DaryaTrash

Основано на реальных событиях

Мы с коллегой стояли после работы в кафетерии и общались.

Было уже поздно, почти девять вечера, и здание университета постепенно закрывалось, запиралось бдительными охранниками на тяжёлые двери и суровые засовы, будто с приходом ночи старый университет должен был держать невидимую оборону.

Гудели последние лампы на этаже, буфетчица пересчитывала выручку, а мы стояли за деревянным круглым столиком, пили кофе и ели какие-то десерты, нераспроданные с утра ещё.

Когда уборщица начала шлёпать по полу мокрой тряпкой, коллега моя вздрогнула, обернулась и вдруг сказала:

- Как странно здесь так поздно находиться...

- Призраков боишься, что ли?

- Нет, никаких не боюсь призраков, просто... Как-то неуютно.

- Конечно, когда целый день в толпе людей проводишь, здание, как улей гудит, а потом вдруг всё затихает, не по себе становится.

- Да и легенды эти глупые ходят, в голову лезут и мысли смущают... - задумчиво произнесла Вера, отпивая кофе и глядя в окно на внутренний двор с влажными смазанными фонарями.

- Ты про легенду о том, что здание замораживается в секретных подвалах и не сползает благодаря этому в реку? - мне стало смешно слышать из уст коллеги такие студенческие байки.

- Да, легенды об этом ходят, о таинственных подземельях тоже, но я о другом, совершенно о другом...

Буфетчица перестала считать деньги и что-то сердито буркнула, уборщица с шумом бросила свою тряпку в ведро с грязной водой и недобро уставилась на нас.

- Мы уже закрыты, - хором сказали буфетчица с уборщицей, хотя мы стояли просто в уголке коридора в открытом пространстве, а не сидели в столовой за столиками.

- Хорошо, мы сейчас уйдём, - Вера поспешно взяла картонную тарелочку с пирожным, стакан с недопитым кофе и кивнула мне, - пойдём, сядем на втором этаже в вестибюле около актового зала, там уж точно никого нет, заодно кое-что интересное расскажу тебе.

...Второй этаж встретил нас полумраком и затхлой вонью древних алых ковров. Мне кажется, веник и швабра техничек никогда не касались его ворсистой поверхности со времён Сталина ещё.

Энгельс и какой-то британский учёный с хитрым костистым лицом и жидкой косичкой неодобрительно взирали на нас со своих постаментов и барельефов, когда мы сели в нишу в стене, будто здесь лишь о науке да учёбе полагалось говорить, а не болтать чушь поздним забредшим преподавателям.

Вера с таким соседством сразу смирилась, а я всё косилась на обезьяньи каменные лица и сердито хмурила им в ответ брови.

Коллега продолжила прерванный на первом этаже рассказ:

- Ты когда-нибудь слышала не только о секретных замурованных ходах и всяких морозильных установках в подвалах, но и о том, что здание это из ядовитых материалов сделано?

- Нет, - честно ответила я.

- Вот и я не знала, а одна моя подруга, Кристина, которая уже третий год на первом курсе аспирантуры болтается и никак дальше студента-раздолбая не вырастет, повела меня как-то на экскурсию по самым нижним этажам.

Энгельс мигнул Марксу, тот выглянул из-за колонны и с интересом уставил свою косматую морду на нас, грея львиные уши.

- Так, интересно: сотрудник университета шляется по подвалам со студентом.

Но Вера пропустила колкость мимо ушей.

- Был свободный день, мы с Кристиной общались тоже где-то в пиццерии или столовке, неважно, и вдруг она предложила пройтись по нижним уровня, поискать занятное что-нибудь. Понятно, что напрямую изнутри здания вниз не попадёшь, всё на чипы и замки закрыто, а вот ушлые студенты давно облюбовали залазы всякие, как они тайные ходы называют, и наведываются экстрима ради в подвалы здания, артефакты всякие ища.

Маркс и Энгельс ахнули, а барельефы шумно вздохнули и чихнули из-за древней пыли.

Вера шумно сделала глоток и продолжила, задумчиво глядя в багряный ковёр большими карими глазами.

- Мы вышли на улицу, через сектор В, и прошли во внутренний дворик.

- Через ограду просочились?

- Да, есть небольшой зазор между столбами ворот и стеной. Ржавое там всё, чуть-чуть расшатали прутики и протиснулись. Во дворе студенты и преподаватели гуляют, курят, мы с ними слились и никаких подозрений не вызвали. Кристина мой проводник, а я лишь делала вид, что всё понимаю и знаю, сама же просто шла за ней.

И вот приблизились мы к вентиляционным шкафам, замаскированным под красивые старые тумбы, знаешь, стоят такие мраморные с коваными решётками?

Я кивнула.

- Я думала, они полые внутри, просто вывод вентиляции на улицу, а оказалось, это тайные спуски в подвалы, прямо со ступеньками, сводами. Вот так мы с Кристиной и попали в нижние отсеки здания.

Меня передёрнуло, стоило лишь представить сырые тёмные катакомбы и вонь в них.

- Ну и как, страшно?

- Нет, обыкновенно, не страшно. Страшно потом было, - улыбнулась Вера, и меня передёрнуло во второй раз.

...Мы вышли на минус первый этаж. Обыкновенный подвал, с тусклыми лампами, кучей хлама, сваленного беспорядочной кучей в извилистых коридорах. Порылись в нём немного, нашли древние деревянные парты с чернильными кляксами, какие-то старинные учебники, от прикосновения в труху рассыпающие. Я стояла и грустила оттого, что раньше эти учебники ценными были и знания приносили, а сейчас пылятся никому не нужные и даже на растопку не годятся. Когда же они успели в немилость прийти и ценность свою растерять всю?.. Кристина же меня поторапливала, говоря, что делать здесь нечего, на этой свалке, вот она сейчас настоящую красоту покажет.

По узкой лесенке мы ещё ниже спустились, на минус второй этаж. Такой же коридор встретил нас, только уже без мусора, а с какими-то дверьми кабинетов. Странно так, словно взяли и учебные коридоры внизу продублировали, кому они нужны, если здесь коммуникации лишь и отопительные системы? А затем странное произошло: мы услышали голоса чьи-то, я испугалась, Кристина же нет, быстро увела меня наверх и объяснила, что некоторые преподаватели заседания кафедр и совещания проводят здесь. Очень необычно, но у каждого свои причуды, вдруг кому-то действительно удобно вдали от посторонних глаз и шумов запереться в погребе и что-то умное вещать?

Я мельком глянула в окно - свет фонарей долетал размытой мутной вуалью, а внизу, на мраморной лестнице, вообще было темно, ни звука. Словно мы с Верой одни в этом мире - и ожившие изображения великих, что жадно внимали каждому слову, слушая рассказы о здании, в котором они навеки заточены.

- И вот тут-то начинается самое забавное.

Из уст коллеги слова вылетели змеиным шипением, зрачки впервые пристально уставились на меня.

- Что? - прошептала я, и Вера, мастерски, как заправский сказочник, заговорила вкрадчиво и низко.

- А дальше мы поднялись наверх, в тот самый сектор В, Кристина сказала, что чует, точно никого не встретим, поэтому можно с нижних этажей безопасно подняться, через какую-то незапертую невзрачную дверь. Мы вышли в вестибюль гардероба, прошмыгнули мимо удивлённого охранника, от скуки оберегающего вечно пустые крючки и лавочки, куда никто никогда не садится и не вешает свою одежду, а потом пошли вверх по лестнице, которая обычно закрыта на решётку. Но сегодня нам повезло - у Кристины чутьё на приключения, и она точно знала, сегодня нас в нашем путешествии никто не потревожит.

...Ты знала, что в нашем университете давно всё пропитано ядом и прогнило? Сталин командовал, чтобы здание возводили по новым технологиям в рекордно короткие сроки, и тогда учёные придумали какой-то доселе невиданный строительный состав, состоящий из бетона и чего-то ещё, что со временем начинает разлагаться и выделять ядовитые испарения.

- Нет.

- В этом здании не то, что жить, даже находиться долго нельзя, а здесь и лекционные залы, и рабочие кабинеты, и общежития...

Но, несмотря на состав, якобы долговечный, здание всё равно потихоньку гниёт и разваливается, шутка ли - семьдесят лет стоит без ремонта и даже намёка на реновацию! Я и сама раньше, будучи студенткой, только про подвалы и морозильники слышала, а суровую правду жизни мне никто не открывал. Только неуёмные ползуны, такие, как Кристина с ребятами на своём географическом, исследовали все щели здания вдоль и поперёк и знают настоящую картину того, в каких условиях мы проводим свою жизнь, но для них это игра всё, развлечение такое.

Она сказала мне, что в здании есть целые этажи давно заброшенные, заколоченные и никому не нужные, стоящие без дела десятки лет. Я не поверила. Она меня повела. Мы пошли с ней по той самой чудом открытой лестнице, поднялись на второй этаж, и тут я обомлела.

Свет громко гудел, разъярённо, рассерженно. Маркс, Энгельс, Ландау и Ломоносов шипели зловеще, немо крича нам прекратить это безобразие и не распространять нелепые слухи об их любимом университете.

Слова Веры, тихие, беспощадные, намертво впечатывали меня в стену:

- Это правда. Такие этажи действительно существуют. Не знаю, сколько их по всему университету на самом деле, но в секторе В я видела два.

- И какие они?

Я залпом допила кофе, он холодной молочной змеёй скользнул в горло, провалился в желудок, заставив зябко поёжиться.

- Страшные. Мрачные... Представляешь: идёт мраморная лестница наверх, на учебные этажи, студенты бодро маршируют на четвёртый, пятый и выше, если лифт не работает, а лестница открыта, а второй и третий стоят справа от лестницы за кованой оградой, закрытые на огромный замок и ни для кого недоступные, куда не ступит больше нога человека... И вынуждены студенты мимо такой красоты проходить, то не обращая на неё внимания, то изредка удивляясь, почему сюда хода нет, и сразу же забывая об увиденном. А нам повезло, и в тот день замок болтался в петлях, мы сумели створки раздвинуть и проникнуть на второй этаж.

Честно, ощущение было, будто я в дома Припяти или школу попала. Тихо, пусто, всё в толстом густом слое белой пыли. Пол серый от налёта, паркет рассохся, деревяшки вздыбились, а в некоторых местах настил прогнил и видно, что дырами провалился внутрь, куда-то на первый этаж. Учебные классы распахнуты, в них сиротливо стоит мебель, валяются книги, приборы какие-то разбросанные, минералы. Оторопь от такого контраста берёт, когда над головами кипит учебная жизнь, внизу, как муравьи, целый день неугомонным потоком перекатываются люди, а здесь замерло время, всё мёртвое стоит.

И потом вышли мы обратно на лестницу, так же попали на третий этаж. Там вообще мрак: со стен штукатурка отвалилась, как-то очень сыро, хлюпает что-то под ногами, в углах сине-зелёная плесень растёт. Воняет так, будто умер кто-то. Это время умерло и разлагается. Я всё хожу, рот раскрыв от изумления и ощущения, будто грудь сдавило что-то и дышать не даёт, а Кристина ходит спокойно, в двери заглядывает и брезгливо двигает хлам всякий ногой, к очередному креслу или кафедре пробираясь.

Был яркий солнечный день, но сквозь окна лишь мутная пелена просачивалась, а на подоконнике сухой цветок стоял, жёлтым вялым стеблем обвивший жалкий колышек, вокруг которого он призван был расти и колоситься...

Мы дошли до конца коридора, едва не проваливаясь в гнилую трясину досок, увидели, как вспучился грозно потолок на нашими головами, и решили назад поворачивать, нагляделись на сегодня. А когда назад шли, я взглянула на дверь одного кабинета, наполовину распахнутую, и увидела на ней старую табличку, тёмно-синюю, в плексигласе и с тусклой позолотой, на которой написано было: "Мирончук В.И., завкафедрой теоретической механики". Сразу представила, как заходила важная эта Мирончук с высокой причёской и в нелепых очках в свой кабинет, а в коридоре очередь робких страждущих выстраивалась к ней, и у каждого в руках книжечки синие зачётные были, заляпанные чернилами, полные надежды, отчаяния и страданий. И так гулко, весело, живо всё было, а затем вдруг объявили этажи эти сорок-пятьдесят лет назад аварийными и наспех навсегда закрыли. Только такие, как мы, бывают в мрачных кулуарах и видят чёрную гниль времён, сожравшую и сжирающую наш университет по этажу, потихоньку...

Я почувствовала, как горло забила липкая пыль и жутко засмердело старым дохлым дедом.

Так вот откуда такая дикая вонь по всему университету, наверху слабая, а на нижних этажах вовсе невыносимая!

И не крысы в этом виноваты, ворующие отходы в столовых и умирающие там же среди трупов собратьев, совсем не крысы...

Прямо под нами или чуть сбоку стоят закрытые, заброшенные, всеми забытые этажи, разносящие споры гнили, затхлости и упадка по всем университетским коридорам. Смутные тени бродят по мраморным холлам, а в окна заглядывают слепые глаза времени, подтачивающего здание с самых основ, как бобёр грызёт у основания дерево.

И крепкое на вид здание не рухнет в реку, не покатится с гор, как предрекают ему скептики с умным видом и судачат разухабистые студенты, жуя пиццу и котлеты по углам кафетериев.

Время уничтожит его, сотрёт подчистую с лица земли, не оставив надежд и опор.

...Опомнилась я, когда Вера встряхнула меня за плечо и спросила с улыбкой:

- Чего застыла? Хочешь, давай на досуге сходим, я дорогу запомнила и все подвалы и этажи тебе покажу?

Я бросила взгляд в глубь вестибюля, где в тьме скрывались лица великих, но они вновь превратились в гипс, камень и аляповатую настенную роспись.

Великие глухо молчали.

- Нет, Вера, спасибо. Дел пока что невпроворот, нужно успеть всё отчёты на кафедру сдать. Да и не хочу я по погребам этим и гнилым доскам шариться.

- Достаточно того, что теперь ты просто об этом знаешь, - спокойно сказала мне коллега и поднялась с ниши. - Пойдём, ещё через сектор А выйти на остановку успеем.

На улице я вдохнула свежий воздух полной грудью и обернулась на величественное здание, оглядев его с первого этажа по тридцатый.

Гордо горели башни с часами, шпиль был объят пламенем света, сияли узкие окошки-бойницы поздних кабинетов и крохотных комнат.

Мраморные основания самого умного в мире небоскрёба безжалостно ела ржавчина неумолимого времени.

Едва затих последний удар, двери со скрипом отворились и открыли перед девушкой синеватый полумрак каменного холла. Потянуло холодом, плесенью, мышами и свистящим ветром. Осторожно оглянувшись, Регина зашла внутрь, и дверь с резким стуком закрылась за ней, заставив девчонку вскрикнуть от страха.

- Не бойся и проходи в наш зал, странница. - раздался из ниоткуда скрипучий голос, такой же, как у недавно встреченного гнома. - Там тебя ждут пища и тепло.

И в подтверждение слов невидимого хозяина невдалеке весело затрещал камин и запахло жаренным гусем.

Едва аромат коснулся ноздрей девушки, живот её отчаянно завыл и забулькал соком. Регина покраснела и пошла вперёд, где под высокой шаткой лестницей были приоткрыты двери в обеденный зал.

Кажется, её воображение вновь потрясено, который раз за день. Переступив порог комнаты, девушка попала в высокую небольшую комнату, грубым сводчатым потолком и неотёсанными камнями стен больше напоминающую тесный грот пещеры.

У дальней стены трещал и гудел огонь в старом камине, на вертеле запекался жирный гусь, слева в стене прорезаны были длинные стрельчатые окна с плохо уцелевшим витражом под самым потолком, а напротив висели портреты рыцарей и дам, уродски написанные кистью больного мастера. Когда Регина прошла дальше, показалось ей из-за колеблющегося пламени костра в камине, что портреты двигают головами, ворочают шеями под тугими воротничками и шепчут что-то безобразно маленькими ртами с выпяченной нижней губой. У некоторых кавалеров и дам были заячьи губы и бессмысленный взгляд - совсем, как у Ганса-дурачка из соседней деревушки, что сидел по воскресеньям у церкви, ожидая мать со службы, и сыпал песок себе на голову, в рукава и панталончики, вызывая хохот детишек.

Поглядев на шептавшиеся портреты и почувствовав себя неуютно, Регина отвернулась от них и пошла вперёд, к длинному низкому столу, за которым сидели и трапезничали... гномы.

Их было штук девятнадцать, все примерно одного роста, но разного возраста: были и белобородые старики, посасывавшие трубки и ковырявшиеся в тарелке, потрясая жидкой головой, были и молодые гномы, как мужчины, только будто уменьшенные раз в десять и со смешными хмурыми лицами. Все одеты были в кафтаны, жилеты, штанишки и башмаки - кожаные, деревянные... Почти все были в колпаках разных цветов, лишь пара гномов обошлась без них, наверное, сняла за столом.

Регина остановилась нерешительно у скамьи и произнесла дрожащим голосом:

- Добрый вечер хозяевам. Я - Регина Шнек из деревни Хайссебрюке, что в двух днях пути пешком отсюда. Я шла в Восточный город через лес, заплутала, но появился ваш друг, - Регина поискала его глазами за столом, - и подсказал мне найти жилище на ночь Так я попала к вам.

Из-за стола встал давешний гном - в красном кафтане, зелёных штанишках - и сказал девушке, сминая колпак в руках от волнения:

- Ты не обессудь, Регина Шнек из Хайссебрюке, что так неожиданно появился я перед тобой, но такое у меня задание, старейшина сам послал меня к тебе. Раньше ты гномов не встречала?

- Конечно, не встречала, - пролаял и закашлялся гном, что мешал кашу в тарелке и пыхтел тлеющей трубкой, - это и был старейшина. - Посмотри на неё, что в жизни она, кроме свинского загона и птичьих потрохов, видела?

- Мой отец, Ларс Шнек, потомственный егерь, как и покойный дед Фриц, а я им обоим помогала, - обидчиво задрала нос Регина, - я с детства в лесу росла и кормилась им.

- А, старый Фриц и его рыжебородый сыночек Ларс, что распугали нам всю дичь в округе, перерыли все норы в поисках изумрудов и разорили птичьи гнёзда, ища золотые яйца? - усмехнулся молодой гном с рыжими волосами и в зелёном наряде. - Как же, как же, знаем. Весь наш гномий род их вплоть до двадцатого колена изо дня в день проклинает.

Регина затряслась вдруг: прийти в пристанище и попасть к кровожадным гномам, точащим мелкий зуб на её отца и деда, было ужасно.

Девушка отступила на шаг и покрутила головой:

- Это чудовищно, то, что вы говорите, но бежала я от ещё большего ужаса...

Гномы вдруг всполошились, бросили свои плошки, нехитрую снедь, стали сердито потрясать кулачками, ругаться, спорить друг с другом, таскать соседа за грудки и даже отчаянно дёргать за жидкие бородёнки, и со стороны бы всё выглядело жутко уморительно, если бы не было так... странно и жутко.

Регина поняла, что толпа гномов сейчас полезет на неё, желая разодрать на куски, и хотела достать не отогревшимися ещё пальцами кортик для самообороны, но старый гном властно взвизгнул:

- Гномье царство, тихо!

Маленькие человечки тут же притихли и сели на свои места, уткнувшись в тарелки. Старец огладил бороду и кинул Регине:

- Сядь, чего стоишь. Только аккуратно, моих ребят не раздави. Сядь вот здесь, между синим и голубым, бери себе миску с тыквой и свёклой, сейчас стряпчие гуся подадут. Хочешь кубок ежевичного вина и кусок сыра? Подсох и заплесневел, правда, но очень вкусный.

Регина втиснулась между пискнувшими гномами, и старец засмеялся:

- Да ты плащ-то хоть сними, дурёха. И сапоги стащи, небось, все промокли. Да кто в мокром-то ужинать садиться, хочешь, чтобы мои ребята тоже продрогли? Им за день и так несладко пришлось, как и всему нашему гномьему племени веками. Эй, кто-нибудь, притащите этой глупой гусыне рубище, стащите с неё сапоги, намотки и повесьте сушиться у камина, а ей дайте полотно сухое, чтобы ноги укутала.

Из-за стола выпорхнуло пятеро проворных гномов и, разбежавшись кто куда, вернулись через минуту. Живо стащили они с опешившей Регины плащ, сняли сапоги, брезгливо стянули намотки и бросили ей два огромных куска ткани, пыхтя и едва таща их, а одежду и обувь поставили у камина сушиться и побежали обратно к столу. Девушка пробормотала слова благодарности и несмело начала жевать и пить.

Подали гуся. Едва блюдо с золотистой птицей коснулось столешницы, гномы радостно завопили и заёрзали, старейшина сдвинул брови и подал жест разрезать птицу. Стряпчие справились с этим и плюхнули по щедрому куску каждому в подставленные миски и тарелки. Регине дали ножку, и девушка начала есть ароматное мясо с привкусом яблок и чернослива. А гномы готовили неплохо, лучше, чем в деревне, где в неурожайные годы перебивались кислой капустой и грибным супом с луком.

Вино оказалось какое-то чародейское: после пары глотков из потрескавшегося кубка Регина ощутила, как румянец охватил всё её лицо, глупая улыбка расползлась до ушей, а сухой жар медленно полз вниз по телу, согревая простуженное седалище и ноги.

Сделалось тихо, даже огонь трещать стал меньше, гномы все потянулись к кубкам, и гном в красном кафтане и зелёных штанах, что встретил Регину, нараспев заговорил:

- Ты, Регина Шнек, наверное, задаёшься вопросом, кто же мы такие, взаправду ли существуем и что делаем здесь?

Регина кивнула.

- Слушай меня внимательно. Мы, гномы, как вы пишите, люди, в своих глупых преданиях, действительно существуем уже сотни лет. Мы - порождение матушки-земли, её сыновья и подчиняемся лишь её силам. Мы живём в лесах, пещерах, горах и неохотно к вам, грубым варварам, приближаемся потому, что ничего хорошего встреча с вами не сулит. От вас одни беды. Мальчишки ради забавы разоряют гнёзда и убивают кроликов, заманивая в силки, женщины безжалостно отравляют реки нечистотами своих домов из корыт и лоханей, а мужчины, эти дикари, подчистую вырубают леса, опустошают наши укромные запасы и недра, жгут травы, уничтожают дичь, ведут на нас охоту. Мы приставлены всегда к одному господину - духу горы, пещеры или леса, и раньше мы принадлежали хозяину Звонкого леса, испокон веков, но он прогневался и изгнал нас из леса, отдав другому господину - хозяину Тусклого леса. Новый господин из жалости подобрал нас и поселил сюда, на опушку в давно опустевший замок вымершего дворянского рода. Вот уже десять лет мы здесь живём.

Красный гном вздохнул печально, и Регина улыбнулась невпопад ему, чуя, как хмельное вино играет в голове.

- Мы живём здесь по милости нашего господина и всячески прислуживаем ему в лесу, стараясь сделать его чище и богаче, за жильём сами присматриваем, как можем, от глаз людских его оберегаем, прячем и чары наводим, но чары слабенькие. Посмотри на нас, из чрева земли-матушки вылезших, разве можем мы серьёзное колдовство сотворить?

Регина окинула взглядом гномов, их морщинистые лица, лёгкие, как пух, волосы, и слёзы невольно заблестели на её глазах.

- Мы, как можем, держим оборону против злых и дурных сил, что помешать нам могут. Но раз в год совсем тонкой становится грань между нашими чарами и вашим миром, смывает её проливными холодными дождями, и тогда в самую ненастную осеннюю ночь может одинокий редкий путник забрести в такую чащу леса, что верная погибель ему грозит. И в эту ночь должны мы, повинуясь законам природы, приютить такого путника и обогреть, если он потерялся в нашем лесу. Сегодня такая ночь, и мы обязаны спасать тебя.

- А если бы мы встретились в другое время в вашем лесу, что бы вы со мной сделали? - задала вопрос Регина, предчувствуя ответ.

- Съели, - улыбнулся острыми зубами красный и облизнулся.

И все гномы, даже трухлявый старейшина, задрожали вдруг от возбуждения, защёлкали языкам и тоже принялись облизываться, обмакивая собачьи языки в вино, как в кровь.

Регину замутило, и она вышла из-за стола, подобрав с пола тряпку, в которой грела ноги.

- Спасибо за ужин и обогрев, сейчас я хочу пойти спать. Где мне можно переночевать?

- Красный, проводи эту глупую гусыню до опочивальни, пусть спит там, но только до рассвета. На рассвете сюда придёт наш Хозяин и будет очень недоволен, застав человека в замке. Настолько недоволен, что может даже убить тебя, ведь чары уже спадут, и мы больше не сможем тебя защищать. Едва забрезжит солнце - бери свой скарб, остатки ужина и уходи.

Регина хотела что-то сказать, но вид щёлкающих челюстей и зубок был настолько омерзителен, что она проглотила ком в горле и лишь молча кивнула, удаляясь из комнаты обратно в холл и по шаткой пыльной лестнице в убогую опочивальню, провожаемая взглядами лиц на портретах. В ночи они казались голубыми и болезненными.

В спальне в пыли было очень натоптано - гномы бестолково суетились тут после ужина и расстилали кровать. Кое-как смахнув пыль с одеяла и взбив подушки, гномы указали ей на кровать и с писком удалились, а красный вручил ей старый замызганный ключ и проскрипел:

- Запрёшься изнутри на ночь, такова традиция замка. Никто тебя ночью трогать не будет, но утром сама проснись, забери свои вещи и уходи из замка, ступай прочь с поляны. Ослушаешься - плохо будет, Хозяин разгневается.

- Каков он на вид, ваш хозяин? - осмелев и поняв, что такой шанс даруется раз в жизни, спросила Регина, задержав ключ в руках и не выпуская его из рук малютки.

- Задержишься здесь дольше - узнаешь, - хихикнул гном и выбежал на коротеньких ножках из спальни, стуча башмаками по лестнице.

Регина мигом захлопнула за ним дверь, от волнения не сразу попала ключом в замочную скважину, закрыла дверь на пять оборотов и без сил упала на высокую кровать, внутри которой шуршали и попискивали мыши. Девушка убеждала вначале себя просто полежать и отдохнуть, не смыкая глаз, а с первыми лучами солнца или хотя бы посветлевшим небосклоном уйти из проклятого замка, подальше от нечистой опушки, но два дня без сна в пути, слабость и разморившее дух и тело вино сделали своё дело, и дочь егеря сразу же заснула, едва закрыла саднившие веки.

...Поутру её разбудили дикие крики и грохот внизу. Поднялась, недоуменно оглянулась, увидела пыльные столбики для балдахина перед собой, разбитое витражное окно, за которым встало ленивое бледное солнце, посмотрела на грязные ноги без обмоток и сразу всё вспомнила. Регину забила мелкая дрожь при осознании увиденного и пережитого. Наспех прочтя утреннюю молитву, она вскочила с кровати и вспомнила слова гнома: "...Хозяин прибудет на рассвете и очень разгневается, если застанет в замке постороннего". Кажется, он уже прибыл, и гномы воют от его немилосердности.

Регина подбежала к двери, осторожно провернула ключ и, едва скрипнув дверью, спустилась в мрачный холл, освещаемый тускло пыльными бликами. Замок успел за ночь остыть и больше не пах заманчиво и сытно.

В который раз уже достав из ножен кортик, девушка приблизилась к двери обеденной, в которой сушились её плащ, намотки и сапоги, и приоткрыла врата. То, что она увидела, повергло её в ужас и заставило тяжело задышать.

Гномы метались по залу трапезной, воя и падая на колени, кто-то валялся на каменных плитах пола без чувств. Под самым потолком зала, раскачивая пустые канделябры, клубился длинный серебристый дракон и изрыгал клубы голубого пламени в гномов, гоняя их по всему залу.

- Где она? - шипело пламя, извергаясь из глотки на головы несчастных существ. - Куда дели девчонку? Зачем привели?

- Господин, мы ничего не делали, она сама напросилась и пришла! Её ночь застала в лесу, и мы по закону не должны были дать ей погибнуть! А эта дура в медвежьей лежанке ночевать пыталась! И мы послали красного направить её на путь!

- Я не желаю после рассвета видеть паршивую человеческую плоть в своём замке. Почему вы до сих пор не убрали её? Уберите!

Регина стояла в дверях, наблюдая сцену расправы, ужаса маленьких существ, и вдруг её лицо исказила дикая дурная улыбка. Она поняла, что не может оставаться в замке больше ни секунды, пока дракон не разорвал её на части, но и пойти в Восточный город без худого, но плаща и босиком просто невозможно. Вернее, пойти возможно, но дойти нельзя - не пройдёт и двух километров по кислой стылой траве, как околеет. Что же делать?

Пока девушка размышляла, око дракона блеснуло недобро, заметив рыжие локоны в дверях, уши насторожились, учуяв шорох, и голос зычно проорал:

- Вот она, стоит за дверью, схватить её, быстро!!

Регина не успела даже опомниться - настолько быстро всё произошло, как толпа гномов вцепилась в неё маленькими ручками и втянула её в зал, повиснув на кожаных штанах и для верности вонзив зубы в ногу. Регина закричала, подпрыгивая на месте и стряхивая нежить, но тщетно.

Серебристое тело дракона, резанув глаза ослепительным блеском, молнией метнулось под потолком и грузно, с шелестом приземлилось так, что стены задрожали, и от когтей растрескалась плитка. Регина зажмурилась, когда дракон, извиваясь, подполз к ней, и попыталась задержать дыхание, когда он заговорил, опалив смрадом и жаром лицо:

- Взгляни мне в глаза, смертная. Взгляни.

Что-то массивное, холодное и гадкое коснулось её лица, наверное, загнутый куриный коготь дракона. Девушка ни за что не хотела разлеплять глаза и смотреть в лицо своей смерти, но вездесущие гномы ловко вскарабкались по ней, пребольно пнув в плечо, и насильно разжали ей веки. Сейчас уже не были они такими милыми и не кровожадными, когда их седой старейшина валялся в обмороке на полу, а красный яростно пыхтел, удерживая верхнее веко Регины.

И ей пришлось посмотрел на дракона, приблизившегося вплотную. От страха сердце её заколотилось так сильно, что всё тело начало трясти. Регина увидела самое жуткое чудовище на свете.

- Отец... - едва прошептала девушка и ощутила, как слёзы режут глаза.

Перед ней стоял жилистый перепончатый дракон с острыми ушами, крупной серебристой чешуей и лицом её отца, от которого Регина бежала, как от страшной гибели, как от чумы. И сейчас хозяин леса явил ей лик самого жуткого чудовища на свете - Ларса Шнека, бегством от которого несчастная девушка спасалась, как могла, но угодила в лапы дракона. Не понимала уже она, то ли мерещится ей это страшное лицо, то ли наяву видит, но сердце тоскливо говорило: это последние вздохи и секунды жизни.

Глаза дракона полыхнули серым, изо рта вырвалось облачко голубого пламени, и бездыханное тело Регины медленно осело на пол, придавив несколько гномов. Они пискнули и тут же разбежались, прячась от гнева господина. Но кара настигла и их: дракон обвёл всех огненным взглядом, и все девятнадцать гномов застыли в самых нелепых позах, окаменев, а вместо глаз их сверкали рубины.

- Посидите так десять дней без движения, пока пылью и паутиной не покроетесь, и затем вновь служить мне. Если ещё раз пустите жалкую человеческую тварь в замок, я вас в пепел превращу и развею над лесом.

Дракон мигом свернулся в кольца, метнулся к окну и вылетел из него тугой стрелой, разбив ещё пару квадратов витража.

На полу лежало неподвижное тело босоногой беглянки и девятнадцать застывших тел подневольных гномов. Солнце равнодушно осветило их и скользнуло дальше, сушить неяркими лучами мокрый от вчерашнего ливня лес, по которому, как по мокрой траве слизни, со стороны деревушки пробирались охотники.

***

- Я нашёл её, нашёл!

На отчаянный крик молодого охотника сбежались все мужчины и молча застыли над распростёртым телом, подавив в себе крик.

Девчонка лежала на спине, без плаща, босая, все вещи небрежно валялись рядом на прелой листве. Правая нога странно была подтянута к другой ноге, руки раскинуты, пальцы и волосы утопают в грязи, глаза изумлённо распахнуты, а губы и лицо синие, в фиолетовых пятнах. Бедняжка просто замёрзла под проливным дождём.

- Безумная, зачем она сбежала? - покачал головой староста, а нашедший Регину молодой охотник заплакал.

Стоявший среди мужчин врач быстро склонился над телом, беззастенчиво пощупал его, пошуршал скудной одеждой, оголил бледную кожу в грязных потёках, повозился минут пять под изумлёнными взглядами поисковиков, выпрямился и сухо объявил:

- Её избили и изнасиловали около двух дней назад, но умерла она от переохлаждения. Когда совсем охладилась, показалось, будто жарко, и стала в приступе агонического безумия раздеваться и легла в грязь отдохнуть, больше не проснулась. Сбежала от своего мучителя за спасением куда-то и так страшно умерла.

Глаза его пронзили стоящего поодаль и не проронившего ни слова мужчину со светло-рыжими волосами.

- Ларс, у тебя есть, что сказать?

- А, что?.. Нет, Адриан, ничего нет. Просто так странно... девчонка молодая, мало ли что ей в голову дурную взбрело, ни с того-ни с сего взбесилась недавно и среди ночи убежала в лес, я пришёл проверить, спит ли она, а кровать пуста и мешок охотничий пропал, с которым мы на дичь ходили. Думал поначалу, с ухарем каким-нибудь деревенским сбежать решила, отца своего на произвол судьбы бросив, он ей голову-то и задурил, чертовке рыжей, сказок наплёл, горы золотые наобещал, а сам заманил в лес, воспользовался девкой и был таков. Вот тогда и кинулся я за ней в погоню, но понял, что не сдюжу один, на подмогу кого-то нужно звать, чтобы лес прочесать и найти её было больше шансов.

- Понятно, - непонятно хмыкнул доктор, а остальные мужчины начали подбирать вещи погибшей и осторожно заворачивать тело в плащ одного из преследователей.

- Решил новую добычу себе найти, Ларс? - невесело усмехнулся доктор, приблизившись к отцу погибшей, пока остальные возились с телом и не обращали на врача и егеря внимание.

- Не понимаю, о чём ты, - прохрипел тот и облизал губы.

- Прекрасно понимаешь. Девчонка явно сбегала от чего-то и в истощённом состоянии побыстрее стремилась добраться куда-то. А куда ведёт этот гнилой лес, если насквозь его пройти, как не в Восточный город?

- Может, просто сдуру так далеко забралась, мало ли что у девчонки в голове было, - зелёные глаза отца бегали.

- Нет, она явно в город за подмогой шла, раз у сельчан найти её не могла. А кто у нас в городе из сильных есть? Хирург, корчмарь-крёстный и бургомистр. К ним девчонка и стремилась. Вовсе не на косуль ночью охотилась и не белками любовалась. Не было с ней никакого ухаря - следы все только её в лесу, одна она была, одна из дома убегала и не с запудренной сказками головой, а по собственной воле, отчаявшись, когда выхода другого уже не видела, лишь в бегстве было её молодой души и жизни спасение. Всё сходится, Ларс. Я знаю, от кого она бежала и погибла. И я похлопочу в городе, чтобы ты тоже солнцем ясным недолго на свободе любовался.

Егерь шумно втянул воздух носом, заклокотал, но молча посмотрел на доктора и, глядя, как молодой охотник взваливает тело дочери на плечо, ничего не сказал и лишь гневно сверкнул глазами.

- А ты докажи, - шепнул он спустя время очкастому доктору, когда невесёлая компания повернула и двинулась в обратный путь с печальной своей ношей. - Докажи, что это я.

Доктор лишь повернулся к нему, усмехнулся презрительно, сверкнув очками в тусклом солнце Тусклого леса, и быстрым шагом догнал начало процессии, брезгливо покинув отца-погубителя в одиночестве и молчании.

- Где приют твой, странник? Где найдёт пристанище твоя душа, куда отлетит после смерти, когда упокоишься с миром? Спи и видь сладкие сны, Господь с тобой, Господь с нами. Аминь, - пропел старую молитву-присказку молодой охотник и поправил окоченевшее тело на плече, чтобы не так больно врезалось в кожу.

Говорят, даже самые худые покойники после смерти начинают неимоверно много весить, и тяжело их нести.

Эта, наверное, разбухла за ночь от воды...

Встречаются утром на площадке перед домом два друга, Петрович и Михалыч, закуривают и неторопливо детей своих ждут, пока те на улицу спустятся.

Солнце светит, птицы щебечут, мальвы в палисаднике, бабкой ворчливой высаженные, цветут. Петрович и Михалыч в одном подъезде живут, Петрович – на первом, а Михалыч – на третьем. Крепко дружат мужики вот уже десять лет, на заводе одном работают, Петрович – слесарем, а Михалыч – бригадиром наладчиков. Давно они дружат, друг друга уважают и жён своих, детей и работу любят.

Вот докурили Петрович и Михалыч, поговорили о своём, о мужицком, и вышли из подъезда две девочки, две подружки – Маша и Поля. Маша – дочь Петровича, ей пять лет, беленькая, в беленькой курточке и с роскошными алыми бантами на голове, а следом за ней и почти шестилетняя Поля, с русой косой, в розовой кепочке и розовой курточке. Взяли папаша каждый свою дочку и пошли по направлению в садик. Идти недалеко, минут десять, но девчонок боязно одних отправлять – маленькие ещё, вот и водят Петрович с Михалычем девчонок своих, пока жёны на работе, в домоуправлении и бухгалтером на заводе.

По пути в детский сад девчонки между собой переговариваются, специально ведут их мужики так, чтобы пообщались подружки, порадовались утренней болтовне, а сами ещё по две сигареты выкурить умудряются. Не любят воспитательницы и заведующая, когда родители курят и детей на руки им, табаком воняющих, передают, но ничего отцам не говорят – боятся, в другой сад детей своих переведут и поминай, как звали.

Вот останавливаются два семейства у оградки детского сада, где уже гомон ребяческий с раннего утра стоит: то детишек родители, очень рано работать начинающие, ещё часов в шесть привезли и бегом убежали или впопыхах уехали, и скучно здесь детишкам без людей родных, а Петрович с Михалычем умные сами: они у директора отпросились на час пораньше с утра, чтобы девчонок в сад отводить, и нормально сами высыпаются, детки тоже не сонные и вялые с утра, а бодрые и нарядные, не капризные, как другие ребятёнки. И мужики на смену в девять заступают, не в восемь. В общем, куда ни глянь, одна благодать.

Остановились у оградки, где нежно цвела белая сирень, одурманивая запахом, курточки дочуркам поправили, волосики потрепали, улыбнулись, присели на корточки и наставления последние дали, а потом кое-чего, от чего детские мордашки улыбками в этот майский день засветились, пообещали.

Петрович своей Машуньке говорит:

- Машуня, папка сегодня с работы в пять вернётся за тобой и мороженое тебе вкусное, с клубничкой, принесёт, а потом, знаешь, куда мы с тобой пойдём?

- Куда? – затаив дыхание, спрашивает беленькая головка.

- В зоопарк, - шепчет ей папаня, и окрестности тут же разрываются радостным воплем:

- Ула, мы с папой вечелом в зоопалк пойдём, в зоопалк! Поля, а ты знаешь, куда мы с папой вечелом идём?

И маковые банты победным знаменем на голове колышутся.

Поля выпячивает нижнюю губу и обиженно поворачивается к своему отцу, спрашивая со слезами в голосе:

- А ты мне что вечером принесёшь и куда мы с тобой после сада пойдём?

Поля взрослая уже, старше подружки и может чётко звук «р» выговаривать, раскатисто так, солидно, но всё равно из-за хвастовства Маши иногда расстраивается и грустно себя чувствует.

Михалыч присел, как и приятель его, на корточки рядом с дочуркой, за плечи её взял и ласково в глаза поглядел:

- А я тебе, Полюшка, вечером конфет принесу, и пойдём мы с тобой домой, маму с собой заберём и потом гулять в парк пойдём, договорились?

Не так интересно просто «парк» звучит, в отличие от «зоопарка», но Поля раздумывает минуту, убирает губу и кивает согласно отцу.

- Вот и порешали, - смеётся Михалыч, чмокает дочку в щёку, выпрямляется и здоровается с подошедшей воспитательницей, видит, как открывает она ворота, девчонок запуская, а затем машет им рукой и с Петровичем хором говорит:

- Ведите себя хорошо, вечером мы за вами зайдём и вкусного принесём!

- Холо-рошо! – отвечает им нестройный картаво-нормальный хор, и Петрович с Михалычем, закурив по новой, отправились в сторону завода.

Один из них сегодня не вернётся домой.

***

Как только мужики проходную преодолели и парой немудрёных шуток со сторожем Олеговичем перекинулись, то пожали друг другу руки и по разным концам заводского двора разошлись: Петрович – в подсобку к себе, где и раздевалка, и комната отдыха, и совещательная, а Михалыч – направо, в сами цеха уже, где в подчинении у него двадцать человек трудятся. Ого, большой начальник, а ни разу за пятнадцать лет работы так и не зазнался, со всеми по-доброму да по-простому, как старший родственник или отец, если уж совсем молоды его наладчики.

И вот вошёл Петрович в подсобку к себе, а там, как обычно, - душно, матерно, накурено, слышны смех мужиков и селёдочная вонь.

- Таньку из ОТК, что ли, приглашали? – спрашивает вошедший Петрович, здороваясь с мужиками за руку с каждым, за что и уважают его рабочие.

- А почему Таньку? – усмехается в прокуренные усы седой Ёся, стряхивая пепел в банку из-под майонеза.

- Да рыбой воняет, - озаряется зубастой улыбкой простое лицо Петровича, и мужики катятся в смехе: зашла шутка.

По стенам, увешанными похабными постерами с голыми выцветшими бабами, скользит ласковый луч весеннего солнца, преломляется в банках с едой, которые мужики на обед из дома припасли, и треплет серые глазки Петровича с серой же чёлочкой. На душе у слесаря хорошо сразу же становится. Эх, жизнь прекрасна, повоюем ещё, повоюем!..

Радостно на душе и петь хочется. И вот планирует уже Петрович весь день свой, как поработает сегодня немного, норму от Ёси получив, перерывы аккурат через каждый час по минут пять-десять делать будет, чтобы с мужиками успеть покурить, потом на обед на часок из цеха отлучится, съест то, что жена с утра на столе ему оставила, а потом… Потом Михалыча дождаться, по пути в магазин зайти и затем за Машуней в сад, а там по прямой и в зоопарк. До позднего вечера гулять будут, вот же лепота!

И вот дождался Петрович работы: разнарядка от Ёси приходит – в цех третий нужно какие-то детали подлатать. Работы немного, но кропотливая она, поэтому робу надевайте и бегом вперёд, Петрович, ты на станок УП-154-К отправляешься, рядом с бригадой Михалыча работать будешь. Опять у этих собак цеховых станок дорогой полетел, криворукие черти, техникой пользоваться не могут, гробят оборудование заграничное лапами своими медвежьими, а слесарям чини потом всё и детали подбирай. Сразу бы обращались, как с бабой любимой, нежно, то и проблем бы Ёсиным людям не было, считай, на третий цех только работают, будь они неладны.

Плюнул Ёся жёлтой слюной на пол подсобки и вышел, бурча под нос.

Зашевелились мужики, заохали, встали с мест, газеты, карты побросали и стали одеваться, по вызову в цеха собираться. Петрович тоже к шкафчику своему подошёл, комбинезон оттуда грубый и грязный, маслом, машинной пылью воняющий, достал, натянул его поверх рубашки с брюками и удивился вдруг, отчего форма не сходится? А затем в зеркало глянул и понял: пузо-то на пирожках жены отъел, еле-еле в комбинезон влезает. Ну, ничего, попотеет сегодня в цеху и сбросит веса маленько.

Взял он также очки защитные, каску и краги, как по технике безопасности полагается. Инженер этот, что за безопасность отвечает, новый специалист, нудный и въедливый такой: ходит с проверкой по цехам и если увидит где, что рабочий без части экипировки стоит, то сразу же цепляется, нудеть начинает и штраф большой выписывает, а дальше уже выговор, лишение премии, разговоры с начальством… Очень не любили его мужики в бригаде Ёси, ну какой дурной слесарь в перчатках работать станет, когда пальцы его – инструмент, нужно ловко ворочать ими, а в крагах гибкость какая? Сколько ни доказывал Ёся это инженеру, тот твёрдо качал головой и пальцем в журналы свои, предписания и методички заумные тыкал, продолжал людей штрафовать, нарываясь на гнев рабочих. Петрович тоже влетел один раз по дурости на штраф неслабый такой, закусился с выскочкой этим, мол, кто такой, чтобы порядки здесь свои наводить, но быстро сник, когда в отделе кадров выразительно начальница ему тыкнула в лицо расчётным с минус десятью тысячами. Охнул тогда Петрович и за сердце схватился, но с тех пор в полном обмундировании, как гусар какой-то, на работу скакал, потел в перчатках, проклинал инженера, но их не снимал.

И, одевшись, потопал он через площадку заводскую, внутренний двор из подсобки своей тесной в третий цех, к другу своему Михалычу, весело насвистывая и головой по сторонам в поисках хорошеньких девчушек-практиканток крутя.

А Михалычу сегодня не до баловства: опять ЧПУ полетели, пятый станок уже на этой неделе, да что за напасть такая?! Пашку, молодого толкового наладчика, правую руку свою, спрашивает, что же произошло в ночную смену, а тот только руками разводит: ломается немецкий монстр, Михалыч, и всё тут. Опять пора специалистов из Неметчины вызывать, что тут попишешь? А пока приедут они, машину на простой, чтобы увидели поломку германцы, а самим нагрузку на оставшиеся увеличить, да только директор и начальник отдела планирования по шапке за такое дадут, но что остаётся делать?

Мрачен Михалыч и долго кряхтит он, всё водит карандашом по схемам, наклонив медвежью стриженую голову, и думает, думает… От его решения, считай, успех всего завода зависит: примешь неверное – продукцию всю из-за перепроизводства погубишь, будет на складах до приезда немцев лежать и не продашь её, а примешь верное – поначалу хорошо всё идти будет, но затем из-за осторожности Михалыча придётся работягам и цехам всем вкалывать по четыре смены, план догоняя и поставки срывая. Плохо быть начальником и ответственность иметь, вот Петровичу сейчас хорошо – вышел на участок, деталь обслужил и сиди дальше до следующего вызова, чаи в подсобке гоняй, радио слушай и с мужиками кури, планы на выходные обсуждая, кто на рыбалку, кто к тёще на дачу, а тут, в цеху, на передовой производства, другие планы… Ох, тяжко, тяжко!..

Петрович, в цех зайдя, глазами друга своего отыскал, в окружении работяг-наладчиков стоявшего, махнул ему рукой с зажатым ключом, приветствуя, мол, вот он я, сегодня на участке твоём работаю, но Михалыч лишь хмуро глянул на него и отмахнулся, и по сосредоточенным лицам наладчиков понял Петрович, что не до него его приятелю сейчас, всё со станком заграничным воют, и поэтому решил не отвлекать их, а поработать просто до обеда и потом уже с Михалыч парой слов перекинуться, может быть, и советом дружеским помочь, он ведь, Петрович, тоже не лыком шит и в станках кое-что понимает…

Пока возились в разных частях цеха Михалыч со своей бригадой, колдуя над помершим ЧПУ, и Петрович, детали для наладки подбирая и обтачивая, уже прогудела заводская сирена металлически и протяжно, и радостный вздох под стеклянной крышей прокатился: обед.

Сразу завозились все, с удовольствием на красные кнопки нажали, станки останавливая, размялись, от машин оторвавшись, потянулись, перчатки, очки стянули, возле мест рабочих положили и начали к выходу стягиваться тоненькими ручейками, весело перешучиваясь и отправляясь в столовую бурной людской рекой в предвкушении сытного обеда. Что сегодня, щи с курятиной, винегрет, пюре и компот?..

Петрович не мог позволить себе как простой слесарь отправиться в столовую, всё-таки там дороговато, а они с женой уже три месяца на летнюю поездку на море к тёще с тестем в Анапу копят, вот и обделяет себя обедами Петрович, не харчуется в столовке, а из дому что-нибудь приносит.

Сегодня жена ему в баночку суп налила вчерашний, гречку и котлетки три положила, а кофе у него в банке в полочке стоит, чайник в подсобке есть, чай, сахар, ложки. Дружно и в тесноте бригада Ёси обедает, зубоскалит и веселит друг друга шутками перед отправлением на доработку смены.

Вошёл Петрович в родную комнатушку обратно, снял перчатки, руки от масла вымыл, просочившегося сквозь ткань, вынул из пакета баночки, поставил на стол, вилку достал, чашечку и начал есть, с краешку стола усевшись.

На порезанной вонючей клеёнке с прилипшими крошками и залитой чем-то тёмным начали одна за другой появляться стеклянные банки с домашними припасами, с удовольствием принесёнными на смену. Хоть и запрещены были стеклянные контейнеры из-за небезопасности их на производстве, но плевать все на это хотели, и таскали работяги бесплатную тару с едой, аппетитно её каждый день поглощая.

Вновь резко завоняло рыбой, и Петрович увидел, как перед ним молодой быковатый слесарь поставил стекло с селёдкой и принялся грубыми ломтями нарезать хлеб, с аппетитом над будущей едой своей чавкая.

Петрович уже прикончил суп с котлетами и кашу, приступил к чаёвничанью, закусывал кирпичную жижу конфеткой, но от рыбной вони в душном потном помещении закружилась у него голова, и решил он выйти на свежий воздух, продышаться.

На улице постоял, покурил, попинал камушки, увидел, как повалили работяги к себе в конуру, и представил, как будет там сейчас котлетами и пюре вонять, уж лучше не возвращаться.

И пришла ему в голову мысль чудесная: а, что, если, раз уж поел, не дожидаясь конца обеда в цех пойти и работу доделать? А так он и раньше управится, быстрее освободится, к Машуне в сад зайдёт и больше времени с дочкой проведёт. Конечно, высшее руководство такое самовольство со стороны работяг не очень-то и любило, но план выполнять нужно, а Ёся за скорость действий похвалит и даже небольшую премию в конце месяца, если напомнить, выпишет.

И принял решение молниеносное Петрович в подсобку не заходить, а сразу в цех направиться и в пустоте, тишине, пока наладчики и пролетарии все обедают, быстро всё починить и со спокойной душой к Ёсе отчитаться пойти.

Озарилось лицо его улыбкой, когда открывал он тяжёлые ангарные двери третьего цеха, но сразу же посерело от недовольной мысли: а перчатки-то, каску и очки в шкафчике забыл, когда с обеда шёл, на что они ему за трапезой. А, что, если инженер по ТБ опять прицепится и, зараза, штраф влепит? Но тут же глянул на пустое помещение Петрович и успокоился: инженер редко сюда просто так заходит и на обеде уж тем более, тоже сидит, падлюка, со всеми и салат-компот с важным видом жуёт.

В глубине цеха стоит, блестит вверенный ему станок, играет металлическим боком аки молодой конь и ждёт верного слесаря своего. Вот уже подходит Петрович к нему вновь с радостным сердцем, насвистывает мелодию немудрёную какую-то, в дочкином мультике услышанную, запускает алую кнопку, пальцами стёртую за десятилетия труда, и начинает работу свою, пока все остальные брюхо едой набивают… Вот он – передовик производства, стахановец, того и гляди за успехи в бригаду к другу Михалычу наладчиком переведут, а там и до карьерных верхов на радость жене и Машуне недалеко, не придётся уже котлетами домашними давиться и на море копить, всё у них в семье хорошо и богато, как у Михалыча, будет, заживём!

А Михалыч молодец: пришёл в столовую вместе со всеми, но скромно в конец очереди встал и отмахивался с улыбкой ото всех, кто вперёд его пропускал: он же всего лишь бригадир, наравне с рабочими своими трудится и себя выше них не ставит, вот и здесь он обстоятельно ведёт себя, солидно и никуда не торопится. Разве убежит от него работа и станки пропадут, если на пять минут он задержится, в мыслях своих сидя и обед поглощая?

Вот и дождался очереди своей Михалыч, когда столовая почти опустела и наладчики без него в цех ушли. Что, дети малые разве, без начальника чтобы ничего не мочь? Сами управятся, а он позже вернётся и поруководит ими, проверит, как процесс починки идёт.

Михалыч кушает с помощью ложки, ножа и вилочки аккуратно, кусочки маленькие от котлетки отрезает и порции салата на один укус в рот кладёт, тщательно пережёвывает и затем только жидкий комочек этот, переставший твёрдой пищей быть, глотает, а не то боится подавиться, задохнуться и умереть, кто же будет потом наладчиками управлять и Полюшку с женой Тамарой любить?

Только успел Михалыч глоток компота из мороженой клубники отхлебнуть, как с бешеными глазами в столовую Пашка врывается и кричит:

- Михалыч, беда! Петрович пальцы в станок сунул, руку оторвал и на вал его всего намотало!! Помер Петрович!!!

Потемнело в глазах у Михалыча, в груди резко закололо, схватился он за сердце и опрокинул поднос свой с тарелками и стаканом. На грохот подбежала буфетчица Соня, растерянно смотрела на меловых Пашку и Михалыча и почему-то тихо плакала…

Тошнотворное зрелище открылось перед глазами вбежавших в цех Михалыча и Пашки. Притихли собравшиеся вокруг чего-то мясного и розового забрызганные вишнёвыми сиропом мужики, а Михалыч раненным зверем взвыл и за волосёнки на голове схватился.

- Да как это, вашу мать, получилось?! Петрович, ну что же ты…

Мурашки пробежались под робами от этого крика у мужиков, услыхавших, как бригадир к погибшему другу своему взывал.

- Краги вон с рук стащил, всё неудобно ему в них работать было, - хрипло Ёся произнёс и закашлялся, виновато взгляд отводя, - видимо, палец один сначала оторвало, вон он, возле контейнера валяется, а потом и всю руку на вал намотало, а там и весь Петрович в расход пошёл…

Тяжёлое молчание стояло в цеху до потолка и разбивалось о стеклянную крышу его, солнечную и грязную.

Кто-то шаркал подошвами по полу, малиновое варенье разлитое разгоняя, кто-то отвернулся и на пол громко блевал, а кто-то в обморок падал – давненько происшествий таких не бывало, нервишки шалили…

…Не дождётся сегодня Машуня папку своего, уцепившись пальцами в ржавую сетку ограды и с тоской в зарёванных глазах вдаль куда-то глядя. Поникнут вялые банты от грусти и бахвальство папой и зоопарком вмиг куда-то денутся.

Не придёт сегодня её папка вечером за ней.

Умер её папка, в фарш превратился.

А счастливый Михалыч с подпрыгивающей Полей шли по дорожке от детского сада прочь, взявшись за руки, и солнце счастливо освещало их беспечные золотистые головы.

Регину дождь застал прямо в пути, когда шагала она напрямик через упрямый густой лес. Девчонка была не менее упрямой - уже вторые сутки она шла без еды и почти без сна, валясь с ног от усталости, однако путь свой бросать не собиралась и упорно продвигалась вперёд, слушая своё сбивчивое дыхание и считая шёпотом шаги.

Из имущества у неё был лишь серебряный кортик в ножнах на поясе, нехитрые лекарства в пузырьках и скудная грубая одежда в кожаном заплечном мешке. Из дома девушка успела убежать в ночной рубашке, старых кожаных егерских штанах отца, охотничьих сапогах и дорожном плаще. Не жалела юная дева об отсутствии провизии, о том, что фляга болтается на поясе пустая, не наполненная ни родниковой, ни огненной водой, нет - жалела лишь об отсутствии любимых перчаток, что защищают в непогожем лесу от клещей и не позволяют оцарапать до крови руки.

Каково было одной идти напролом в сторону Восточного города, без карты и компаса? Глаза - её карта, сердце - её компас, гнев и ярость, страх - силы, ведущие вперёд, и когда она дойдёт до города, то в полной мере выплеснет их на головы священника и бургомистра, а там уж будь что будет.

Лес в этих местах был густой, тёмно-бирюзовый и угрюмый, путников не привечал он, а охотников и грибников буквально изрыгал с их ружьями и корзинками, насылая то мор в виде пауков, залезающих всюду и опутывающих грибы и силки своими липкими сетями, то ядовитый голубой туман, выползающий из подземных недр и гнусных болот, то кровожадных клещей, от укуса которых люди дохнут, как мухи. Регина сама побаивалась Тусклого леса, но не могла не ходить в него: дочь егеря, коль уж Господь сына не дал, обязана быть сильной и бесстрашной, помогать хозяину леса во всём.

- Я - хозяин леса, - ревел бывало отец, напившись горячительной воды и растирая пьяные капли по бороде, - а всё зверьё, пушнина, богатства - мои!

И с грохотом ударял кулаком по столу так, что деревянные чарки и тарелки подпрыгивали, покойная ныне мать крестилась от испуга, а Регина с омерзением смотрела на пьяный зев отцовского рта и выбегала спешно кормить свиней и долго-долго не возвращалась домой.

Нет, отец вовсе не был хозяином здешнего леса, по легендам, у каждого леса был свой хозяин, и Тусклый лес - не исключение.

Регина с детства слышала за пряжей и вязанием пересуды взрослых и шепчущиеся истории, рассказанные вполголоса с испугом, о громадных великанах с соседних гор, о злых ведьмах с зелёными волосами и рыжими глазами - у ведьм ведь всё, не как у людей, а шиворот-навыворот, наоборот, о скачущих кроликах с красными клыками, раздирающих в полночь плоть зазевавшихся лесных гостей на куски, и о хозяине леса. Кто он, каков, никто не видел и не знал, но говорили о нём много, сидя долгими ненастными вечерами у грубого очага, и слушая треск кумушек и поленьев.

Раздался сухой жгучий треск, и Регина невольно вскрикнула: замечтавшись, наступила она на ветку, которая выстрелила, как дрова в печи, на весь лес, и девушка напугалась до смерти. Метнув взгляд вперёд, увидела она, будто вспыхнули два ржавых механических глаза за орешником и послышался тихий мерзкий хохот, но, с трудом прошептав молитву, взяла себя в руки и зашагала спешно дальше, трясясь от холода и струй проливного дождя.

Кроны деревьев заглушали потоки воды, притупляли напор хлещущего осеннего ливня своими ветками и листьями, но отвратительные струи просачивались сквозь тощую хвою и заливались нещадно ледяным холодом за шиворот прохудившегося плаща Регины, заставляя девушку ёжиться от холода и проклинать в душе этот дождь, холод и день.

В октябре в Тусклом лесу смеркалось очень быстро, но острый глаз девушки позволял различать ей угрюмые очертания деревьев и мокрых поваленных стволов, которые она осторожно перешагивала. Поторопишься, споткнёшься о такой - зашибёшься сразу и погибнешь, никто на помощь в глухом лесу из лесорубов и охотников не придёт, сезон ведь почти окончен. Так и будешь помирать в сырости с проломленной костью и распухшей лодыжкой, омываемый дождями и разъедаемый по частям мелкими грызунами и боязливыми хищниками. Один раз деда Регины так в лесу подъели голодные олени: обеспокоенный отец пошёл искать своего родителя на поляну, когда тот спустя два дня с охоты не вернулся. Был гон оленей - самый опасный период для егеря, даже медведи в сезон спариваний так не опасны, как благородные животные, и старый дуралей решил украсить очередной парой рогов своё жилище. Невзирая на уговоры сыновей, пошёл один, и вот спустя два дня средний сын наткнулся на его тело на поляне; старик лежал, раскинув руки и ноги, ружьё небрежно валялось неподалёку, патроны рассыпаны на упругих кочках, голубые белесые глаза смотрят изумлённо в небо, а горло и грудь пропороты острыми ветвистыми рогами, и рядом расхаживают два оленя, фыркают и задумчиво травку окровавленными губами щипают, поглядывая на объеденный бок старика...

Регину передёрнуло от омерзения, когда вспомнила рассказы отца о найденном деде. Да что за дрянь в голову на ночь лезет?!

Вновь горячо зашептав про себя молитву и быстро перекрестившись, девушка продолжила свой путь, с тревогой отмечая, что сумерки сгущаются, а поблизости ни одного подходящего для ночлега укромного уголка нет, ночевать на дереве не получится да и опасно из-за ласок и куниц, а внизу, на мокрой земле, где даже сухого валежника почти не осталось... Плащ худой и долго защищать от влаги не сумеет, нужно искать подходящее жилище и как можно быстрее.

Регина вспомнила, как отец, дядьки и дед поучали её: осталась одна на ночь в лесу - всегда рой себе нору, засыпай её и устилай дно ветками, хвоей, листьями, мхом, сама дёрном укрывай себя и в ворот себе дыши, лишь бы была укрыта, и зверь тогда обойдёт стороной, тебя не почует. Рой ногтями, скреби землю каблуком сапог, прикладом ружья, палкой, веткой, ножом царапай, но делай всё, чтобы укрыться, иначе до утра не доживёшь, ночь - не человеческое время. И ни в коем случае не лезь в норы, дупла или на деревья - там свои хищники есть. И следовали рассказы о погрызенных ласками носах охотников, прикорнувших на ветвях сосен, и о разодранных на куски несчастных, решивших на ночь залезть в логово к медведю, подумав, что барсучью нору выбрали.

Пройдя ещё с сотню метров, Регина увидела небольшой бурелом, смутно темневший валуном у ствола сосен, и решила проверить его, не живёт ли там кто, можно ли под него залезать и поспать там, затаившись от лесного зверья.

Едва приблизившись к куче валежника и поваленным стволам хилых сосёнок, девушка вновь увидела два красных огонька и мелькнувший зелёный отлив вдалеке, но списала на разыгравшееся воображение. Даже если ведьмы и есть, её они тронуть не посмеют: сами ищут приют в эту ночь и вряд ли хотят мокрым путником полакомиться. Ведьмы в здешних местах тоже против хозяина леса бессильны, это не их территория.

Девушка аккуратно присела на корточки, осмотрела, насколько было возможно, пространство под буреломом, и увидела неглубокую рытвину, засыпанную прелой листвой и хвоей. Не царское ложе, но, если надрать сухой коры и устлать дно, а сверху на ветки густые слои дёрна набросать, то вполне можно и переночевать в относительной сухости, а утром, напившись из влажного мха, продолжить путь. Ничего, что поголодает, в Восточный город она придёт завтра к вечеру и сумеет там отдохнуть, поесть и попить в корчме у крёстного.

Начав выгребать прелые листья, пахнущие дождевыми червями, со дна ямы, Регина так увлеклась этим занятием, что не сразу обратила внимание на мутные пятна, мелькающие перед глазами.

- Перетрудилась, - вслух произнесла она, перевела дыхание и вздрогнула всем телом.

Среди деревьев мелькнул длинный протяжный тонкий луч и пропал. Девушка замерла от ужаса, перестав даже дышать, а затем осторожно привстала с мокрой земли, чтобы глянуть, что так блестело в нелюдном лесу, но луч уже потух.

Постояв неподвижно две минуты и вслушиваясь во все шорохи дождливого леса, Регина до тошноты всматривалась в чёрные просветы меж деревьями и уловила слабые колебания на далёкой опушке. Какое-то мутное пятно шаталось из стороны в сторону и вспыхнуло круглой молочной густотой.

Регина ощутила волны паники и страха под кожей. Закоченевшая рука нащупала кортик и осторожно вытащила его из ножен; смехотворное оружие, но в ближней схватке пригодится, а в том, что она будет, Регина не сомневалась. Да кому придёт в голову ходить вечером по лесу, когда дичи и даров природы нет уж вовсе? Какой запоздалый путник и куда движется со своим фонарём сквозь непролазную чащу? Только лихие люди сейчас по лесу ходят.

Регина напряглась, пригнулась и, понимая, что в стене дождя и в чёрном плаще она невидима, всё равно очень аккуратно, стелясь, начала приближаться к белому сиянию, которое нетерпеливо раскачивалось из стороны в сторону, но источник его был невидим. Свет никуда не двигался, лишь качался направо-налево.

"Болотные духи так на погибель заманивают", - проскользнула мысль в голове девушки, но тут же исчезла потому, что свет выключился так же, как и ранее длинный тонкий луч, и лес вновь погрузился в серую тьму. Это явно был не болотный газ - болотные огоньки маленькие, голубые и по кочкам скачут, а не мерцают в воздухе.

- Что за наваждение такое? - прошептала Регина и, стиснув зубы, ещё сильнее, до боли в ладони, сжала кортик.

Пройдя вперёд ещё пять шагов наугад, она вдруг учуяла шевеление впереди, резко пригнулась и увидела, как в третий раз, уже совсем близко, загорелся яркий жёлтый свет в пыльном фонарике. Заметив родное сливочное сияние, Регина чуть осмелела и подняла голову, чтобы понять, кто так играет со светом и зачем. Едва подняла она голову и присмотрелась острым взором, как на всю опушку раздался её вопль.

Опутанный мокрой травой, на полянке стоял сердитый гном, высоко над головой держа зажжённый фонарь, и, покачивая им, смотрел на странницу. Бежевое лицо его сморщилось и толстые оттопыренные губы задвигались, когда он открыл рот и начал говорить скрипучим голосом:

- Не ночуй здесь в лесу, опасно.

Регина стояла, едва живая от страха, и обезумевшим взглядом окидывала гостя.

В красном богатом камзольчике, зелёных штанишках и красных ботиночках он был ужасно мил и похож на упитанного ребёнка, но седая борода и побитый молью колпак свидетельствовали о неумолимой старости, и жутковато было видеть собачье сморщенное личико на невысоком детском теле.

Осеняя себя крестным знамением, девушка хаотично размышляла и не знала, что ей делать и куда двигаться.

Гном переложил фонарь в левую руку и ещё более сердито проскрипел:

- Не стой здесь вечно, иди вперёд, а здесь не оставайся, погибнешь. До полуночи доберись уже до жилья.

И, тихо рассмеявшись, с хлопком и клубами дыма исчез.

Регина бросилась на то место, где только что стоял человечек, и ощутила запах жжённой бороды, восковой свечи и кремня. Не помня себя от ужаса, она быстро зашагала вперёд, едва не сбиваясь на судорожный бег, и лишь бормотала молитвы вслух, чтобы занять себя и не сойти с ума.

Отец много рассказывал о том, что природу странных лесных существ понять никто не может, умные люди говорят, это болотные испарения видения у ослабших путников вызывают, и может почудиться всякое, простолюдины толкуют, то подземные духи на поверхность вылезают раз в полгода золото своё перепрятывать, и беда тому, кто в глаза их - рубины вместо глаз - посмотрит. Как бы то ни было, Регина вняла словам гнома и пошла вперёд, думая, что уж если и сходить с ума, то не на поляне в лесу под проливным дождём, а хотя бы до Восточного добравшись, а для этого, для крохотной надежды на спасение, нужно непременно вперёд строго на восток идти.

Гному, куда бы он ни исчез, хорошо было - появиться просто, помахать фонарями и, проскрипев что-то, вспыхнуть клубами дыма, как дедов табак. Регина представила, как стоит он сейчас в тесном узком подземелье своём, отряхивается от капель дождя и сердито бормочет что-то смешным голосом, а затем спускается в пещеру - столовый зал - и садится ужинать со своими товарищами-гномами, делится впечатлениями за день и потом аккуратно пересчитывает добытые богатства, складывая их в заколдованном углу.

Замечтавшись о быте гнома, Регина не сразу поняла, что в лесу что-то изменилось, не сильно, но заметно. Дождь. Он ослабел и почти перестал идти, редкие струйки стекали с верхушек на землю, разрывая канавки в ней, и крупные капли сочно шлёпали по увядающим листьям. Регина засунула одну озябшую мокрую руку за пояс, согревая её, а в синих пальцах другой продолжила держать кортик на всякий случай, вдруг ей ещё какой-нибудь чудной обитатель Тусклого леса попадётся, на сей раз не такой дружелюбный.

Когда дождь совсем перестал идти, срываясь на тихие капли, Регина шагнула меж двумя вековыми соснами со скрюченными ветвями, голыми и уродливыми, и взору её открылось дивное.

Она попала на огромную поляну, пустошь в лесу, залитую серым лунным светом, резанувшим по глазам нестерпимым блеском после лесного полумрака. На пустоши стелились редкие сухие травы, белые, как лунь, стояли голые скрюченные больные деревья и был нелепо нагромождён из камней кургузый невысокий замок, тонувший в тумане. Регина ахнула, глаза её расширились от изумления, и она несмело шагнула на поляну.

Луна, необычайно огромная, надвинувшаяся словно могучей грудью своей на Землю, нависла и смотрела пытливо на девчонку, могильный свет её не позволял рассмотреть, горел ли в узких окнах замка свет или нет. Где-то вдалеке кричали совы, шуршали бархатными крыльями летучие мыши в невидимой высоте, ядовитый туман лизал вдалеке ветхие каменные надгробья и кресты, подползая к Регине. Девушка содрогнулась от отвращения и быстро пошла к каменным ступеням, ведущим на искусственное возвышение замка. Вода и забившаяся грязь мерзко хлюпали в сапогах, холод сковал все суставы и заставлял челюсти дрожать. Только сейчас, выйдя на открытую местность, Регина поняла, насколько же она замёрзла, и, оскальзываясь на разбитых ступенях, начала быстро подниматься к арке.

В щелях ступеней мелькали крохотные капли росы на туго натянутой паутине, то и дело на насыпи росли огромные мухоморы, виднелись раздувшиеся слизни и хрупкие улитки, обгладывающие каменные выступы. Регина поскользнулась и неловко раздавила парочку тварей, хруст их показался ужасным, и девушка сморщилась, заторопилась наверх.

Вытянутые башенки с хмурыми проёмами окон лепились по краям замка, свисали с обрыва, громоздились на задворках и производили тягостное впечатление заброшенных подсобных пристроек, как крестьянские хлева, в которых давно уже не стоит скот. Лестница ныряла под каменной аркой-мостом, уходила влево и вела куда-то, наверное, к жилым отсекам.

Регина нырнула под аркой, увидела в лунном свете, какие ступени лестницы-дорожки и стены башен старые, закопченные и грязные, дошла до самой высокой постройки, вверх устремляющий свой ржавый шпиль, и остановилась у массивных узких дверей с кольцом, торчащим из носа разъярённого бронзового быка. Судя по убогому внешнему виду замка, Регина поняла, жили здесь не очень богатые дворяне и не совсем любящие людей, раз в такую глушь подальше от всех доживать свой век забрались. Мать рассказывала что-то в детстве про разорившихся рыцарей, благородных господ и знатных дам, что живут в роскошных замках, окружённых рвами, и имеют по сотне деревень с тысячами душ крестьян, такими же, как они, семья Регины, и все селяне гнут свою спину, трудятся на благо господ, а те целыми днями разъезжают по гостям в дорогих экипажах, веселятся и шампанское пьют, пируют в залах с родовыми портретами и латами и почём зря угнетают крестьян. Есть, конечно, хорошие господа, но таких мало. А есть обнищавшие господа из дворян, что сами или чьи родители прокутили всё состояние предков и теперь живут в убогих лачугах, а от прежней жизни всего-то Библия в золотом переплёте и красивая фамилия остались да проеденная клопами кровать с балдахином. Вот перед замком такого господина или господ и очутилась сейчас Регина. Содрогаясь всем телом от холода и желая поскорее укутаться хоть в драный холст и погреться у нехитрого очага, взялась она скрюченными пальцами за бычье кольцо и пять раз звучно ударила в дверь.

Я и отец Вадим вернулись!!

О ссоре отца Вадима с Фёдором узнал к вечеру весь город, и притихшие дети испуганно смотрели на пшённую кашу с крольчатиной, не желая есть её на ужин. Отец сильно ругался на мать за столом, тысячу раз уже перекрестился и рычал то на одного, то на другого сына, то на дочерей, то на Варвару и прислугу, разве после таких потрясений ложка в рот полезет? Матушка пыталась, как могла, образумить мужа, но тот вспылил лишь, грохнул по привычке кулаком по столу, насмерть перепугав младших, выбежал на улицу и принялся уже в домашнем - колючем свитере и джинсах - наматывать круги вокруг дома, посасывая любимую трубку.

К вечеру дождик утих, оставив после себя свежий ветер, синее сумеречное небо и яркие звёзды над головой. В посёлке было очень тихо и сильно пахло хвоей и туями, под ногами в газоне изредка хлюпали лужи. Из леса доносился влажный хруст ломаемых веток - лось и олени лакомились пахучей корой и добывали себе первые корешки, смачно хрустя мясистыми губами, фыркая парным дыханием, как лошади.

Вспомнив про Божьих скотинок, отец Вадим, неистово наматывающий круги около дома с трубкой в зубах, ощутил, как сердце смягчилось, на душе потеплело, и одинокая слезинка ожгла мужскую щёку. Утерев её, с удивлением подумал о превратностях судьбы и о том, что мысли о без вести пропавшем Викторе или жестокой ссоре с Фёдором не доставляют столько чувств и переживаний, сколько представления фыркающего так по-домашнему и по-деревенски лося. Захотелось остановиться, замереть на мгновение, отрешиться от всех дурных мыслей и выйти наконец из-за плотного забора туда, в прохладу ночи, на песчаную дорогу с мутными лужами, взглянуть на тёмную громаду лесу, вдохнуть аромат хвои полной грудью и побрести до конца улицы, пиная камушки перед собой, осознавая величие мироздания. Отец Вадим уже и сам не понял, как оказался на улице под звёздным небом, бредя вдоль зелёного забора из профлиста и раскуривая упрямую пожёванную трубку.

Когда Варвара робко вышла позвать мужа на чай с пирогом, то не обнаружила никого, следы всё петляли у тропинки, а затем к ограде вели, Варвара так и ахнула. Вышел один ночью на улицу только в свитере и тапочках, без телефона, куда! Пробовала позвать, на улицу за ограду выходить боялась - дома лишь сидела, нос наружу не показывала без мужа, но разве докличешься его, ирода?

терпению и смирению, тому, что недопустимо злиться на людей, а надо их прощать и учить, наставлять, направлять на путь добра, мудрости и любви, веры, но откуда столько духовных сил взять и занять, когда кругом одни неисправимые идиоты?

Да, возможно, у мальчишек так загорелись глаза от желания поиграть в средневековую инквизицию и ведьм половить, но ведь они же не в пекарне работают и не провода чинят, а занимаются самой тонкой, загадочной и неуловимой в мире материей - религией, верой, моралью, душой, где всё настолько запутано и непонятно, что лишь интуиция и может выручить, топорно и напролом нельзя, а они что... Мальчишки, желающие поиграть в войнушку.

Но одно нельзя отрицать: путь каждого человека, пришедшего в религию, заслуживает уважения хотя бы потому, что не каждый отважится на алтарь служения церкви отдать юность свою нежную и трепетные хрупкие надежды возложит в обмен на мудрость и умиротворение, в обмен на вечную загробную жизнь. Может, мальчишками этими и движут корыстные побуждения, да вряд ли, оба не из бедных семей и сейчас прилично для провинции получают, просто они ещё неопытны и не понимают, что, даже осознав корень зла, нелегко смогут выдернуть его из почвы так, чтобы зловредных семян не осталось совсем, а Виктор... Виктор понимал это.

Может, хватит так часто вспоминать покойного или живого ещё сына? Ему от этого не легче. Признаться, поначалу отец Вадим с ума сходил и волосы на себе выдирал, первый год, едва в психушку не угодил, а затем тихонько просил водителя отвезти матушку Варвару к бабкам разным таёжным, чтобы поворожили они и судьбу Виктора рассказали. Все, как одна, твердили: "Жив милок твой, только опутан сетями чёрными и грязными, сосут и глодают они душу его. Помоги, освободи путы, перережь, иначе погибнет он через пять лет, никем не пригретый и не прощённый". Сказать, где пропавший сын, не могли: не видят глаза их старые настолько далеко и глубоко, но жив.

Молил Бога отец Вадим о даровании ему возможности хоть на секунду узнать, что в порядке всё с сыном, жив и в здравом уме, но молчал Бог, немы были уста его, и тогда священник совершал самый страшный грех - впадал в уныние и просил Бога забрать его. Но Бог был строг и слуг своих так быстро на небеса к себе не забирал, должны они были ещё службу земную исполнить.

Ох, Виктор, ох, Федя, ох, дети, грешные ваши души. Отчего упрямцы оба такие непомерные, что до сих пор у нестарого ещё пятидесятилетнего отца голова от вас обоих болит и трескается, как орех пустой, или отчего это так дурно и повело в сторону?..

Только сейчас отец Вадим поднял взгляд и охнул: перед ним была тьма, тьма густая, осязаемая и непроглядная. Крест на теле, скрытый под шерстяным свитером, неприятно завибрировал, отдаваясь болью в груди. Глаза стали привыкать к тьме, и тогда только отец разглядел, что в думы свои настолько погрузился, что дошёл до самой кромки леса и у неё остановился, а позади вдалеке виднелись тусклые огни посёлка и лениво лаяли сытые собаки. Забор последнего дома заканчивался где-то в метрах пятидесяти, и теперь перед слугой Господа непроглядной стеной стоял древний, тёмный, дремучий лес, напряжённо на человека смотря.

Сердце в груди священника дрогнуло, когда справа среди сосен что-то утробно рыкнуло и, ревя на низкой ноте, стало медленно приближаться. Отец Вадим осенил себя крестным знамением и, сложив руки, начал быстро и горячо читать молитву против нечистых сил. Следовало бы повернуть домой, назад пойти по той же мокрой проторенной дороге, но что-то словно приковало священника к месту, и Тяжлый смотрел во тьму, ощущая тяжёлое дыхание зверя.

Он вышел из-за стволов на тупиковую дорогу, и у отца переняло дыхание: волк, чистый волк, только чёрный, как уголёк, вся шкура чернее сажи и без единого блеска, лишь нос мокрый кожаный дышит влажно и светятся оранжевым маленькие кровожадные глаза.

- Ох, страсти-то какие, спаси, Господи, помилуй! - закрестился отец Вадим и перекрестил диковинного зверя. - Сгинь, поганец, изыди! Отродясь у нас возле посёлка волков не водилось, откуда такое пугало взялось?

Чёрная массивная туша пригнула тупую голову к земле, обнажила белые костяные клыки, пустив нить слюны, и вновь зарычала, морща нос и прижимая острые уши к затылку.

Секунда - и тварь кинется, разорвёт отца Вадима на тысячи клочков, не вняв мольбе и слову Божьему, что же делать, как быть, куда отступить? И телефон дома оставил, старый дурак, оружия тоже никакого нет, тут пуля калибра на зубра только поможет, а не молитва или булыжник.

Отец Вадим зашарил взглядом по земле и не увидел ничего подходящего, совсем отчаялся уже было и приготовился вот так всю ночь стоять, пока не околеет от холода или слабости или с первыми лучами солнца не уйдёт нечестивая тварь обратно в логово своё, но вдруг послышалось тихое шуршание в лесу и раздался отрывистый свист. Зверь скрыл клыки, вернул уши в стоячее положение и завилял хвостом, как домашний пёс, нетерпеливо повизгивая.

Из тьмы к отцу Вадиму шагнул высокий крупный мужчина в чёрном, одетый слишком легко для ранней весны в В-е. Похлопав себя по ноге, он призвал зверя, и тот, подбежав, стал ластиться, как жучка, но хозяин каким-то резким словом одёрнул его, и зверь смирно растянулся на земле, положив голову на лапы и глядя вокруг оранжевыми глазами.

тец Вадим молча стоял и не шевелился, не зная, что делать.

Мужчина оставался в полумраке деревьев, свет фонарей не доставал до него, и лишь огонёк зажигалки на секунду осветил молодое симпатичное лицо, когда незнакомец прикуривал.

- Это что за Божья животинка такая? - едва отойдя от испуга, заплетающимся языком спросил отец Вадим, ощущая, как пульсирует вена на виске от напряжения, и начал отдуваться холодным потом.

- Помесь чёрного волка с какой-то дворнягой, - раздался в ответ спокойный низкий голос. - Сильно вас напугал?

- Да уж, с жизнью прощаться начал, хе-хе, - невесело посмеялся отец Вадим, и парень в ответ усмехнулся, затягиваясь до впалых скул.

- Простите, он у меня дикий ещё, к людям не привык. Метисы всегда такие.

- А давно у вас этот замечательный пёсик?

- Полгода уже. Он маленький ещё, вырастет.

- До размеров телёнка, что ли? - изумился отец Вадим, от стресса нашаривая в кармане штанов трубку и рассыпая табак. Он тоже закурил дрожащими руками, силясь унять нервное напряжение. Чёрт бы побрал этих собачников, любящих на чужой территории в непроглядной тьме со своими адскими псами шариться!

Парень ничего не ответил, лишь вновь усмехнулся, и тут отец Вадим заметил, что на улице ужасно похолодало, после дневного дождика ударило ледяной сыростью, от которой по весне у многих пневмония и бронхит, и Тяжлый зябко поёжился, кутаясь в свою кофту и приплясывая на месте. Трубка согревала немного, а штаны и домашние тапочки и вовсе продувались и промокали нещадно, как этот сумасшедший в своей лёгкой трикотажной куртке нараспашку и спортивных штанах не замерзает? А кроссовки с голыми лодыжками очень греют? Больной городской пижон.

- Погодите, минуточку, молодой человек, - нахмурился отец Вадим, и строгий тон его голоса никак

не вязался с нелепыми приплясываниями на месте и ужимками.

- Я жду, спешить мне некуда, - раздался спокойный голос, и вслед за первой сигаретой мужчина подкурил вторую, небрежно отбросив окурок в сторону леса.

- Судя по всему, вы не местный, местные так безобразно не мусорят и таких страшных псов не выгуливают. Раньше я вас не видел. Что вы здесь делаете в столь поздний час?

- А разве он поздний? - пожал плечами незнакомец.

- Так ведь...

Отец Вадим растерянно умолк. И вправду, который час, он не знал, ведь часов не носил, а телефон оставил дома, интересоваться же у этого парня, сколько времени, не мог - неловко.

- Так ведь что? - лицо парня по-прежнему было в тени, но в голосе так и сквозили ирония и насмешливость.

Отца Вадима, и без того раздражённого за день и наплевавшегося ядом, так задели эти нотки ленивого голоса, что он фыркнул, как старый надутый ёж:

- Так ведь то, что странно ваше нахождение здесь вне зависимости от времени.

- Странные вы люди, - со скукой заговорил мужчина, и собака вторила ему не то злым, не то тоскливым рычанием, - всё вам не нравится, ничем вам не угодишь. Вам, что, жарко или холодно оттого, что вы поздно встретили около леса меня, гуляющего с собственной собакой? Какая разница, что вы делаете и кого видите, если эти люди никак не участвуют в вашей судьбе и не развлекают ваши будни? А если бы это был не я, а миловидная блондинка с кошкой, её бы вы тоже строго спрашивали, откуда она и что делает в вашем драгоценном лесу?

В интонации мужчины что-то неуловимо поменялось, и отец Вадим, безнадёжно сосавший тухлую трубку, насторожился, буквально замер, кожей и носом почуяв: грядёт что-то нехорошее и странное.

- Вы не отвечаете, я и не требую ответа. Я скажу вам так: это моя территория, моё время, мои угодья и мой лес, и потому я хочу вас спросить, что вы в столь поздний час делаете один и в неподобающей для прогулки одежде в моём лесу на нравящемся мне месте. Кстати, вы загораживаете мне обзор на дорогу, уйдите с него.

Мужчина повелительно махнул рукой с зажатой в ней сигаретой, и отец Вадим затрепетал, осознав, что невольно сделал шаг влево, шаг влево, он, сам заставлявший кого угодно шагать далеко и надолго!!

Что за сумасшедший вече...

Но на этом странности не закончились.

Мужчина молча докурил и выбросил вновь окурок в сторону лесной опушки, а затем жадно затянулся новой сигаретой, тоже чёрной, и сказал, уже откровенно скаля острые белые зубы, ослепительно блестящие во мгле:

- Куда девается ваша хвалёная решительность и даже грубость при встрече с чем-то неизведанным, отец Вадим? Жизнь иногда даёт сбой, игра идёт не по вашему сценарию? Ах, как жаль, какой вы бедный, искренне сочувствую! Возомнить себя Богом на земле и вдруг видеть, что какая-то мерзкая бяка неожиданно путает все планы на жизнь и карты на вечер, надо же! Оказывается, не весь мир вращается вокруг вас, не все рады плясать под вашу дудку, а мироздание не строилось так, как того пожелали бы вы, представляете? Приходится

приспосабливаться и зависеть от кого-то, быть смиренным, чему вы учите своих прихожан. Но, раз вы так настаиваете на смирении, то и сами будьте таким. Вашим прихожанам приходится мириться с нищей жизнью и несправедливостью мира, а вы смиритесь с тем, что есть силы выше и куда мощнее вас, которые с первого раза и не одолеешь, и они тоже имеют право на существование одновременно с вами потому, что так распорядилась судьба. Мы не мыши в клетке, что ждут своего часа и всегда рады хищнику, мы и есть хищники. Я был с вами искренне настроен сегодня на куда более приятную встречу и беседу, но вижу, вы настолько непрошибаемый кретин, что мне даже не хочется больше с вами видеться и говорить. Омрачил мне весь вечер, болван, зря столько сил на тебя потратил. Убирайся отсюда вон из моего леса!

Мужчина наконец шагнул из тени деревьев на поляну пригорка, оказавшись выше отца Вадима на тупиковой дороге, и отсвет ближайшего фонаря блекло пал на его фигуру.

Священник ахнул и перекрестился.

На него со всей ненавистью, на которую только способен человек, смотрели два бешено горящих золотым пламенем карих глаза, симпатичное вытянутое лицо было перекошено от ярости, на белой коже проступили уродливые серые пятна и тонкие губы обнажали оскаленные острые зубы, которыми кости перегрызать можно было. Подбородок существа прыгал от злости, на губах пенилась белая слюна, пальцы судорожно сжимались в кулак, но, удивительно, что незнакомец продолжал курить, поднося дрожащей рукой сигарету ко рту.

Почуяв настроение хозяина, адский пёс живо вскочил на мощные лапы и, задрав губы в точности, как хозяин, утробно зарычал, вздымая шерсть на загривке и медленно приближаясь к опешившему отцу Вадиму.

- Schalke, halt! - закричал мужчина псу. - Du, raus!

Тонкий палец указал в лоб отцу Вадиму, его голова дёрнулась со всей силы назад, будто в лоб вдарила копытом лошадь, перед глазами всё мутно смешалось, в грудь спереди толкнуло, сзади что-то рвануло с такой силой, что очки слетели с носа, ужасно закружилось в голове и затошнило, в мозгу всё смешалось в жуткий блевотный калейдоскоп, а когда отец уже пришёл в себя, то валялся почему-то на крыльце дома весь в грязи, потный, обмоченный и на ватных дрожащих руках силился приподняться.

Из дома к нему прибежала через пару минут куча людей, все принялись поднимать его, осматривать, отряхивать, тормошить, причитать, охать и ахать, а затем потащили в дом совсем невменяемого, не понимающего, что произошло, и долго трясли ещё с расспросами, а затем Варвара взяла телефон мужа и, заливаясь слезами, рыдая, просила Павла срочно приехать - на отца Вадима кто-то напал.

- Матушка Варвара, вы в своём уме, какое нападение, вы о чём? - лениво и нехотя отвечали ей на том конце трубки.

- Павел, он весь в грязи и дрожит, вышел на прогулку полчаса назад, а вернулся сейчас весь беспамятный, испуганный и сказать толком ничего не может, приезжай!

- Вы полицию и "скорую" вызвали? - сквозь зубы спросил Павел, мысленно проклинающий всё на свете.

- Да, они уже едут, приезжай и ты, мне страшно, что с ним такое могло случиться?

Снова рыдания.

- Через десять минут ждите, приеду.

Оставив роскошную блондинку у себя в кровати нежиться и ждать его возвращения, Павел игриво подмигнул ей, быстро оделся и поцеловал в лоб, выходя из комнаты.

- Скоро буду, не скучай.

- Меня так заводит твоя ряса, давай ты вернёшься и в ней в постели будешь, - раздался мелодичный голосок, и юная дева кокетливо заиграла плечами, улыбками и кудрями.

- Конечно, - улыбнулся ей Павел и вышел из квартиры.

Через десять минут его Форд Мустанг уже был на месте, а дева от скуки заснула под голубым светом нагло заглядывающей в комнату луны.

...Это был одновременно и его отец, и не его отец, Дима так и не мог понять, кто же это был, но на всякий случай провёл рукой по заднему карману джинсов, проверяя, на месте ли холостой пистолет.

Глаза вроде его, отца, голубые, с холодным серым отливом, и нос его тоже, тонкие губы, щетина недельная, усталость на помятом жизнью лице, зачёсанные назад волнистые волосы со стальными прядями, но... Он ли это?

Дима пытался ощутить одну волну, поймать общий настрой отца, почувствовать, что это его родитель стоит перед ним, но не удавалось, и Дима начал паниковать внутри, вопить безмолвно и немо ещё отчаяннее оттого, что перед ним стоял кто-то очень расплывчатый и мутный, вроде бы являющийся отцом, а вроде и нет.

Глаза парня бегали, губы сжимались в тонкую линию, и нижняя челюсть упрямо лезла вперёд, угрожающе и глупо. Отец заметил это и лишь спросил без интонации, но не злобно:

- Сын, что с тобой, ты перегрелся или замёрз?

Дима охнул и не знал, куда деть себя: отец никогда не называл его "сын", только "Дима" или "мышонок", но не "сын"!

- Нет, всё в порядке со мной, просто бежал долго, устал, отец.

Серые глаза блеснули холодно.

- Что же произошло, я жду.

Приказной тон. Точно такого не случалось раньше, стоило просто сказать что-либо, и Дима выполнял уже всё сказанное отцом беспрекословно потому, что его слова никогда не были скрытыми угрозами или командами, лишь просьбами любящего родителя, а у этого существа были.

Мозг, охлаждённый сначала обморочными мыслями и бредовыми образами на морозе в степи, а сейчас разморенный жаром надушенных коридоров, гулких переходов и уютного кабинета, принялся немыслимо плавиться, таять и кипеть, смешивая в кучу бессвязные и вязкие мысли, налезающие друг на друга, цепляющиеся одна за другую и мешающие парню нормально думать.

Дима дрожащей рукой попытался сначала стянуть невидимую шапку, но, дотронувшись ладонью до колких морозных волос, опомнился и испуганно отдёрнул пальцы, провёл шершавой рукой по лицу, стараясь отрезвиться, и, пытаясь не смотреть на отца, окинул кабинет взглядом.

- Почему не предложишь присесть и выпить чаю?

- С коньяком дам тебе кофе. Садись, только сперва объясни мне... ты как добрался до меня?

- Пешком шёл, - Дима сел на диван, ни черта не греющий натуральной обивкой из кожи, и зашипел тихо от холода в икрах и бёдрах.

- Один, через степь? - брови отца изломались и взлетели вверх.

- Да.

Желваки на небритых щеках заиграли недобро, ох, недобро.

- И как долго ты добирался, скажи мне, пожалуйста?

- Часа полтора-час сорок, - голос Димы с каждым новым вопросом отца становился всё угрюмее и угрюмее, парень словно жалел, что пришёл сюда, сбивая на раны ноги в ботинках, и вознамерился найти в отце спасение. В прежнем отце нашёл бы, а в этом - нет.

Что-то неуловимо горькое витало в воздухе кабинета, Дима даже дёрнул головой пару раз, будто силясь разглядеть невидимый источник горьковатого дыма, но так и не нашёл и решил, что, возможно, мир уже рушится, вот потому и пахнет заржавелой кровью и гарью.

- Ты один шёл? - вновь повторил вопрос отец, медленно обходя стол со сцепленными на груди руками и начиная теребить и вертеть какой-то бронзовый бюстик.

- Ты же только что спросил об этом, папа, - огрызнулся Дима и привстал с дивана.

- Тихо, сиди, - отец успокоительно и повелительно поднял широкую ладонь, останавливая сына, и Дима мгновенно замер, поражённый: такие жесты отец крайне редко использовал и только в минуты неимоверной ярости, когда силился перебороть свой гнев и не дать ему найти выход в виде криков ругани и рукоприкладства, а сейчас, выходит...

Отец в бешенстве, да, и Дима это прекрасно понимал, видел в каждом напряжённом нерве, мускуле под домотканным серым свитером, в каждой морщинке лица и в седом волоске на немолодой уже усталой голове, он ощутил наконец сейчас своего отца и понял - это он, отец, батя, тот самый отец, что потерял так много близких, не сложил голову на плаху и продолжил дальше бороться за людские судьбы и сохранение хотя бы той жалкой горсточки напуганных и растерянных людей, что он так нежно и трепетно называет семьёй. Он, Дима и Олег, престарелая бабка в столице и разведённый с ней дед в Подмосковье, всё. Больше никого.

И всепоглощающий жар, ярость от собственного ничтожного мерзотного подозрения и жуткое желание выть так захлестнули тревожную душу парня, что он в отчаянии вскочил с дивана, обхватил руками волосы, силясь выдрать их из головы вместе с кожей, и, безумно блестя и дико глядя зелёными глазами, стиснул зубы и натурально зарычал.

- Папа! - кричал он, дрожа бешено нижней челюстью с пузырящейся слюной и блестя красными влажными глазами. - Папа, прости, что подозревал тебя!.. Папа, ведь это действительно ты! Пап!

- Успокойся, Дима, - отец был невероятно растерян, это было видно, но он собрал волю в кулак и смело шагнул к сыну, крепко обхватывая его страшно дрожащее тело и намертво прижимая к себе, вдавливая в металлическую мускулистую грудь, - успокойся, сейчас тебе принесу кофе с коньяком, выпьешь, согреешься, расслабишься, успокоишься и расскажешь мне всё.

- Папа, - безумно зашептал Дима, когда отец усадил его на диван, каменно примуровав жёсткими ладонями к месту в надежде, что сын никуда не денется и не уйдёт, - папа, ты же не знаешь, ты же ведь совсем ничего не знаешь...

- Чего я не знаю, Дима? - отец обернулся и вновь холодно и по-деловому блеснул внимательными серыми глазами.

Желтоватый свет отчего-то стоящей здесь пыльной советской лампы обрамлял сиянием лицо отца так, что щетина сияла и искрилась в белесых всполохах, и волосы блестели золотисто, но это был обманчивый блеск - не яркий, не мягкий и уютный, домашний, а блеск власти, силы, стали, и Дима понял, что сейчас взывает не к отцу, а к инженеру Мичурину, который напрягся весь, что стая гончих, и готов вцепиться в горло даже родному сыну, если выяснится, что тот придурочно разыгрывает его почти в половину ночи.

- Ты не знаешь того, папа, тебе ещё из города доложить не успели, не сообщили, что пришли они в обличье мамы и близких, Насти, а об этом никто не знает, кроме меня, никто их ещё не видел, только я, может, и видели, но не расскажет никто...

Горячечный шёпот заставил подполковника Мичурина даже на мгновение вздрогнуть и ощутить, как нити волос прошиб дикий мороз на руках и шее. Бред. Это всё необыкновенный бред, и сын его Дима от скуки и одичалости просто умом тронулся, поэтому за какой-то ненадобностью попёрся на ночь глядя через степь утомлять отца подозрениями и шизофреническими фокусами. Вот сидит сейчас весь зелёный и синий, с инеем в мягких волосах, трясётся от озноба так, что зубы стучат и язык прикусывают, и даже не может сфокусировать взгляд зелёных глаз на чём-то одном, глаза дикие и по кабинету снуют, шастают, бегают, словно у безумного, но было в словах сына что-то, что заставило инженера насторожиться.

Он аккуратно, как можно быстрее и спокойнее, но стараясь ни на секунду не упускать сына из вида, сделал крепкий кофе в турке в подсобке за приотворённый дверкой, вошёл с ним в кабинет, достал из ящика стола дорогой осетинский коньяк в фляжке, отмотал крышку и налил острую жидкость в кофе, поднёс сыну чашку на блюдце и сказал строго:

- Пей.

Дима, помедлив, осторожно взял белую чашку из узловатых горячих пальцев отца, взглядом попросил его сесть рядом и неторопливо, наслаждаясь ощущением растирающегося огня на языке, сделал три больших глотка.

Хорошо. Нутро всё омыло плеснувшимся ароматным пламенем, жаром, и кровь мгновенно окрасила уши пунцовым, щёки - нежным румянцем, а губы - рубиновым, и подобие мысли заблестело в глазах.

- Дима, успокойся только и всю правду мне расскажи, ты же знаешь - ты у меня старший, рассудительный, умный, я доверяю и верю тебе, - голос отца вкрадчиво проникал в сознание, а рука убаюкивающе гладила сына на плечу. - Я никогда не стану над тобой смеяться и издеваться над твоими чувствами, подозрениями и страхами, какими бы... чудными они не казались, - язык отца споткнулся на секунду, и виноватые глаза выбрали самое верное слово.

- Папа, - Дима выглядел уже лучше и не как умалишённый, но взгляд по-прежнему был ниоткуда и в никуда сквозь бежевую шерсть ковра кабинета, - тут не насмехаться или глумиться нужно, тут спасаться надо. Они ведь пришли за тобой.

- Кто они? - на выдохе спросил мужчина, до тёмных кругов перед глазами вглядываясь в смуглое гладкое лицо сына и силясь уловить хоть малейшую тень обмана и лжи.

- Те, кто убили маму и вынудили на погибель свою бежать Настю, - ответил Дима, и губы у него задрожали.

Отец ощутил, как спину прошибло тысячью иголок электрофореза и неприятно зажгло под лопаткой. В нос шибанул запах мертвечины, разложившаяся зелёная плоть маячила перед глазами, а в ушах неприятно и мерзко стучало "сам виноват, сам виноват".

- Папа, - голос Димы донёсся как сквозь толщу ваты, - папа.

- Что, мышонок? - с трудом повернул языком отец, слабо улыбаясь, и почувствовал пальцы сына на своём запястье.

- Они ведь обещали найти нас, они и нашли. Меня.

- А Олег где сейчас? - дико расширил глаза мужчина.

- Олег у соседа, тот надёжно спрятал его.

- Где?

- Во второй квартире.

- Зачем ты сам так поздно пошёл ко мне и ни с кем с вахты не поехал, опасно, - горячо зашептал отец, но Дима жадно допил остатки кофе и резко его перебил:

- Потому что я не знаю, под каким ликом скрываются они. Я всех подозреваю.

- И меня?!

- И даже тебя.

Миг - и в здании глухо булькнула, лопнула, взорвалась и перегорела лампочка, Дима и отец вскрикнули.

- Так было и тогда! - в отчаянии всплеснул руками парень, вскакивая с дивана и хватаясь за хлипкое оружие - пистолет с холостыми патронами, отец же, стиснув зубы, полез за боевым ТТ в ящик стола, где не только коньяк хранился.

- Связи нет, - стиснул зубы отец, - провода все поскручивало горным морозом.

- Отправь кого-нибудь из людей в город.

- Зачем? - раздражённо крикнул отец и обернулся к сыну, яростно сверкая глазами. - Это, что, Апокалипсис в тундре грядёт? Опомнись, Дима, - это нас пришли убивать, а не всех жителей, им до них нет никакого дела, только мы с тобой и нужны.

- Олег тоже, - сиплым голосом ответил Дима. - Мы - последние оплоты семьи.

Отец яростно скрипнул зубами и так тряхнул парня за шиворот, что тот, высокий и крупный, едва удержался против коренастого приземистого отца на ногах.

- Запомни, мышонок, делать всё только по моей команде и никакой вольной игры. Что бы я ни произнёс, выполнять беспрекословно, тебе ясно всё?

- Ясно, - кивнул Дима и замер, вглядываясь в зеркальное пространство кабинета и напряжённо ожидая, ощущая, как в глубине коридора за дверью притаилась, зашевелилась и внутренне заревела огромная, мощная и приближающаяся опасность в форме чего?..

- Пап, - прошептал парень.

- Да.

- Я их в облике мамы и Насти сегодня на улице видел, они шли мне навстречу из магазина в лёгких платьях, обе голубые, глупо так улыбались и шатались.

Отец побледнел и сглотнул.

- В тех самых платьях?

- В тех самых, - кивнул Дима.

- Мерзкие суки, - выругался мужчина, - затравить нас решили, но мне на них похуй, пусть лишь сунутся сюда, я знаю, как действовать, меня научили.

- Как?

- Оглушить их и бегством спасаться, пока они не опомнятся и нас не найдут.

У Димы свело челюсть от ужаса, холодный пот прошиб лоб и виски, у парня свело лопатки от боли.

...Ещё полчаса сын и отец стояли в напряжённых позах, до рези в глазах и шее всматриваясь в неподвижную ручку двери, словно затаилось за ней что-то, но затем до них дошло, что ничего и не было в ныне почти пустынных коридорах степного и горного форпоста, где день и ночь дежурили инженеры станции и штатные бригадные бурильщики. Ошибка воображения, бред разума.

Поняв, что никакой опасности и не было, отец дрожащей рукой утёр пот на высоком лбу, устало глянул на сына и кивнул ему:

- Надевай мою кожаную куртку, сейчас на улице холодно. Жди меня, через пять минут едем обратно в город за Олегом.

- Пап, ты серьёзно?

- Вполне, Дима. Им неинтересно сюда идти - не за кем, им интереснее было с тобой поиграть и в глаза твои посмотреть. Они насладились игрой, им это понравилось. Вот теперь и думают, куда ты дальше будешь бежать.

- Дальше лишь полярные пустыни и Ледовитый океан... - растерянно промолвил парень, надевая остро пахнущую мужскими духами и соляркой куртку отца и кутая пальцы в огромные рукава.

- Дальше вся Россия, - отец открывал рывками ящики стола и вытаскивал что-то оттуда, затем переложил ТТ в карман бушлата, мельком глянул на нелепо стоящего в огромной чужой кожанке и с бесполезным холостым пистолетом в руках сына, бросил ему небрежно какое-то оружие:

- На, лови, заряженное, клади в карман и стреляй в крайнем случае. Холостые оставь собак пугать.

...Через десять минут, рыча мотором и качаясь немилосердно в шаткой кабине, отец с Димой мчали обратно в город по ухабистой дороге. На выходе отец коротко кивнул заму и охраннику, что вернётся из города через час, а, может, и среди ночи - дела.

И вот сейчас они, сбивая пыльные камни с дороги, прорезая темень ублюдочной чернильной ночи, ехали в город, видя, как прыгают вдалеке его красные, как глаза волчьей стаи, огни. Диму накрыло неприятной дрожью от этого вида и, когда проезжали пустые, жадно заглядывающие в окна машины дома, он поёжился и сполз на сиденье, лишь бы остаться невидимым для этих ненасытных гигантов-людоедов с распотрошёнными животами.

Отец понимающе кинул в его сторону взгляд и похлопал по плечу:

- Ничего, сынок, так бывало раньше, бывает и прежде, будет всегда. За нами кто-то гонится, мы куда-то бежим.

Диму эти слова ничуть не утешили, а, наоборот, заставили ещё больше нахмуриться и напряжённо вглядываться в приближающиеся кривые и косые улицы Кадыгара.

Когда въехали на Ленина четыре, Дима вздрогнул всем телом и сказал отцу затормозить.

- Вон там, около торца дома возле синей лужи, на выходе из магазина и встретили они меня, - указал рукой парень.

Отец взглянул на сына и внимательно вгляделся в мутную рябь ночи за окном на сонной и пустынной улице.

Покосившийся фонарь дерзко и лениво освещал грязно-жёлтым небольшой клочок земли, но на замешенной, как тесто, подмёрзшей грязи чётко виднелись четыре следа ног - два коротких и широких и два длинных и узких, с кривыми длинными пальцами.

- Вот суки, - выругался отец и ударил со злости кулаками по баранке. - И никто, естественно, их не заметил?

- Куда там, - горько усмехнулся Дима. - Даже сейчас никому нет дела до этих следов, ведь они не наполнены водкой или чернилами, какой с них прок? Ты замечал разве, чтобы кто-то из кадыгарчан дальше своего сизого носа видел?

- А соседу с какими словами и когда Олега отдал?

- В семь тридцать ровно, через пять минут после того, как этих увидел. Стояли, мрази, рты распахнув и жутко улыбались. Я соседу и сказал, что замогильные пришли.

Отец с сыном в один миг переглянулись и ощутили, как в жарко натопленной соляркой и печью кабине стало мерзко и холодно.

- Поехали, Дима, за Олежкой быстро и обратно на форпост, а завтра я перевожу вас обоих обратно, сам же остаюсь здесь.

- Ты думаешь, поможет?

- Я им неинтересен, интересны им вы. Но не здесь, нет, там они точно вас не достанут.

- Откуда такая уверенность, отец? - Дима вновь отчего-то полез в левый карман, нащупал разряженный телефон, посмотрел в его глянцевую глубь и тоскливо вздохнул.

- Потому что так было и в первый раз, будет и потом.

- Поехали.

...Когда УАЗик, разрывая ночную могильную мглу, рыча и воя, вёз остроглазого отца, устало смотрящего вокруг, задумчиво прижавшего тонкие пальцы к губам Диму и разморенного сном испуганного Олега обратно на скальную гряду, дома очень недовольно и угрюмо оборачивались вслед, косились, арматуры ржаво скрипели, ставни хлопали скрипуче, а невидимые сова и филин, разойдясь вовсю, тысячью серых теней парили по степи, стелясь низко-низко, и хохотали во все голоса, передразнивая кошек, собак, дьявола и детей, неугомонно хлопая крыльями самим себе в такт.

И по следу красных, как глаза вампира, стоп-сигнальных огней УАЗа медленно и молча брели две неторопливые фигуры в лёгких ситцевых платьях до колен, покачиваясь из стороны в сторону, нелепо сталкиваясь и пугая друг друга блуждающей безумной улыбкой, играющей на оскалах тонких голубых губ.

Они шли в грязи, утопая узловатыми некрасивыми стопами, но упорно пробирались вперёд, стуча на ледяном весеннем ветру заиндевевшими костями.

Отец не интересовал их - их интересовали дети, а, может быть, только один мальчишка.

И, кто знает, насколько же приятны и вкусны его нежные страхи, сладкие губы и красивые зелёные глаза?..

Предупреждение:

все описанные события являются квинтэссенцией личного опыта автора

Автор делится с читателями своими наблюдениями и ни в коем случае не преследует целей оскорбить кого-либо на национальной почве

Это фантазия на тему параллельной реальности, что было бы, если бы...

И автор положительно относится к братьям из Поднебесной, потому что уже давно живёт с ними и научился терпению

Язык, на котором говорят герои, выдуман и является плодом воображения

Они только вышли покурить на улицу и обсудить измученно, кто на сей раз сегодня на всех покупает лапшу быстрого приготовления, как услышали грохот двери за спиной, бьющейся о ржавые перила, и быстрый лепет на мерзком языке, аж до дрожи:

- Синдзя цзу, уши дан хо, нига, - прострекотала стрекоза в розовой худи и меховых тапочках.

- Нига шиуа нунча, ко нян кха, - пробасил высокий парень с татуировками под чёрной майкой и закурил что-то терпкое.

- Опять эти мерзкие русские, - процедил сквозь зубы Ямбо и сплюнул на асфальт. - Заебали.

Вязкая слюна прожгла дыру и гудроном зашипела.

Его друзья неодобрительно посмотрели на парочку и густо выпустили дым изо рта.

- Сейчас поедут стопудово в Ашан на такси и вернутся оттуда с полными пакетами жрачки. И откуда только у этих сволочей деньги на еду? - никак не унимался парень, со злостью одёргивая замызганную майку цвета болота.

- Да воры они все у себя в Китае, папаши и мамаши у паршивцев этих небось понастроили предприятий и почём зря рабочих гоняют, а денежки в карман себе складывают, чтобы потом доченьки и сыночки в универе учились и вкусно ели, - полыхнул злобой и фильтром Хунцзя.

Подъехало чёрное такси. Uber Black. Ямбо оказался прав.

Розовое худи и чёрная майка впорхнули в машину и укатили по своим делам. На их место вышли ещё трое, шаркая тапочками и горланисто крича, похлеще ворон.

- Целый день голова от них болит, пришёл только чайник поставить и пельмешки сварить, а их толпень целая набежала, давай жарить свои крабовые палочки, капусту стругать и ругаться, одна девка даже другую чуть ножом не прирезала, - пожаловался Линь-Цзи. - Вроде с виду нормальные, а как начнут орать, хоть из кухни беги.

- Прасти-те, ви не знае-те, где туть опилачивать обсчагу?

Ямбо вздрогнул позвоночником и медленно повернул бледное лицо к голосу за спиной.

Друзья курили и выжидающе смотрели.

На тёплой апрельской улице стоял высокий темноволосый парень в очках с крашенным хохолком и весело улыбался, тыча в Ямбо бумажкой.

- Русский? - процедил китаец сквозь зубы.

- Русски! - весело подтвердил широкоглазый.

- Нихуя не понимает, - мрачно заключил парень и щелчком выкинул окурок в мусорку. Не попал.

Пацаны злорадно заулыбались: если друг этому тупому русскому решит помочь, то это спектакль надолго и даже без антракта.

- Тебе оплачивать что - комнату за месяц или учёбу?

- А-а... Прасти-те, я вчера толко приехаль из Китай и плёхо говорю по-русски. Я плёхо понимаю по-русски, - закивал очкастый парень, и Ямбо рассердился:

- Так если плохо понимаешь по-русски, какого хуя ты к нам в Москву пёрся?

- Какого хуя што?.. Не понимаю, - прошептал русский, и пацаны заржали.

Ямбо натурально застонал, рухнул на четвереньки и принялся биться головой о захарканный студентами асфальт.

- Терпи, брат, доля у нас такая - в понаехавшей всякими русскими Москве жить, - грубовато и сочувственно промолвили его товарищи и похлопали друга по плечу болотной майки. - Сколько их ещё таких тупых на твоём веку будет.

Ямбо зарычал, ногтями заскрёб по асфальту и через секунду встал, отряхнулся, деловито забросил новую сигарету в рот и махнул рукой русскому:

- Пойдём в четвёртый корпус в паспортный стол, там разберёмся.

- О, сы-пасибо, сы-пасибо! - прижав длиннопалые руки к груди, расшаркался в поклонах русский.

- Потом благодарить будешь, - бросил уничтожающий взгляд на цветущую природу и беззаботных голубей Ямбо и повёл тупого русского под ручки в управление общежитиями.

Начало смеркаться.

Русские из своих дневных норок подтягивались к общаге, неся чудовищно тяжёлые пакеты из Ашана, ВкусВилля, Азбуки вкуса и непомерно своим ношам громко, радостно ржали.

- Учу шуя дан хол, но-ма, нига, - весело сообщала одна девчонка в сланцах и зимнем пуховике другой, шаркая по асфальту.

- Чу шу дия-на,- гортанно отзывалась другая и вдруг заорала: - Нима хунге са!

Это означало, наверное, "нихуя себе, такой прочный пакет из Ашана порвался!"

Так и было: ручка тонкого пакета в её ненакрашенных пальцах под весом рулонов туалетной бумаги и пекинской капусты оторвалась, и вся запечатанная красота в обёртке осталась лежать посреди дороги на асфальте.

Сзади них шёл полноватый накачанный русский смуглолицый, в роскошном чёрном пальто с капюшоном, со стильными беспроводными наушниками и беспечно напевал во всё горло какую-то русскую песенку на китайском. Наступив носком ugly shoes на крабовые палочки девчонок, он брезгливо взглянул на них и бросил им, обходя потери:

- Сион-дзя сага, нуэн-хо.

По-русски это означало "вы охуели разложить так все продукты посреди дороги?"

Девчонки, сверкая гневно глазёнками, начали поднимать соусы, пачки рамёна и грибов с пола, гневно потрясая ими и крича что-то вслед стильному русскому, но тот лишь надел капюшон, прибавил музыку и налегке пошёл в общагу, беспечно продолжая напевать свои глупые песни.

Хунцзя и Линь-Цзи, уставшие ждать Ямбо, когда он вернётся после помощи глупому русскому, докурили последние свои сигареты "Золотая Ява", настрелянные у доброго охранника, и сели на скамейку, начав оглядывать стягивающихся на вечернюю кормёжку русских.

- О, у этой соски в рваных джинсах и красных кроссах есть сиги.

- Не, сколько я её ни видел, ни разу не курила.

- А у этого петуха в панамке и шортах?

- Джуул курит.

- Ну а тот типос в пальто и ботинках, со стильной причёской? Наверняка у него местные сигареты в кармане завалялись.

- А у этого и проверить можно.

И, радостные, бросили свои вонючие оранжевые окурки в мусорку, потирая руки, встали и пошли навстречу стильному русскому в очках, ловко изогнувшемуся возле урны, прикурившему толстую ароматную сигарету и скользнувшему ладонью по сальным, зачёсанным назад бритым волосам.

- Э-э, братиш, найдётся две сигареты?

Тот бросил на них удивлённый взгляд, но кивнул головой, достал из кармана жаркого пальто пачку и протянул китайцам.

Те изумлённо взглянули на него:

- Две даже можно взять?

- Берите две, - на чистом русском ответил тот, и Линь-Цзи с уважением и благоговением вытащил из пачки две сигареты с фольгированной розочкой на фильтре.

- Спасибо, брат, - кинули ему парни, и тот лишь кивнул в ответ, продолжив курить.

...На общагу спешно наваливались душные малиново-черничные сумерки. В окнах загорался беспокойный оранжевый свет, на кухнях грохотали и орали беспокойные русские, гремя сковородками и шкворча маслом.

Ямбо так и не вернулся, как и странный русский с чубчиком. Телефон друга был недоступен. Хунцзя и Линь-Цзи начали волноваться, но решили на всякий случай подождать приятеля на улице, благо, что вечера тёплые настали, хоть им и нужно было обоим идти, к коллоквиуму по английскому на завтра готовиться.

Обратно вернулся Uber Black, из него выпорхнули розовое худи и чёрная майка. Водитель подскочил с сиденья и раболепно открыл багажник, выгружая бесчисленные рвущиеся под тяжестью продуктов пакеты и ставя их на асфальт. Неугомонная девка долго о чём-то говорила с терпеливым водителем и никак не давала уехать ему, освободив место для других подъехавших машин.

Наконец, розовая отпустила несчастного водителя, и тот дал по газам, умчавшись в закат, а худи и майка пошли на скамейки, еле волоча свою ношу. Сели, достали по бутылке Колы и Фанты, открыли их, вылакали прямо там и принялись нещадно смолить, каркая и гогоча, как попугаи ара в зоопарке.

Хунцзя и Линь-Цзи сиротливо прижались друг к другу и подумывали уже, как стрельнуть у парочки сигареты, чтобы ещё покурить, и чья очередь идти за "дошиками" в "подвал", как вдруг на горизонте меж корпусами стали появляться толстопузые мамашки в застиранных кофтах со стразами и своими чирикающими детишками на розовых самокатах, а сзади них плёлся хмурый Ямбо и сияющий в тридцать два зуба докучливый русский в очках с кипой бумажек в пальцах.

- Что, успешно проконсультировал своего клиента? - весело оскалились парни, глядя на злого друга.

- И не спрашивайте, дебилы, - отрезал тот, подкуривая чернично-кнопочную сигарету.

- Так всё плохо?

- Да понаедут эти тупые русские из своего Китая, нихуя русский не знают, на своём китайском что-то бормочут и требуют ещё, чтобы ты их понимал! А я нихуя не понимаю из того, что они на ломаном русском мне говорят! Да как они вообще в универе учиться собираются, я не понимаю!

- Ваапшэ-та мы тоже льюди и тоже чут-чут русский панима-ем, - отозвалось вдруг розовое худи со скамейки, гневно выставив пальчик с чёрным лаком.

Парень её молча курил и смотрел на ребят.

- И ни нада так плёха о нас, русских, атызываться. Если мы живьём в Китае и приехали в Расыю, чтобы учить русский язык и култура здэсь, в Масковскам универсытэте, то ни нада над нами смеяться. Тихо-тихо!

И погрозила Ямбо и всей компании своим пальчиком.

- Да кто тебя трогает, дурная, - процедил Ямбо и сплюнул на асфальт.

Его харчок прибавился к тысяче таких же за день и вновь принялся с ядовитым шипением разъедать покрытие.

У входа в общагу стоял высокий с чубчиком и радостно махал ребятам, ожидая их.

- Эх, счастье нашей жизни, - весело усмехнулся Хунцзя, подмигивая узким глазом. - Пойдём, Ямбо, тебя твой широкоглазый друг ждёт. И где ты их только таких цепляешь?

- Заткнись, - буркнул Ямбо и, толкнув плечом друзей, пошёл в сторону общаги.

Этот странный русский по имени Сергей за то, что Ямбо кое-как помог ему оплатить комнату в общаге на месяц, обещал покормить его сегодня фирменным блюдом из лапши, креветок и секретного ингредиента, от которого может открыться понос на третьи сутки, а может и не может.

Ямбо со вздохом прошёл мимо охраны, показав им потрёпанный пропуск.

Впереди вышагивала высокая фигура русского, дурацки улыбавшегося во все белые зубы.

Сзади с любопытством шли Хунцзя и Линь-Цзи, предвкушая щедрый, пусть и опасный, ужин от незваного русского, а Ямбо с горечью думал: если не можешь уничтожить врага, то подружись с ним.

С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Жрать самим на ближайшую неделю нечего, но пусть хоть этот наглый русский, так вовремя подвернувшийся им под руку, выручит.

А там, похлебав его лапши, можно и дальше кричать и дразнить его и собратьев понаехавшими русскими.

Благо, что они, широкоглазые, ни черта не понимают и все на одно лицо.