Чемпион⁠⁠

Часть первая Чемпион

Часть вторая Чемпион

Часть третья

Часть четвёртая Чемпион

Часть пятая Чемпион

Часть шестая Чемпион

У нашего интерната были сложные отношения с православием и верой в Бога.

Клубу "Железнодоржник", под который когда-то была переделана церковь, вернули прежний облик и назначение. Ильшетцы вздохнули с надеждой: ну всё, город снова под крылышком у Спасителя. Однако гробов меньше не стало; горькие пьяницы превратились в бомжей, их "поголовье" не сократилось; нужда и проблемы глухой провинции по-прежнему давили народ с упрямством локомотивов, которым, как известно, человек на путях не препятствие. Да и можно ли ждать покровительства Бога, если каждый день многократно гадить ему в душу?

Александра Георгиевна была лютой атеисткой и сопротивлялась тому, чтобы интернатские нацепили на шеи крестики. Пока лидеры её любимой партии не показали пример.

Ильшетскому батюшке Петру тут же был открыт доступ к душам воспитанников.

А нам было фиолетово, во что верить. Потому что само состояние веры было недоступно ребятам, которые при жизни побывали в аду. Да и знаете же правило всех "крыток", будь то тюрьма, колония или государственное казённое учреждение для детей, - "Не верь, не бойся, не проси". Но если крестик на шее давал некоторые бонусы, то почему бы и нет?

А ещё подкупило то, что батюшка принял активное участие в благотворительных сборах в нашу пользу и не потребовал ничего взамен. Не то что городские власти, которые за любую подачку под предлогом трудового воспитания заставляли то улицы мести, то убирать территорию вокзала, то ехать на сельхозработы. Или перебирать картошку в холоднющем овощехранилище, что было гаже всего.

Батюшка познакомился чуть ли не с каждым из нас. На свою беду. Обвести вокруг пальца реально добрейшего и честнейшего из людей для интернатских пройдох не составило труда. И он стал вечным соответчиком в органах полиции. При каждом приводе тот или иной отморозок вопил: "Да вы чё?! Не я! Батюшку спросите!"

А я верил только в ангелов. Причём тех, которые были не в небесах, а рядом, на грешной земле.

В Крохотулю.

В дебиле, шизике, психе, необучаемом, жило то, чего не было даже у проницательнейшей Алесандры Георгиевны -- подвижницы, которая обрекла себя на одиночество, посвятив жизнь нам. И вообще, каждый иной, будь он дауном или идиотом, сохранил большую часть личности Создателя мира, нежели мы, обычные люди.

Ещё в Валерку.

Как я уже сказал, она появилась в интернате чудесным образом, вопреки всем правилам и законам.

После того, как я отвадил от неё сексуально озабоченных старшаков, Валерка стала приносить мне рисунки. Сначала я посмотрел на них, как на мазню. Потом заметил: мазня складывается в историю. А позже догадался -- история -то моя...

Сперва Валерка изобразила какую-то мешанину из всех оттенков чёрного. Показалось, что она отразила своё состояние после изнасилования. Я вернул ей рисунок. Она обиженно вздохнула и ушла.

Потом сунула рисунок, при виде которого сердце стукнуло: это знак! Красивое, яркое пламя. Над ним -- густой дым, который рассеивается, уходя в облака. И среди них -- конуры женского и мужского лиц. Они смотрят вниз, на чёрную фигурку малыша.

Впервые нечто в моей башке показалось нужным. Потому что оно способно задавить всё. В том числе и память. Я отчаянно не хотел вспоминать!

Пришлось вернуть рисунок Валерке.

Она понимающе покачала головой.

Следующей была настоящая картина из трёх частей.

На первой огромный чёрный человек мучил таких же, но поменьше. Они извивались на поводках, а он лупил их плёткой.

На второй эти человечки стояли вокруг машины. У каждого над головой был шарик, в которых были нарисованы кроватка с ребёнком, пистолет, недостроенный дом.

А на третьей -- мужчина и женщина в машине. Из открытой дверцы ещё одна чёрная фигура вытаскивает за руку малыша.

Это был не знак. Настоящий рассказ о том, что произошло до второй картинки, с пламенем и лицами родителей над спасённым ребёнком.

Валерка хотела, чтобы я всё вспомнил.

А я -- нет.

Поэтому молча сунул ей символичное "произведение" и ушёл.

Но как уйти от своих мыслей? Волей-неволей стал думать о прошлом. Когда становилось невмоготу, расстраивался и призывал нечто. После этого в интернате происходили странные вещи: что-то обязательно выходило из строя, взрывалось, рушилось, причиняло вред, наносило травмы.

Пришло понимание: я -- настоящая мразь. Спасся, а должен был погибнуть вместе с мамой и папой. От этого всем плохо. Так же, как стало плохо людям от Корявого, Копчёного, Рахметчика. Уж лучше бы Корявый меня придушил в первую ночь во время прописки.

Я всё-таки заметил, что Крохотуля совсем извёлся, а Александра Георгиевна чуть ли не поминутно проверяет, где я нахожусь и что делаю. А что проверять-то? Сижу насупившись или на уроках, или в спальне. Чувство вины стало невыносимым, но я уже не мог без самокопания.

И тогда Валерка приволокла новую картину: посередине листа гигантская открытая дверь. Какие-то уродцы входят в неё строем. Среди них я разглядел и великана Крохотулю, и Валерку, и Рахметчика, и себя. А выходят из неё взрослые красавцы. Некоторые оборачиваются и с улыбкой машут уродам.

Картина насмешила. Во так Валерка! Ей хоть сейчас надеть прикид батюшки Петра с массивным крестом и взять в руки кадило с ладаном! Утешила, называется.

Но ведь утешила! На сердце полегчало, и я снова стал прежним.

Валерка -- точно ангел.

И мои ангелы пришли на помощь, когда меня захотели убить.

После поездки в область я оказался старшаком досрочно. Нет, не унижал и не вымогал. Сами предлагали, сами прогибались. Даже учителя и воспитатели. Александра Георгиевна рычала на меня значительно мягче, чем на других.

В Ильшете вдруг возродились первомайские демонстрации. А я вообще не знал про такой праздник -- День всех трудящихся.

Старшая провела беседы во всех группах, напрягла историчку, которая распиналась о Первомае на каждом уроке.

От меня Александра Георгиевна потребовала, конечно же, не только участия в шествии, но и выступления. Сама идея показалась фиолетовой, но чего только не сделаешь ради чудачки, которая денно и нощно билась за то, чтобы мы выросли людьми.

Многим захотелось закосить от демонстрации. Не потому, что было лень. В принципе, это шествие ничуть не хуже любого другого ежедневного мероприятия, которыми мы обожрались, точно мухи дерьмом на навозной куче.

Но оно публичное!

А люди шарахались от интернатских. Ведь всякий нормальный человек сторонится несчастий. От нас, казалось, исходил запах беды, страдания, одиночества. Да ещё одежда... У нас были вполне добротные вещи, которые мы получили от благодетелей или родственников, у кого они остались. Но домашний ребёнок и воспитанник интерната, одетые одинаково, всё равно будут отличаться! Может, такие мысли крутились только в моей голове.

Как бы то ни было на самом деле, я оказался единственным из старшаков в куцей колонне малышей.

Крохотулю, который буквально прилип ко мне с вечера, естественно, никто не позвал. Александра Георгиевна знала, как мой друг любит бывать в обществе, дала ему красный бантик, такой же, как и всем, и посадила перед телевизором в холле. Велела смотреть репортажи о Первомае из других городов и махать рукой. Крохотуля свято верил в то, что если он видит людей в телевизоре, то и они видят его. В остальном, кроме припадков, непонимания математики и прочих абстракций, Крохотулин мир ничем не отличался от нашего.

Но друг был обеспокоен. Твердил то "Саныч -- чемпион", то "Берегись автомобиля". Я ещё подумал, почему название фильма, который мы не раз смотрели по интернатскому видаку, налипло на Крохотулин язык?

Валерка же встала рядом со мной во главе колонны, хотя старшая хотела прогнать её к малолеткам. Я крепко взял Валерку за руку. И Александра Георгиевна отцепилась. То ли почувствовала в поступке немой девчонки какой-то знак, то ли Валерка, хорошенькая, как картинка, разодетая в чужие тряпки, не нарушала общего вида колонны. И даже символизировала некое единство старших и младших, которого воспитательница добивалась всю свою нелёгкую педагогическую жизнь.

На городской площади играла музыка, далеко разносилась над старыми приземистыми постройками, путалась меж новых пятиэтажек и затухала где-то в районе частного сектора.

Идти под задорный маршевый ритм было весело. Те горожане, которые тоже собрались на демонстрацию, улыбались нам и кричали: "С праздником!" Малышня вопила заученное: "Мир, труд, май!" - и трясла прутиками с искусственными цветами.

Шоссе, которое вело к площади, пересекалось с дорогой из старого города. У тротуара стоял автомобиль ДПС.

- Саныч, ты реально чемпион, - раздался незнакомый девчачий голос. - До свидания, Саныч.

Я первым делом глянул на Валерку. Губы немой были плотно, до белизны, сжаты. Карие глаза из-за расширенных зрачков показались чёрными. Нет, она и рта не раскрывала.

И тут время - секунды, минуты, - шоссе, дэпээсники, прохожие на тротуаре перемешались в каком-то диком калейдоскопе.

Пока всё вертелось, пришло понимание: сейчас слева вылетит чёрная машина. По мою душу.

Но Валерка оттолкнёт меня в сторону.

А её тело шлёпнется в трёх метрах дальше на шоссе. И в красной луже намокнут первомайские искусственные цветы.

Ну уж нет, голубушка. А тому, кто отправил для моего спасения хрупкую немую девочку, я скажу: "Фак ю!"

И я подхватил Валерку на руки. Сейчас отброшу её...

Но каким бы понятливым и всемогущим ни было нечто, заменившее меня, оно не успело.

Потому что раздался дикий крик, и мы с Валеркой оказались на тротуаре, у ног обалдевших прохожих.

А на шоссе не было трагично-прекрасной картины цветов, тонувших в луже крови.

Там лежало тело Александры Георгиевны. Плащ задрался на голову. Ноги были искривлены под каким-то немыслимым углом. Туфли валялись метрах в десяти. Белели пятки в порванных колготках.

Страшно, дико и отвратно приходит настоящая смерть. Совсем по-другому, не так, как в видениях.

Ещё более отвратен ты сам. Ибо пока думал и решал, путая действительность и не-действительность, земной, вполне реальный человек совершил поступок. Отдал свою жизнь за тебя, никчемного. Освободил место на планете для придурка, чья голова вспухла от личной трагедии и тупых переживаний.

Как теперь жить без нашей Александры Георгиевны?..

Мы хоронили её почти через неделю. Не плакал только Копчёный. Но подойти к нему и заговорить было страшно даже мне.

Виновника убийства не нашли. Зато хозяин машины сам явился в полицию. У главврача психоневрологического санатория, а по-нашему -- дурки, угнали автомобиль прямо со двора его особнячка. Он в это время предавался мудовым рыданиям по поводу развода. За бутылкой, естественно. Кстати, развод случился почти год назад. Но кто запретит человеку печалиться столько, сколько ему нужно?

Как ни странно, но интернатская жизнь быстро вошла в колею. Но, как говорится, вошла не тем концом. Должность Александры Георгиевны заняла историчка. Замужняя женщина, мать троих детей. Наше времяпрепровождение стало более упорядоченным, без авралов, бестолковых шумных мероприятий, суетливых подготовок к акциям разного рода, без воспитательных экспериментов и прочей суеты.

Первым делом новая старшая проверила, как и на чём мы спим. Прежние матрасы-блины увезли на свалку. Затем обновилась игровая. Дежурные по столовой надели фартучки, косынки и колпаки. А дежурство по спальням стало чисто номинальным, ибо в бюджет были заложены деньги на помощников воспитателей, сиречь уборщиц. Ранее всё уходило на проведение акций.

А когда поняли, что давно не было политинформаций, то оказалось, что они отменены. Ну не поднимать же детей за полчаса до зарядки дважды в неделю, чтобы посмотреть новости и обсудить их? Ушли в прошлое так называемые трудовые десанты, когда нам подыскивалась какая-нибудь работа вне стен интерната.

Мы впервые почувствовали что-то непривычное -- щадящий режим или материнскую заботу. И всё же устроили новой старшей пару провокаций, покуражились. Чисто для порядка. И в память тоже.

Тогда же мы потеряли Копчёного. В переносном смысле, конечно. Он явно связался с кем-то со стороны. Пню понятно, что эту связь скрепил криминал. Но ночевать приходил в интернат. А ведь сколько раз директора или Александру Георгиевну вызывали в полицию: Копчёный родился ночной птицей и своей природе никогда не изменял. А вот теперь стал другим.

Ещё у него появились деньги. Похоже, немалые. Самое удивительное -- он больше не пил пиво и не нюхал клей. Раньше от его одежды постоянно несло химией.

Мы все обалдели, когда он первым вышел на зарядку, от которой прежде косил, точно призывник от армии.

А когда он попросил меня вместе побегать дистанцию на школьном стадионе, я понял: дело плохо.

Мои предположения подтвердились. Именно там, с непривычки мучаясь одышкой, он спросил:

- Слышь, Саныч, этого лепилу из дурки ведь даже не арестовали? Допросили, и всё?

Я кивнул.

- Суки. Весь этот городишко ссучился. Правды не найдёшь, - умозаключил Копчёный.

- Не заводись, - ответил я. - Тачку реально могли угнать. Да верняк, что угнали. Лепила-то -- известный синяк. Ни дня без пузыря. С х** ли ему утром в нерабочий день на тачке рассекать?

- А вот не пил бы, так машину бы в гараж загнал, под замок. И... - начал на чистом русском языке Копчёный, но неожиданно "дал дрозда" в голосе: - Она была бы жива...

Я уже знал, что Копчёный задумал мстить и решил предостеречь его. Хоть он и отморозок, каких поискать, всё же не хотелось, чтобы мир утратил и его. Дурень дурнем. Как дикий зверь, опаснее которого нет в лесу, попадается в силки, раскинутые слабым человеком, так и Копчёный сгинет ни за что.

- Паша, ты знаешь: я вижу путь. И ещё знай: если из жизни выпилить человека, останется дыра. Из неё может нагрянуть такое, что хотел бы не видеть, но придётся, - сказал я в духе своих прежних опытов по "видению пути".

- Ну ты даёшь, Саныч, выпилить... - засмеялся Копчёный и дурашливым голосом пропищал фразу из юмористической телепередачи: - Танки в городе! Танки в городе!

Я тоже рассмеялся. Но не потому, что Копчёный меня разубедил. Пусть я останусь в его глазах паникёром-недоумком.

Через два дня сгорела дурка. А Копчёный стал ещё богаче.

***

Почти в это же время, когда нынешний сумасшедший учебный год катился к завершению, громом грянула весть: нас закрывают.

Хлынули разные комиссии, с каждым воспитанником побеседовали, прошли шумные педагогические сборища, на которых была решена участь всех.

Мы пожалели, что на них не было Александры Георгиевны. Она могла своим хриплым рыком поставить на место любого проверяющего. Просто задавить его.

Директора переводили с повышением в соседний город; старшей предложили должность заместителя начальника отдела образования в муниципалитете; всем служащим интерната посулили спокойные и денежные рабочие места.

Кто будет заступаться за интернатскую семью? А ведь именно ею, правда, неблагополучной и недружной, раздираемой противоречиями, источенной преступными наклонностями и дурными нравами, было наше "казённое заведение для детей, оставшихся без попечительства родителей". Что, среди всех других российских семей нет таких? Есть. Но их стараются сохранить. Даже когда этого не следует делать.

Мы отнеслись к закрытию точно так же, как к смерти дорогой Александры Георгиевны. Приняли, и всё. Как с малых лет научились принимать жизнь, какой бы она ни была.

Но я-то чуял, что всё это неспроста. Ко мне подбиралась беда, норовила утянуть в небытие.

Накануне дня, когда должна была состояться беседа инспекторов со мной, Крохотуля вдруг изрёк: "Не пей из копытца". Представляете, собирал пазл, до которых был большой охотник, и вдруг ляпнул такое. Это был не бред, припадки в последнее время друга не мучили. Вообще.

Допытываться было бесполезно. Нечто, занявшее всего меня, сыто молчало.

Утром я вошёл в кабинет старшей. Ну и народу собралось! Врач, старый знакомец Крохотули, мужчины и женщины с папками документов, директор, старшая, кто-то из городской администрации.

Старшая стала читать характеристику.

Бог ты мой, неужто всё это про меня! А слабо ли вам поставить мне при жизни памятник? Из золота? Не, врач помешает. Как-никак сложный случай амнезии после душевной травмы. И ещё что-то труднопроизносимое. То-то он с меня глаз не сводит.

Именно он воспрепятствовал моему усыновлению. А ведь раза три за всё интернатское время меня домогались бездетные пары. Состоятельные, между прочим. На таких тачках приезжали -- дивитесь, люди, и обзавидуйтесь.

Потом мною позанимались специалисты-предметники. Подсунули тесты. Остались довольны.

Отпустили и сказали надолго от кабинета не отлучаться.

Через какое-то время вышел математик и поинтересовался, почему я не участвовал в олимпиадах.

Нет, вы слышали -- в олимпиадах?! У меня такие тёрки с математичкой, что хорошо, если один урок в неделю пройдёт без скандала. Я для неё -- интернатское быдло. Но этому быдлу она не смеет снизить оценку -- свои же заклюют. Помню, как в пятом классе Александра Георгиевна ей пригрозила: соберу независимую комиссию для реальной аттестации знаний, умений и навыков, причём всех учащихся. Как математичка завертелась! С тех пор, когда она глядит на меня, то напоминает овчарку в наморднике.

А всё из-за Крохотули. Ну не способен человек к математике, так что ж теперь, не жить ему?

Говорят, раньше в школе был учитель, у которого задачи решали все крохотули или даже те, кто был ещё похлеще моего друга.

Я, конечно, промолчал, не наябедничал на математичку. У неё - своё, с моим теперь не пересекающееся.

Когда меня вызвали, лица у всех были розовые, а врач аж посинел. Пахло отбушевавшей грозой.

Мне объявили, что будут рассматривать мою кандидатуру на бесплатное обучение в лицее для одарённых детей в областном центре. На полном государственном обеспечении!

И тут во мне ворохнулось нечто. Я хорошо знал настоящую одарённость изнутри. Это то, что может разнести твою башку на части. То, что видит наперёд. Шарит в прошлом и людских головах. Делает изгоем. А в реальности называется шизофрения. Ведь такой диагноз поставил врач моему другу, который не один раз буквально спас меня?

Я объявил:

- Буду учиться со своим братом Воронцовым Григорием Александровичем! Там же, где и он.

Директор чуть не выпал из кресла и вякнул:

- Ушаков, у тебя нет брата!

- Есть, - возразил я. - У него погоняло Крохотуля. Вы этого не знали?

И вышел.

Потом старшая мне сказала, что решение относительно моего дальнейшего обучения пока не принято. Но ходатайство насчёт лицея будет.

А мне плевать.

Кому было бы дело до лицея, если б он знал, что сегодня его снова придут убивать?

Я отправился в спальню к младшим девчонкам. Они на полу раскрашивали какой-то плакат. Валерки не было. Цыкнул на них (старшак я или нет?). Дичь как ветром выдуло из помещения.

Разворошил содержимое Валеркиной тумбочки, нашёл рисунки. Устроился на её кровати и стал думать.

История вполне прозрачная: есть некое зло. Чёрный человек, служащий ему, заставил своих подчинённых взорвать или поджечь машину моих родителй. Скорее всего, взорвать. Какая-то чёрная женщина, явно противостоящая мужику, спасла меня.

Теперь нужно выяснить, что означает чёрный цвет. Родственники? Нет... просто одной природы или отношения ко злу.

Чем вызвано противостояние? Никаких намёков, никаких данных для вывода. Рискну предположить, что борьба. За что или кого? За меня?

Вот если бы я смог додумать во время экскурсии продолжение фразы "Именно он убил...". А ведь это было о чёрном, то есть о Журавлёве!

И я припомнил, как он удивился во время линейки после объявления -- стихотворение прочтёт Александр Ушаков. Как убийце, наверное, вдарили по мозгам наши с отцом одинаковые имена! Меня должны были убить раньше. Но я же ничего не помнил. Сто раз, наверное, убедились. И поэтому я ещё жив. И даже слегка безумен -- врач добросовестно меня обследовал.

Я дурак, трижды дурак, что позволил себе поиздеваться над Журавлёвым. Как новой игрушкой, побаловался новыми способностями. И по-идиотски похвалился ими. Перед кем -- перед лютым врагом! Подставил всех, кого знал и любил. Из-за меня погибла прежняя старшая. Из-за меня, чтобы отомстить, Копчёный связался с криминалом. Скольких мне ещё придётся сгубить?

Я не увидел, как вошла Валерка.

Она, наверное, уже долго стояла передо мной.

И знала, какие мысли крутятся в моей голове, какие чувства раздирают сердце.

Память и прозрение пришли вместе. И стали мучить не слабее, чем нечто.

Я горжусь своим папой. Он был журналистом. Таким же очумелым в деле, как Александра Георгиевна в своей работе. И имена у них были одинаковые. Со значением "победитель, победительница". А я -- чемпион. Смешно, не правда ли. Победители мертвы, но что ждёт чемпиона?

Папа всего лишь выполнил свою работу так, как привык это делать -- скрупулёзно, с полной самоотдачей и объективной оценкой. В народе говорят про такую -- раскопал. Но это не верно. Правильнее сказать -- исследовал.

Так уж случилось, что это исследование стало поперёк дороги Сергею Журавлёву. И он отомстил чужими руками. Многим, не только моей семье. И, между прочим, совершенно зря. Просто не в силах был поверить, что человек может провернуть такое исследование темы не за плату, не на заказ, не из личной выгоды, а из любви к своему делу и истине.

Что же случилось восемь лет назад?

Мы сели в машину. Я увидел в окно человека, который был вхож в наш дом. Он раньше играл со мною, обещал подарить радиоуправляемый вездеход. И сейчас в его руках был пульт!

Я открыл другую дверь и выскочил к нему.

Грохнул взрыв.

Меня отшвырнуло, как порывом ветра относит пёрышко.

И наступила тьма.

Благодатная.

В ней не было боли, страха, горя. И я не захотел расстаться с ней. Носил её в голове и сердце. Знал: пока она со мной, всё будет в порядке. Не позволял никому рассеять её.

Свои силы я почерпнул из тьмы. Нечто тоже оттуда. Да и плевать, какого цвета то, что спасло меня. Наверное, я всё могу повернуть вспять. Если нужно будет моим близким, обращу свою личную тьму против тьмы же. Должно быть, забавно получится.

Но что теперь делать с девчонкой, которая отняла у меня возможность забыть прошлое ради будущего?

Что делать с немым ангелом, который был готов расстаться со своей короткой земной жизнью, хотя вечной про запас ни у кого нет и не будет?

И вот что странно: мои ангелы -- Крохотуля и Валерка -- действовали в противоположных направлениях. Крохотуля словно отодвигал тьму, а Валерка толкала ей навстречу, точно для боя. И какой путь правильный?

- Ты ведь со мной? - спросил я её.

Валерка кивнула.

Всё встало на свои места.

Мы вместе вышли из спальни.

Догадайтесь с трёх раз, кого увидели под дверью.

Конечно, "брата" Крохотулю.

Расхохотались, сами не зная чему.

И тут ко мне подлетела дежурная воспитательница, из новеньких. Защебетала: тебе, Ушаков, за блестящие результаты собеседования подарок от директора.

Подарок -- это хорошо. Но с какой стати директор, которого очень редко видели в интернатских стенах, вдруг расщедрился на него?

Я прошёл за воспиткой в их служебную комнату.

На столике возвышалась огромная бутылка "Фанты" и манил взгляд маленький тортик в пластиковой коробке.

Во дела! К вещам, даренным кем бы то ни было, относились спокойно, но продукты... Они контролировались жёстко. Не приведи Господь, инфекция или отравление.

- Ну же, бери, - сказала воспитка. - А мне нужно вести в столовую малышей.

- Вы ведь не думаете, что я буду угощаться один? - спросил не без задней мысли.

Если подарок травленый (недаром Крохотуля предупреждал о копытце), то вряд ли воспитательница позволит загнуться другим ребятам со мной за компанию.

Она поощрительно улыбнулась и вытолкала меня за дверь.

Крохотуля взял из моих рук тортик, и мы отправились в игровую.

Ребят там не было. И куда все подевались? Ну да ладно, пусть обламываются.

Крохотуля нежно и печально посмотрел на "Фанту"... прошёл к раковине и вылил.

Я понял всё. Хотел завернуть торт в один из старых плакатов, которых была прорва за шкафами, и выбросить в мусорницу.

Валерка остановила. Открыла коробку, и не успел я заорать: "Ты чё, сдурела?!" - съела маленькую розочку.

Ага, умна. Вся в этом: Крохотуля отгоняет беду, а она прёт буром навстречу. А как иначе выяснить, кто преподнёс отраву?

Мы с Крохотулей тоже отколупнули по кусочку. Вкуснятина!

Я с сожалением выбросил торт и пустую бутылку в ящик с отходами у чёрного входа.

Наверное, зря, потому что с нами ничего не произошло. Ни вечером, ни ночью.

А утром мы покрылись розовыми зудящими корками.

Я с удовольствием рассказал медсестре, а потом и врачу о подарке директора, который передала воспитательница.

Директор вполне ожидаемо от всего открестился. Воспитательница сказала, что от его лица напиток и торт ей дал незнакомый мужчина. В интернате было полно людей, неизвестных всякой мелкой сошке вроде неё, поэтому виновника нашей жестокой аллергии не нашли. Источники её тоже исчезли -- мусорный бак оказался пустым.

Ничего и никого не найдут.

Журавлёв всегда действует чужими руками.

Он сеет смерти вокруг себя, как плодовитый зловредный сорняк семена.

Его нужно остановить. Уничтожить. Очистить землю от мрази.

Валерка улыбалась мне. А Крохотуля был печален.