башку на части. То, что видит наперёд. Шарит в прошлом и людских головах. Делает изгоем. А в реальности называется шизофрения. Ведь такой диагноз поставил врач моему другу, который не один раз буквально спас меня?

Я объявил:

- Буду учиться со своим братом Воронцовым Григорием Александровичем! Там же, где и он.

Директор чуть не выпал из кресла и вякнул:

- Ушаков, у тебя нет брата!

- Есть, - возразил я. - У него погоняло Крохотуля. Вы этого не знали?

И вышел.

Потом старшая мне сказала, что решение относительно моего дальнейшего обучения пока не принято. Но ходатайство насчёт лицея будет.

А мне плевать.

Кому было бы дело до лицея, если б он знал, что сегодня его снова придут убивать?

Я отправился в спальню к младшим девчонкам. Они на полу раскрашивали какой-то плакат. Валерки не было. Цыкнул на них (старшак я или нет?). Дичь как ветром выдуло из помещения.

Разворошил содержимое Валеркиной тумбочки, нашёл рисунки. Устроился на её кровати и стал думать.

История вполне прозрачная: есть некое зло. Чёрный человек, служащий ему, заставил своих подчинённых взорвать или поджечь машину моих родителй. Скорее всего, взорвать. Какая-то чёрная женщина, явно противостоящая мужику, спасла меня.

Теперь нужно выяснить, что означает чёрный цвет. Родственники? Нет... просто одной природы или отношения ко злу.

Чем вызвано противостояние? Никаких намёков, никаких данных для вывода. Рискну предположить, что борьба. За что или кого? За меня?

Вот если бы я смог додумать во время экскурсии продолжение фразы "Именно он убил...". А ведь это было о чёрном, то есть о Журавлёве!

И я припомнил, как он удивился во время линейки после объявления -- стихотворение прочтёт Александр Ушаков. Как убийце, наверное, вдарили по мозгам наши с отцом одинаковые имена! Меня должны были убить раньше. Но я же ничего не помнил. Сто раз, наверное, убедились. И поэтому я ещё жив. И даже слегка безумен -- врач добросовестно меня обследовал.

Я дурак, трижды дурак, что позволил себе поиздеваться над Журавлёвым. Как новой игрушкой, побаловался новыми способностями. И по-идиотски похвалился ими. Перед кем -- перед лютым врагом! Подставил всех, кого знал и любил. Из-за меня погибла прежняя старшая. Из-за меня, чтобы отомстить, Копчёный связался с криминалом. Скольких мне ещё придётся сгубить?

Я не увидел, как вошла Валерка.

Она, наверное, уже долго стояла передо мной.

И знала, какие мысли крутятся в моей голове, какие чувства раздирают сердце.

Память и прозрение пришли вместе. И стали мучить не слабее, чем нечто.

Я горжусь своим папой. Он был журналистом. Таким же очумелым в деле, как Александра Георгиевна в своей работе. И имена у них были одинаковые. Со значением "победитель, победительница". А я -- чемпион. Смешно, не правда ли. Победители мертвы, но что ждёт чемпиона?

Папа всего лишь выполнил свою работу так, как привык это делать -- скрупулёзно, с полной самоотдачей и объективной оценкой. В народе говорят про такую -- раскопал. Но это не верно. Правильнее сказать -- исследовал.

Так уж случилось, что это исследование стало поперёк дороги Сергею Журавлёву. И он отомстил чужими руками. Многим, не только моей семье. И, между прочим, совершенно зря. Просто не в силах был поверить, что человек может провернуть такое исследование темы не за плату, не на заказ, не из личной выгоды, а из любви к своему делу и истине.

Что же случилось восемь лет назад?

Мы сели в машину. Я увидел в окно человека, который был вхож в наш дом. Он раньше играл со мною, обещал подарить радиоуправляемый вездеход. И сейчас в его руках был пульт!

Я открыл другую дверь и выскочил к нему.

Грохнул взрыв.

Меня отшвырнуло, как порывом ветра относит пёрышко.

И наступила тьма.

Благодатная.

В ней не было боли, страха, горя. И я не захотел расстаться с ней. Носил её в голове и сердце. Знал: пока она со мной, всё будет в порядке. Не позволял никому рассеять её.

Свои силы я почерпнул из тьмы. Нечто тоже оттуда. Да и плевать, какого цвета то, что спасло меня. Наверное, я всё могу повернуть вспять. Если нужно будет моим близким, обращу свою личную тьму против тьмы же. Должно быть, забавно получится.

Но что теперь делать с девчонкой, которая отняла у меня возможность забыть прошлое ради будущего?

Что делать с немым ангелом, который был готов расстаться со своей короткой земной жизнью, хотя вечной про запас ни у кого нет и не будет?

И вот что странно: мои ангелы -- Крохотуля и Валерка -- действовали в противоположных направлениях. Крохотуля словно отодвигал тьму, а Валерка толкала ей навстречу, точно для боя. И какой путь правильный?

- Ты ведь со мной? - спросил я её.

Валерка кивнула.

Всё встало на свои места.

Мы вместе вышли из спальни.

Догадайтесь с трёх раз, кого увидели под дверью.

Конечно, "брата" Крохотулю.

Расхохотались, сами не зная чему.

И тут ко мне подлетела дежурная воспитательница, из новеньких. Защебетала: тебе, Ушаков, за блестящие результаты собеседования подарок от директора.

Подарок -- это хорошо. Но с какой стати директор, которого очень редко видели в интернатских стенах, вдруг расщедрился на него?

Я прошёл за воспиткой в их служебную комнату.

На столике возвышалась огромная бутылка "Фанты" и манил взгляд маленький тортик в пластиковой коробке.

Во дела! К вещам, даренным кем бы то ни было, относились спокойно, но продукты... Они контролировались жёстко. Не приведи Господь, инфекция или отравление.

- Ну же, бери, - сказала воспитка. - А мне нужно вести в столовую малышей.

- Вы ведь не думаете, что я буду угощаться один? - спросил не без задней мысли.

Если подарок травленый (недаром Крохотуля предупреждал о копытце), то вряд ли воспитательница позволит загнуться другим ребятам со мной за компанию.

Она поощрительно улыбнулась и вытолкала меня за дверь.

Крохотуля взял из моих рук тортик, и мы отправились в игровую.

Ребят там не было. И куда все подевались? Ну да ладно, пусть обламываются.

Крохотуля нежно и печально посмотрел на "Фанту"... прошёл к раковине и вылил.

Я понял всё. Хотел завернуть торт в один из старых плакатов, которых была прорва за шкафами, и выбросить в мусорницу.

Валерка остановила. Открыла коробку, и не успел я заорать: "Ты чё, сдурела?!" - съела маленькую розочку.

Ага, умна. Вся в этом: Крохотуля отгоняет беду, а она прёт буром навстречу. А как иначе выяснить, кто преподнёс отраву?

Мы с Крохотулей тоже отколупнули по кусочку. Вкуснятина!

Я с сожалением выбросил торт и пустую бутылку в ящик с отходами у чёрного входа.

Наверное, зря, потому что с нами ничего не произошло. Ни вечером, ни ночью.

А утром мы покрылись розовыми зудящими корками.

Я с удовольствием рассказал медсестре, а потом и врачу о подарке директора, который передала воспитательница.

Директор вполне ожидаемо от всего открестился. Воспитательница сказала, что от его лица напиток и торт ей дал незнакомый мужчина. В интернате было полно людей, неизвестных всякой мелкой сошке вроде неё, поэтому виновника нашей жестокой аллергии не нашли. Источники её тоже исчезли -- мусорный бак оказался пустым.

Ничего и никого не найдут.

Журавлёв всегда действует чужими руками.

Он сеет смерти вокруг себя, как плодовитый зловредный сорняк семена.

Его нужно остановить. Уничтожить. Очистить землю от мрази.

Валерка улыбалась мне. А Крохотуля был печален.