Bregnev

Людмила Шмидт живет одна в крохотной квартире на двенадцатом этаже. Дочка Инна после развода с мужем живет у папы, немногочисленные родственники не горят желанием общаться. Кошек и собак Людмила не любит, от них много шума и грязи, и из живых существ у нее в квартире только комнатные цветы. Подруг у нее мало, да и то у всех семьи и дети, видятся изредка и по большим праздникам.

Работает Людмила бухгалтером на государственном предприятии вот уже семь лет, и за семь лет в ее жизни, кроме развода, не произошло каких-либо заметных событий. Каждое утро она пьет растворимый кофе, делает себе бутерброд, медленно ест его, потом надевает джинсы и джемпер (покупает новую одежду раз в год) и едет на работу. Вечером она смотрит телевизор, иногда выпивает пару бокалов вина, а иногда пьет только чай, и ложится спать в одиннадцать вечера. В выходные гуляет в парке и одиноко сидит на скамейке. Когда к ней приезжает Инна, и они ведут короткие диалоги на одни и те же темы: здоровье, сериалы и что ели на ужин. Одним словом – самая обычная жизнь, впереди одинокая старость, остается надеяться, что дочка не бросит.

В то утро в доме Людмилы засорился мусоропровод, и она отправилась выносить мешки за дом, к помойным ящикам. Она по-молодецки замахнулась пакетом с мусором, зашвырнула его в самую глубь ящика и собиралась уже отправиться восвояси, как вдруг увидела, что в ящике кто-то шевелится. Должно быть, крысы, – уже подумала она и собиралась убраться восвояси, но шевелящаяся в мусоре масса издала вдруг тихий стон.

О боже, это младенец! Людмила не без труда залезла в помойный ящик, измазавшись в чем-то грязном и вонючем, и стала копаться в мусоре, полностью наплевав на брезгливость. И наконец она нашла то, что шевелилось – комок каких-то черных червей. Людмилу передернуло. Она уже хотела начать злиться на саму себя, но вдруг поняла, что комок, похожий на сплетение шевелящихся черных гофрированных шлангов, особой брезгливости у нее не вызывает. Более того, он начал чем-то ей нравится.

- Ладно, живые твари все-таки. Или одна тварь. – Подумала Людмила. Она завернула ком в свой платок и понесла его домой. А что, даже симпатичные, вовсе не склизкие, а гладкие, как винил, и теплые, не холодные, как обычные гады. И издают какие-то звуки, то тихий стон, то гудение.

Дома она решила устроить нового питомца в кухонном шкафчике, постелив для него старое одеяло. Людмила понятия не имела, что оно ест, но на всякий случай поставила мисочку с молоком. Свернувшись в ящике диковинным плетеным узором, существо издало тихий гул. Людмила решила, что оно довольно, и отправилась на работу. Наверно, это какое-то экзотическое животное, хозяин сначала купил за большие деньги, а как надоело – выбросил в помойку.

Когда Людмила ехала в автобусе, она улыбалась легкой улыбкой. Даже город в хилом и темном преддверии кислой северной весны казался ей радостным. Ей виделось солнце за бесконечными темными облаками, и щеки ее слегка покраснели. Она почувствовала, что больше она не одна. На работе она продолжала беспричинно улыбаться, на что обратили внимание все сотрудники. Вскоре Галочка из отдела продаж и Оленька из отдела маркетинга перемыли все кости бухгалтерше Людмиле Юрьевне, обычно такой сухой и скучной, и решили, что она нашла себе мужчину. Только кто польстится на старую неухоженную грымзу аж сорока трех лет? Девушки хихикнули и продолжили пить чаи и раскладывать пасьянсы, чем они преимущественно на работе и занимались.

Людмила не замечала ничего вокруг. Она думала о подобранном комке из проводов. То она боялась, что он попросту сбежит, то что испачкает всю ее квартиру (а кто ее знает, какая у него физиология?), то что умрет из-за неправильного ухода.

Наконец, рабочий день закончился. Людмила торопливо выключила компьютер, быстро собралась и убежала домой. Вскоре она уже открывала входную дверь и, не разуваясь, бежала в кухню.

Комок был на месте. Он свернулся в маленький аккуратный шарик и, казалось, слегка посвистывал. Людмила успокоилась. Молоко он не выпил. Что же оно ест? Может, стоит найти какого-нибудь специалиста по редкой живности?

- Что же ты ешь? – прошептала она. – И как тебя зовут?

Ответов на свои вопросы она, разумеется, не получила, и села придумывать своему питомцу имя. Она на секунду задумалась, что она делает. Подобрала неизвестно что на помойке, принесла домой и думает, как за ним ухаживать, чтобы не издохло. Но потом отодвинула эту мысль на второй план. Кого только люди сейчас не держат. Комок червей ничуть не хуже ядовитой змеи в качестве питомца, тем более, он не кусается. Ворм – вот как будут звать ее любимца. По-английски – червячок. Прекрасное имя.

Из кухни раздалось какое-то шевеление. Людмила пошла посмотреть. Ворм вылез из шкафа, забрался на подоконник, отрывал листья фиалки и ел их, вернее, заворачивал их в самого себя, где они исчезали. Так вот что он ест – листья! Людмиле сначала стало жаль фиалку, которую ей подарила старая подруга, но она сразу одернула себя – цветочка пожалела… Съев пару листов, Ворм пополз по стене на потолок, развернулся черным шевелящимся ковром около карниза и оставался там довольно долго.

- Молодец, Ворм, хорошо покушал, - сказала Людмила. – Нравится тебе у меня?

Ей показалось, что она услышала положительный ответ.

Когда вечером она села смотреть телевизор, комок тихо подполз к ее креслу и расположился около него. Людмиле казалось, что он за ней наблюдает, но это избавляло ее от гложущего чувства одиночества. Он как будто изучал свою хозяйку, ее привычки, вкусы и склонности. Ей это льстило, еще никто не испытывал к ней такое любопытство и интерес. Ворм казался ей гораздо умнее кошек и собак – где вы видели кошку, которая будет угадывать, о чем думает хозяйка?

Несколько дней они продолжали изучать друг друга. Ворм съел все комнатные цветы, а Людмила потеряла всякий сон и покой. Она рассказала ему о своей жизни, с самого детства, про свое замужество и развод, а он внимательно слушал. Людмила верила, что он ей сочувствовал и сопереживал. Он ждал ее с работы и выползал в коридор, как только она открывала дверь.

Иногда в ее голову приходила мысль о том, что часами разговаривать с клубком червей не совсем нормально, но потом она снова размышляла о том, что каких только животных люди не заводят, включая плотоядных мух, так что беспокоиться не о чем. А разговаривать с цветами – так вообще обычное дело. Никакого зла никому она не делала, а что происходит в ее квартире за запертой дверью – ее личное дело.

Ворм тем временем окончательно к ней привык. Она брала его с собой спать, и он сворачивался вокруг ее головы, массируя кожу. Ей было от этого хорошо, как когда-то на берегу моря. Она вспоминала счастливые моменты: они с мужем студенты, поехали в Крым с палатками и пошли ночью на море. От прикосновений Ворма в ее голове с небывалой ясностью начинало шуметь море, ее нос чуял соленый воздух, сосны и все волнующие запахи южной ночи.

Иногда в ее воспоминания приходила и маленькая Инна в костюмчике с медвежатами и маленькими ножками в ползунках, ее первая улыбка и ручки, тянущиеся к ней. Веселый, радостный ребенок, не то, что сейчас – сухая хмурая девушка в очках и ранней морщиной на переносице. Но стоило грустным мыслям прийти в голову, как Ворм моментально изгонял их, и счастливые воспоминания снова серебрились тихой рябью, и Людмила тихонько улыбалась. Сны ее были ясные и солнечные, и ничто ее не беспокоило.

Тем временем цветов в квартире Людмилы не стало, вместо них остались только горшки с землей, которую она не хотела убирать. Вскоре она окончательно поняла, чем питается Ворм. Ему нужна плоть живых существ. Он ей это так объяснил. Она предложила ему сырое мясо, но он только попробовал его, а есть отказался.

Людмила купила самой дешевой колбасы, пошла в парк, приманила бездомную собаку и привела домой. Ворм попросил покрепче привязать ее, что она и сделала, опутал лапу собаке и съел ее. Та начала горестно выть, и тогда он съел ее язык.

Сначала Людмиле было непривычно приманивать домашних животных, но потом она выяснила все их повадки. Она знала, где бабушки ставят мисочки для бездомных кошек, где в теплотрассе прячется бездомная дворняга со щенками, где лучше ночью поставить капкан и на какие слова животные идут безоговорочно. Чтобы животные не кричали, она связывала им пасть скотчем. Ворм с удовольствием, причмокивая, ел свою добычу. Потом он переваривал ее несколько часов, забираясь в свою нору.

Так продолжалось несколько недель, пока Людмила не начала однажды секретничать с Вормом. Она рассказала ему некоторые эпизоды из самого глубокого детства, про то, как они с подружкой стащили у папы несколько сигарет и пробовали курить в овраге, как мама наказала ее за то, что она ударила двоюродного брата, как она в пять лет ушла из дома в долгую-предолгую прогулку, а родители ее искали. Она смеялась и, казалось, черви в комке тоже дергаются от смеха.

Ворм тогда тоже поделился с ней секретом: он рассказал, что всегда мечтал попробовать плоть живого человека. Людмила пошла на кухню, взяла самый острый керамический нож и отрезала маленький кусок с внутренней стороны бедра. Пока она неуклюже перевязывалась, Ворм медленно ел кусок ее плоти, и он ему явно понравился. Конечно, он попросил ее не слишком часто это делать и поберечь себя, но ничего вкуснее в жизни он не пробовал.

***

Следующим вечером к ней должна была зайти Инна. Людмила, по семейному обыкновению, испекла яблочный пирог. Инна принесла привычную мясную и сырную нарезку. Они сели ужинать, но во время еды дочь стала пристально и внимательно изучать мать. Ранняя морщина между бровями углубилась, и очки тревожно заблестели в свете настольной лампы.

- Мама, с тобой все хорошо? – начала Инна.

- Да, доченька. А почему ты спрашиваешь?

- Ты сильно похудела и побледнела, и у тебя появились синяки под глазами. Извини, мама, но выглядишь ты не очень.

- Да нет, доченька, это я решила на диету сесть, - Людмила отодвинула подальше от себя яблочный пирог. – Что-то я растолстела.

- Но ты никогда не сидела на диетах. – Взгляд серых глаз буравил насквозь. Вот родила умницу себе на голову. И не поверишь, что ей всего-то двадцать лет. – Мам, если ты хочешь что-то обсудить, ты всегда можешь ко мне прийти.

- Мала еще взрослых учить, - по привычке сердито отозвалась Людмила.

Остаток ужина прошел в молчании. Инна пристально смотрела то на нестираные занавески, то на толстый слой пыли на полках, то на кухонные полотенца в жирных пятнах. Непохоже на мать, ой как непохоже… Она всегда была аккуратисткой и занудой, отпечатки пальцев на глянцевой поверхности кухонных шкафов повергали ее в состояние непрекращающейся тревоги. Инна заключила, что она либо находится в состоянии глубокой депрессии, либо начала баловаться алкоголем больше, чем раньше.

Ее взгляд упал на пустые цветочные горшки. А может, мама и наркотиками балуется потихоньку. Или попала в секту. Когда Инна пристально посмотрела на кухонный шкаф, из-за которого Ворм внимательно наблюдал за ними и слушал их беседу, Людмила особенно напряглась. Они долго молчали, гипнотизируя взглядом пустые тарелки. Наконец Инна сказала:

- Мам, с тобой что-то происходит. Если ты мне не расскажешь, мне придется выяснять это самой.

Людмила подняла на нее глаза, показавшиеся Инне пустыми.

- Инна, со мной все в порядке. Если ты собираешься и дальше меня унижать, тебе придется прекратить свои визиты.

- Мам, ты хоть понимаешь, что говоришь? – раздраженно спросила Инна, глядя поверх очков. Ее короткая стрижка, казалось, поднялась дыбом, как у рассерженной кошки. Людмила почувствовала, что Ворму это явно не нравится. Она решила сменить тон.

- Инна, ты уж извини. Я тут привыкла одна жить. Мне не то, чтобы в тягость твои визиты, просто, сама понимаешь, отвыкла я с людьми общаться, одичала. Ты не переживай за меня, девочка моя.

Людмила натянуто улыбнулась и мечтательно посмотрела куда-то в сторону. Инна почувствовала себя лишней. Что она может сделать со своей мамой?

- Ладно, я пойду. Но если что, я прибегу в любое время дня и ночи, мама.

Все-таки хорошую она вырастила дочку. Но пора уже подумать и о себе.

Убедившись, что Инна не вернется, Людмила улеглась на кровать. Ворм подполз к ней и уютно устроился у нее на голове, как футуристическая шапка. Ей пришла в голову мысль о личинках Чужого из фильма, но Ворм прогнал ее. Это же не какой-то там паразит, питающийся мозгом, а ее домашний любимец, единственное существо, которое ее любит и по-настоящему о ней заботится. С тех пор, как он поселился у нее, она забыла о ноющих суставах, головных болях и начавшем скакать давлении. Ее шаги и дыхание давно не были такими легкими, а телу никогда не было так приятно.

- Вот и дочка навестила меня. Жалко, что я не могу вас познакомить, - посетовала Людмила.

Ворм ответил ей, что она ему понравилась, в ней есть что-то от нежности и тепла Людмилы, но у нее немного другой ум, острый и любознательный. Он сказал, что не хотел бы, чтобы об их особенных отношениях знал кто-то, кроме их двоих.

- Я понимаю. – Сказала Людмила. – Для меня это тоже очень личное. Мне кажется даже…

Ее слова прервал стук в дверь. Кому это понадобилось приходить в восемь вечера?

Она заглянула в глазок. На лестничной площадке стоял молодой парень с яркой папкой в руках. Людмила спросила, кто там, и он представился сотрудником интернет-провайдера.

Ворм потихоньку закатился обратно в комнату и тихо прошептал Людмиле, чтобы она впустила визитера. Она послушалась, предложила молодому человеку бахилы и чаю на кухне. Когда он отправился мыть руки, она заперла дверь и отправила к нему Ворма. Тот тут же опутал представителя компании своими черными веревками, душа его и не давая закричать.

Ворм принялся трапезничать в ванной. Сначала он опутал, размягчил и съел конечности, действуя как паук, парализующий муху. Это заняло несколько дней, и все это время молодой человек был жив. Потом он принялся за внутренние органы, начав с поджелудочной железы. Как он ей объяснил, она ему все равно не понадобится.

Пока Ворм ел, Людмила мало с ним разговаривала. В ее голову начала приходить мысль, что в этом есть что-то ненормальное. Какое-то затаенное сомнение начало глодать ее. Обычно Ворм подавлял все ее дурные мысли, но когда она оставалась одна на несколько часов, ее мозг как будто начинал высвобождаться. Ее питомец это чувствовал и начинал расстраиваться, если Людмила от него отдалялась.

Однажды, сбежав из своей квартиры в парк, она поняла, что держит дома комок червей, питающийся плотью и читающий мысли. Ей пришла в голову мысль бежать. Но сначала нужно уволиться с работы, получить расчет, забрать свои скудные сбережения, подготовить документы… Людмила почувствовала, что ей тяжело об этом думать. Холодный ветер как будто вымел из ее головы эту мысль. Надо прийти домой, выпить горячего чаю, поспать.

Придя домой, она легла на кровать, и Ворм, как обычно, устроился у нее в голове.

- Хочешь, я покажу тебе нечто замечательное?

Людмила тихо улыбнулась и кивнула головой. Тогда один из его черных гофрированных отростков откинул ей седую челку и стал искать место, чтобы воткнуться.

- Не волнуйся, дорогая, сначала будет чуть-чуть больно, но потом очень-очень приятно. И с этими словами он проколол ей кожу и стал сверлить череп.

От неожиданности Людмила чуть не зашлась криком, но отростки крепко держали ее за руки и ноги, а один из них влез ей в рот. К счастью, ее череп поддался неожиданно легко, и вскоре червь стал щупать что-то внутри него.

- О, нашел, - сказал он и нажал на что-то внутри. Людмила тут же забыла о боли и почувствовала нечеловеческое, неземное блаженство.

- Это твой центр удовольствия. Я могу делать тебе сколько угодно хорошо. Больше ты никогда не будешь чувствовать боли и отчаяния. Ты вся моя. Через несколько минут он отпустил ее.

Через несколько дней, когда от сотрудника интернет-провайдера осталась только внушительная лужа крови в ванной, Инна снова пришла. Людмила тогда накидала на пол в ванной тряпок, объяснив, что у нее подтекает труба. Инна же позвала ее для серьезного разговора на кухню. Усадив ее на стул, она прямо спросила:

- Мама, ты принимаешь наркотики? Что у тебя с головой? Ты ушиблась?

Людмила с трудом сфокусировала на ней взгляд. Ворм отпустил ее всего несколько минут назад, и она пыталась вернуться в мир от потока бесконечного удовольствия.

- Инночка, я уже поговорила с папой, - сказала Людмила. – И сняла деньги со своего счета. Ты давно мечтала о курсах английского за границей с международным сертификатом. Мы купили тебе билет и все оплатили.

- Мама! – гневно заявила Инна. – Я, конечно, об этом мечтала, но мне дороже ты и твое состояние. Я не отступлюсь от тебя.

- Вот съезди и будешь заниматься мной, - ответила Людмила. – Хотя что мной заниматься, все со мной хорошо.

Ворм из комнаты слал Людмиле сигнал. Может, просверлить Инне голову и заставить ее сделать так, как они хотят?

- Нет, - мысленно ответила ему Людмила. – Только не она. Я смогу ее убедить.

И Людмила мягко и ласково стала объяснять Инне, что две недели погоды не сделают, что билеты нельзя сдать обратно, что мама и папа работали полжизни, чтобы осуществить ее мечту. Что нельзя отказываться от своей молодой жизни ради мамы, которая может о себе позаботиться. Что Людмила будет звонить ей каждый день и постоянно писать.

И Инна сдалась. Впоследствии она так и не смогла объяснить, что заставило ее сдаться, хотя изначально она собиралась стоять до конца. То, что сбылась ее мечта? Или убеждающая сила ее мамы? Или… что-то, вмешательство извне, вмешалось в ход ее мыслей?

Так или иначе, через неделю Инна отправилась за границу. Она с удовольствием выставляла фото из Барселоны в Инстаграм, налаживала контакты и оттачивала свой испанский. С мамой она созванивалась, как они и договаривались, каждый день, и ничто в ее голосе, искаженном связью с далекой страной, не говорило о грядущей беде.

Людмила наконец-то осталась наедине с Вормом, предоставленная самой себе. Она познавала все новые и новые грани удовольствия, которые он приводил в действие своими отростками. Ее мозг был как открытая книга, и она все больше и больше тонула в туманном счастливом море.

Однажды она спросила у Ворма, что она может сделать для него. И он объяснил, что не будет для него ничего вкуснее плоти Людмилы. Ей ничего не оставалось, кроме как согласиться, и Ворм по очереди начал закусывать ее органами, начав с тех, что не были жизненно важными.

Она перестала что-либо помнить, ни свое имя, ни лица родственников и друзей. В разговорах с дочерью она говорила строго то, что внушал ей Ворм. Она чувствовала, что умирает, но разве это так важно, если ты с любимым существом? Он уже съел ее почку и часть печени, начал есть нижние конечности. Людмила этого не чувствовала, так как он отключил ей все нервные окончания.

Когда Людмила перестала выходить на связь, Инна сразу заподозрила что-то нехорошее. Она спешно обменяла билет, потратив на это почти все деньги, которые дал ей папа на проживание, и улетела ночным рейсом с пересадкой. Когда самолет отрывался от земли, она поймала себя на том, что молится, хотя всю свою недолгую жизнь была атеистом. Нет, не за благополучный взлет и посадку, а за то, чтобы мама попросту забыла оплатить интернет.

Когда Инна пересаживалась в Праге, Ворм объел лицо Людмилы. Когда она садилась в Домодедово, Инниной мамы больше не было в живых. Когда она вошла домой, от нее осталась только лужа крови.

Людмила числится пропавшей без вести. Когда Инна перебирала ее вещи, в кухонном шкафу она обнаружила комок из черных гофрированных проводов. Ловко прицелившись, она отправила его в мусорное ведро, содержимое которого тем же вечером с гулом улетело в мусоропровод.

Автор: Клара Эверт

Дело было прошлым летом. Отвёз я жену и дочку с сыном из Москвы в деревню, в Ивановскую область, а сам, так как отпуск решил не брать, мотался из деревни в город на смены. Три сотни километров в одну сторону получалось, сначала трудновато было, а потом втянулся и почти перестал замечать это расстояние. Тем более ездить надо было не каждый день, а через два.

Выезжал я в Москву обычно под вечер, часов в семь, и на МКАД влетал уже часов в одиннадцать. В тот августовский вечер всё было как обычно, в половину седьмого я переоделся, закинул сумку в машину и сел с родными чаёвничать. Такой наш ритуал был, чашку чая со сладостями на дорожку. Попрощались, и я отправился в дорогу.

Спокойно и не торопясь доехал я по Ярославке до границы Московской области. Времени было около десяти, уж наверное одиннадцатый час, и тут выпитый чай попросился наружу. Пришлось причаливать к обочине. Примерно метрах в трёхстах после больших металлических букв «МОСКОВСКАЯ ОБЛАСТЬ» я остановился, включил «аварийку», поставил машину на сигнализацию и отправился орошать, уж извините за подробности, близлежащий лесок. Деревья там отступают от дороги метров на пятнадцать, и чтобы до них добраться, надо сначала спуститься в небольшой овражек и затем преодолеть довольно крутой травянистый подъём.

Добрался я до зарослей, углубился чисто символически на метр с небольшим в лес, рассупонился и начал избавляться от чая. Стою, журчу, и вдруг откуда то слева и немного спереди (а на трассе как раз наступило короткое затишье), раздался выдох, очень долгий и немного с каким-то посвистом. Я судорожно повернул голову в сторону источника звука и в окружающей меня темноте различил медленное движение. Нечто, почти неразличимое во мраке леса, совершенно бесшумное, но крупное и массивное, приближалось ко мне. Инстинкт самосохранения не подвёл меня. Из леса я буквально вылетел в расстегнутых и, чего уж греха таить, обоссаных штанах, кувырком скатился по склону, на четвереньках выбрался из овражка, открыл машину чудом не потерявшимися ключами и рванул с места, едва не влетев под здоровенный Рено Магнум.

Уровень адреналина снизился уже в Москве. Меня начало трясти и я остановился около макдональдса, чтобы в туалете привести себя в порядок. В процессе чистки джинсов и обуви ощутил некий холодок на спине, примерно между лопаток, ощупал рубашку и обнаружил на ней здоровую прореху. Когда я снял рубашку, чтобы оценить масштабы бедствия, то пережитый совсем недавно и поутихший ужас нахлынул с новой силой… На рубашке, наискосок, от правой лопатки к левой почке, красовались четыре длинных параллельных разреза, будто бы проведённых лезвиями бритвенной остроты. На коже не было ни следа. То, что было в лесу, промахнулось буквально на сантиметр.

Никому из родных и друзей об этом я не рассказывал и не собираюсь, ведь кроме порванной рубашки у меня ничего нет, да и ту я выкинул на следующий день. Я ведь даже не разглядел толком эту тварь, только силуэт и короткий проблеск глаз там, где должна была быть её башка. Старался забыть эту хрень, но вышло не очень… Почему? Сразу после происшествия я засел за компьютер и стал пролистывать хроники происшествий за лето, и искать упоминания о брошенных на обочине машинах с ценными вещами и, возможно, документами, внутри. Мой интерес был вознаграждён очень скоро, на разных новостных сайтах я отыскал двенадцать подходящих под мои критерии заметок, в которых журналисты предлагали разные версии случившегося. По меньшей мере двенадцать человек не добрались до дома тем летом и трое из них ехали по Ярославке. Готов биться об заклад, что случаев таких было больше, ведь я взял только прошедшее лето и Московскую область, да и искал спустя рукава. Но не только это заставляет меня теперь пролетать участки трассы с плохим освещением и близко подступающим лесом, а вот что ещё… С начала нынешнего лета, холодного и дождливого, мне на глаза попалось уже шесть заметок про оставленные водителями машины.

Я не знаю, что поселилось в подмосковных, а, может, и не только подмосковных, лесах. Не знаю и не хочу знать. Я знаю только, что оно смертельно опасно. Держитесь подальше от тёмных обочин, даже если очень приспичило, вот вам мой совет.

Автор: Антон Швиндлер

Оно выло, словно собака со свёрнутой челюстью.

Я запер дверь и медленно, спиной, спустился по лестнице, не опуская костыль. Остановился, перевёл дух, зашвырнул костыль в кусты и пошёл по дорожке, не оглядываясь. Дорожка была песчаная и глушила шаги, хотя я бы предпочёл грохотать на весь сад.

Рёва больше не слышно, но он словно отпечатался в этой неестественной тишине. Хоть бы ворона закаркала.

Джаркин ждал меня возле калитки. Прилизанные волосы, дорогой чёрный костюм — ни дать, ни взять, директор похоронного бюро на торжественном погребении.

— Ничего уже не сделать,— сказал я,— Сидит крепко, уходить не намерено. Вам лучше просто продать дом.

Его глаза сразу съёжились.

— Вы говорили, что можете...

— Я говорил: "сделаю всё, что в моих силах". Вот мои слова.

Под ноги полетела бумага. Уголком попала в лужу, прилипла и затрепетала.

— И что же вам удалось?

— Выяснить, что оно одно и не особенно голодное. Появляется откуда хочет и когда хочет.

Вытащить наружу не получается.

— А вы старались?

— Всё моё умение...

— Но вы всё ещё живы. Следовательно, вы плохо старались.

— Борьба с такими тварями смертью не измеряется. Госпожа Хазор не успела сделать ничего — и всё равно мёртвая. А само Животное и вовсе бессмертно.

— Вы называете эту тварь животным?

— Доказательств, что она была сотворена, нет. В ней очень много от хаоса.

— А меня это не волнует! Я заплатил, чтобы вы выгнали эту тварь...

— ... или дали совет, как её выгнать. Правильно?

— И какой же совет вы мне подкинете?

— Продать дом.

— Ха! Вместе с Ней?

— Именно так. Очень и очень многие днём и ночью мечтают владеть домом, где мелькнула хотя бы Её тень. Такие за ценой не постоят.

— И где мне их найти? В приюте для умалишенных?

— Сэйри — один из самых известных. Есть и другие. Все они практикуют и очень, очень неплохо заплатят.

Он заговорил очень медленно, как бы мечтая пригвоздить меня каждым словом. Безуспешно, разумеется.

— Господин Закерси, я очень ценю ваше внимание и заботу о деньгах, которые я, может быть, выручу. Но позвольте напомнить вам о другой сумме, куда более реальной. Её можно подержать в руках, на неё можно поесть или даже напиться! О той, что я вам заплатил.

— Я не эксперт в торговле недвижимостью, но её для покупки вашего дома недостаточно. Тем более, что мне он не нужен.

— Вам и эти деньги, похоже, не нужны. И я прошу — нет, я требую вернуть их обратно.

— Нет.

— Что значит "нет"?

— Это мой вам ответ. Целую неделю я пытался выжить её из вашего дома. Закупал сырьё, платил знающим людям. От ваших монет осталось не так много.

— Словом, всё ушло на сердоликовые браслетики и рогатины из боярышника.

— Нет, этого не было. Природа Животному не страшна, оно старше и страшнее природы.

— Что ещё скажете?

— Пусть живёт.

Он хотел меня ударить — неужели надеялся, что из меня деньги, как из игрового автомата, посыпятся?

В любом случае, ничего у него не вышло.

***

Домой я вернулся заполночь. Зашёл сказать спасибо О. — старикан совсем плох. Правая рука парализована, а советы никому в этой глуши не нужны. Советы застревают в глотке и разрослись уже до пневмонии.

Комната встретила меня холодным камином и двумя нераспакованными чемоданами. Надо было уезжать, но сперва я сбросил одежду и впервые за месяц добрался до ванной. Оказывается, там зелёная плитка.

Лёжа в кровати, размышлял, что сделать перед отъездом. Можно отправиться в Лесорн и передать привет Сэйри, а заодно намекнуть ему на домик, где не так давно поселилось весьма и весьма интересное домашнее животное. Можно сесть за стол и набросать для Джарсина списочек потенциальных покупателей, а потом отправить по почте — "оплата получателем". Или вспомнить ещё про какие-нибудь чужие проблемы, на которые можно растратить последний свободный вечер.

А интересно, кому всё достанется? Будь клиент вроде прошлого — кончилось бы морем керосина, пожаром и адскими воплями, а тварь сбежала бы в кусты и ещё лет десять, постепенно ослабевая, бродила бы на свободе. Вариант не из лучших. А значит, купит либо Сэйри, либо некая чёрная лошадка, которая мечтает сразу выскочить на горку и оказаться наверху, скаля молочные зубы. Очень скоро сломает она свою буйную шею, и покатиться вниз, а дом всё равно достанется Сэйри. Уверен, он сумеет им распорядиться.

А может, купить мне? Смотрю на свои голые пальцы, и прикидываю плюсы и минусы. В плюсах — Джаркин на меня отныне не дуется, а Сэйри регулярно приглашает на чай. А в минусах — полный дилетантизм и старость наподобие той, что у О., когда ты можешь только сидеть и смотреть, как пылятся твои реторты. Я ведь не практик, я просто малость разбираюсь и зарабатываю на жизнь разгребанием примитивщины, какой брезгуют все обычные практики. Эдакий мост между теми, кто понимает и кому просто смешно.

Животное, кстати, — самое крупное, с чем я имел дело. Единственный мой экспонат, который заинтересовал самого Сэйри. Впервые он позвонил мне сам, и голос (помню, помню!!) был взволнованный.

— Алло, Калеб,— начал он (вытягиваясь в кресле и открывая сундучок с сигаретами),— Слышал, у тебя новый экземпляр.

— Конечно,— я говорил почти спокойно,— разумеется, есть. Дать ему трубку?

***

А началось всё вполне обычно, без подмётных визитов и приглашений на явочные квартиры. Джаркин нашёл меня через знакомых знакомых и явился один. Зашёл и сел, положив шляпу на соседний стул.

— Вижу, у вас, как любит говорить мой сын, "дело отчаянной важности"?

— Да, совершенно верно.

Глаза его уже округлились. Удивила не проницательность — а то, что у меня есть дети. Ему, впрочем, не стоило волноваться. Сын у меня побочный и едва ли подозревает о моём существовании.

Джаркин заговорил. Я слушал, не перебивая.

Из рассказа заподозрить было нечего. Все они одинаковые — сначала робкая полумистическая басня с одним совпадением, а затем, когда убедится, что я не врач и не вурдалак, следует, собственно, дело: нечто абсурдное до правдивости, вроде рыбака, который рано поутру гонялся за непокорной щукой по обеденному столу, или целой процессии карликовых человечков, переходивших дорогу неподалёку от Ставенчера.

И это всегда бывает правдой.

— Как вы думаете, оно пришло за чем-нибудь конкретным?— осведомился я, когда описания учинённого Животным дебоша подошло к концу,— Что-нибудь разбито или может быть пропало? Что-нибудь ценное, древнее, непонятное?

Джаркин перевёл дыхание и сказал очень спокойно.

— Оно загрызло мою тётю Хазор.

У меня чуть мозги не снесло. Это было всё равно, что шевельнуть лопатой землю и увидеть золотую россыпь. Вспороть расшатавшимися от голода зубами брюхо крошечной рыбки и сплюнуть на ладонь гранёный алмазик. В очередной ненавистный день связать бечёвкой книги и потащиться раскисшей грунтовкой в грязную деревенскую школу, чтобы встретить там самую замечательную девчонку на свете, на которую ты просто не обращал внимания.

Интересная история болезни бы получилась. Имя: Калеб Закерси, охотник на демонов. Болезнь: свихнулся на профессиональной почве.

Причина: Хазор, родную тётку Джаркина Ладаша, загрызло Животное доисторических времён.

Там-бу-бу-бу, братья и сёстры!

***

О том, чтобы обратиться в полицию, не было и речи. Первобытная ящерица-убийца, которая зародилась почти одновременно с жизнью на Земле явно не входила в сферу из компетенции. Тётку кремировали и списали на скоропостижный приступ, писак из местного листка приняли в кабинете и напоили чаем, а потом вышли на меня. Ответственные люди.

Дальше была работа. Не их и не моя вина, что ничего не вышло. Животное — это не просто достойный противник, это просто возмущённый хозяин, который гонит прочь охотника-таракана. Я даже проникся к нему уважением.

Когда постучали, я сидел на кровати и ленился заснуть. Всё оттягивал и оттягивал, выдумывал дела, которые всё равно не сделаю.

— Прошу простить непарадный вид,— сказал я Джаркину,— я просто не на работе.

Едва ли он оценил моё остроумие.

А спустя пару секунд, получив по голове превосходной тростью с железным набалдашником, я и сам лишился способности его оценивать.

***

Очнулся оттого, что прекратилась тряска. Меня вытащили из экипажа, кое-как поставили на ноги и потащили по дорожке. Шея онемела и не работала, глаза тупо пересчитывали травинки.

Приподняли, мелькнула лицо Джаркина, а потом я уже лежу на спине. Голова горит, словно в левое ухо сунули раскалённый костыль.

Хлопнула дверь, зашуршал засов. Я лежал и видел забранное двойной рамой окно с битыми стеклами. На осколках липкая паутина, а дальше была ветка клена... где я его видел?

Всё, вспомнил. Вот дом, где веселится животное, вокруг сад и угрюмая чёрная сараюшка в глубине. Стоит, нахохлившись, и щурится битыми окнами. А внутри я.

Поднялся и сел только с пятой попытки — сложно держать равновесие с разбитой головой и связанными руками. В рот словно налили жидкую медь, и до тошноты хочется закурить.

Сидел, рассматривая осколки солнца на полу. И думал-думал-думал.

Конечно, никто никому ничего продавать не будет. Эти люди и ко мне-то обратились только потому, что я гарантировал неразглашение и анонимность — а сперва прождали целый месяц, пока оно исчезнет само (зря). Продажа дома — это целое загадочное событие, какое непременно обрастает догадками. Запереть куда проще. Сначала дом, а потом и рты всем, кто про него знает.

Я конечно, с самого начала был под ударом. Слишком посторонний, слишком независимый. Когда меня загрызут, можно просто закрыть дверь и сделать вид, что ничего не было. Эти ребята ни за что не поверят, что они для меня — только любопытный экспонат, эдакий "случай из практики".

Руки связаны, а я им больше не нужен. Это плохо. Если у вас дома поселилось Животное, избавиться от трупа — дело минуты. Интересно, почему не прикончили сразу?

Боятся. Ответ так очевиден в своей простоте, что хочется вознаградить себя сигаретой и ласково погладить по волосам. Из дома лезет Животное, то к то знает, что может вылезти из меня.

Конечно, это глупость, но сейчас мне кажется, что я ближе по крови к Животному, чем к бывшим заказчикам. Потому что я понимаю Его, а они меня — нет.

Интересно, уважает ли оно меня? Если и "да", то скорее как человек, слегка уважающий муравья, который тащит мимо его ног дохлую жужелицу втрое больше себя. Насмешливое такое уваженьице. Хотя с чего я взял, что у него бывают чувства? Может, оно из тех времён, когда чувств ещё не было.

Ну чего они тянут? Пошли бы в дом, позвонили... Стоп, вот и ответ — как позвонишь из такого дома.

("Дать ему трубку?")

Придётся звонить от соседей... нет, напрямую, со станции, чтобы не вызывать подозрений. Дом же не Джаркина, дом всё его семьи. Предупредить надо, чтобы не пытались... А потом может быть и назад, чтобы всё-таки подстрелить для верности.

И что это значит?

А значит это, что у меня есть ещё пятнадцать минут, чтобы что-то предпринять.

В голове по-прежнему гуляли колокольчики, губы посасывали несуществующую сигарету, а память уже шарила по закромам, выискивая решение. Я ведь был здесь пару раз (всё, вспомнил), проверял, замерял и знаю этот домик в десять раз лучше хозяина.

Например, здесь, в щели между стеной и первой половицей, застрял восхитительный осколок стекла, огромный, им сверкающий, словно горный хрусталь. Не знаю, когда разбили окно, но его не тронула ни одна уборка — специально для того, чтобы я смог разрезать верёвку.

Это неправда, что человека можно победить. Просто когда человек оглушён и перепуган, у него каша в голове. Он двух слов связать не может, не то, что догадаться, как выбраться.

Но есть и ещё одно заблуждение: будто все люди устроены одинаково. Это, друзья, неправда в наичистейшем виде.

Встать во весь рост с первой попытки не вышло — ничего. Привалился к стене и трижды вдохнул, глядя в окно. Клён дрожал, словно плёнка в испорченном кинопроекторе, левый глаз дёргался.

Чтобы не стоять на свету, отполз в угол и уже там обдумал положение. Спасаться можно через окно (много шума и много проблем, а в моём состоянии можно порезать не только одежду), через хлипкую запертую дверь (шум на весь сад), а ещё можно выломать половицу...

Старая выгребная яма — сырая, словно рот мертвеца. Выбирался, как пьяный крот, тюкаясь по стенке и пару раз опускаясь "вздремнуть". Потом, уже в саду, даже не отряхиваясь, привалился к давнишнему клёну и втянул воздух. Всё кружилось, в горле ворочалась тошнота, но всё равно было славно. И я знал, как праздновать эту свободу.

Негнущиеся пальцы с нечеловеческим усилием разодрали ширинку, и по сырым чёрным корни ударило жёлтой струёй. В животе словно гири катались, голову кружило и заносило на поворотах, но всё равно было славно. Знаете ли вы, лязгающие зубами возле камина и проклинающие осенние заморозки, какое это иной раз счастье — оказаться снаружи.

А у меня ещё десять минут...

Через сад шёл не глядя, потому что знал — выйду в любом случае. На брови запеклась кровь, не помню, от чего. Сад был чёрным на золоте, и небо, словно фон для его знамени. Кажется, я помнил, что вокруг ограда, но мне было плевать.

Голоса я услышал после — сперва лязгнула калитка и зачафкали шаги. Сначала полетел в листву, и только там понял: пришли.

Это было как кадр из детективного кино: трое в пальто и шляпах, торопливо переговариваясь, шагают к сараю. Пока увидят, пока поймут, я успею...

Но не успел. Меня заметил Джаркин. У этого парня прямо нюх на свои деньги. Они их, конечно, нашли и забрали, захватив заодно и мои собственные — не пропадать же добру...

Я вскочил и побежал. Краем уха услышал их топот, попытался определить, где ворота, но тут возле уха тренькнула пуля, и почему-то страшно захотелось лечь-лечь-лечь и успокоиться. Когда сотрясение, всегда так.

Я выбежал к пруду и, не сбавляя темпа, повернул к нарядному газончику. Очередная пуля фыркнула в воде и пошла кругами. Вспомнился костыль, который я зашвырнул в кусты. Против револьвера, конечно, ничто, но уверенности придаст.

По ноге чиркнула раскалённая оса, я сжал зубы, — и тут же налетел на кучу тлеющей листвы. Нога увязла, руки попытались схватиться за воздух, и я полетел, полетел, полетел, в вязкость и сырость, шорох и рассыпной мрак. Два золотых листочка осины прилипли к глазам, словно монетки.

Шаги всё ближе, к лицу ползёт вонючий дым.

***

Осень теперь далеко, ей меня не достать. Я лежу один в безукоризненно-белой палате, вдоль стены ещё пять коек с синими покрывалами. На покрывалах ни морщинки, а под высоким потолком мигает алый глаз пожарной сирены. Хорошо!

Нога, куда попала пуля, перебинтована, равно как и второе ранение — уже не помню, куда. Я лежу возле огромного, почти во всю стену окна. За окном — огромный осенний парк с чугунными урнами, пустыми мокрыми лавочками и бесчисленными кучами листвы. Осень осталась там, за пуленепробиваемым стеклом. Она мне больше не опасна.

Тишина абсолютная. Знаю, в коридоре ждёт аккуратная накрахмаленная медсестра, готовая прийти по первому звонку.

Рай? Рай!

Но... нет, тишины всё-таки нет. Далеко-далеко, на первом этаже, кто-то одышливый учится ходить на ортопедических костылях. Шмяк-шмяк-шмяк-шмяк. Словно по листьям. Всё ближе и ближе...

Буквально за уши вытаскиваю себя к реальности.

***

Они рядом — слышно, как шамкают подошвы по листве. Теперь, когда цель неподвижна и достать меня легче лёгкого, они не стреляют, хотят наверняка.

Я лежу и думаю о пулях. Интересно, что больше вредит престижу хозяина — поспешная продажа дома или стрельба в саду? Хотя когда человеку прищемило престиж, он не думает о таких мелочах.

Джаркин уже рядом, я слышу его дыхание и сжимаю листья в кулаке.

Остановился. Целится. Дышит тяжело, рука дрожит. Поодаль топочут компаньоны.

В голове, полная ясность, словно только что выспался. Голова хрустальная, а мышцы словно солдаты, готовы выполнить любой приказ.

Не поднимаюсь и не подпрыгиваю — взлетаю и в развороте обрушиваюсь на Джаркина. Он рвётся, дёргается, револьвер стреляет в воздух и летит прочь. Мы снова падаем в листву, но теперь охочусь я, и у него нет ни малейшей надежды.

(этой штуке меня научило Животное — и я чудом уцелел, когда увидел это в первый раз. Секрет в том, что ты впиваешься противнику в горло, когда он ещё только думает обороняться)

Когда я поднимаю голову, двое оставшихся стоят неподвижно. Один сунул руку за пояс, но достать не решается.

Рывок и прочь. Куда угодно. Наружу.

До выхода уже не доберусь, это очевидно. Поэтому ноги бегут, а голова ищет выход.

Два выстрела — почти одновременно. Соседняя осина — чёрная полоса — вздрагивает и брызжет в лицо чёрными опилками. Глаз шарит убежище и видит только стёкла небольшой веранды.

На обоснование времени нет. Оттолкнувшись, лечу прямо в стеклянную плёнку, похожу на гладь воды,— и когда они уже сыпется алмазным дождём, правое плечо прошивает пулей.

Я лежу на полу и вижу лепной потолок. Роскошные, витые ромашки. Интересно, который я по счёту человек, который это заметил. Редко встретишь среди Джаркинов знатоков архитектурного декора.

Я поднимаюсь и чувствую, что победил. Мой главный союзник — здесь. Там, за стеклом, две чёрные тени, у них револьверы и много друзей. Но это уже не важно.

И в последний момент перед тем, как всё решится, я делаю то, что давно стоило сделать. Пронимаю уцелевшую руку (в плече стреляет) и глажу его чешуйчатую шеи.

Животное косит золотым глазом и улыбается левым клыком. Оно всё понимает, потому что любовь была ещё тогда, в его времена.

И готовится прыгнуть на тех, кто остался снаружи.

Автор: Таинственный Абрикос

Вы, наверное, знаете, что в облицовочных плитах Московского метро полным-полно всевозможной окаменевшей допотопной живности? Несколько лет назад я увлечённо разыскивал вмурованные в холодный камень оттиски древней жизни. Сначала я, как и все, штудировал разные тематические сайты и форумы, разглядывал фотографии, сохранял их себе на жёсткий диск. Потом мне стало этого мало, и я отправился по уже известным местам, чтобы увидеть всё то, что видел только на мониторе компьютера.

Да, это было потрясающе… Представьте - неисчислимую бездну лет назад в тёплой воде копошился безвестный трилобит, он прожил отпущенный природой срок, или, быть может, пал жертвой несчастного случая и его тело тихо легло на илистое дно такого тёплого и одновременно враждебного, кипящего от населявших его существ моря. Прошли годы, столетия, геологические эпохи, многометровый слой ила под титаническим давлением превратился в камень, на веки вечные заперев в себе останки несчастного существа.

Наверху первая кистепёрая рыба выбралась на влажный песок и оглядела выпуклыми глазами голубое небо…

Наверху огромный и неторопливый ящер, лениво пережёвывая водоросли, не замечал снующих под ногами безобидных мохнатых грызунов.

Наверху, после чудовищного удара космического камня, возвестившего конец эпохи динозавров, невообразимо изменился климат, замёрзли моря.

Наверху по окоченевшим останкам рептилий триумфально пробежали мелкие и безобидные, но гораздо лучше приспособленные к холодам млекопитающие.

Наверху покрытое мехом существо с круглой головой и четырьмя хилыми, но очень подвижными конечностями впервые зажало в одной из них продолговатый камень.

Наверху схлестнулись в последней смертельной битве неандерталец и человек разумный.

А панцирь трилобита мирно спал в толще окаменевшего ила.

И вот ты, венец творения, вершина эволюции, стоишь перед отполированной плитой и вглядываешься в едва различимый оттиск продолговатого создания, пытаясь осознать своим крупным, современным и высокоразвитым мозгом пропасть времени, отделяющую тебя от трилобита. Получается плохо, поэтому ты просто щёлкаешь затвором зеркалки и спешишь домой, к компьютеру, скинуть фотографию на диск и обработать её в редакторе. Этим я и занимался – ездил по метро и фотографировал все известные мне окаменелости.

Но в одно прекрасное утро, проходя по почти безлюдной платформе одной из открывшихся в том году станций, я заметил в плите, облицовывающей колонну, нечто. Не веря глазам, я подошёл ближе. Всё это время, проведённое в изучении всем давно известных артефактов, я мечтал стать первооткрывателем. Найти что-то, что до меня не видел ни один доморощенный метроархеолог. И вот оно, свершилось.

В толще каменной плиты свилось в причудливые кольца существо, отдалённо напоминающее то ли уховёртку, то ли сколопендру. Бесчисленное количество заострённых лапок-коготков, круглая голова с выпуклым лбом и хорошо различимыми жвалами, сегментированное тело, увенчанное на конце изогнутым кверху жалом. Создание одновременно отталкивало и притягивало взгляд. Я, как завороженный, протянул руку и прикоснулся к гладкому и холодному камню. Что-то будто вело мою ладонь по изгибам окаменевшего хитинового тела от выпуклого лба до хвоста с опасно изогнутым шипом. Вдруг резкий укол вывел меня из мечтательного забытья. Я ошеломлённо отдёрнул руку от плиты – на подушечке среднего пальца медленно набухала капелька крови. «Ничего себе!», - пронеслось в голове, - «Совсем строить разучились?! Плита же полированная!»

И тут за спиной загрохотал прибывающий поезд. От неожиданности я подпрыгнул и понял, что если сейчас же не зайду в вагон, то опоздаю на вторую пару. Я устремился в ближайшие двери и встал в проходе между сиденьями, уцепившись за перекладину поручня. Двери с грохотом сомкнули свои створки, состав тронулся и одновременно у меня зашумело в ушах и слегка закружилась голова. «Да, на паре опять буду клевать носом, спать надо было лечь вовремя!», - подумал я. И тут до меня дошло, что я еду не в ту сторону и надо бы на ближайшей станции пересесть на другой поезд. Протолкавшись к выходу, я бегом пересёк платформу и проскочил в закрывающиеся двери стоящего на другом пути состава. Голова закружилась ещё сильнее, стало душно, сердце гулко застучало в ушах, и видеть всё окружающее я стал будто бы со дна глубокого колодца. «Не туда еду…», - застучало в мозгах. Борясь с головокружением и тошнотой, я почти вывалился на платформу уже бог знает какой станции, потому что слабо понимал, сколько перегонов преодолел состав. Осознавал я лишь одно – мне нужно в другую сторону. Следующие несколько, наверное, часов слились в бесконечную череду поездов, смазанных человеческих лиц и пересадок, пересадок, пересадок. В затуманенном мозгу ржавым гвоздём засело окончательное осознание того, что ехать мне нужно в противоположную сторону, что я ошибся, что нужно пересесть. Я почти уже впал в отчаяние, потому что краешком сознания понимал – мечусь туда и обратно по одной ветке метро в пределах трёх-четырёх станций. И краешек этот становился всё меньше и меньше…

Бабах!!! И правая щека запылала огнём. Бах!!! Левая расцвела вспышкой боли. С трудом сфокусировавшись, я узрел прямо перед собой лицо ощерившегося в неслышном крике паренька.

- На меня смотри!!! – донеслось как сквозь вату. – На меня, я сказал!!!

Смутно помню, что я вроде бы слабо вырывался, пытаясь освободиться от его хватки и выйти из вагона. Я же ехал не в ту сторону, должен был пересесть, а этот гад мне не давал! Держал меня, бил по щекам, орал в ухо!

А потом всё кончилось. Я понял, что стою в вагоне поезда, тяжело дыша и прислонившись спиной к дверям, немногочисленные пассажиры старательно смотрят в экраны смартфонов, щёки мои горят, а напротив стоит невысокий коренастый паренёк и держит меня за рукав куртки, внимательно вглядываясь в моё лицо.

- Ну что, оклемался? – спросил он. – Пошли.

- Что? Куда? – не сообразил я. – Мне ехать на пары надо!

- На часы посмотри, дурень. – устало сказал парень. – Времени десятый час ночи…

- К-какого… - выдавил я. – Я же ко второй ехал…

- Пошли, - повторил он. – Я тебе расскажу кое-что.

Через пятнадцать минут мы сидели в ближайшем Макдоналдсе, я поглощал очередной гамбургер, запивая его ледяной колой, и слушал Стаса, так он мне представился.

- У меня дружок был, Миша, вроде тебя, тоже увлекался всеми этими наутилусами, трилобитиками, всё меня с собой таскал. «Стас, там на Парке такое!!!» - и несётся с камерой наперевес, мутную штуку фотографировать. Ну а я что, часто с ним ездил, он же друг мой… Тем более он так интересно про это рассказывал, про эпохи геологические, про тварюшек этих окаменелых, как будто был там и видел всё своими глазами. А мне больше диггерить тогда нравилось, я прямо всякими бункерами, залазами и метро-два бредил. И вот однажды потащил меня Миха на Университет, какую-то древнюю губку разглядывать. И получилось, что как только губку эту с заковыристым названием мы с Мишей запротоколировали, так мне знакомый позвонил, стали мы насчёт очередной вылазки договариваться, заболтались. И я краем глаза за Мишей слежу, а он стоит чуть в стороне от губки, и смотрит на стену в упор с открытым ртом. В общем, со знакомым я попрощался и к Мишке пошёл. Смотрю, а тот от стены руку отдёргивает и видок у него ошалевший какой-то. Подхожу к нему, поехали, говорю, грызть гранит науки! Он кивает растерянно, палец уколол, говорит. Спрашиваю, а что он разглядывал-то? Да там непонятное такое, многоногое, отвечает, в Интернете про него нету…

Я только поглядеть собрался, а тут поезд подъехал с толпой узкоглазых то ли студентов, то ли туристов, и оттерли нас от стены и друг от друга. Смотрю, Миша в вагон заходит, и я сам за ним попытался. Только сел я в соседний вагон, через стекло на него смотрю, а взгляд у Мишки отсутствующий сначала был, потом он головой эдак тряхнул, вокруг огляделся и на следующей станции, на «Воробьёвых горах», из вагона выскочил. Я не ожидал такого и не успел за ним выйти, народу много было. Решил я ехать без него дальше, ну мало ли, забыл человек что-то, не маленький, догонит, доедет. Не догнал, не доехал. Ни в тот день, ни назавтра. Телефон вне зоны доступа, дома не появлялся. Родители в милицию, заявление написали о пропаже…

А через полгода знакомый мой, с которым мы диггерили, про Мишу рассказал. У знакомого были дружки, обходчики путевые, как раз с красной ветки. Они ему вывалили все подробности, а этот знакомый уже мне. В общем, за месяц до нашего разговора ремонтная бригада нашла в боковой сбойке туннеля между «Университетом» и «Проспектом Вернадского» мумифицированное тело. По документам была установлена Мишина личность. Выглядело это, по словам ремонтников, как будто Миша пришёл в эту сбойку, сел у стеночки и тихонько умер, со временем превратившись в мумию. Крысы по неизвестной причине побрезговали и телом, и одеждой, и кожаной сумкой. А вместо милиции приехали почему-то четверо в штатском с одинаково незапоминающимися лицами и увезли тело в неизвестном направлении на жёлтом фургоне с надписью «Аварийная» на борту…

Знаешь, до сих пор себя корю, что не выскочил тогда за ним из поезда. Остановил бы его, точно остановил… Я потом на «Университет» ездил несколько раз, всё искал это многоногое, которое Мишка разглядывал. Нет там ничего, и не было никогда. Плита обычная. А сегодня тебя увидел. Взгляд у тебя был, как у Михи тогда. Ты уж извини, что по лицу приложил, но вспомнил про Мишку и переусердствовал немного.

- Стас, а знаешь, сдаётся мне, что это оно и было, которое твой друг видел, - враз пересохшим ртом выдавил я. – Здоровенная то ли уховёртка, то ли ещё что, ножки маленькие и заострённые, голова круглая и без глаз, а сзади шип. И руку прямо как притягивает к ней, прикоснуться. А потом я палец уколол, и началось это.

И я вкратце описал Стасу, что испытал тогда. Помрачневший парень молча слушал, изредка кивая головой.

- Вот оно как… Мишка, значит, тоже так крутился, пока вконец не одурел, - задумчиво выговорил Стас. - И полез потом в тоннель… И бог знает, что там с ним было. А гадина эта многоногая или ползает с места на место, или их много. Ты это, будь осторожен, не хватайся руками за всё подряд.

С этими словами Стас поднялся, накинул куртку и, не прощаясь, выскочил из кафе. Я рванулся, было, следом, но вспомнил про сумку, забытую на стуле, да и ноги после пережитого ещё предательски подкашивались.

***

С того дня прошло уже два месяца. У меня всё в порядке, уколотый палец не отвалился, кошмары не преследуют, и залезть в тоннель метро совсем не тянет. Всё, в общем, хорошо. Жаль только, что Стаса поблагодарить не успел за моё спасение, а разыскать его мне не удалось. Ездить в метро стало немного неуютно, всё боюсь, что опять «не туда» поеду. Сфотографировать камень с оттиском этого существа я попросту не успел, а через день, когда мне вновь удалось съездить на эту станцию, я увидел на колонне кусок чёрной непрозрачной плёнки, наглухо примотанный скотчем. Я попробовал было незаметно отколупать кусок скотча, чтобы заглянуть под плёнку, но увидел, что от центра зала ко мне несётся внушительная дежурная в красном кепи и размахивает своим круглым жезлом. Я счёл за благо оставить попытки оторвать скотч и успел только пощупать камень под плёнкой, как бдительная тётенька донеслась до меня и настоятельно порекомендовала удалиться от колонны. Я с извинениями удалился, поскольку уже всё выяснил. Под плёнкой был пустой прямоугольный проём, оставшийся на месте аккуратно извлечённой облицовочной плиты. Интересно, было ли то существо в камне, когда его извлекали, и не перевозили ли потом этот камень на желтом фургоне с красной полосой и надписью «Аварийная». Бог или, наверное, чёрт его знает, куда мы влезаем, закапываясь так глубоко под землю, и что ещё можем вытащить из тёмных глубин.

Антон Швиндлер

Однажды я потерял телефон в институте. Я сидел в коридоре у подоконника, разложив на нем тетрадки и положив туда же мобилу. Через некоторое время я сложил конспекты в сумку, спустился по лестнице, зашел в туалет покурить и вышел на улицу. Через сотню метров я полез за телефоном и понял, что его нету на месте.

Чертыхаясь, я побежал обратно в институт, к тому же окну. Но мобилы уже не было, видимо кто-то утащил. Я был расстроен и опечален. Мобила недорогая, дежурная, но все равно было ее жалко. Думаю, может уборщица взяла? Пошел к вахтерше и спросил - Вам телефон потерянный не приносили? Мне сказали, что нет. Окончательно расстроенный, я поехал домой. До дома мне было ехать час.

Дома меня меня с ехидной улыбкой встретил брат. Говорит, ну что, разиня, посеял телефон? Я в удивлении спросил, откуда он узнал. Оказалось, ему позвонила та самая вахтерша и сказала, что телефон брата (то есть меня) найден и чтобы я подъехал его забрать.

Повеселевший, я перекусил и покатил обратно в институт. Вахтерша с торжественной улыбкой вернула мне мобилу и сказала, что его нашла и принесла какая-то женщина. Я, конечно, рассыпался в благодарностях, а потом задумался - что же эта женщина не отнесла сразу телефон на вахту, а где-то час ходила? Ну да это все мелочи, мобила на месте и хорошо.

Тогда, на втором курсе, к нам в группу перевелся Боря, с которым я сдружился. У него была сестра Лена, которая мне нравилась. Она отвечала мне симпатией и мы часто общались по телефону.

И вот однажды Ленка мне в субботу звонит. У нее захмелевший голос, заплетается язык и она говорит мне, мол, мы с девчонками отдыхаем, если хочешь подъехать повеселиться - подъезжай по такому-то адресу (улица, дом), но только приезжай один.

Я обрадовался, конечно, адрес записал, и сразу поехал. А район там далекий и я его плохо знаю, допустим, Некрасово. Но дом нужный нашел, опять набираю Ленку. Она заплетающимся языком называет подъезд, этаж и номер квартиры. И говорит, что в квартире темно, света нет, мол, ты заходи и дверь за собой захлопни. Ок, тыкаю в домофон, открываю дверь подъезда.

Лифт, падла, не работал, видимо действительно со светом проблемы, а этаж был 9. Чертыхаясь, пошел пешком. На четвертом этаже я устал, встал отдышаться и решил идти не спеша. Заодно и Боряна набираю. Мне интересно, что это за компашка у Лены такая, да и по учебе надо было кое-что узнать.

Борян мне отвечает, я его по учебе спросил, и так на автомате спрашиваю, мол, ты где сейчас? Он говорит, что с сеструхой на дне рождения у бабушки. А я знаю, что бабушка у них в другом районе живет, допустим, в Новостроево. Я опешил - как с сеструхой? А к кому я тогда сейчас поднимаюсь? Он ржет, типа не понимает, а у него Ленка трубу выхватывает - "привет, котик, как дела? я тебе звоню, а у тебя Абонент Выключен". Голос у нее трезвый и отчетливый. Я ошалело спрашиваю "Лена, ты в Новостроево у бабушки?", она "ну да, конечно" и Борьке трубу передает. А я уже до 9 этажа дошел. Борян говорит, мол, ну ладно, пока, бывай.

И вот стою я на площадке 9 этажа. Мало того, что запыхался, так еще и в голове сумбур. Если Ленка в Новостроеве, это я к кому пришел? Вон в углу та квартира с номером. Причем дверь с защелкивающимся замком и открыта, но не настежь, а узкая щелка только.

Я стою и прям мысли какие-то тревожные в голове. И идти что-то туда мне совсем расхотелось. И тут как-будто дверь изнутри толкают, и она пошире распахивается. Мне даже показалось, что я руку успел заметить. И чернота там за дверью. Я удивился, вроде еще не совсем темно на улице, а там чернота, как ночью. В подъезде в окнах еще дневной свет, а там как завеса. Причем из соседних квартир телевизор слышен, музыка играет, то есть электричество есть.

И я понимаю, что в эту черноту идти совсем не хочу. И опять же, если там пьянка-гулянка, то должны голоса раздаваться, смех там, крики. А тут вообще тишина, как в гробу. Черная дыра, холодом веет и запах какого-то подвала.

Мне прямо не по себе стало. Достаю мобилу, набираю Ленку, сам глаз от дверного проема не отрываю. Гудки пошли... И тут раздается мелодия телефона в этой черной квартире, прям в метре от двери! Меня аж пот прошиб. Реально играет мелодия. Причем я знаю, у Ленки Дельфин стоит на рингтоне, а здесь просто стандартный звонок, причем у Ленки Самсунг, а тут Айфон.

Я стою, дрожу непонятно от чего и мне очень неуютно. Мелодия поиграла секунд 15, потом ее сбросили.

Ну а дверь от толчка обратно медленно возвращается. Хлоп, чуть примкнула к косяку, но не захлопнулась. И тут ее опять толкают изнутри. И тут я слышу голос такой, тоненький "Заходи...", оттуда, в метре от входа. Причем голос неественный и деланно высокий, как будто мужик придуряется, но точно у девушки не может быть такого голоса.

И тут я понял, что лучше бы мне уйти. Бочком начинаю пятиться назад. Инстинкт самосохранения подсказывает, что лучше в это непонятное место не соваться. Спиной потихоньку спускаюсь с лестницы. Раскрытая дверь опять вернулась к косяку...

И тут - бааах! страшный удар по двери с той стороны. Как будто ногой саданули. Дверь распахивается и с грохотом ударяет по стене. Я подскочил как ужаленный и рванул что есть мочи вниз по лестнице, с выпученными глазами. И тут же услышал за спиной страшный крик или визг... как будто рычал кто-то истерично и злобно. Вроде бы высокий крик как у женщины, но хриплый и гортанный какой-то...

Я бежал во весь опор до первого этажа. Пулей вылетел из подъезда. Отбежал на безопасное расстояние. Немного постоял, отдышиваясь и быстрым шагом пошел от этого дома. И тут звонок мобильного. Входящий - Лена.

Меня трясет, я не знаю, что делать - сбрасывать или отвечать. Почему-то нажимаю Ответить. Там голос, вроде бы Ленкин, но уже изменившийся - огрубевший, злой и угрожающий. Шипит "Вернись... Вернись... Вернись...". Одно и то же слово повторяет, с разной интонацией. Я слушаю все это как зомбированный. Почему-то останавливаюсь, как будто подчиненный чужой воле. Нападает иррациональное желание вернуться к этой чертовой квартире. Напрягаю силу воли, отключаю связь. Через пару секунд опять этот же входящий. Тогда я выключаю телефон.

Быстрым шагом иду к автобусной остановке, с белым лицом и стучащими зубами еду домой.

Приехав домой отдышиваюсь и смотрю в зеркало, убеждая себя, что все в порядке. Беру старую мобилу и вставляю запасную симку. Злосчастный телефон на следующий день я выбросил на свалку, а симку разломал.

Спасибо всем моим подписчикам) Теперь нас больше 1000 =)

"Крот — это фамилия",— такой была первая фраза, прозвучавшая, когда он начал новую жизнь. Миновав туман беспамятства, его глаза увидели серый брезент полевого госпиталя, койки с ранеными и низенького-низенького фельдшера, заполнявшего карточку.

Четыре дня назад Крот и ещё трое отступали за деревню по меже через неспелое кукурузное поле. Канонада только началась и им ничего почитай не грозило, но левая нога вдруг зацепилась за какую-то ямку, он полетел кубарем, успел почувствовать, как по лицу дохнуло пламенем, а затем весь мир опрокинулся и погас.

Спустя две минуты после возвращения к свету и воздуху Крот узнал, что сегодня утром подписано перемирие, так что долечиваться он будет уже дома, а что касается армии, то увольняться можно хоть сейчас — перенёсший контузию считался к службе непригодным.

В родном городе Крот долго-долго смотрел в реку, пока, наконец, не понял, что вторая его война, настоящая, ещё только-только начинается.

Противником в ней стали Копатели, и в борьбе с ними Крот был не один. Эти загадочные создания озаботили тогда все четыре стороны света: про них спорили на лавочках, писали в газетах и даже посвящали программы по телевизору. Рассекреченные сведенья затопили умы — оказывается, ещё за год до конца войны в полях и на обочинах стали появляться вырытые неизвестно кем и как ямы, достигавшие метра в диаметре и уходившие в глубину едва ли не до верхних Тоннелей.

Гипотез возникло уйма, причём самые здравые исходили из того, что копают наверняка изнутри, но всерьёз их исследовать было, разумеется, невозможно и все найденные ямы попросту бетонировали, наспех измерив и заложив снизу железным листом. Даже военные не решались их расковыривать — в конце концов, кто знает, что можно ждать от пусть даже и необитаемого подземного лабиринта, где время течёт в обратную сторону.

Имелись свои соображения и у Крота. С памятью, правда, было не очень — одни куски потерялись, многие перепутались — но в одном он был уверен: копали изнутри, копали намеренно и был один случай, когда почти что на его глазах один человек из такой вот ямы вылез. Крот не очень, правда, помнил, что это был за человек, куда этот человек потом делся и даже когда он всё это видел — до войны, во время или может быть после?.. Однако как не посмотри, это было вторжением, а раз это и вправду вторжение, (он был почти уверен), то ситуация весьма серьёзна: ведь, так или иначе, армия, пришедшая из Тоннелей, будет вооружена оружием будущего. Завоевав наш мир, они могут преспокойненько им править сколь угодно долго, неуклонно возвращаясь домой с каждым шагом секундной стрелки.

Даже в самом начале было ясно, что одиночке в этом деле места нет. Каждый раз, когда он добирался до ямы, бетон уже засыхал, а местные жители безбоязненно ходили мимо, громыхая вёдрами и делясь впечатлением об увиденной боевой технике — "фуфло, вот на войне было на что посмотреть!". Зная, как это бывает, он предположил, что должно быть какое-то отдельно подразделение с приписанной бетономешалкой, которое оперативно выезжает на место и тихо делает свою работу. Оказалось — и вправду есть; более того, существует целый специальный отряд, который и ведает всеми злокозненными Копателями. Устроиться туда удалось водителем, подправив предварительно нехорошие записи в карточке и всячески напирая на большой опыт службы. Теперь был шанс хорошенько приглядеться и уяснить, что тут к чему.

Висевшая в штабе (куда, случалось, не возвращались целые месяцы напролёт) карта с чёрными точечками найденных дыр напоминала шкуру обезумевшего леопарда. Не было даже малейшего намёка на то, что их привлекают судоходные реки или плодородные почвы; скорее, они просто плодились, наподобие бактерий в питательном бульоне. Уже на месте, возле ещё нетронутых дыр, Крот замети, что для спуска они крутоваты и если грохнешься, то и костей не соберёшь. А вот наружу выбираться попроще, только что скоб на стене не хватает. Возможно, у пришельцев на ногах были "кошки", или они сами по себе когтисты, словно кошки и такой откос для них не преграда. Чтобы спрыгнуть вниз, разумеется, не могло быть и речи — первыми обступали яму часовые, нервные и всё ещё перепуганные, сжимавшие автоматы так, что пальцы белели, и даже листы сверху клали, сталкивая вниз и утрамбовывая специальным длинным шестом. Когда заливали почему-то казалось, что отдельные белые капли ухитряются-таки просочиться и падают вниз, где беззвучно ревут невидимые временные водовороты, там смешиваются, запутываются, приходят в противоречие сами с собой трижды циркулируют из вещества в антивещество и обратно, причём не по прямой, а по произвольному изогнутому лабиринту и всё это для того, чтобы под давлением чуждой теперь гравитацией взлетать вверх и ударять, словно дождинки, по железу, так и не успев даже застыть.

Ещё одна особенность: ямы были практически одинаковы, независимо от того, где они были выкопаны. Из этого делали вывод, что копают их отнюдь не голыми руками: там, внизу есть для этого некая изощрённо-хитрая машина, которая кромсает, роет и одновременно прячет все отходы куда-нибудь в прошлое, нагромождая, должно быть, из них целые новые континенты: ведь ни одной горки на поверхности так ни разу и не обнаружили. Ямы вообще были малозаметны, эдакие чёрные дырочки, пулевые ранения в рассыпчатом теле земли и смотрелись настолько обыденно, что просто чудо, что в них никто не провалился и не нагадил. Или, может, всё-таки нагадил? — ведь никогда не знаешь, на чью голову предстоит рухнуть дерьму, запущенному вдаль по извилистой ленте времени. Вдруг какой-нибудь хозяйственный чувачок всё-таки скроет свою ямку под деревянным гробиком сортира и много-много дней будет пользоваться бесплатно-бездонной канализацией, отравляя жизнь и предкам и потомкам?

От бед дней завтрашних мысли перетекали к делам насущным, личным и сегодняшним. Да, Крот был теперь рядом с ямами, буквально трогал их руками, закрывал и запечатывал, как мог... и всё же к таинственному Копателю не приблизился ни на шаг. Главный злоумышленник всё так же проскальзывал между пальцами, скрываясь в бесконечных Туннелях и почти наверняка хохотал оттуда над тщетной вознёй горемычных наземных жителей. Да, этому не навредишь, сколько ни бетонируй. Парень был головастый, работал чётко, а о его скорости говорить было просто бессмысленно: скорость как расстояние за единицу времени было ничем для существа, которое хватало горстями и плавало по нему, словно рыба по игрушечному замку в аквариуме. А с уничтожением скорости уничтожилось и расстояние; Крот, случалось, чувствовал себя весьма неуютно от мысли, что Копателя, возможно, не придётся даже преследовать. Кто знает — вдруг и после победы с ним придётся долго-долго воевать, побеждая в каждой стычке, и не потому, что враг слишком живуч, а просто чтобы довести до конца изогнутую петлю времени?

Все эти безумные гипотезы Кроту, конечно, не принадлежали. Он их просто впитывал: ведь чего только не услышишь в долгих ночных переездах по местности, название которой склеено из трёх языков и незнакомо даже тем, кто её населяет? Почти все в группе, даже те, кто просто раствор заливал, ощущали себя сопричастными тайнам природы и гипотез возникало как раз сколько, сколько бывает, когда ни одну из них не собираются применять на практике. Там же он узнал о Доме земли — судя по описанием, это было что-то вроде института, но без студентов, просто небольшое строеньице, доверху забитое специалистами в белых халатах и могучими счётными машинами, занимавшими по пять-шесть комнат. Целыми днями жевали они поступавшие данные, получая весьма неопределённые результаты. Формально, их бригада тоже была туда приписана, но давным-давно забыла дорогу к этому загадочному домику, ограничиваясь развнедельным бесцветным отчётом, из которого нельзя было узнать ничего нового. Те считали, эти бетонировали, с одним и тем же нулевым и тщетным результатом; вот и выходило, что работая в одном поле, они в упор не замечали друг друга.

Случилось так, что душным летним вечером, когда сизые тучи были похожи на тюки с неочищенным льном, Крот заменял приболевшего водителя, чьё имя он так, кстати, и не запомнил. Вместе с начальником группы он отправился на телеграф отчитаться об очередной яме и там сфотографировал глазами квиток с адресом. Спустя неделю, когда водитель уже оправился и вернулся, непонятный недуг свалил и Крота. Врачи говорили о переутомлении, мнение Крота было другим. После двух дней в больнице он пропал, сообщив дежурной медсестре, что намерен навестить домашних и к вечеру будет.

Насчёт домашних он лгал — никакого дома у него не было и едва ли он смог бы припомнить сейчас имена даже самых ближайших родственников. Другое дело Копатель: невидимый и неслышимый, ворочался он где-то в земле и всегда оставался поблизости, даже уползая всё дальше и дальше. Грохоча по знакомым дорогам в расхлябанном армейском пикапчике, за бесценок сдававшемся напрокат, Крот думал -а может, только читал в иероглифах мелькавших мимо домов — что даже мир стал для него теперь ненастоящим, вместе со всеми его городами и перелесками. Это была просто тень, локальные пятнышки на блёклом отражении противоборства Тоннелей с реальностью. Очень долго и он сам был кусочком такой вот тени и только теперь, кажется, нащупал дырочку в стене, сквозь которую даже тень имеет шанс пробраться в мир настоящих предметов.

Дом Земли стоял в ложбине, словно вбирая в себя все окрестности. Формально принадлежавший к ближайшему городу, Он был вдвое старше и в тысячу раз незаметней. Вот он: приземистое двухэтажное строеньице из каменных блоков, больше всего похожее на крошечную некрасивую руинку, в которой даже туристам показать нечего. Постов с охранниками было два: выше по дороге и возле ворот, на обоих хватило удостоверения участника Группы Поиска.

Когда он оказался внутри, вечер уже сгустился, окна зажглись весёлым деловитым золотом и древние обшарпанные стены казались почти неприступными. В неестественно-ярком вестибюле Крот встретил человека в белом халате; тот шёл по дну океана из собственных мыслей и даже не посмотрел в его сторону.

Спустя полчаса Крот отыскал то, что горе-исследователи искали третий десяток лет. В небольшой курилке под пожарной лестницей пряталась крошечная дощатая дверца, которая вела, однако, не на улицу, а в неведомые глубины. Люди, увлечённые точками на карте, на дверцу внимания не обращали, полагали, что ведёт она на улицу, хотя улица была в совсем другой стороне. Ключ ржавел на гардеробной, под вонючим слоем пепла в старой пепельнице. Открылась лестница, узкая и зажатая осклизлыми стенами.

(Крот не знал, как нащупал это место. Просто чувствовал — впервые столкнувшись с ямой, люди стали бы изучать её пристально-пристально, едва не до посинения, а потом, уже лицом к лицу с непостижимой бездонностью — заколотили, забили, зацементировали её, чтобы искать ещё где-нибудь, благо разных мест на земле много. Но должна же где-то быть нора, из которой эта змея выползла!)

Крот зажёг карманный фонарик, которым, случалось, светил в бездонную глубину очередной ямы и двинулся вниз, стараясь как можно быстрее привыкнуть к здешнему воздуху. Что-то ему подсказывало, что новые преград не будет, а даже если и будут, то иного, не противочеловеческого свойства. Лестница уходила прямо вниз, но когда он обернулся, то оказалось, что вход исчез из вида, словно бы проглоченный поворотом. Теперь Крот спускался совсем безбоязненно: и впереди, и позади была одна и та же тьма.

Шаги он не считал, поэтому спуск прошёл безболезненно. В самом низу оказался длинный тёмный коридор, с высокими сводчатыми стенами и колеёй рельс под ногами. Всё вокруг было похоже одновременно и на метро, и на шахту, по каким бегают стремительные вагонетки. Между стен блуждал ветер, но незнакомый, не такой, как на поверхности. Далёкие повороты отливали синим туманом. Там были фонари, в их выхолощенном сиянии на светлых кирпичах стен проступали незнакомые чёрные буквы и указатели.

Тупиков не попадалось, трубы-коридоры выходили из сумеречной бесконечности и в неё же и ухали, а вот повороты имелись и рельсы сходились, всегда под прямыми углами. Были ли стрелки, он не разглядел, просто подумал, что они наверняка должны быть, потому что иначе поезд не проедет. А вот станций не наблюдалось — или он до них просто ещё не добрался? Однако не нашлось особенного сходства и с метро: сама планировка держалась принципа городских улиц.

За следующим поворотом его ожидало кое-что поинтересней. Очередная колея шла вертикально — из потолка в пол — чёрный скелет на фоне сизого сияния, словно огромная лестница с широченными перекладинами. И в полу, и в потолке чернели проёмы точь-в-точь того же размера, что и сам туннель.

Послышалось пение поезда. Он был ещё далеко-далеко и всё-таки слышался, грохотал, откусывал путь железными зубами колес и проглатывал его ухмыляющейся кабиной.

Крот подошёл к рельсам, запрокинул голову и усидел жёлтый огонёк. Порыв ветра растрепал его волосы. Он отошёл, прислонился к стене и долго смотрел, как грохочет сверху вниз брюхо поезда, длинного-длинного, вагонов не меньше, чем в десять. А потом остался только запах, усталый и с железистой примесью.

В соседнем тоннеле поворотов не было совсем. Через, наверное, час или два он наткнулся на остановившийся поезд. Теперь было видно, что состав похож скорее на железнодорожный, чем на те, что летят по сумрачным норм метро — тяжёлый, необтекаемый, с чёрными параллелепипедами вагонов, похожих на исполинские железные ящики. Их было три или четыре, ощутимо меньше чем в том, который он видел десять минут назад. Тягач шипел, выталкивая зыбкий белый пар.

Одна из дверей оказалась открыта. Крот заглянул, потом вскарабкался.

В тамбуре — пусто, только окно, где обычно выставляют номер вагона, загородила громоздкая стальная коробка, более всего напоминавшая тяжеленный стародавний пулемёт, давным-давно проржавевший и изошедший вонючим маслом. Скрипела засохшая грязь. Крот шагнул в проём и увидел, что в вагоне нет даже перегородок и повсюду сушатся простыни на верёвках, натянутых под самыми неожиданными углами. Вид у простыней был весьма мерзкий: все, как одна, сырые, вонючие и дырявые.

На угловом сидении "возле сортира", какие в билетных кассах продают в последнюю очередь, сидела девочка в заплесневелом тулупе и что-то ела ложкой из мешка. Крот узнал в ней бывшую одноклассницу и где-то на задворках ума слегка удивился, что она, похоже, так и не выросла. Фамилию её он не вспомнил, зато обнаружил, что ещё в школе она всегда сидела на угловой парте, той самой, что расположена под окнами.

— А стекаву всё так же ходит по ночам,— сообщила она. Ноги были в ботинках на кроличьем меху, причём носки терялись в темноте, и казалось, что с них смотрят крошечные кроличьи мордочки. Стало ясно, что осмысленного разговора не получится, поэтому Крот решил больше здесь не задерживаться. Путешествовать с поездом не хотелось — вспомнилось, что ещё на поверхности через его уши проскочила история про какой-то Подземный Поезд ZZZ, который возникает из тёмной арки только в строго определённое время и в строго определённом месте, чтобы прогрохотать мимо перепуганных людей по совершенно незаметным в обычные дни рельсам. Он даже как-то видел эти рельсы, очень противно блестели они в мокром асфальте и весьма-весьма Кроту не понравились. Поэтому дошёл до следующего тамбура, подёргал запертую и холодную дверь и опять прошёл через весь вагон, чтобы выйти там же, где вошёл. Вдалеке пел другой поезд, и стонали рельсы под топотом тяжёлых колёс.

...Теперь он шёл осторожней — если время здесь менялось с каждым шагом, то вполне могло оказаться, что она попадёт вдруг в самый эпицентр строительства, а то и взрыва, во внезапную огненную зарю прокладки безграничных тоннелей. Поэтому Крот был настолько весь во внимании, что даже как-то и прохлопал тот момент, когда оказался на станции.

Станция напоминала перевёрнутую каменную чашку. Вокруг громоздились серые кирпичи, сложенные в аккуратный полушаг и восемь жёлтых ламп горели через равные промежутки. На платформе не было даже скамеек и только облупленная жёлтая полоска отделяла её от рельс.

Самой главной здесь была женщина в мундире с незнакомыми значками на погонах. Стены её кабинета были обиты листами белого металла, а подчинённые обращались к ней уважительно: тётенька Людоед.

— Имейте в виду — идёт война,— она произнесла это таким тоном, словно знала, куда направлено это неумолимое движение,— Через нашу станцию за неделю — полторы тысячи человек, и это только половинная загрузка. Лишние проблемы и люди нам здесь не нужны. У вас какая часть?

— Признан непригодным.

— Значит, санитар. Дальше по коридору, вам всё нужное выдадут.

Значки и пометки на ткани он уже где-то видел. Потом пришлось подождать — прибыл поезд, груженный солдатами в незнакомой и всё-таки очень знакомой форме. С памятью здесь было ещё худе, чем на поверхности, он теперь даже не помнил, зачем пускался. Скорее всего, временная инверсия: вдруг на местных часах всё ещё по-прежнему эпоха, когда он ещё не родился? Пришлось хорошенько покопаться в голове, чтобы хотя бы не забыть, кого он здесь ищет. Земля и вправду оказалась толще, чем он думал, она глотала не только шум, но и все воспоминания о том, что снаружи.

Туда, наружу, вёл коридор с шаткими плитками на полу. Лестницы никакой, только дырка в потолке и крошечный комочек света на полу. В него и вступали, пропадая с лёгкой бесцветной вспышкой. Крот сделал шаг и тоже пропал, чтобы оказаться возле ямки — точь-в-точь такой же, как те, которые он некогда бетонировал. С трудом взгляд, словно крючок впившийся в чёрную дырку, он увидел синий тент летнего неба, серебристо-зелёную стену кукурузного поля и деревеньку с белыми домишками, походившими на покинутые муравейники. Далеко, на другой стороне поля, бежали четверо, вяло пригибаясь под ленивым буханьем артиллерии. И ещё до того внезапного и вообще-то неотвратимого момента, когда один из них зацепился ногой за дырку в земле и полетел кувырком, а на его стороне деревеньки из точь-в-точь такой же дырки появился целый танк с дулом и тупорылыми пулемётами, он уже опять приник к яме и полез обратно в сырую, жирную утробу, растягивая дыру ладонями и морщась, морщась от натуги. Сперва земля не пускала, проход казался вполне привычно-заурядной ямой, но потом поддался, разошёлся, открыл сырую непокорную внутренность, а уже после, когда облепил со всех сторон, попытался сперва вытолкнуть ("словно рождаешься наоборот"), а после перестал, поддался, и он прошмыгнул по щучьему лазу между светом и тенью и снова оказался на станции, среди бесконечных тоннелей и головокружительно поющих поездов.

Один из них как раз дымил на станции; из дверей спрыгивали солдаты в точь-в-точь такой же форме, какая была у него ещё на войне, до поездов и тоннелей. Пересмеиваясь, щурились на огоньки и обсуждали, разрешают ли здесь курить. Как можно незаметней проскользнул он мимо, забросил халат санитара в распахнутую дверь вагона и исчез в грохочущий тьме тоннеля, где время и мрак смешались в бескрайние непроходимые туманы.

С тех самых пор бродит он по тоннелям, а я копаю яму за ямой, чтобы он смог когда-нибудь из них выйти.

Сидя в небольшом привокзальном ресторанчике за третьим столиком у окна, я неторопливо изучал прибитое к стене канцелярскими кнопками расписание поездов. До моего междугородного экспресса, отходящего с платформы в половине двенадцатого ночи, оставалось не менее пятидесяти минут, и я уже начинал позёвывать.

Сказывалась интенсивная нагрузка прошедшего дня. Немногим более чем за пять часов мне удалось разрулить большую часть проблем предыдущей пары недель — и когда я обнаружил, что благодаря этому в графике моих дел возникает дыра протяжённостью в полтора часа перед посадкой на поезд, то не нашёл ничего лучше, чем попытаться заполнить эту дыру плотным ужином в привокзальном пищезаправочном заведении.

О чём уже начинал понемногу сожалеть.

Цены ощутимо кусались, в то время как качество товара было сравнимо с таковым у индийского рыночного лотка. Изо всех сил растягивая купленную напоследок к чаю творожную запеканку, я с превеликим трудом удерживал себя от того, чтобы опустить тяжелеющие веки. Сражаясь со сном, время от времени я кидал взгляд то на беседующих о чём-то с официантом двух помпезных дам в платьях попугайской расцветки, то на сидящего слева от меня господина в старом кримпленовом костюме, чья собака — по виду белый пуделёк — расположилась у его ног и изредка подавала голос, потявкивая на прохожих. «Что собака делает в ресторане?» — мелькнула у меня бессвязная мысль, но тут же исчезла.

Исчезла, потому что внимание моё было отвлечено хлопнувшей дверью и новым вошедшим посетителем.

Первым, что заставляло остановить на нём любопытствующий взор, был его плотный курточный костюм, так не соответствующий климату середины лета. Усеянное карманами буквально со всех сторон, это серое одеяние так и раздувалось от вложенной в них неведомой ноши. Подойдя прямо к моему столику, этот субъект уже не моложавого, но и не пожилого ещё возраста, на затылке которого едва стала пробиваться имеющая явно нервный характер лысинка, плюхнулся прямо на сидение прямо напротив меня, после чего чуть приподнял солнцезащитные очки — тоже весьма необычная для позднего вечера деталь его внешности — и воззрился на прибитое к стенке расписание.

— Та-ак. Полуночный поезд, значит, будет на среду, на сегодняшний день, то есть. Надо бы подготовиться, чтобы не оплошать, так сказать.

— Вы опасаетесь опоздать? — с едва уловимой иронией полюбопытствовал я. С моей стороны это было скорее проявлением вежливости, чем искреннего интереса.

— Почему опасаюсь? Надеюсь, — с этими словами он достал из левого верхнего нагрудного кармана какую-то тонкую книжечку и принялся её листать. — Знали бы вы, как сложно опоздать на поезд, когда это надо, тогда так не говорили бы.

Он заинтриговал меня.

— Простите, зачем вам так нужно опоздать? Или вас в точке отправления ждут ненасытные кредиторы?

— Меня никто никогда и нигде не ждёт. Зачем нужно... — Он надолго замолчал и как-то весь ссутулился. — Это долгая история. В неё довольно трудно поверить. Собственно, я и сам в неё не верю.

Я кинул взгляд в сторону настенных часов, висящих поодаль от расписания.

— У меня есть ещё около сорока семи минут.

— Хорошо. — Он вытянулся вперёд, глаза его под приподнятыми очками ярко блеснули, и в ту же минуту я пожалел, что вообще поддержал с ним беседу. — Вы когда-нибудь слышали такое выражение как «опоздать на поезд, идущий в рай в ноль часов»?

Последние слова он процитировал с особенным пафосом, вперившись при этом глазами в каждую черту моего лица. Похоже, отсутствие видимой реакции с моей стороны чуть разочаровало его.

— По-моему, это давешняя пословица. Возможно, что-то староанглийское. Или цитата из стихотворного произведения?

— За каждым расхожим утверждением стоит своя собственная реальность. — Субъект в курточном одеянии положительно наслаждался звучанием собственных слов. — Подумайте, почему именно «опоздать»? И именно в «ноль часов»? На поезд, идущий в рай, нельзя просто сесть и попасть точно по назначению — иначе это будет не поезд в рай. Только когда поезд, выходящий с платформы аккурат в промежуток между старым отсчётом и новым, безнадёжно и горько упущен тобой — только тогда становится ясно, что он ехал в рай.

— Метафора упущенного шанса? — предположил я. — Честно говоря, мне всегда казалось, что в этой расхожей фразе речь идёт о еженочном путешествии в Край Сновидений.

— Все метафоры обладают плотью. — Говоря это, он стал чуть раскачиваться на стуле, окидывая взглядом стены ресторанчика с высокомерной полуулыбкой. — Я, как профессор-этнист, — он сказал именно «этнист», а не «этнолог», — превосходно знаю эту кухню, за что меня и заклеймили ярлыком шарлатанства большинство моих коллег. Я знаю, что чёрные кошки действительно иногда приносят беду. Я знаю, что число «тринадцать» способно хитрить, поначалу не затрагивая всерьёз иронизирующего над ним человека, но как бы накапливая силу от раза к разу, и в результате человек, привыкший всегда посмеиваться над этим числом, отправляет письмо для драгоценной дамы под тринадцатым номером — и это число незаметно для него становится переломным, меняя трагическим образом всю историю их отношений. Я видел Чёрного Всадника и воочию общался с ним.

— Интересный собеседник?

— Не очень. — Вдруг перестав раскачиваться, он согнал с лица улыбку и остановил блуждающий взгляд на мне. — Но я вижу, вы мне не верите. Вы не верите, что я видел поезд, идущий в рай, и даже был на нём.

— Трудно поверить, — заметил я. — Тем более, что, как вы сами говорили, на него можно лишь опоздать.

— Что ж, вам придётся поверить. — Он резко завозился в карманах своего необъятного жаркого одеяния, извлекая оттуда горстку карандашей, ластиков, стеклянную фляжку с чем-то прозрачным и старый замызганный блокнот. — Тут мои старые намётки, для памяти. Задача опоздать на поезд и в то же время попасть на него действительно была сложной, особенно если брать в расчёт некоторые психологические аспекты сего действия, которыми я, однако, по здравом размышлении решил не руководствоваться. Достаточно будет, подумал я, сымитировать внешние приметы вышеупомянутого поведенческого акта...

***

Человек, опаздывающий на поезд, должен бежать.

Правило, достаточно хорошо известное в большинстве литературных сцен и городских анекдотов, чтобы его можно было считать частью фольклорной атмосферы, образующей один из слоёв морфогенетического поля, подчиняющего своей воле реальность. Бегущий по улице субъект в сером курточном костюме хорошо понимал это, даром что коллеги считали его безумцем.

Из великого множества карманов его одеяния вываливались разные предметы, от вырезок из «Астрологического вестника» за позапрошлый год до ржавых консервных ножей. Это тоже было следованием народной традиции, пусть и слегка утрированным.

Не останавливаясь, он посмотрел на часы. Без трёх минут полночь.

— Только бы успеть. Только бы успеть, — пробормотал он, внутри себя думая противоположное.

Запыхавшись от бега и слегка поскользнувшись в проходе на замеченной ещё позавчера луже, он выскочил на перрон.

Громада поезда, кажущегося золотистым на фоне ночи благодаря обилию электрических огней, медленно исчезала во тьме. Лицо бежавшего медленно искривилось в ухмыляющейся гримасе.

Классическое опоздание.

Лучше и желать нельзя.

Попереминавшись на перроне с обречённым видом пару минут, дабы дать поезду окончательно исчезнуть из вида — чтобы опозданье это так и осталось именно опозданием и чтобы никакие таинственные силы не посмели приклеить к его последующим действиям ярлык «успел в последний момент» — профессор извлёк из кармана странный предмет, с виду сильнее всего напоминающий деталь руля от велосипеда. За этим последовало несколько не менее странных деталей, извлечённых из иных карманов и из-за пазухи серого курточного одеяния, в число каковых входил длинный металлический стержень, плоская четырёхугольная доска и даже электрический аккумулятор.

Свинчивание и прилаживание деталей друг к другу благодаря тренировкам заняло не больше пяти минут. В итоге итогов взгляду профессора предстало устройство, чем-то смахивающее с виду на обычный детский самокат.

Самокат с электрическим приводом.

Самокат, способный балансировать на одном колесе, кромка которого напоминала край колеса дрезины.

Водрузив своё сооружение колесом на правый рельс, индивидуум в серой многокарманной куртке чуть оттолкнулся ногой от шпалы. Нажал на кнопку у руля самоката, включая мотор. И — ещё раз оттолкнулся, набирая скорость.

Перрон остался за спиной.

Щурясь от мелькания ночных фонарей, профессор до боли в глазах вглядывался в бескрайнюю тьму впереди, пытаясь угадать — не видны ли там огни поезда? Или же он умудрился опоздать не только в ключевом, метафорическом, но и в сугубо предметном смысле?

Он ещё раз попытался оттолкнуться ногой от шпал, еле успев отдёрнуть её. Самокат благодаря мотору набрал такую скорость, что отталкиваться ногой было уже не только бесполезно, но и вредно.

Впереди забрезжило неясное серебристое сияние.

Оно?

Воспрянув духом, профессор нажатием кнопки повысил скорость вдвое, игнорируя бьющий по волосам ветер и рискуя перегреть двигатель собственноручно собранного устройства. Огни впереди приближались, и за ними уже просматривалась тёмная громада последнего поездного вагона.

Чтобы не врезаться с разгону в последнюю дверь последнего вагона, ему пришлось чуть убавить скорость.

Совсем слегка.

Стальные ржавые прутья лестницы под ладонями. Самокат никак нельзя забрать с собой — и профессор без малейшего сожаления оставил его катиться дальше за поездом на остатках энергии. Поднимаемся на крышу последнего вагона, после чего ищем подходящее место для спуска внутрь. Что это, внутри осматриваемых вагонов нет ни одного пассажира?

По спине субъекта в серой куртке прошёл лёгкий озноб.

Он улыбнулся, чуть облизнув губы. Видели бы его сейчас коллеги. Все его теории, безумные предположения о природе действительности подтверждаются — он теперь находится в искажённой реальности, в скрытом её слое, существующем лишь благодаря старому странному присловью.

О, если бы он успел на полуночный поезд обычным образом, или попытался перехватить его на следующей станции, — тогда, можно не сомневаться, это оказался бы самый обыкновенный поезд с самыми обычными пассажирами. Но он воспользовался чёрным ходом, незалатанной никем лазейкой в лоскутном одеяле вселенной, — и теперь он тут.

Что будет дальше?

Он проходил из вагона в вагон. Везде было пусто, даже более того, нигде не было ни малейшего признака присутствия человека. Ни присохших к полу жвачек, ни настенных росписей, ни прожжённых насквозь спинок сидений. И даже в тамбурах не валялось ни одного окурка.

Единственным показателем хоть какой-нибудь окультуренности поезда были золотистые занавески на окнах.

Задёрнутые?

Поезд тряхнуло. Затем ещё раз.

Вначале профессору показалось, что мимо окон пронёсся встречный поезд, залив шторки ярким электрическим сиянием. Но эту гипотезу пришлось отвергнуть, поскольку никакие фонари не могли бы дать столь яркого света — да и шум встречного поезда был бы слышен. Потом профессору показалось, что за окнами взошло солнце. Но быстрый взгляд на циферблат карманного хронометра подтвердил, что не настало ещё и часа ночи.

Он поднял руку, защищая лицо от проникающего сквозь шторки света, — и ему показалось, что его рука становится прозрачной, теряя материальность.

Значит, это случилось?

В промежутке между старым отсчётом и новым поезд перешёл грань бытия, переместившись вместе с ним в Иную Действительность?

Что же находится за этими золотистыми шторками?

Мир, где не существует болезней, преступлений, войн и голода? Мир, где всю неприятную работу за людей делают роботы, а все люди неизменно приветливы и доброжелательны друг к другу? Мир, где всем снятся только и исключительно приятные сны?

Он сделал несколько шагов к задёрнутым занавескам, не чувствуя ног. Да и существовали ли ещё у него ноги?

Сейчас он отдёрнет занавес и увидит — увидит мир, в котором стоит жить. Мир, у которого есть смысл. Мир, в котором, возможно, стоит даже умирать — хотя в классическом раю не должно существовать смерти.

Каким именно он предстанет зрению?

Довольно колебаться. Сейчас он отдёрнет занавес и узнает правду.

***

— Вы всегда так смакуете повествование перед тем, как подойти к самому главному? — спросил я, догрызая последний кусок творожной запеканки.

Признаться, задал я этот вопрос не без некоторой подковырки — мне было забавно наблюдать за тем безвыходным положением, в которое загнал сам себя мой фантазирующий собеседник, пытаясь выдумать чертежи несуществующего. Известно ведь — есть множество карт ада, но ни одной карты рая. Человеческий разум не способен измыслить хоть сколько-нибудь правдоподобную и последовательную утопию.

Лысоватый субъект в надвинутых на лоб солнцезащитных очках беззвучно вздохнул. Когда он заговорил, мне показалось, что голос его, как и его одеяние, стал серым и безжизненным.

— Нет. Только тогда, когда повествование начинает приближаться к самому неприятному.

— Что же у нас самое неприятное? — поинтересовался я, уже предвкушая ответ.

— Изгнание из рая.

***

Он сделал ещё несколько шагов к просвечивающим насквозь занавескам, казавшимся объятыми пламенем, так что ему приходилось поневоле держать вскинутой руку, защищаясь от беспощадного света. Ему казалось, что свет этот проникает вглубь его мозга, высвечивая самые потаённые уголки.

Он вытянул руку вперёд, пытаясь коснуться золотистых шторок, — и свет полыхнул ярче, требовательней, строже, раздувая в памяти тлеющий огонёк давно позабытого воспоминания.

Родители.

Отец его являлся бывшим приходским священником, неожиданно для всех оставившим свой сан из любви к простой прихожанке, не имеющей даже образования, чей образ жизни был связан преимущественно с растениями и почвой. Позже его отец пристроился на работу сельским учителем, что позволило ему обзавестись нужными связями для того, чтобы детство будущего профессора было благополучным и обеспеченным. Уже тогда тот, кто впоследствии наденет на себя серую многокарманную куртку и напустит на себя загадочный вид, подвергался насмешкам сверстников — причём суть здесь заключалась не только в пресловутом «отличии от всех», как бы ни хотелось верить в обратное. У будущего профессора всегда было отвратительно с пониманием людей и с дисциплиной.

Благодаря родительской помощи эту фазу жизни удалось относительно спокойно перенести — и даже перейти на следующую ступень. Но вот только любил ли он их?

Профессор передёрнул плечами, удивляясь пришедшему изнутри вопросу. Как можно не любить тех, без кого бы тебя не существовало?

Это не ответ, настаивало заливающее шторы огнём золотое сияние. Без бутылочек детского питания тебя бы тоже не было. Любил ли ты их — или рассматривал сугубо как средство к существованию?

Свет полыхнул ярче.

Зажмурившись, профессор провёл рукой по нежному полотну золотистой занавеси — примеряясь к ней, чтобы одним движением отдёрнуть край в сторону, не прислушиваясь больше к странным вопросам изнутри. Но через прикосновение, через контакт с нежной просвечивающей тканью в него как будто вошли воспоминания о первых днях учёбы в университете — когда он вот так же недоверчиво касался обложки старинного издания по астрономии, не веря, что эта книга будет сопровождать его.

Университет.

Друзья и враги.

Друзей здесь можно было приобретать уже не только благодаря пошлому остроумию и развитым костяшкам кулаков, но и благодаря интересным идеям. Врагов, как выяснилось, — тоже.

Вокруг него довольно быстро сформировался кулуарный клуб единомышленников, которым нравились его ученические псевдолитературные наброски и досужие размышления о философических аспектах сущего. Особенной популярностью пользовались его мрачные этюды о бессмысленности бытия — и, как ни парадоксально, грёзы о светлом будущем человечества.

Профессор вдруг перестал ощущать занавесь под своими пальцами. Открыв от неожиданности глаза, он обнаружил, что она неведомым образом отдалилась от него на половину шага.

«Любил ли ты их? — вопрошало залитое светом окно. — Испытывал ли стойкую душевную привязанность?»

Губы профессора искривились в горькой ухмылке.

На этот вопрос было легко ответить себе без особенного лицемерия. Любил — вряд ли, симпатии — зачастую по принципу взаимного обмена любезностями — имели место. В общем и целом тот давний университетский кружок друзей служил для него скорее полигоном по отработке тщеславия. Привязанность? Разве что к девушкам — но привязанность такого рода душевной назвать затруднительно.

Вновь зажмурившись до боли, он выгнулся всем телом вперёд, рассчитывая упасть прямо на занавеску, грузной своей массой сорвав её с окна, но в щель между окном и шторкой вдруг проскользнул острый сноп света, вонзаясь в его разум раскалённой иглой.

«Элис», — взорвалось вспышкой боли имя в мозгу. Профессор потерял равновесие и упал — но не вперёд, а назад.

Та, кто могла стать для него Дверью в Беспредельность. Та, для кого он послужил Дверью в Никуда.

Она всегда сидела на самых задних партах, не привлекая к себе особого внимания и лишь прилежно выводя что-то в тетради. Никто не знал, что эта девушка пишет изумительные стихи и утончённо разбирается в искусстве эпохи Возрождения, хотя она никогда не делала из этого особенного секрета. Элис всегда была и осталась для него в некоторой степени загадкой — отчасти из-за его внутренней лени, отчасти из неумения заглядывать вглубь.

Всё началось с шутливого обмена шпаргалками, пеналами, мелкими школярскими секретами. Кто бы мог знать, что этот товарообмен не случаен, что он запланирован и подчиняется строго определённой цели? Ему тогда и в голову не приходило видеть в том знак особого расположения.

Позже, когда он разгадал часть её игры — вернее, когда она сама поведала ему о том, спокойно глядя на него своими преданными глазами, — ему стало льстить её внимание. И он раздувал бушующее пламя до величины огненного урагана, хотя и понимая краем сознания, что делает большую ошибку.

Отчасти продолжая относиться к этому как к шутке или игре. Можно ли серьёзно смотреть на отношения между двумя школярами, которые даже не знают, как выглядят квартиры друг друга? Но уже начиная нервничать, когда она сообщала ему о переменах в своей личной жизни, неким скрытым образом связанных с общением между ними.

Страх перед ответственностью? Перед возможными переменами своего образа существования — существования, не имевшего никакого смысла и перспектив до появления Элис?

Возможно, отчасти что-то вроде того.

Что хуже всего, ему не удавалось скрыть от неё свои приступы ипохондрии и нерешительности, что каждый раз жгло огнём её сердце.

«Ты её любил?» — вновь прозвучал назойливый сакраментальный вопрос в уме.

В памяти его воскресли её ярко блестящие глаза, её радостный смех, её нежный мягкий голос, похожий чем-то на вкус войлочной вишни. Её эмоции, когда она рассказывала ему о посещении оперы.

«Ты её любил? Она тебя — да, до последней капли крови, всей душой и всем телом. Но вот осмелился ли ты полюбить её в ответ? Сказать об этом твёрдо хотя бы себе самому?»

Он закусил до боли губу.

Память его продолжала раскрывать перед ним воспоминания, всё более поздние, и чем дальше, тем ужасней становились картины. Слёзы на её глазах. Губы, кое-как искривлённые в дрожащей улыбке, рука, лежащая на его руке, — «не волнуйся, милый, всё будет хорошо».

Она ещё пыталась его — его — утешать.

Леденящим взрывом в его мозг вторглось воспоминание о финале этих отношений, пресеча на корню все попытки подняться с пола купе.

Нет, не было никаких перерезанных вен и проглоченных электрических проводов, прыжков с крыши высотного здания или игр в корриду с автомобилями, — зачем? Просто однажды, излив на неё очередной приступ своей меланхолии и выдохшись, он взял её нежно за плечи, чтобы в очередной раз попросить прощения, заглянул ей в глаза — и увидел, что душа мертва. Колодезь исцеляющей живой воды исчерпался, весенний сад засох, деревья превратились в торф.

В этот миг он со всей остротой осознал, что совершил непоправимое. Собственноручно, из прихоти убив то, что было в тысячу раз живее его самого со всеми его бредовыми идеями и концептами. Такого весеннего сада не было, нет и не будет уже никогда во Вселенной.

Никогда.

Nevermore.

— Я не хотел... — пробормотал он, закрывая ладонями лицо, тщетно пытаясь отвернуться от бьющего со всех сторон беспощадного света. — Ради всего... я не хотел!

Свет полыхнул ярче, заливая всё белизной.

Не было ни окон, ни шторок, ни пола, ни потолка, ни верха, ни низа, ни купе, ни субъекта в сером курточном одеянии. Был лишь заливающий всё свет — и звучащие на его фоне заглушающие друг друга бестелесные голоса.

— ...Существо, не умеющее любить, является системной аномалией, фикцией, сбоем, ошибкой, не имеющей смысла и права на существование в континууме причинно-следственных соотношений...

— ...С целью выработки и выявления в существах способности любить была сконструирована Испытательная Зона с привлечением искусственных категорий пространства, времени, материи и вероятности...

— ...Адекватно обусловленная таким образом, чтобы облегчить выявление и пробуждение способностей к любви даже у слаборазвитых в этом плане сущностей и субъектов, используя заданное правилами Испытательной Зоны строение их биологических организмов, вырабатывающих при определённых обстоятельствах норадреналин, серотонин и допамин...

— ...Существо, по своей воле покинувшее Испытательную Зону до выявления в себе способности любить, необратимо исключается из континуума причинно-следственных соотношений...

— ...Прошлого, настоящего и будущего...

— ...Вероятности, возможности и неопределённости...

— ...Навсегда...

***

Собачка у ноги человека в старом кримпленовом костюме вновь тявкнула, настойчиво привлекая к себе внимание. Хозяин рассеянно потеребил её за ухом, протянув кусочек колбасы с тарелки.

Я с некоторым усилием оторвал взгляд от выбоин в стене напротив, к вдумчивому изучению которых меня побудил рассказ встреченного незнакомца.

— Печальная история. Но наводит на определённые размышления. Вы, кстати, нигде не публиковались?

— Нигде, — ответил он. Слова его при этом прозвучали так же пресно и безлико, как выглядели бы написанными на бумаге. — И никогда.

Это заставило меня окинуть его внимательным взором, изучая выражение лица собеседника. На миг мне стало жутко.

Выражения не было.

Вообще.

— Ну да, разумеется, — заставил я себя рассмеяться деланным смехом, хотя мне уже было совсем не смешно. — Вас же изъяли из мироздания и из истории. Но почему вы тогда сидите передо мной?

Он взглянул на меня — и мне показалось, что на меня через него взглянули сами Сумерки. Безграничная серая пустошь, где нет ни Света, ни Тьмы.

— Это вам кажется. Если вы и дальше будете спать, то опоздаете на собственный поезд.

Я замер, ничего не понимая.

— Спать?..

***

Прикосновение к моему плечу заставило меня вскинуться. Проморгавшись, я увидел рядом с собой невысокого старичка в белом парусиновом костюме.

— Простите, молодой человек, — он указал деревянной тростью в сторону перрона. — Это не ваш междугородний экспресс там отходит?

В глазах его светилась лёгкая лукавая искринка.

— Где?

Я огляделся по сторонам. Вскочил, чуть не опрокинув ресторанный столик и тарелку с недоеденной запеканкой. Клофелин они в чай, что ли, подливают? Никогда мне ещё не случалось заснуть прямо в общественном заведении.

— Спасибо вам большое. Может, ещё успею.

Оставив на столике деньги и схватив чемодан, я направился большими шагами к выходу из ресторана. Оказавшись за дверью, отбросил всякую куртуазность и бесцеремонно перешёл на бег. Долго ли ещё будет ждать меня мой скорый поезд?

Странный сон про бредовый рассказ какого-то незнакомца вылетел у меня из головы уже через пять минут. Да и стоит ли вообще хранить в памяти разговор с человеком, которого, по его же собственным словам, нет и никогда не существовало?

источник