Чемпион⁠⁠

Часть первая Чемпион

Часть вторая Чемпион

Часть третья Чемпион

Часть четвёртая Чемпион

Часть пятая Чемпион

Часть шестая

Сторож дядя Яша храпел на вахте. Это хорошо. Первый этаж с изолятором зарешёченный.

Чёрт, он даже дверь не запер! Или чужаки за собой поленились закрыть.

Я взял со стола ключи и попытался использовать все три замка -- пусть Валерка и Крохотуля пока сидят под защитой ещё совковых запоров.

И побежал к ограде, перемахнул её в прыжке, за который запросто можно отхватить олимпийскую медаль.

Понёсся по улице.

Скорее!

Ильшетские фонари -- друзья всех грабителей, хулиганов и насильников. Никогда не горят.

А вот тротуары с выбитыми кусками асфальта и ямами могут угробить каждого, кто спешит.

Я быстро домчался до переулка, где под огромными тополями спрятался домишко тёти Веры.

Тишина. В доме темны все окна. Но в нём люди -- это я почуял сразу.

Толкнул калитку, прошёл к крыльцу. От него просто разило бедой.

Дверь в сени была не заперта. Значит, здесь уже побывали чёрные люди папы. Что за папа такой? Криминальная шишка или просто прыщ?

Густой запах -- сладковатый и выворачивающий нутро -- проник в ноздри.

Нельзя дальше.

Там смерть. Такая же страшная, отвратная, какую уже ты видел на шоссе в праздник всех трудящихся.

Возможно, что в сто раз страшнее и отвратнее -- и она останется с тобой навсегда.

Нет! Можно и нужно. Тётя Вера и Копчёный были частью моего мира. И я должен знать...

Я вошёл в комнату, нашарил выключатель на стене.

Крышка подпола была откинута. Пол залит кровью.

Внизу -- гора багровых тряпок, в которых я различил душегрейку и юбку тёти Веры.

Копчёного в доме не было.

Не знаю, как я это определил. Просто почувствовал.

Обошёл весь дом -- пусто.

Ноги сами привели в дровянику. Я вошёл и дёрнул за проводок, который включал тусклую лампочку, всю в коконе присохшей пыли.

Там, средь рассыпавшихся красных поленьев лежал Копчёный. Точнее -- то, что от него осталось. Но обструганный торс ещё не покинула жизнь.

Я наклонился над ним.

На разбитых губах от слабого дыхания пузырилась кровь.

Я не позволю ему уйти.

Никто не должен уходить до срока. Даже если сам человек делает всё, чтобы его приблизить.

Я -- нечто. Но если во мне есть часть человеческого, я отдам её Копчёному.

Включу настоящий свет там, где он вот-вот погаснет.

Торс несчастного дёрнулся. Кровь из обрубков заструилась сильнее.

- Я не... не.. делал ничего... - раздался едва слышный голос. - Деньги взял... не жёг... только деньги...

И я поверил, как будто сам видел: жадный Копчёный берёт деньги бандюков и хочет слинять из города, чтобы не попасть в спецуху. Но горит дурка, горит частный дом, чей-то джип.

И приходит расплата. Раньше ему удавалась ускользнуть от наказания за то, что он сделал. А теперь -- наоборот. И второе есть следствие первого.

Кто я такой, чтобы осудить бродяжку, который был обречён с самого рождения? Он имел право жить и защищал его так, как умел, как подсказывал неразвитый мозг.

Торс ещё раз дёрнулся.

- Отпусти... - скорее ощутил, чем услышал я.

И в этом он прав. Не зная, куда его отпускаю, я потушил свет. Истинный свет жизни, а не загаженную лампочку.

За спиной кто-то появился. Но я был настолько сражён горем -- да, я горевал по Копчёному, по его дурацкой жизни, и попробуйте осудите меня! - что даже не шевельнулся.

Да пусть хоть сам Журавлёв пришёл по мою душу, не сделаю ни одного движения!

Человек позади подошёл ещё ближе.

В макушку ткнулся металл.

- Подельничек? - спросил голос. - Налюбовался?

Пистолет (а что это могло быть иначе?) вдруг ужалил так, что я не сдержал крика. Запахло палёными волосами.

И тут же раздался чужой дикий вопль.

Я упал на землю дровяника, схватившись за голову. Под пальцами вспухал пузырь. Было так больно, что почти ничего не увидел из-за слёз.

Но кому-то -- ещё больнее.

Еле различимая фигура трясла рукой, к которой приварилось оружие.

Бандит упал, видимо, потерял сознание от болевого шока.

У двери стояла Валерка.

Пришла следом и увидела то же, что и я.

А этот раскалённый пистолет... от огня в её широко раскрытых глазах?

И пожары, к которым Копчёный не причастен?

Это всё она?

Но зачем, зачем?

Немая не расскажет, не объяснит. Но пусть хоть сама-то поймёт, что прав был именно Крохотуля.

Валеркины глаза были уже мертвы, в них клубился пепел и не было жизни. Но она протянула руку, что-то требуя у меня.

Наверное, железку, которую притащила с пожара.

Я пошарил в кармане, нащупал железный огарок.

Сказал ей:

- Нет, Валерка. Не знаю как, но он мне пригодится. Ведь есть ещё мрази, которые подкупили Копчёного. Соблазнили нищего парнишку. Есть те, кто убил его. Есть Журавлёв...

Валеркины мёртвые глаза не могли пролить слёз.

Но я знал: мои слова причинили ей страшное горе.

Пригнув голову, в сарай вошёл Крохотуля.

Как же он так скоро добрался сюда, если его ноги путались при ходьбе и заплетались на каждом шагу?

- Саныч, отдай, - сказал он. - Эта птица плохая. Мы вернём её.

- Кому? - может, спросил, а может, подумал я.

- Хозяйке, - ответил друг. - Она тоже плохая. Валерку прости.

- Простить? - с тихой яростью сказал я. - А ты глянь, что стало с Копчёным. Валерка всё жгла почём зря, а он за это ответил.

- Не почём зря. За тебя. Врач из дурки нажал кнопку. Так ему Журавлёв велел. Они мертвы, - попытался передать историю Крохотуля. - Валерка мстила. Мрази подохли. Ты рад?

- Сам отдам этой хозяйке железку, - решил я. - Найду её и отдам.

- Нет, - возразил Крохотуля. - Не ты. Мы.

Он глянул на меня своими необыкновенными глазами, испускающими свет. Я точно ослеп.

А когда проморгался, ни Крохотули, ни Валерки уже не было.

- Ты рад? - ещё раз прозвучало откуда-то сверху.

Я пошёл к соседям вызвать полицию.

Но за моей спиной вдруг пыхнул тёти Верин дом.

***

Ночной Ильшет напоминал яму с тёмной густой водой. Мёртвой водой. В ней потонули старые и новые дома, два дома культуры, больницы, задние администрации, школы, стадион — словом, всё.

А мысли, чувства, поступки людей образовали на берегах этой гадючьей ямы настоящие свалки мусора. Так мне тогда показалось.

Я брёл по залежам всякой дряни, подо мной скрипела, грозя обвалом, всякая бытовая дребедень. Зыбко и противно. Но иначе нельзя. Нужно двигаться, идти, балансировать, перепрыгивать. Иначе останусь здесь навсегда. И это тоже мне в те минуты казалось.

А через некоторое время всё стало по-иному. Не помню как я добрался до интерната, открыл запертую мною же дверь.

Дядя Яша видел, наверное, уже десятый сон. Везунчик.

Смогу ли я когда-нибудь заснуть?

Зашёл в медизолятор. Сел на койку. Вот как себе самому объяснить, почему я вернулся? Отчего не прыгнул в пламя, которое с особым смаком и победным треском поедало дом тёти Веры? Только потому, что надеялся на встречу с Крохотулей и Валеркой? Подумал: всё это в моём больном мозгу — растерзанный Копчёный; немая девчушка, которая впряглась сделать вместо меня самое грязное и трудное; друг Крохотуля, единственный, кто знает, как нужно и правильно...

И вот приду в интернат, а там мои самые близкие и любимые люди... Чёрт, я впервые произнёс это слово - «любимые»! Да что там, впервые ощутил, что такое любовь. Пока я жил дома, любовью считал отношение ко мне родителей, их заботу, тот комфорт и атмосферу, которую они создавали своему единственному сыну. Лишившись всего, я почувствовал боль. А после вот эта-то тоска по утраченному и принималась мною за любовь к папе и маме.

А сейчас я любил их по-другому. Как лучшее, что мне мог дать этот мир. Как свет впереди.

Меня сочтут подобным другу-шизику, если скажу, что истинная любовь — это не то, что толкает человека на безумства вроде спасения любимых ценой жизни. Настоящая — это когда начинаешь любить всех людей. Весь мир. Так, как любил его блаженный Крохотуля.

Пряников и бутылки с водой нигде не было. А я так хотел дотронуться до вещей, которых касался мой друг! Словно это могло мне подсказать, где его найти.

Я улёгся не раздеваясь и до утра не сомкнул глаз.

А потом началось...

Валерку и Крохотулю хватились. Стали расспрашивать меня. Я молчал. Их объявили в розыск. Я молчал. И в другом изоляторе — временного содержания — тоже молчал. И в больнице, в которую я приехал, прикованный наручниками к качку, но не «папиному», а «маминому», служившему в родной полиции.

Молчал, когда били, пытаясь узнать, откуда у меня ожог на голове и почему вся одежда в копоти.

Молчал, когда искушали — расскажи, что ты сделал с Воронцовым Григорием и Бузинской Валерией, и вернёшься в интернат. Да не в тот, в котором вырос, а для одарённых детей.

Никто не смог связать пожар в доме тёти Веры, где нашли тела Копчёного и бандита, с исчезновением моих друзей. Зато умудрились навесить на неведомого мне папу и смерть советника губернатора, и гибель при пожаре дома врача дурки, и изувеченные трупы, один из которых — воспитанник интерната Павел Кравчук. Он вроде бы сбежал, примкнул к папе. Его руками и провернули гнусные делишки, потом убили. Об этом я узнал гораздо позже, когда в больнице мне разрешили вместе с другими несчастными смотреть телевизор.

Полгода я молчал. А потом понял — если хочу встретиться с друзьями, нужно заговорить. И заговорил на радость врачей, которые сочли это результатом терапии. Амнезия и реактивные психозы уже были в диагнозе, мне добавили ещё что-то и... выписали. Посчитали, что так я перенёс побег друга. Инвалида второй группы! Я ещё раз удивился мудрости лепил.

Я вернулся в интернат, который не закрыли к печали всех, кто уже видел себя на новой работе, не связанной с быдлом, которое общество пытается вырастить и воспитать на горе самому себе. Оказалось, что закрытие было спешно инициировано кем-то из чиновников в аппарате губернатора. Я точно знал, кем именно. А потом делу дали обратный ход.

Меня вдруг сделали смотрящим вопреки всем правилам и канонам пацанской жизни.

Смотрящими становятся те, кто уже выпустился из детской «крытки», приобрёл авторитет и нужные связи в криминальном мире, имеет способности негласно управлять ребятами, держать их в узде понятий.

В интернате я не делал ничего. Как Крохотуля. Молчал едва ли не больше, чем друг. И на уроках тоже молчал, просто выполнял на «отлично» письменные работы. Как Валерка.

Странное дело — без влияния смотрящего интернатская жизнь утряслась сама собой. Словно в ребячьем коллективе изначально было заложено что-то здоровое, стремящееся к упорядоченности и справедливости. Или равновесию. Сильные выжили, но и слабые не пропали. Приспособились, возмужали, научились давать отпор.

А вот с авторитетом и связями было плохо. Когда ко мне в первый раз обратились — неплохо бы пошуровать на привокзальных киосках, ибо времена трудные, нужно бы побольше дани с владельцев, но кто сейчас добровольно баблосы отстегнёт? - я почувствовал, что из-под ног уходит земля.

Не нашёл ничего лучше, чем «глянуть путь», так как эта моя способность уже стала легендой. Но проделал всё картинно — с вращением глазами (не знаю как, но я унаследовал Крохотулин фокус), пеной изо рта и трясучкой. Согласно «видению пути» выходило, что все мы помрём. Помирать не захотели, поэтому на время отцепились.

Более настойчивому пришлось объяснять с помощью другой легенды, уже не имевшей ничего общего с моими театральными представлениями.

Обратился к «разговорам с мёртвыми».

И доложил, что настойчивого в ином мире ждёт его прежний хозяин (я слышал, что папа благополучно преставился ещё во время следствия — таки убивать политиков не рекомендуется), чтобы выяснить одну важную вещь, которая привела к краху всего. Я пожалел, что раньше сторонился всего, что не касалось меня самого, — окружающей среди, как говорила наша училка по обществознанию. Но правильно рассчитал, что каждый бандюган в городе был связан с этим папой, и не прогадал.

Посоветовал не делать лишних телодвижений — живому с тощей мошной по-всякому лучше, чем мёртвому с сомнительной перспективой разбогатеть.

От интернатских отвязались. Мнение о наших «деловых способностях» настолько низко пало, что больше подписок не последовало.

А я ждал знака, весточки, прозрения, наконец. Но мои ангелы, казалось, навсегда покинули этот мир.

И проглядел момент, когда в интернате стало твориться что-то странное. Конечно, в наши стены проникала дурь. И вообще, ребята кто как мог разгоняли тоску. Вмешиваться было не принято. Действовало правило: ты сам за себя. Хочешь — нюхай, кури, колись. Не хочешь — не мешай другим. Сдерживало лишь отсутствие денег да ещё возможная потеря статуса. Шнурок, который торчит, никогда не станет старшаком. Заторчавший старшак изгонялся из клана. В этом был смысл: наркососы могли подвести всех, повесить на чужие шеи свои неприятности.

Постоянный контроль тоже сдерживал, хотя обойти его было как два пальца об асфальт.

Я не ожидал, что дурь так глубоко пустит свои щупальца.

Дэцэпэшницу Ирку не выпустили после девятилетки — куда её девать? Родителей нет, родственников тоже. Девчонка страдала лёгкой формой паралича и ковыляла аж в одиннадцатый класс с сумкой на шее — руки были заняты костылями.

Училась с азартом, но ни шатко ни валко по оценкам. Школу любила до потери пульса. И правильно — чем ещё она могла наполнить свою жизнь? Её не травили, не обижали. А если б попробовали — костей бы не собрали. Интернатские уважали её за оловянную солдатскую стойкость и справедливость.

Ирку кто-то посадил на герыч. Она сгорела очень быстро — ей были прописаны сильнодействующие лекарства, и вместе с дурью образовался адский коктейль.

Потом Румяный перепутал входную дверь и окно третьего этажа. По жизни он был психом и тоже на так называемой поддерживающей терапии.

Если причину гибели Ирки определили быстро и точно, то части Румяного прогулялись до области, потом до Москвы, и, наконец, прибыл вердикт — парнишка перебрал синтетики.

Отдал концы новенький шлюп, которого все полюбили за безбашенность. Он взобрался на высоченный тополь, возвышавшийся над трёхэтажным интернатом, как мачта над кораблём. Макушка дерева гнулась, а шлюп приглашал залезть к нему старшаков. Мол, тут, на верхушке, и устроите мне прописку. Лезть дураков не нашлось, шлюп был с одобрением принят.

Но как ему спуститься, если начался почти ураганный ветер? Шлюп не растерялся, стянул рубаху, привязался ею к стволу. И затих, болтаясь на дереве, как зимняя груша.

Вызвали МЧС. И что вы думаете: шлюп преспокойно дрых, когда до него добрался спасатель на пожарной лестнице. Пацан подхватил жестокое воспаление лёгких, но в больницу ехать отказался, устроил такое представление врачу скорой, что лепила велел интернатской медсестре вызвать бригаду из дурки.

Герой и пневмонию победил так же легко и красиво, пошёл на поправку. И вдруг помер.

Медичка нашла его утром, краше любого синяка, с засохшей пеной на губах. В недосмотре за ребёнком её не обвинили, так как отёк мозга произошёл из-за порошочка — такого, какой ни один врач больному не пропишет. Наверное, кто-то подогнал мальцу дури в качестве призовых за его геройство.

Баба Женя, кастелянша, которую еле-еле выпроводили на пенсию, всё равно таскалась в интернат и выносила всем мозг байками про смертельное поветрие. Дескать, случается оно раз в сколько-то лет. И уносит сиротские жизни.

Я решил присмотреться к медичке. Она была новенькой, поступила, когда я ещё пускал слюни в дурке.

Валентина Ивановна выглядела дамой бывалой, суровой. Обвести её вокруг пальца оказалось большой проблемой для любителей закосить от школы или поваляться в изоляторе.

Меня она сразу стала выделять из всех воспитанников. Не требовала принять лекарства при ней (да, я тоже был на этой нескончаемой терапии), сама предлагала сонных таблеток, хотя в дурке лепилы всегда норовили их зажать, боялись привыкания. В этом случае я почему-то доверял им больше. И всё, что мне было выдано, бросал в унитаз.

С завпроизводством столовки у неё сразу же началась вендетта. Тётя Катя разоралась на весь интернат, когда медсестра, снимая пробу с блюд в первый раз, не проглотила еду, а выплюнула. И так поступала всегда. И не питалась в нашей едальне. Это было смертельное оскорбление, вызов! И понеслась п***а по кочкам. Тётя Катя скандалила красиво, громогласно, но всё разбивалось о невозмутимость медсестры.

Был ещё один человек, который ненавидел медсестру и боялся её, как огня. Это баба Женя.

Поначалу она просто не сталкивалась с Валентиной Ивановной. Но однажды, напившись чаю на кухне, в коридоре увидела высокую худощавую женщину в белом халате, которая важно прошествовала мимо старухи в столовую. Даже не поглядела в её сторону. Баба Женя, конечно же, была в курсе военных действий, и потрясённо замерла.

Зашептала что-то, подняла трясшиеся пальцы ко лбу — перекреститься, но так и не смогла. Просто с ужасом глядела медичке вслед.

Но и Валентина Ивановна замедлила шаг, начала поворачивать голову. Баба Женя, несмотря на престарелый возраст, порскнула к выходу с проворством шлюпа, который спасается от очередной подлянки старшаков.

Я стал свидетелем этой сцены и очень удивился, так как баба Женя была старейшим работником интерната и не давала спуска никому, хотя уже и находилась на заслуженном отдыхе. Поэтому отловил старушку аж у ворот.

- Саныч, родненький... - зашептала она, испугано озираясь, - Вот оно... поветрие-то... началось... Батюшку нужно звать. Молебен...

Мне стало жалко бабу Женю. Одинокая старушка любила «интернатское быдло», как своих родных внуков, — не рассчитывая на взаимность, беззаветно и всепрощающе. В этом она была похожа на погибшую тётю Веру.

Я ничего не спросил — люди, подобные бабе Жене, всё выложат сами. Причём любой факт возведут в ту степень абсурда, которая соответствует каше в их голове.

Как оказалось, ещё в прошлом веке интернат стал очагом смертельного поветрия. Покончили с собой сразу два воспитанника. А потом был пожар, который погубил судьбу хорошего человека — старшего воспитателя Алексея Петровича, несправедливо осуждённого за поджог.

А всё из-за учительши, которую по странному совпадению звали Валентиной Ивановной. И она вовсе не учительша, а настоящая ведьма. Так безвинно загубленные дети говорили. А ребёнок всегда скажет правду там, где взрослый смолчит.

На мой вопрос — при чём тут медичка? - баба Женя сказала, что учительша и есть нынешняя медсестра. Она её сразу признала, и поэтому в интернат теперь ни ногой. Но детей нужно спасать!

Я спросил, сколько же лет было учительнице-ведьме. Баба Женя ляпнула: лет на пять моложе её, восьмидесятишестилетней. Ага, в таком возрасте все имеют фигуру нынешних моделей — ни сиськи, ни письки, гладкое лицо едва перешагнувшей порог тридцатилетия женщины, легко и красиво ходят в туфлях на высоченных каблуках, руки у них без единого тёмного пятнышка и и шея без вислой сморщенной кожи.

- Говорю же, ведьма она, ведьма! - выкрикнула старушка и заковыляла по направлению к церкви. - Не помирает, моя бабка помнила её ещё по ссылке!

Я такой маршрут одобрил, потому что от всего сердца посочувствовал бабе Жене.

Эх, покинули меня мои ангелы. Ни совета, замаскированного под чудаковатую выходку дурня, ни слов «Саныч — чемпион», ни рисунков. Одно только томительное ожидание беды. Ибо душу не обманешь, она знала, что всё, сказанное бабой Женей, самая настоящая правда. Пока душа боролась с рассудком, хотя чего тут противоборствовать - при моём-то нечто в детстве и последних событиях, - судьба послала ещё одну встречу.

Тогда я стоял у свежих могил на кладбище под скуксившимся небом, которое изредка прыскало реденьким дождём. Говорили, что если тянет на погост, значит, смерть уже присматривается к тебе. Вообще-то, я уже не знал, печалит меня эта примета или радует. С одной стороны, я был крестником тьмы, которая тоже по ту сторону жизни. С другой — справедливость восторжествовала: мерзавец, сгубивший моих родителей и других людей, мёртв. И этому не бывать бы, если б не мои ангелы. И я отчаянно хотел увидеть их снова — всё равно где.

Но кто отправил в вечную тьму Ирку, Румяного и мальца-героя? Кому понадобился тот краешек, кусочек жизни, который занимали дети, и без того лишённые родителей и всего прочего, что щедро отсыпано другим? Кому они помешали?

- Это она... - раздался голос, который, казалось, выходил из изувеченного горла, настолько он был низким, прерывистым, с оттягом в хриплое сипение.

Я обернулся.

А, обычный синяк-пьянчуга, каких в городе становилось всё больше.

Я и не собирался говорить с ним.

Но бомжара с облезлой сумкой и пакетами — видимо, его единственным имуществом — посмотрел на меня глазами, полными пепла.

Я вздрогнул. Это был Валеркин взгляд. Так смотрят те, кто был обманут тьмой.

Незнакомец увидел мою реакцию и продолжил:

- Она. Приходит, чтобы сгубить. А потом исчезает.

- Кто? - только и смог выговорить я.

- Чистоземельщица, ведьма. Я не поверил людям, не поверил своим глазам. Она руками своего выкормыша отправила меня в ад. На зоне нашлись те, кто всё объяснил, - ответил бомж, помолчал и продолжил: - Но выкормыш сдох в огне. По заслугам. А она вернулась. Будут ещё смерти, появится ещё один выбл*док, а может, и не один.

Вот как! Это он, наверное, о Журавлёве. Или о враче из дурки. А что за выбл*док-то? Неужто он принял меня за отморозка-пособника ведьмы?

- Не ты. Я наблюдал, знаю. Саныч — чемпион, - неожиданно сказал этот странный человек. - Но ты ей нужен.

- Как вас зовут? - спросил я.

Увы, мне было хорошо известно, какими наблюдательными психологами могут быть разные прилипалы и вымогатели. Но всё же решил вытянуть из бомжа всё до капельки. Пусть это будут байки, сказки, небылицы. Я сам — такая небылица. Знать всё же лучше, чем барахтаться в сплошном тумане догадок и предположений.

Оказалось, что Алексей Петрович Синельников был старшим воспитателем в нашем интернате. Ещё в прошлом веке. Его обвинили в поджоге и халатности, которая повлекла смерть двух воспитанников при невыясненных обстоятельствах. Осудили на семь лет колонии. Он освободился и стал скитаться в попытках выяснить всё про Чистоземельщицу, ведь он её видел, но не смог понять, кто перед ним. Принял за помрачение рассудка, которые случались с ним после ранения. А выбл*дком оказался Серёжа Журавлёв, впоследствии — депутат Думы и советник губернатора. Это с его слов были сформированы пункты обвинения.

Синельников не собирался ему мстить. И с ведьмой он бороться тоже не станет — для этого понадобилось бы почистить наш мир, чтобы ведьма не нашла в нём то, на чём держится её власть и сила. И вечная жизнь тоже. Нет возможности. И веры в победу тоже.

Со мной он заговорил, потому что увидел — я могу противостоять Чистоземельщице. Захотел рассказать о том, что узнал за годы скитаний и отсидки. Предупредить, предостеречь. Больше ничем помочь не сможет.

Я задумался: уж не на счёт ли этой ведьмы мне стоит записать исчезновение Крохотули и Валерки? А когда очнулся, то бомжа Синельникова уже не было. На невысокой густой траве остался след его латаных-перелатаных кроссовок со шнурками разного цвета. Хорошо, что реальный человек. А то уже стало страшно: гляну, а трава не примята.

Я отправился с кладбища пешком, не на автобусе, чтобы обмозговать услышанное, кое-что сопоставить. Вовсе не для спасения мира. В моей голове были только Крохотуля и Валерка. И я очень хотел увидеть их наяву.

Итак, баба Женя признала в медичке ведьму. О ней же говорил Синельников. Оба свидетеля, мягко говоря, не вызывали доверия. Но два — это не один спятивший. Сговорились? Вряд ли они встречались после отсидки бывшего воспитателя, иначе бы баба Женя выложила мне другие факты. Что остаётся делать? Только разобраться с этой медсестрой самому.

Тогда мне показалось, что это не особо-то сложно. Интернат — сплошные глаза и уши, и, чтобы обмануть их, нужно быть виртуозом всякой шифровки [умения скрывать, прятаться]. Или не от мира сего, какими являлись Крохотулька, Валерка и я. Решил дёрнуть за многочисленные верёвочки-ниточки, которые пронизывали нашу жизнь и крепко всех связывали.

Пока я шлялся по кладбищу в попытках утолить тоску по друзьям, в интернате произошло ЧП.

Савося, Евгений Севостьянов, устроил погром. Совершенно нормальный парнишка, без всяких закидонов и справок, попал к нам из крупного села. Его отец после трёхдневной пьянки у родственников въехал на своей тойоте прямо под Камаз. Вся семья погибла, только Савося остался жив-здоров, но с хронической зубной болью, которая не прошла даже после удаления. Многодетные родственники Савосю не взяли, но не забывали и часто навещали.

Так вот, тихоня Савося так разошёлся, что утихомирить было невозможно. Все старшаки с удовольствием поразмяли кулаки, и бедолагу закрыли в изоляторе. Но как быть с оскорблениями, нанесёнными директору, старшей, другим воспитателям? Они стали строчить документ для инспектора «конторы»[ИДН].

Мой статус обязывал вмешаться. В работу персонала интерната, конечно, ибо придурок Савося уже огрёб заслуженное.

Я решил навестить его. В коридоре столкнулся с бабой Женей. Она сунула мне пакет с пирожками и слёзно попросила передать Савосе. Такой уж она была — о каждом событии узнавала чуть ли наперёд всех и мчалась жалеть. Баба Женя боялась идти в вотчину ведьмы.

Я рассыпался в благодарностях, отмахнулся от её предостережений.

Но перед изолятором замедлил шаги: вытертый до седых проплешин линолеум не мог заглушить хрип старых половых досок. Почему-то захотелось войти незамеченным.

А через миг стало ясно — почему.

Послышался скулёж — это захныкал Савося. Позвал свою маму. Она на небесах, Савося, и никто тебе не поможет. Я хорошо понимал то тихое отчаяние, которое прозвучало в голосе пацана. Сам не раз звал и маму, и папу. Но справляться приходилось самому.

А Крохотуле и позвать было некого. Он тоже всё сам. И ещё другим помогал.

Так что не жалко мне тебя, Савося. Каждый только за себя.

- Мразь! - резанул ухо голос, в котором ненависти было больше, чем звука.

Я толкнул дверь.

Савося, вытаращив белые от страха глаза, глядел на кого-то, кто был пока ещё скрыт створкой двери.

Я вошёл.

Медсестра Валентина Ивановна, или ведьма-душегубка, устремила взгляд на Савосю.

Волосы пацана на глазах седели, кожа сморщивалась, веки прикрывались, и из-под них сочилась мутная желтоватая жижа. Губы пускали обильную пену, синели. Савося уже не хныкал. Он издавал хрип.

Я хотел заорать: «Отойди от него!»

Но не получилось. Воздух стал вязким и не проходил в горло. И вообще всё тело налилось каменной тяжестью.

И что? Позволить ведьме убить ещё одного?

Да никогда. Каждый сам за себя, это верно. Но Савося, все погибшие и ещё здравствующие, - это часть меня. Часть жизни, в которой не должно быть таких ведьм. И я...

Секунды и минуты остановились, пространство тесного изолятора с двумя койками куда-то исчезло.

Плотная взвесь колыхалась у глаз, норовила пролезть в нос, рот, уши. Давила на грудь всё сильнее и сильнее.

Голова чуть не треснула от дикой тяжести. А может, от мыслей — чужих, плющивших сознание.

Саныч — чемпион.

Да какой из меня чемпион, Крохотулька. Кто я без тебя, без воительницы Валерки? Мешок размышлений, никому не нужных. Псих-одиночка. Неизлечимый шизоид.

Саныч — чемпион.

Ты здесь, друг? Тогда объясни мне — зачем я понадобился этой ведьме? Ведь у неё был Журавлёв. Да она найдёт толпы людей, которые с радостью отправятся чистить Землю. А я... я хочу к вам, к отцу и маме. Земля станет чище без таких, как я. Вспомни Копчёного... Александру Георгиевну.

Саныч — чемпион.

Спасибо, брат, что не оставляешь. И знаешь что? Я понял! Чтобы нам всегда быть вместе, потом, не сейчас, я поджарю хвост Чистоземельщице. Эта тварь травит наших — наших с тобой братьев и сестёр! Для неё они мрази, мусор, гниль, язвы. Но это не так, Крохотулька, ты всегда это знал. А теперь это знаю я. И я люблю их!

Меня словно швырнуло об невидимые стены, а голова точно разлетелась вдребезги.

Когда я очнулся, увидел валявшегося в обмороке Савосю.

И горелое пятно чуть ли не во весь пол изолятора.

Я пошёл звать кого-нибудь из взрослых, не обращая внимания на то, что обугленные доски крошатся и норовят обрушиться под моими ногами.