Чемпион⁠⁠

Часть первая Чемпион

Часть вторая

Часть третья Чемпион

Часть четвёртая Чемпион

Часть пятая Чемпион

Часть шестая Чемпион

Пока я учился в первом и втором классе, часто встречал странных людей. Точнее, люди-то были не странные -- всё, как обычно у тех, кто не заперт в стенах-кишке, а имеет собственный дом, семью, работу. Детей.

Но им что-то было нужно от меня.

Однажды зимой, когда я, закутанный из-за простуды, с завистью смотрел, как ребята, в снегу по самые ноздри, лепят снеговика, из-за ограды позвала меня незнакомая женщина. Средних лет, хорошо одетая, с умным лицом и приветливыми глазами:

- Сашенька! Ушаков!

Я подошёл. Угостит чем-нибудь? Или денежку даст? Вот такие мысли были у мальца, который за полгода пребывания в интернате отвык от сладкого и тех ребячьих забав, что можно купить за деньги.

Женщина спросила:

- Ты меня помнишь, Сашенька?

Я помотал головой, глядя исключительно на её руки и сумочку.

- Совсем-совсем не помнишь? - докопалась незнакомка.

Я кивнул. Ну открывай же скорее сумку, пока во дворе не показался Корявый с дружками.

Женщина вздохнула, потеребила ручку сумочки.

Моё сердце сладко замерло. Лучше, конечно, денежка.

Но тётка развернулась и зашагала прочь.

Я тоже. К боли от несбывшихся ожиданий уже привык. Труднее привыкнуть к голоду по вещам, которые были привычны раньше.

- Чё, обломила? - сквозь шапку, шарф и заложенные уши раздался голос вездесущего Корявого.

Я мотнул головой.

- Мрази, - поддержал Корявый. - У них всего полно, так жадничают, трясутся за каждый рубль. А чё за баба? Знакомая твоих родаков?

- Не знаю, - прохрипел я из-под шарфа.

Если бы и знал, то не сказал Корявому, который постоянно у всех что-то выпытывал. Позже я понял: так он отрабатывал должки за свои похождения вне интернатских стен. Служил кому-то.

А ещё он заставлял малышню клянчить деньги у прохожих. Не все оказывались "мразями", кто-то совал монетки в ручонки, которые тянулись из-за прутьев ограды. Корявый забирал подачки.

Вот и тогда он несильно стукнул меня по шапке и сказал:

- А ну проси пожалобнее копеек двадцать. Ещё лучше - полтинник.

Удар был слабый, но в больное ухо словно стрела вонзилась.

И я стал просить, не слыша своего собственного голоса.

Корявый из-за дерева наблюдал.

Мужчина с сетками пустых бутылок, который торопливо шёл мимо, замедлил шаг. Подошёл и спросил:

- Тридцать копеек хватит?

Я кивнул.

Мужчина вытащил мелочь и поинтересовался:

- Небось, шоколадку захотелось?

- На папиросы, - буркнул я.

Мужчина сунул мелочь в карман и отправился своим путём.

И правильно, пусть Корявый тоже обломится.

Незнакомцев, которые интересовались, не помню ли я их, было человек двенадцать.

А ещё лично ко мне приходили психологи, студенты, какие-то стажёры. Даже появлялся один врач. Его хорошо знал Крохотуля. А я -- нет.

"Не помню", - твердил я. Они недоумевали и злились. А что делать, если в моей голове почему-то отсутствовала часть меня самого?

Зато было нечто другое. Но хватило мозгов промолчать. Иначе стал бы таким же, как Крохотуля. Он без лекарств даже поссать не сможет. А чтобы по-человечески заговорил, его два месяца лечить нужно.

Вот как раз Крохотуля и помог мне понять про нечто в моей голове.

Началось всё весной, ночью. Крохотуля, ростом с пятиклассника, извивался вьюном в своей койке. Всё бормотал какие-то странные слова, выкрикивал слоги. То весело, то угрожающе.

Дежурный воспитатель, студент-заочник, не мог ни сосредоточиться над учебниками, ни по-людски поспать. Он рассердился и завязал рот психованного полотенцем, а руки тряпками прикрутил к кровати.

Вскоре спальня наполнилась сопением и храпом. Все ведь тоже не могли заснуть, но подать голос и пожаловаться на Крохотулю было западло. А теперь можно выдрыхнуться.

Не тут-то было! Крохотуля стал выбивать дробь длинными ногами - ударять о спинку кровати ступнями.

Дежурный привязал и ноги. Ненадолго стало тихо.

Но Крохотуля и тут нашёл выход. Стал трясти сетку кровати с жидким матрасом, похожим на длинную коровью лепёшку -- коричнево-зелёную и такую же вонючую.

Всем-то побоку, а мне такой сосед мешал.

И тогда в моей голове что-то словно разрослось -- того и гляди, треснет череп. Но я отчего-то знал: это можно выпустить прямо в Крохотулю. И он, дебильная мразь, ни на что не годная тварь, всем мешавший урод, сдохнет.

И ещё -- Крохотуля почувствовал мои мысли. Как-то догадался, что я до смерти его ненавижу и готов убить. Потому что по его щеке скатилась слеза. Одна, другая...

Вообще-то психа любила тётя Вера. И он её тоже. И вовсе не из-за пряников.

Убивать придурка расхотелось. Я попытался загнать нечто внутрь головы -- не получилось, стало очень больно. Что делать?

Крохотуля затих, уставив глаза в потолок.

Я тоже стал смотреть вверх.

- Отпусти... - вполне членораздельно шепнул Крохотуля.

Кого отпустить? Чего отпустить? Нечто снова стало давить на череп.

- Отпусти... - ещё тише сказал Крохотуля. - Помогу...

Я почувствовал, что нечто чуток ослабло. И начал потихоньку стравливать ту силу, что грозила разнести мою башку на шматки подобно тому, как лопается переспелый арбуз об интернатскую стену.

В спальне зажёгся свет. Да что там в спальне, он вспыхнул во всём здании. Но я этого не узнал, потому что вырубился.

Сторож, который поднял тревогу и побежал по этажам, нашёл много интересного: Корявого у девчонок; физрука полуголым в спортзале; в коридоре, ведущем в спортзал -- практикантку-англичанку, тоже в неглиже; повариху, которой потребовалось среди ночи осмотреть крысоловки, в кладовой; Александру Георгиевну у себя в кабинете за столом с пустой бутылкой водки. Только она да мы с Крохотулей спали аки агнцы в яслях во время всеобщего переполоха.

С тех пор я и псих, от которого хотели, да не могли избавиться, стали неразлучны. Ведь если б рассказал, что одолевает меня с момента гибели родителей, кто бы поверил?

А Крохотуля не верил, он знал. Потому что и его терзало нечто, но только другой природы. Оно появилось не от матери-преступницы, бросившей младенца возле нужника. От добрейшего, но забитого жизнью человека -- тёти Веры. Ей было всё равно, каким вырастет дитя. Она сразу полюбила его не за будущие хорошие оценки или поведение, не за помощь, которую он ей может оказать уже взрослым, а просто так. Твердила в милиции, в органах опеки: "Господь послал". И заливалась слезами, когда ей раз за разом отказывали в усыновлении. Не понимала доводов -- у ребёнка тяжёлая патология нервной системы, он ненормален и нормальным не будет.

А если разобраться, кому Крохотуля нужен? Тем людям, которые станут лечить его в дурке? Там он быстро превратится ходячую иллюстрацию своего недуга. В интернате он почти такой, как все.

Так плюньте на правила и законы. Отдайте Крохотулю тёте Вере. Неет.

Моё -- иное.

Вторглось в самый ужасный момент жизни, перевернуло весь мой мир. Взамен дало силу, смекалку, жёсткость. И безнаказанность -- если б я захотел, смог бы убить без улик.

Но я гнал плохие мысли. Если им дать волю, то исчезнет та малая часть меня самого, что осталась после смерти родителей. Она помнит дом, папу за работой, маму у гладильной доски или на кухне. Прогулки у дома, смешные и трогательные праздники. Помнит то, что даже сейчас делает меня счастливым и гордым, -- у меня были хорошие родители!

Было трудно. И страшно.

Особенно по ночам.

Спал я или нет, мой мозг перелистывал события дня. И нечто прямо кричало: уничтожь! Расправься!

Если бы можно было вычистить всех мразей из интернатских стен! Они бы перестали напоминать кишку, в которой растворится всё и вся. А на выходе окажется... ну, все поняли.

Но если начать чистку, то вряд ли всё закончится интернатом, так как он -- лишь малая часть мира. Сколько сволочей преспокойно здравствует на свободе! Из-за них пополняется наш гадючник, как называют интернат некоторые горожане.

И кто, безгрешный и праведный, тогда останется на земле? Вряд ли её можно сделать чистой. А вот пустой -- запросто.

Да, Корявый, Копчёный, подросший Рахметчик были настоящим дерьмом. Крали, насильничали, избивали, издевались. Рахметчик вообще стал убийцей. Они мешали всем. Без них было бы лучше.

Но случай с Крохотулей меня многому научил.

Лучше зажечь свет, чем позволить тьме забрать часть мира. Какой бы он ни был, пусть с несправедливостью, потерями и болью, но его нельзя терять. Так как то, что появится взамен, может оказаться ещё хуже.

Над тем, что всё в жизни неоднозначно, я размышлял часто.

К примеру, завпроизводством нашей столовой, тётя Катя, толстая бабища с воровато бегавшими глазами, часто орала на нас, особенно когда не съедались водянистые тушки минтая с макаронами:

- Зажрались, скоты! Мои внуки мяса неделями не видят, а вам государство в пасти кладёт! А вы ещё и морды воротите!

Действительно, нас кормили сносно, давали и фрукты, и сладкое. Мясо же полагалось пять раз в неделю. И мы его получали в виде жилистого гуляша, котлет, которые липли к языку и нёбу, сухих печёночных оладий, истушённого до полных непоняток (а что это было?) рагу. Или курицы, на которой мы никогда не видели аппетитной румяной корочки, пахнувшей чесноком и приправами. Была толстая шкурка: сверху пупырышки, снизу -- точно мыльные плёнки.

Интернатскую пищу просто не хотелось есть, потому что она была приготовлена не мамиными руками, не для любимого чадушка, а громогласной и злой поварихой для всех.

Но та же тётя Катя вела бесконечную войну с предприятиями, которые доставляли продукты, с управлением образования, заключившим договоры с ненадёжными поставщиками. Ходила в администрацию города, орала там: "Не свои дети, государственные, так можно чем попало кормить?"

А ещё никто из именинников не оставался без пирога. И в медизоляторе во время эпидемий ОРВИ всегда был кисло-сладкий морс, даже если ягоды отсутствовали в разнарядке.

Тётя Катя не была безгрешной и кристально честной.

Она была человеком.

Наливала суп в баночку, клала в пакетик котлеты для уборщицы, которая ютилась с тремя детьми в одной из комнат интерната, потому что сбежала от мужа-изверга, осталась без жилья и без средств. Опекала поварих, как правило, девчонок из училища, которые увольнялись, как только находили другую работу вне сферы общественного питания. Пыталась вправить им мозги: "Раньше так говорили: накормил сироту -- бог тебя голодным не оставит. А за прилавком до божьей милости не настоишься. Зарплата та же, ну, тяжельше, так что? Зато хозяин не обманет. Да и вы никого не обманете, опять же к богу ближе".

Но тётя Катя была жестока. В первый год интернатской жизни я увидел, как она заставляет съесть две порции манной каши ту Танечку, с которой за руку пришёл на линейку в День знаний.

Девчонка кривилась, глотала через силу. А потом поперхнулась, и её вырвало прямо на стол. Тётя Катя рявкнула: "Жри, зараза, жри свою блевотину!" Схватила огромной ручищей хрупкий затылок и ткнула несчастную лицом в желтовато-белые разводы на столе.

Если бы нечто в моей голове тогда оказалось таким же сильным, как год спустя, я убил бы тётю Катю.

А потом бы жалел. Просто она увидела, как тихоня Танечка плюнула сначала в тарелку своей соседки, потом в другую...

А после случая с Рахметчиком я вовсе заклялся однозначно судить о людях.

Маленький чернокудрый ангелок Рахмет, с громадными карими глазами и загнутыми вверх ресницами, не умел толком говорить по-русски. И вообще казалось: он случайно свалился с небес, где всё любовно-правильно, нет зла и плохих людей, настолько проникновенным и мягким был его бархатный взгляд.

Рахметчик всем старался услужить и уступить, пристально вглядывался в лица ребят и взрослых, робко улыбался, искренне радовался любому при встрече. Не жаловал только девочек, даже не смотрел в их сторону и не отвечал, если кто-то из них к нему обращался.

Когда его шпыняли, то Рахметчик с кротким недоумением на лице отходил в сторонку и стоял, одинокий и печальный, до тех пор, пока эта картина не пронзала зачерствевшее сердце кого-либо из интернатских. И тогда глаза Рахметчика снова начинали лучиться любовью и преданностью.

Рахметчик стал моей тенью. Всегда был рядом и ничего не требовал взамен. Протягивал мне свои конфеты или шоколадку, которые дважды в неделю нам давали после ужина. Не спал за компанию во время моих жестоких приступов бессонницы. И с ликующей радостью принимал любой знак внимания.

Ко второму классу все знали: обидеть Рахметчика -- западло.

Но однажды в летнем лагере он исчез на полдня. Я отправился на поиски. Если б кто знал, что я почувствовал, увидев Рахметчика в окружении старшаков с Корявым во главе!

Мой безответный, добрый Рахметчик беззвучно плакал, а на его скуле сочилась кровью ссадина. Из его громадных глаз катились такие же огромные слёзы, стекали по щекам, обильно окропляли разорванный ворот рубашки.

Корявый трясся от злости, а у его ног лежала задушенная проволокой кошка. Рядом валялись, словно разноцветные тряпочки, котята с отрезанными головами.

Кто бы мог подумать, что это дело рук анелоподобного Рахмета!

Я не захотел его видеть. Рахметчик сох от горя, не ел, норовил спрятаться от всех.

И тогда Александра Георгиевна рассказала мне, что Рахмечик родился в горах и кровь и кинжал запомнились ему так же, как нам запоминаются наши любимые игрушки. Его отец резал при нём баранов. Может, не только баранов -- в горах шла вечная война одного рода с другим. А потом убил мать Рахметчика. Малыша нашли у её тела. Увезли очень далеко от родных мест, опасаясь мести отцу, которая распространялась и на его сына.

Кровавые гены напомнили о себе как раз перед тем, как дошли слухи о закрытии интерната.

Рахметчик иногда бегал помогать бездетным старикам, жившим возле вокзала. Они души не чаяли в невысоком проворном парнишке, который с неизменной улыбкой носил воду из колонки, помогал колоть дрова, белить и красить довольно большой дом, ухаживать за пятачком земли. Подумывали о том, чтобы после выпуска из интерната переписать на застенчивого сироту своё имущество и зажить одной семьёй.

Старик обезножел, и Рахметчик вовсе стал незаменим. Только однажды женщина нашла мужа с перерезанным горлом. И счастливого сироту рядом. Он разглядывал кухонный нож, поворачивая его так и этак. С лезвия стекали густые тёмные капли.

Рахметчика увезли.

Я окончательно разуверился в своей способности понять этот мир. И устал защищать его от того, что таилось во мне.

***

Моё проклятие обрело зримый облик после того, как нас свозили на трёхдневную экскурсию в областной центр. Её устроила и оплатила одна политическая партия.

Старшаков не взяли, опасаясь побега. В миллионном городе спрятаться легче, чем в крохотном Ильшете. Да и не заслужили: учились из рук вон плохо, поголовно состояли на учёте в инспекции по делам несовершеннолетних.

Я же, отличник, речистый и ответственный, был первым кандидатом на поощрительное мероприятие. И вид приличный, и манеры, и выступить со словами благодарности смогу, и не подведу родной интернат.

Но я отказался ехать без Крохотули. Нет, и всё. Да, гигант имел вид дурковатый и пугающий: под два метра ростом, с огромным лбом, нависшим над пронзительно-синими глазами, маленьким широким носом, который странно западал в переносье, и непропорционально длинным, острым подбородком.

И что? Все кругом красавцы? В моём присутствии у Крохотули не было приступов, когда он трясся и нёс всякую чушь. А рядом с другом я мог не только контролировать содержимое своей головы, но и управлять им. Чем ближе был статус старшака, тем труднее было укрощать рвавшееся наружу нечто.

Договорились,что Крохотуля поедет, но останется в гостинице, пока группа будет присутствовать на открытии музея сибирской игрушки. Предполагалась встреча с членами партии, которая облагодетельствовала поездкой интернат. А где эта партия, там и телевидение, пресса. Видок Крохотули может оставить неприятное впечатление.

Я был с этим категорически не согласен, но друг сам попросил меня не ерепениться.

Вот зря боялись, что кто-нибудь ударится в бега. Зря не взяли старшаков. Потому что большой город будто облагородил нас красотой и величием. Хотелось всё впитать, запомнить, насладиться каждой минутой рядом с застывшей в памятниках историей и культурой. Где уж тут готовить побег. Хотя всем, кроме меня, больше понравился цирк. Никакого сравнения с теми группами не пойми каких артистов, которые, проезжая чёсом по стране, заворачивали и в наш Ильшет.

Я впервые увидел вживую хищников и слонов. Они мне не понравились. Уж очень напоминали нас, интернатских, -- в клетке и на поводке. Нехотя исполняли то, что требовал дрессировщик, а стремились, наверное, только к одному -- освободиться. А дай им свободу... Выйдет то же самое, как если бы мы получили её. В итоге -- смерть или новая клетка.

Я расстроился, размышляя о том, что все эти колонии, спецухи, детские дома -- лишь временные клетки, из которых рано или поздно вырвутся на волю стаи окрепших и возмужавших хищников. И берегитесь тогда, люди, ибо плётка и решётка запоминаются лучше, чем еда в миске и жалкий кров.

Крохотуля был счастлив. Его глаза сияли особенным блеском, вечно слюнявый рот не закрывался и был сух от полноты чувств. Господи, ему даже уродские клоуны понравились! Но его радость передалась мне, и участь пленных хищников, худющих замедленных обезьян, бывших хозяев тайги, которые стали рабами хлыста, забылась.

Утром последнего экскурсионного дня нас заставили переодеться во всё глаженое-чищеное, и сами мы засияли, как только что отдраенный линолеум.

Я повторял речь, которую должен сказать перед камерами: "Мы особенно благодарны Сергею Журавлёву, который..."

Журавлёву?.. Тому человеку с пустыми глазами, которого я увидел семь лет назад? Вспомнился глюк - чёрная машина, давящая ребят с цветами.

Почудилось, что под ложечкой возникла дыра, и из неё понесло холодом. Им я могу заморозить весь мир. И первым -- пустоглазого Журавлёва.

Господи! Отчего во мне столько ненависти к этому человеку? Может, он вполне нормальный, такой, как все.

Холод превратился в стужу. Затрясло так, что застучали зубы.

Я почувствовал ладонь на плече. Это Крохотуля подошёл согреть. Спасибо, друг! Как я буду без него там, перед камерами?..

Крохотуля похлопал меня и сказал: "Саныч - чемпион!"

Стало весело, и предстоящее выступление показалось пустяком, ненужным, но обязательным приложением к интересной экскурсии.

Микроавтобус, выделенный нам на время поездки, с большим трудом запарковался возле красивого старинного здания. Весь город съехался на открытие музея, что ли?

Оказалось, что наша группа никому не нужна. Александра Георгиевна бегала куда-то, спрашивала, возвращалась с покрытым пятнами бледным лицом. Расстроенная.

Нас оттеснили за спины хорошо одетых серьёзных людей. Артистов в народных костюмах, с балалайками, трещотками и гармошкой, пропустили вперёд. Кадетов в новенькой форме тоже. Но хоть посмотреть-то на древние сибирские игрушки дадут или нет?

Кто-то из малышей захныкал. Александра Георгиевна непривычно тихо шикнула на него. И тут со мной случилось что-то странное.

Я ощутил присутствие -- плечо к плечу -- разноцветного "красавца" Копчёного, задушевного друга Крохотульки, который остался в гостинице, дэцэпэшницы Ирки из девятого класса, изнасилованной немой Валерки. Ещё кто-то толпился рядом, но лица были вроде незнакомые.

Оттолкнул Александру Георгиевну, ввинтился между серьёзными людьми и вывалился прямо к ограждению возле ковровой дорожки, которая вела к подъезду.

- Ушаков! Саныч! Назад! - донёсся писк Александры Георгиевны.

Ага, покомандуй ещё мне. Мы не навязывались, нас сюда пригласили. И не за спинами ютиться, а на экскурсию в новый музей. А права своих не отстоять -- западло. Вот так-то, Александра Георгиевна.

Меня тут же схватили за обе руки, как воришку, и поволокли в сторону. Ни один из интернатских приёмов по освобождению "из захвата" не сработал. Стало быть, специалисты.

- Что за безобразие? - спросил басистый голос.

Я глянул вверх и увидел великана, куда там Крохотуле, с майорскими погонами.

И тут же доложил:

- Ученик седьмого класса Ильшетской школы-интерната Александр Ушаков. Прибыл на экскурсию. Разрешите нашей группе и старшему воспитателю Александре Георгиевне пройти в помещение музея.

Великан разглядывал меня секунду-другую, а потом сказал людям в штатском, крепко державшим меня:

- Ребята, вы уж сами разберитесь.

И отвернулся, стал смотреть поверх голов. Весь такой бдительный и суровый.

Один из "ребят" выпустил мою руку и сказал:

- Вали к своим. Живо!

Я не двинулся с места.

А второй напомнил напарнику:

- Нам через пятнадцать минут нужно на камеры подать приютских. Где они находятся?

- Хрен разберёшь в такой толпе, - ответил товарищ и внимательно посмотрел на меня: - Так ты из этих?..

- Нет, - буркнул я.

Повернулся и скрылся меж аплодировавших людей.

Из динамиков грянула русская народная.

Ничего себе приглашение! "Подать приютских"! Словно мы какая-нибудь селёдка на блюде. А подавиться не боитесь, деловые?

Навстречу мне уже другие "ребята" вели старшую воспитательницу и нашу группу.

- Саныч... - только и сказала Александра Георгиевна.

И я смирился. Потому что подводить своих нельзя.

И не подвёл. С ясным лучистым взором, которому научился у Рахметчика, чётко и громко произнёс в микрофон речь, написанную Александрой Георгиевной, просто помешанной на этой партии благодетелей. Широко и радостно, как Крохотуля тётиным Вериным пряникам, улыбнулся толпе.

Мне захлопали так же громко, как и другим. Донеслось:

- Родился для трибуны...

- Детдомовец? Не верится. Из лицея кто-то, ряженый, как и многие здесь.

Ряженый? Под ложечкой заворочался холод, пронзил меня ледяными щупальцами. Но я ещё раз улыбнулся всем.

Хотел уйти, но кто-то позади придержал меня за локти.

Оказалось, Сергей Журавлёв приготовил нам подарок.

Изрядно поседевший Журавлёв с чуток оплывшей фигурой встал рядом со мной. В его руках был громадный глобус. Он завёл волынку о том, что дети -- будущее страны, что партия много работает над тем, чтобы передать потомкам чистую планету. Не только экологически, но и нравственно. И поэтому он дарит ребятам из Ильшетского интерната глобус, планету, Землю. Чистую Землю.

Мои и его ладони соприкоснулись.

Я кое-что понял: он не передал музею свою квартиру, как говорила в поезде Алесандра Георгиевна, а продал. И он тоже убийца. Но не как Рахметчик или ныне покойный Корявый, а ещё хуже. Именно он убил...

Дальше понять не удалось. В голове ворохнулось нечто. Меня будто разодрало на две части. От жуткой боли я чуть было не взвыл.

А Журавлёв удивлённо на меня уставился. Понятно, увидел слёзы. Подумал, наверное: это я от радости и гордости обрыдался, что со мной разговаривает такой человек, как он.

Фотовспышки так часто забликовали, что дневной свет превратился в искусственное сияние.

Нечто стало расти, давить изнутри на глаза и уши.

А Крохотули не было рядом!

Господи! Помоги мне сдержаться, не подвести!

"Саныч -- чемпион".

И я смог справиться. Одолел и нечто, и холод.

Александра Георгиевна, сама заплаканная, подхватила глобус, помогла мне устоять на ногах.

А потом нас повели на первую экскурсию в стенах музея, который занимал весь первый этаж каменного дома. Но на этот этаж вела ого-го какая лестница!

Журавлёв, видимо, получил выгодный ему фотокадр -- детдомовец со слезами на глазах принимает подарок -- и решил дождаться ещё одного. Поэтому он взял меня за руку и повёл к экспонатам. Но сообразил, что это уж совсем наигранно, и переложил руку мне на плечо.

Вот зря это он сделал.

Потому что я позволил невидимым ледяным змеям неторопливо переползать под его пиджак. А нечто вроде бы совсем покинуло меня. Потому что голова стала какой-то пустой, свободной. Не от мыслей, нет. Они, наоборот, хлынули потоком.

А у Журавлёва, по всему видно, затрещала от боли башка.

Экскурсовод рассказывала о деревенских самодельных куклах.

- Вылитый Пугало, правда? - спросил я Журавлёва, когда нам представили игрушки из соломы.

Откуда взялись слова, я не понял. Просто пришли и всё. Даже не представлял, человек этот Пугало или нет. Но знал: Журавлёв причинил ему много зла.

Широкая круглая рожа с кривым носом таращилась на нас нитяными глазами.

До этого Журавлёв сдерживался, чтобы не морщиться, дёргал бровью, старался незаметно потереть висок.

А после моих слов вздрогнул. Махнул рукой свои сопровождающим. Ему принесли воды.

- А нет ли в стакане атропина? - поинтересовался я. - Можно умереть. Всё-таки яд.

И про атропин я ничего не знал, кроме того, что это смерть.

Журавлёв застыл, как помешанный, видно, решил, что глючит с перепою.

Его частое дыхание стало смрадным, запах перегара перебил аромат туалетной воды.

Стакан оттолкнул, но не догадался отстать от меня, чтобы я ходил с ребятами, а не с ним. Снова зря.

- Раньше в этой комнате жила Леночка? - спросил я.

Господи! Никакая Леночка не была мне знакома. Однако сердце так и заныло за неё.

На губах Журавлёва выступил белый налёт, синие тени залегли в подглазьях.

Он бросился вон, свита -- за ним.

А экскурсия оказалась очень интересной.

Дома нас встречали, как героев. Все видели выпуск новостей. И прониклись.

Меня -- семиклассника! - тут же назначили возглавлять какой-то молодёжный парламент, или как там называлась новая чепуха, придуманная администрацией города. Из неё, кстати, тоже пришли подарки. Александра Георгиевна написала статью в газету. Её тут же пригласили на какую-то конференцию по воспитательной работе в другую область. И главное -- она перестала выпивать! Но мне ни до чего не было дела.

Крохотуля не отходил ни на шаг, смотрел в глаза и вздыхал. Он понимал, что мне больно и страшно. Нечто не ушло. Теперь я весь -- это нечто.

Ночью в поезде, в тесноте плацкарта, вдруг стало очень тихо. Пропали все звуки -- стук колёс на стыках рельсов, скрип, который издавал старый вагон на поворотах, шуршание и шорохи. Только на нижней полке застонал и завозился Крохотуля.

Стало морозно, и у рта появился едва заметный парок.

Я задрожал от лютого холода, попытался было закутаться в жиденькое одеяло, но не смог и рукой шевельнуть. Подумал, что ледяные змеи вернулись.

Но это были не они. Вагонный сумрак уплотнился, тени стянулись ко мне, слились в чёрную фигуру.

Она стояла возле моей полки.

Тьма, мрак, часть преисподней.

Стало страшно.

Это раньше я хотел туда, в непроглядную черноту. Потому что надеялся найти в ней маму и папу.

А теперь -- нет. Не хочу умирать. Крохотуля, Валерка слишком много отдали мне. Не только они -- люди вложили в меня часть своей жизни. И я задолжал. Не могу расстроить и обидеть их своим уходом.

Они очень дороги мне, все -- и ласковые, как баба Женя, и злющие, как тётя Катя, и заплутавшие в своих страстях, и просто выполнявшие работу -- научить, вырастить, открыть мир.

Мама и папа тоже дороги, но по-другому.

И главное: если умру, то что останется от них в жизни? Их путь не пройден, пока не разберусь, что с ними случилось.

Господи! Да я сам себе дорог! Но не настолько, чтобы причинить близким страдание.

Убирайся, призрак! Не трогай!

Фигура вроде бы побледнела, тёмная субстанция заколебалась, что ли. И почему-то возникла уверенность: если не увижу её глаз, то всё обойдётся. Морок сгинет, останется только головная боль. Но это можно вытерпеть, пережить.

А вот если посмотрит... Всё!

И она открыла глаза!

Тусклые, багровые огоньки прямо напротив моего лица.

Они приблизились.

И я перестал видеть.

Меня всего обдало жаром. Я ощутил, как трещат волосы.

И тут же перестал слышать.

Дикая боль опалила с ног до головы.

И я перестал дышать.

В небытие проникла мысль: "Саныч -- чемпион".

Если есть мысль, значит, и я ещё есть? При голове, в которой живёт нечто?

Я или не я, словом, какие-то остатки, останки, или просто части человека после смерти, начали стравливать нечто в пустоту.

Спасибо Крохотуле!

Мир потихоньку начал обретать прежние формы.

Сначала я ощутил самого себя, скорчившегося на верхней полке вагона. Воздух был душным от испарений спящих людей. Но я набрал полную грудь. Стало теплее.

Потом увидел: передо мной кто-то по-прежнему стоит.

Но не призрак.

Багровые огоньки сменились двумя синими звёздочками.

Крохотуля!

Верный друг, который не поддался смертному огню-морозу, который прогнал адово порождение!

Я хотел сказать, что чувствую сейчас, но только захрипел.

Крохотуля провёл рукой по моему лицу. Его ладонь сразу стала мокрой.

- Саныч, всё хорошо. Спи, Саныч, - сказал Крохотуля.

И я послушался его, как послушался бы Александру Георгиевну, старшаков, маму с папой, если бы они были живы.

Уснул, чтобы отдохнуть после какого-то тяжкого труда. Наверное, так отдыхают женщины, родившие дитя. Или ребёнок спит после мучений выхода на белый свет.

Я пережил почти такое же.

Стал другим.