BabaNaka73

BabaNaka73

Истории о жизни одного Дома престарелых в реальных судьбах проживающих
На Пикабу
поставил 4515 плюсов и 36 минусов
отредактировал 0 постов
проголосовал за 4 редактирования
Награды:
За байки из богадельниболее 1000 подписчиков
133К рейтинг 4928 подписчиков 118 подписок 33 поста 33 в горячем

Байки из богадельни/ Сюрреалистическая реальность или Лоскуты

Да, да это как раз тот случай, когда абсурдная противоречивая реальность воспринимается дурным сновидением. В ином случае найти внятное объяснение происходящему, весьма затруднительно.


Вот к примеру: третьего дня в женском крыле отделения «Милосердие», вроде бы все как обычно: бабульки в холле у телевизора беседуют, не слушая надоевшего диктора новостей, кто-то сидит в комнате с книгой, кто-то лежит с кроссвордом, кто-то спит, кто-то делает вид…


На встречу по узкому проходу катит коляска, и я понимаю, что это, должно быть, Муха ну, то есть Мухина, но нет. Женщина оказалась незнакомкой с буйными невообразимыми черными кудряшками. Не могла же наша Муха за ночь отрастить такое богатство?! Женщина катила прямо на меня. Улыбалась, фыркала, сдувая непривычную длинную челку с глаз. На ходу ловила своё отражение в стеклах закрытых дверей бесчисленных комнат и явно любовалась собой.


– Нравится? – восторженно спросила она меня, лихо затормозив у самых моих ног.

Муха красуясь покрутила головой, потом сдернула искусственную шевелюру, с прилизанной, коротко остриженной, не по возрасту седой головы, потерла лохмами мокрый лоб и радостно протянула мне.


– На, гляди какая прелесть! Всегда такой хотела. Ну, прелесть же. Одела, и все – с прической.

Я не стала брать в руки, по виду мокрый от пота, парик.


– Где ты вязала эту гадость? – Спрашиваю. И не дождавшись ответа добавила, – жарко же, зачем ты его напялила?


А потом оглянулась и… подумала, что попала в полотно Сальвадора Дали, причем во все сразу полотна и бродить мне по ним в поисках выхода переходя из одного лабиринта в другой.

Все. Все жительницы отделения, кроме лежачих, сидели в париках. Зрелище еще то.


Баба Лена надела шоколадное длинное «Каре», Валентина Степановна рванную короткую стрижку почти оранжевого цвета, смотрелась она на морщинистом лице весьма нелепо. У Зои Степановны и бабы Любы были русые косы, двум соседкам достались длинные локоны блонд, еще три старушки сидели с модельными стрижками жгучего иссиня-черного цвета.


Бабушки обмахивались, прогоняя духоту, стирали струйки пота с висков и лба, но продолжали сидеть в ужасных париках, наверное, чувствуя себя необыкновенными красавицами. Они играли в свою игру, достойно снося все неудобства.


Села я поболтать с девушками и выяснилось, что ходят так мои красавицы на зависть всем бабкам усадьбы уже третий день и, горды собой безмерно.


Просто, нашей Элеоноре Абрамовне на днях исполнилось 94 года. Старушка ждала гостей. Перемерила все наряды по нескольку раз пока выбрала, по ее мнению, подходящий к такому случаю. Красивое платье, стоящее, новое. Это вам не старье кримпленовое, и не те, сбереженные платья, что надевали только на выход, сшитые еще в советском ателье, и не те, что выдают в усадьбе, а новье, да еще и купленное не в обычном магазине - виртуальном.


Медсестра Шурочка специально для юбилея выписывала. Ох, разнервничалась тогда Элеонора Абрамовна. Сложно было понять, как это? Не обманут ли? А примерить-то где? Как жешь купить и не потрогать материю? Три Шурочкиных дежурства выбирали, снимали мерки, переводили деньги. Так это было волнительно! Страшно и притягательно. Честно сказать, Элеонора Абрамовна решила непременно попробовать еще раз. Даже придумала, что купить еще.


Полученное платье понравилось всем, и о чудо - подошло идеально! К платью достали почти новые туфельки, простые чулки на резинке, настоящую комбинацию и именинница успокоилась. Все хорошо. Можно встречать гостей.


А потом, ночью, когда все улеглись, решила все примерить еще раз. Кряхтела, потела, но с передыхом справилась сама. Прошлась по комнате. Тихонько вышла в холл, незаметно прокралась в бельевую комнату и встала перед огромным зеркалом. Доолго стояла. Рассматривала морщинистое лицо, шею. Глаза, ставшие почти бесцветными, а ведь какими были голубыми. Элеонора Абрамовна всегда была хорошенькой. Красавицей никогда ее не считали из-за длинного носа, но хорошенькой называли. Всем нравились ее жесткие кудряшки. Ни тебе химии, ни бигуди ни надо. Все девчонки в институтском общежитии завидовали. Старушка распустила тонюсенький хвостик, приколотый к верху «невидимкой». На плечи упали редкие седые, но все еще волнистые волосенки. Да, старость определенно страшна.


На утро Элеонора Абрамовна решила, что ей непременно нужен парик. Старушку уважили. Пригласили в усадьбу продавца из отдела париков. Та, принесла невообразимое количество экземпляров, долго советовала и примеряла, и сделала невозможное. Именинница смотрелась моложаво, достойно и очень нравилась себе.

Все остальное, что уже никому не продашь, она втюхала, нашим старушкам. Все хотят быть красивыми. Раскупили все.


Гостями Элеоноры Абрамовны оказались дочь с зятем. Они приехали из Германии. Вернее, они вернулись жить в Россию после долгих лет жизни на чужбине. Встреча была особенной. Теперь понятно, почему старушка так готовилась и переживала.


Рассказывала, как дети в девяностых ждали визы. Как стремились уехать. Почему отказалась эмигрировать Элеонора Абрамовна. Комунист, труженица тыла. Отговаривать не стала. НЕ послушали бы. Как не слушали ее рассказов, о военных годах и тяжелой работе. Ждала. Ждала, когда вернутся.

Вернулись. Навестили. Жалуются на маленькие пенсии в Германии, на нищету и невозможность жить по-человечески.


Выслушала старушка детей, пожалела, обрадовалась, что рядышком, живые, здоровые.

Была на своем празднике хорошенькой.


Ночью Элеонора Абрамовна умерла. Похоронили ее в новом платье и парике.


Старушки после похорон собрали свои прически в мешок и вынесли на свалку.


Жизнь всех наших людей в усадьбе похожа на старое лоскутное одеяло, сотканное из выцветших, заношенных и ярких только что вырезанных тряпиц, намертво сшитых в одно полотно. И оно такое несуразное и такое красивое!

Показать полностью

Байки из богадельни/Подготовился

Большая часть оформляющихся в усадьбу стариков очень болезненно переживает разлуку с родными, домом и привычной жизнью. Это, наверное, естественно. Наверное – потому, что остальная часть проживающих, не признает себя отверженными и ненужными. От них не избавляются, у них, просто, изменились условия проживания. Эти люди восприняли новую жизнь как шанс. С энтузиазмом страиваются в новых условиях, окружают себя любимыми вещицами, обзаводятся новыми знакомствами. Ведут активную общественную жизнь и радуются каждому дню.


Вот такая активная баба Зося приехала к нам сразу после нового года. Чудесная бабушка. Носит толстенные линзы и при этом вышивает крестиком многоцветные сюжетные картины по счету. Мастерицы знают насколько это сложно. В комнате у бабушки Зоси как в тереме.

Вышито все. На кроватях подушки-думочки с диковинными цветами и райскими птицами, по кромке скатерти танцуют лиловые и салатовые бабочки, остается только догадываться сколько времени ушло у мастерицы на такое роскошество. На стульях появились чехлы с непременной крестовой вышивкой. А еще у Зоси платье с узорчатым вышитым воротником, платочки, полотенца и постельное белье.


Бабушка Зося приехала с приданным. Развесила по стенам свои картины, раздарила соседкам и принимает заказы на вышивку. Без пяльцев она и телевизор не смотрит и с подружками не беседует. Нацепит на нос свои окуляры, сгорбится над пяльцами, а сама смотрит сериал, при этом пальцы так и порхают над вышивкой. Удивительно!


Со стороны бабушка и все это действо очень напоминает сказочный сюжет. Один шепот чего стоит. Зося же еще считает. Сначала про себя, только губы шевелятся, потом забывается и уже бормочет бабушка не то цифры, не то заклинание. Мурлычет так спокойно, монотонно, но не раздражающе, так, что рядом сидящие старушки непременно засыпают. Храпят, под сериал, под шепоток, под ветер весенний, под стук дождя о жестяной карниз. Хорошо. Хорошо всем с бабой Зосей. Словно, она была в усадьбе всегда.


Бабушка Зося не плакала при поступлении. Спокойно проводила сына. Обняла, перекрестила, пошепталась с ним тихонечко на ушко. Тот на прощанье сказал, что звонить не сможет какое-то время. Начальство не приветствует телефонных переговоров. Но, как только приедет через три месяца, сразу ее заберет в гости на все время межвахты.


Сыночек и правда не звонил, но зато каждую неделю от него приходили посылочки, как раз под выходные. Зося так радовалась. То конфеток ей передаст карамельных, ну таких без оберток, любимых, то мороженое принесут большущее ведро, потом новые наборы для вышивки, аж три штуки! Вот где радость была. А с последним подарком передали дорогущий букет цветов. Огромный такой, неверояной красоты.


И такие цветы в нем были необычные, небанальные. Я таких и не видела прежде. Так долго бабушка Зося их рассматривала сквозь свои линзы. Так восхищалась! Все приговаривала: «как бы вышить такую красоту, как же смочь? Как же он догадался, что душа моя просит?» Потом просила сфотографировать, потом переживала что, если распечатать, не выйдет так как надо. А потом все сидела и смотрела, впитывала, запоминала, закрывала глаза, открывала, смотрела, шептала, считала. Записывала, зарисовывала. Потом кидалась менять воду, перебирала листочки, касалась губами бутонов, ярких лепестков, веточек.


Посреди ночи проснулась с криком. Плакала, заламывала руки, твердила, что этот букет он принес на помин. Тогда мало что поняли из ее объяснений. Бабушка Зося слегла с температурой. Мучилась в бреду пока не отвезли ее в ковидку. Если честно, мы тогда думали, что не вернется старушка в усадьбу. Через неделю пришел участковый. Оказалось, что сын бабушки Зоси и правда умер. Получается права была Зося, букет был прощальный, на помин.


Сын бабушки Зоси, Костя все продумал. Он долго готовился. Костя вообще отличался тем, что у него всегда во всем был порядок, на любой вопрос он находил ответ, знал алгоритм действий и выход из любой ситуации. Всегда, но не в этот раз. В этот раз он превзошел себя.


После развода Костя узнал, что болен. За время пандемии ситуация ухудшилась. Время упустили, случай перешел в разряд неоперабельных. На руках несамостоятельная восьмидесятилетняя шептунья вышивальщица. А если он сляжет? Об этом было даже больно думать. Вернее, больно теперь было все… Костя все решил. Придумал работу вахтами. Пока посещал курсы химиотерапии - мама его ждала и проходила тестирование на самостоятельное проживание. Выходило плохо у обоих.


Обдумав все за и против Костя оформил маму к нам в интернат, квартиру и дачу передал детям в дар. Жене переписал машину. Затем, оплатил еженедельную доставку для мамы и ритуальные услуги для себя. Отправил им подробное письмо с указаниями где и когда забрать тело, оформить формальности, произвести захоронение. Уехал на дачу.


Как было указано в письме Костю нашли в чулане. Он уже не дышал. Он все продумал.


Баба Зося не вышивает. Она боится, что нитки закончатся. Их подарил Костя. Но баба Зося шепчет. Иногда, кажется, что она разговаривает с кем то, отвечает что-то, а иногда, кажется, что считает. Готовится?

Показать полностью

Байки из богадельни/Мотя

Баба Мотя знала, что скоро придет ее черед. Чувствовала – скоро уже. Стала чаще выходить из комнаты, а ну, как придут за ней, а она одна. Страшно. С самого утра, скрипя тростью, медленно шла по отделению в холл. Стучала ко всем соседям, здоровалась. В открытые двери кланялась. Садилась на диван у включенного телевизора и смотрела в окно. Изредка качала головой или причмокивала морщинистыми губами на услышанную новость из телевизора. Вечером смотрела турецкий сериал с соседками. Путалась в именах, забывала сюжет, но как ее восхищал дворец, изумляли красавицы в причудливых нарядах! С таким нетерпением баба Мотя раньше ждала только старые индийские фильмы. После ужина самая первая занимала место поближе к экрану и не важно, что телевизор на всю стену. Достанет из кармана широкой юбки леденцы и запевааает чайком. Очень она уважает «Дюшес». Накупит с пенсии килограмма два и угощается с соседками целый месяц.


Сегодня просила не включать ей телевизер – «страстью от тудава так и несет, ну его». Смотрела как нянечка Тоня мыла пол, задумалась и запела так тоскливо, протяжно и каждая фраза катилась слезою.


– Каааак за меняаааа мааатушкаааа ооой-всееее просила боооогааа, – помолчав, баба Мотя всхлипнула и с придыханием затянула вновь, – ооой-все поклоооооны биии –ии-лаааа, целоваа-аа-ла крееееест, а сыноооооочку выпала дааааальная дороо-ооо-гааа, а хлоооопоты бубнооооваи – сиплый, от долгого молчания голос скатился на шепот, – пикоо-ооо-вай антеееерес.


Увидев, что Тоня уже не елозит шваброй по полу, а слушает баба Мотя оперлась о подоконник и стала ловко поворачивая кистью выстукивать мелодию. Пристукнет запястьем и перекатывает согнутые пальцы по подоконнику, стукнет пальцами, пристукнет запястьем и перекатит кулачек, снова стукнет костяшками. Да так ладно получается


– Журавееель по небу летит, – уже весело продолжила баба Мотя, –корааааабель по морю идееееет, а кто меняяяя кудааааа влекеееет по белу свеетууу.

Тата-таратаратата, тата-таратарата-та, выстукивала она.

– И где награда для меняяяя, и где засаааааада на меняяяя - гуляй, солдааааатик, ищи отвееееетууу.


– Ну, артистка! – похвалила нянечка бабу Мотю. – Певунья. Видишь и настроение поднялось.

– Ой, Тонькааа, – заголосила бабушка, – помру скоро я.

– Ну, чего наговариваешь-то, баб Моть? – снова зашаркала шваброй нянечка, – Карантин пережили, значит, еще поживем.

– Нет, девочка, скоро. У меня вон и ухи уже скрючились, я на них третий день смотрю – скрючились, значит, пора.

– Баб Мотя, уши - то причем?


Старушка подняла подол юбки и оборкой нижней рубахи стала тереть почти бесцветные глаза.


– Ну, как жжешь?! Как ухи скрючились, значит скоро ужо за тобой придут. – заплакала беззвучно она, теребя измятую оборку. – Я, когда еще мужняя-то была, ентова насмотрелась. Мой мужик батюшкой служил при нашей церкви-то в деревне. И вот когда зазывали его соборовать или отпевать кого – он меня завсегда с собою брал в помощницы. У них, которых ужо позвали, первым делом, ухи морщинятся. Такие, знашь, становятся высокшие, их не спуташь, как глянешь сразу поймешь, что другие стали - потому как услыхали зов. Даже у которых его не заметили, не почуяли - все одно скукоживаются.


– Дай посмотрю твои уши, – подошла заинтересованная Тоня, снимая мокрые перчатки. Развязала Мотин платок, убрала тонкие седые волосенки внимательно рассмотрела оба уха. Ничего особенного не увидев, девушка зацыкала. – Ццц… баба Мотя, тебе 98 лет, какие еще уши у тебя должны быть, гладкие как у младенца, что ли? Нормальные они у тебя.


Старушка опустила рубаху, расправила юбку и стала часто, часто креститься. – Упаси боже, упаси боже, доченька. Так пожить еще хочется.


– Так живи, баб Моть, живи! Мне вон молодой уже ничего не хочется с такой жизнью.

– Ой, не кликай, девкааа, они сами приходют. Вона я, чижелую жисть прожила, чижелую, а теперича радуюса кажному дню и не собираюса никуда. Тока и прошу время еще пожить, посмотреть, чего дальше сделается.


– Кто приходит, баб Моть? – уже рассмеялась Тоня.

– А те, кого посылают. Издалека сначала пугают, тенью маячут, шепчут, потом вроде как снятся, а вроде как взаправду стоят у кровати-то, смотрят. Глянешь, на них, прикрикнешь - чего, мол, вам? А их раз, и нет ужо никого. Кто такие? Чего ходют? И тоска, знашь какая накатыват? Боюсь заберут они меня скоро.


– А ты их крестом, окрести и все, сама же учила. Не бойся. Уши у тебя еще хорошие, точно тебе говорю. Хочешь, я у тебя в комнате с хлоркой все вымою? Ну, чего ты, баб Моть? ¬ – обняла старушку Тоня, – Ни одна зараза к тебе не сунется.

– Хороша, ты девка! – улыбнулась баба Мотя. – Доброго бы тебе мужа справного.

– Нее, мне не надо. Больше никакой любви. – Зашаркала сильней тряпкой Тоня. – Хлебнула я

этой любви по самое не хочу. Все это никуда не приводит и плохо заканчивается. Причем, всегда только для меня.


– От, дурняяя! Да разве ж без любви можно? Я вот своего мужика и лица уже не помню, а люблю. Как раньше люблю. Жисть, она все выравниват и прощат. Фотокарточка у меня осталась, гляжу ее, гляжу, а глаза ужо не рассматриват ниче. Тока по памяти, вроде похожий, а вроде как другой был. Забыла лицо-то. Почитай ужо с 70 года нету его. Только тепло в душе поднимается, когда карточку беру. Поглажу ее, поговорю с ним и хорошо. На могилку к нему ужо не попаду, и лежать буду далече. – Снова заплакала, запричитала баба Мотя. – Я вот все думаю, а вдруг, мы ТАМА встретимса и не узнаемса? Столько годов прошло…


Я ведь его с измальства самого любила. Один он у меня на всю мою долгую жисть и был, а лица не помню. Расплыватса все в памяти. Только бороду рыжую и как пахнул не забыла. Иногда чую его запах по утрам. Проснуса, а глаза не открываю, чтобы не прогнат. Такой родной запах из молодости, все пытаюса в голове поймат лик, рассмотреть мой ли и, не получатса. И маму не помню совсем, а батьку, и узнат - то не успела. А раз не помню никого, то и меня некому будет вспоминат.


Я одна-то рано жить начала. Как десять годов отметили, из школы меня отписали и сразу в работницы определили. Потому как горше нас с мамкой никто не жил, беднота да срамота одна. Батька наш помер, когда я только народилась. Оставил ее одну с девятью детями. Уж она со старшими сына̕ми билась в колхозе, как прокляту̕ша, а все одно впроголодь завсегда были. Мамка нас спасала, как могла. Троих дете̕в младших отдала в работу людям. Иначе не прокормить. Меня сразу в няньки забрали в райцентер. Помню набычиласа, обида ажно разыват, на мамку не гляжу, а она ревет, а сама утешат, что в сытости да чистоте буду! Надежа у ней была, что в люди выйду, толк из меня будет. Вот как увезли меня из дому, так детство мое и кончилоса. У чужом доме в людях чижило жить-то. Хоть и семья хороша попаласа, кормили меня и одежу покупали, а все одно - чужие.


Попервой белугой ревела - домой хотелоса. Хозяв боялась пуще огня. Взяли меня в дом батюшки  ихих малышов нянькат, но приходилось делать все. Цельными днями работала, как большая, ни присесть. В церкву назначили меня полы мыть, и снег кидала, и в дому забот хватало, и малышня на мне… Помощница я хороша была, старательна. Мария, матушка-то, на меня нарадоватса не могла. Так я у них и прижиласа.


А мне, слышь, так диковинно было, что они по вечерам книжки читали. – засмеялась баба Мотя, прикрыв ладонью рот, будто застыдилась, что вспомнила. – Ооой, странные они мне поначалу виделиса-то. Так жили чудно, красиво. Мои почитай все не грамотны были, у братьев по два класса, а мамке с нами оглоедами не до книжек-то было. Я тока три класса кончила, читать по путю и не читала, так… по складам, а тут - кажный вечер, значит, читают и обсуждааают потом. То отец Матвей сказыват, как понимать че прочитали-то в церковных книгах или мирских, то матушка Мария читат и спорит потома об чувствах – про страсти, значит. Вот из одной книжки прочитали они, что любовь – это, значит, увидать себя у чужом человеке. И что мужик ентот, из книжки, ужо давно живет не свою жисть, и сильней всего хочет все изменить, делать, значит то, че важно ему, слышь?


Вот разве ж кто об ентом когда задумывался из колхозников наших? – всплеснула руками баба Мотя, шлепнув себя по бедрам. – Жили, да и жили в делах заботах, дитев ростили, никто ни об чем таком не думал, не говорил - до подушки бы доползти вечерами. Друга у люда жисть – то.


Лежу я на печке за занавесочкой слушаю, интересноооо. На всю жисть я ентот разговор ихий запомнила и, что такое любовь. Вот какие люди мне попались, думаю. Не иначе сам Господь мамку привел к ним.


А потом детки ихие болеть начали и поме̕рли друг за дружкой. Ох, и горе ох, и плакала я. Как ро̕дные кровинушки же стали. Така обида была, страх такой душил, что помочь не могу. Ничего ведь ни сделать, ни исправить ужо, хоть волосы на себе рви, хоть сама завместо них в домовину ложись.


Думала, отправят меня теперича к мамке домой. Чего оставаться было, дитев нет? Сама спросить - дальше то чего, боюся. Работаю, как и у перед, а сама тише травы, ни на кого глаз не смею поднят-то. Мария тоже молчит, слова не говорит, тока все плачет, да обнимат.


Упадет на шею, рыдат, тараторит в ухо, поди, разбери чего. Я терпю – понимат-то надо, горе како. Ну, раз молчат решили, значит, меня не прогонят. Я и угомониласа. Оно знашь как? То вот все домой рваласа, к родичам, а как увидала жисть-то другу, в обрат дорога не всласть.


Вот все мы помины по деточкам справили, а матушке нашей не лучше. Уже и годину отвели, а она все как малахольна. То цельными днями молитса, поклоны бьет, с колен не встает, то ревет и бога проклинат. Намучилиса мы с ней. Где это видано, чтобы матушка отца небесного кляла? Так еще и выбежит в мороз, в снег боса̕, не оде̕ванна прям под церкву, станет у притвора и плюет на вратарницу ну, на икону, значит. Клянет всю свою жисть по чем свет стоит. А слова такие страшные режут, прям, режут. Как вспомню – до сих пор сердце сжиматса. Смотреть и то на нее было больно. Худуша, волосы космами висят не прибраны. Глазюки красны от слез, опухша вся.


Батюшка схватит ее в охапку, домой ташит, а она вырыватса, кричит, кусатса… Мы ее в дому̕ запрем на засов и травками отпаивам, фельшерица уколы ставит, пиявки цеплят на лоб. Как мне было уйти от них? Так и осталаса жить дальше - не то как работница, не то вроде как ро̕дная? Жила так пока война не началаса. А как Матвей воевать ушел, за Марией присмотр нужон был. Полегла моя хозяюшка от горя, ослабла, а я при ней.


Батюшка Матвей сходил у город, в енту – как звать ее забыла, ну контору ихую церковную, а как вернулса повесил замок на нашу церкву, сложил оде̕ву с крестом в мешок и оставил нас с матушкой вдвоем. Не можу, – говорит, Мотя, – не имею права не идти. Не жисть это будет, а голгофа до конца дней моих. Должон воевать как все.


А я реву, в ноги евойные упала, молю – пощади, батюшка, не смо̕жу я с ней, ведь немошна совсем? Как я с такой матушкой одна? Не слушал он меня. У него ужо своя звезда горела. Как у того мужика с книжки, помнишь? Тоже задумал, значит, жисть сменить. Не мог больше с нами. Свет ему был не мил. Мужики, они не могут долго гореват-то. Разрыват их. Лучше на войну.


Проводила его за околицу, наревелааааса. Уже у дома разжала кулак-то, что слезы терла, а ключ от церкви вот он. Когда он мне его сунул, я и не поняла.


Назавтра началаса у меня жисть по-новому. Теперича, открывала я по утрам церкву и свечи варила тоже я. Полы перемою, приберу все, цветочков в поле нарву поставлю, траву душисту. Чисто так, хорошо на душе сразу. Матушку приведу. Посидим у двоих, помолчим в пустом храме, кажный о своем. Тока голуби гулят, курлычат - эхо в куполе звенит. Когда матушка молитву почитат, а когда придет кто попросит Пресвятую Богородицу вернуть сынов да мужей живыми домой. А в праздники-то и говорить нече, шли, посчитай, с кажного двора душу отвести, да сил набратса. Особливо, когда похоронки стали присылать. Уууу, – махнула баба Мотя рукой, – как вспомню…


Был случай, даже жена председателя прибежала. Сы̕ночку оплакивала. Распахнула двери и рухнула плашмя у иконы Хрестителя, думали сплохеет, как матушка наша. Тетки сначала кинулиса ее подымат. Тянут под руки с полу, а она как завоооееет, закричиииит, не по человече прям. Оставили ее, отпустили. Пролежала, молча председательша ничком дня два, с места не сдвинуласа. Уткнуласа лбом в самый пол, ни пикнула больше, вроде как сама поме̕рла. Улетела душа ейная к мальцу, которого и омыть слезами не смогла, и глазоньки, закрытые никогда ужо не поцелует, руки̕ боле не тронет, воло̕с не пригладит.


Утром третьего дня встала черная вся. Видат правда почу̕ла и боль и вздох смертный дитя ро̕дного. Впитала черноту его страха, мытарства неприкаянного. Отмолила, значит, душу сынову.


Баба Мотя снова задумалась… сколько годов прошло, все помню, ничего ни спрятат, ни отдат. Заплакала. Снова стала тереть оборкой рубахи глаза. – Все мы под Христом ходим, Тонька, все как один. А любовь… нету силы большей, а ты говоришь, не хочу.


Когда война кончиласа мне ужо шел 21 год. Работала тогда я у колхозе на току̕. Цельный день лопатой это зерно – ширк-ширк, ширк-ширк. Но̕чу спать улягуса руки ломаиит, спина трышиыыыт, в голове шумно̕оо, будто в ухи песок сыпут, а рассвет замигат и все по-нову. Мы с то̕ка неделями не уходили после уборки, тута валетом и спали в сарайке. Пришла раз я до дому баню стопить, а тама отец Матвей живой здоровый. Кинулса ко мне, циловат, обнимат, а у меня сердце зашлоса – как, как я ему про матушку-то скажу, не уберегла?


Оторвалса он от меня и сурьезно так спрашиват: – ну, как жила? Где матушку схоронила? Как справиласа? – а сам чужой такой, старый стал, чуб-то серым посыпало, моршины резанули от глазов у бороду. Войнааа.


Отлегло у меня, значит, люди добрые ужо поведали о наших бедах. Сели мы с ним за стол, а он руки-то мои взял мазолисты и спрашиват: долго копала? Ну, тут я ужо и заревела. Поведала ему как мы жили вперед, да как уголков от него ждали с вестями. Как Мария наша страшно померала. Оооой, как кричала, звала его - батюшку, значит, ро̕дного ночами и днями, да как просила Христа бога простить ее, плакала. Как металаса она в бреду, деток все искала, кликала. Долго болезная мучиласа. Дооолго ни ела, ни пила, пока у беспамятство впала. Видно услыхали деточки зов мамкин, пришли за ней.


Слушат он меня, а у само̕ва глаза те̕мны сделалиса, руки себе жмакат, кости ажно тришат. Глаза не мокры, а душа плачет, вижу.


– Ешо, – говорит, – ешо расскажи, - а чего рассказать-то? – «Обмыли мы ее с соседкой Кузьминишной», – говорю, – «в простыню скрутили, а могилу готовить и некому».

–Хорошо мороз лютовал. Вынесли матушку в притвор, свечку запалили, и цельну неделю она тама сторожила, пока мы с товарками мерзлу землю ковыряли. Ты, – говорю ему, – отец Матвей, ежели чего не серчай, как смогли управилиса. Отпевать теперича ее – твое дело.

Ну, а когда прознали-то в совете, что матушки не стало, деньги служивые твои больше не носили. Нет жаны̕ – нет и мужниных денег. Я –то вам никто… Голодно стало.


Ой - ты, батюшка, не думай, я к мамке уеду. Мешать не буду. Вскинуласа я, вроде как опомниласа. Че мне чужой девке в дому у мужика - то проживат?

А он мне и говорит: – Куда же ты, Мотя пойдешь из дому̕? Живи как жила. Столько всего пережили мы в ентом доме с тобой - нам по одному никак.


– Как жешь я остануса? – смотрю на него, а у самой сердце трепешиыыыт, – чего люди скажут?

– Ничего не скажут, ежели мы с тобой повенчамса. – вот так в сурьез мне и говорит. – Через неделю пост отойдет, мы запишемся в совете и повенчаемса.


Тут ужо я опять в голос реветь: как это я и ты отец Матвей? Я девка проста, не умна и ты – батюшка ученый. Как же ты меня возьмешь? Разве я могу тебе быть жаной? Это ж, значит, быть матушкой? Я ж школ ваших церковных не кончала… Я не умею.


А он улыбатса: ты, Мотя, говорит, не о том думашь. Не смотри, что я старый, я буду хорошим мужем и деточек ро̕дим. Ты мне давно глянуласа, еще до войны. Красива ты. Хороша. А что не любишь меня – не горюй, сладимса...


– Да, как жи не люблю? - целую ему руку, прижимаюса щоками, плачу – давно, говорю люблю, – почитай с детства. Да, разве я могла думать, что жаной стану? Мыслить об ентом не помышляла…


Ну и сладилоса у нас. Жили мы с батюшкой дружно. Светло так жили. Правда, книжек вечерами не читали. Не до них нам было. Работы не початый край. Кажный день то выезды, то огород, то служба, то у город его мотают по делам. Рееедко Матвей меня покличит к себе, послушать слово божие, на ентом и все прочтение. Не антересно ему было со мной, вот как я смекаю. Попривыкли, а антересу не было. А я любоваласа им-то. Мой. Мой. Только мой - умнай, хорошай. Все к ему кланятса. Про все он знат, всем советат, помогат. Домой придет после службы, бороду свою рыжу пригладит и обнимат, а у меня душа как та перепелка.


Так и жили, пока мой Матвей не стал ругатса. Пуста я оказаласа. Не баба, а пустоцвет. Никак не могла я дите понести. Уж, так любила мужа, так любила, а все не впрок. Молила, молила господа денно и ношно о малышке, не слушал он. Может, прогневалса на что?!


Матвей мой стареть нача̕л. Поменялса враз. У церкви со всеми как прежде все, а до дому придет, как волк делатса, только рычит. Побивать меня стал в бане. Как в субботу баню топит, да ругатса –я ужо жду, щас вломит. Намоет меня, напарит, да и приложитса. Смотрит на тело голо и бьет, бьет кулаком. А я знаю, это не меня. Это пусто брюхо лупцуит, что сына не дает. Плачу тихо. Виновата. Не можу ему радости дать, не можу жисть подарить. Заслужила. Он вона кто, а я? Ушла бы, да не можно – матушка.


Как-то по весне принесла у церкву тетка одна дите окрестит-то, я развернула – а он рыжий, прям как мой Матвей. Нету у нас в деревне-то больше рыжих. Молчу, гляжу на мужа, а они с теткой ентовой переговариватса тихо, шепотком. После крестин, стал Матвей проведывать крестника, первый он был после войны. Бабы долго одних девок рожали, как взбесились.


Через год снова ента баба ро̕дила дите. А я знала, не замужна она была, возле балки они с мамкой жили. Не молода ужо она была. Почитай в ровесницах с Матвеем моим хо̕дила. Разное об ей поговаривали. Не то знала, чего, не то умела всяко. Бабы к ней шастали вечерами со своей потребой-то. Вот, значит, и Матвей мой причастилса. Народили они с ентой бабой четверых мальцов. И всех мы у церкву приняли, окрестили... Стыдоба. Бегали рыжаньки и хлопцы и девчаты. Батюшка их служками сделал. В помощники, значит, взял.


Один раз осмелев, завела я разговор, кричала: Любишь? Твои? Посуду даже побила.

А он мне: Ты не поймешь… Это свята любовь, о которой тока полушепотом можно, потому как трогат она больше криков. Она, говорит, сильнее боли и ошибок прошлого. Я, говорит – принял енту любовь и себя. А ты, Мотя прости. Мы с тобой одно цельное. Ты Мотя и я, говорит - Мотя. Живем одну жисть. А любовь у нас разна. Хто ж его осудит? Кому нужна глупая некчемная баба? Повыла я, повыла, а жить дальша надо.


Ходила я в балку, смотрела на Красулю. Хороша баба, ладна. Не молода ужо, а така справна, фигуриста, чернява. По двору ходит, как плывет. Матвей правый, об таких вот книжки и сочинят, и шепотом об их говорят.


Перед тем, как уйти, Матвей мне каялса. Любил, говорит я тебя Мотя одну, как самою жисть. Видел я себя молодым в тебе и не мирился с ентим, что стал другим. Толи война, то ли горе людско изменило все. Так и помер у меня на руках.


У церкву назначили нового батюшку. Старший сын Матвея отучился, его и прислали. Пришла пора мне дом освобождать. Чего мешать-то молодым? Устроиласа я у тырнат. Пенсию-то не получала, как жить?


– Как это не получала? – удивилась Тоня. – это ж 70 годы. Все пенсию тогда уже получали.

– Ну, не работала же я. Матвей за меня отвечал. А потома, куда бегти? Никто мне ничего и не сказывал, я и не знала, что положено мне. Только тута ужо потома оформили. А теперича и вовсе богачка - тридцать тыш отваливат кажный месяц на меня государство!


– А кто ж к тебе приходит постоянно, что за дети, внуки, если родных нет?


– Ааааа, это мои тутошные дети-то. – Засмеялась баба Мотя. Раньше тута заборов не было.

Сидели мы с бабками цельными днями без делу. Тута знашь, какой сад был, ууу – яблони кругооом. Дома не видно – за̕росли. Вот с ближних дворов и просили мамки понянькат детев. В саду посидим, поиграм, кого укачат, кому воды надоват, кого с дерева снят. Так и породнилиса, и дети выросли, и внуков вынянькали ихов. Не забывают, приходют все… Может и меня будет кому вспомнит потома…


Скоро, Тоня, мне ужо скоро… чую. Мне бы только разглядет-то, может енто Матвей мой приходит? Может, зовет ужо? Потому как без любви кикак, даже тама

Показать полностью 1

Байки из богадельни/Неправильный крест

После снятия ограничений усадьбу открыли для посещений. Конечно, встречи разрешили ненадолго и только на улице, но это вызвало бурю радости у всех проживающих. Радовались даже те, к кому  приходить было некому.


Бабу Мотю навещали на этой неделе чаще всех. Она самая счастливая. Гостинцев нанесли полный стол, а главное - повидалась со всеми. Шутка ли два года на карантине?! И откуда силы взялись? Только сказали, что на проходной ждут - тут же подхватилась бежать. Засеменила, торопится, пальто на ходу натягивает, маску за уши цепляет. И на колени больные не жалуется, и трость не взяла. Из глаз слезы – помнят, пришли, нужна еще.


Поговорила с гостями, стали прощаться - баба Мотя всех по привычке крестит, целует, а правнук, лет одиннадцати просит бабу Мотю: «Не крести меня, бабушка. Не помогает твой крест».

– Как же не помогает, сынок?

– Да я вот сколько раз крещусь вот так, крещусь, – осенил себя крестом мальчик, – ничего не исполняется.

– Да ты ж неправильно крест кладешь, – заметила баба Мотя – надо справа налево, гляди – показала старушка, – лоб, пупок, правое плечо, где ангел сидит, потом левое плечо, а ты - наоборот.

– Ааа, теперь понятно, почему не работает, – расстроился мальчик, – а я крещу, крещу тетради по русскому, а они все равно одни трояки ставят.


Посмеялись и разошлись, а баба Мотя задумалась надолго о своем не правильном кресте.


Историю про нашу бабу Мотю расскажу, в следующем посте.

Показать полностью

Байки из богадельни/ Побрейте мне брови

В очередной раз усадьба стала свидетелем невообразимой драмы. Несомненно, ссоры в женских отделениях случаются и даже, иногда, летают по комнатам железные бигуди, гребешки, накладные шиньоны, изъеденные молью и панталоны. Как в любом женском коллективе бывает всякое. Наши возрастные дамы хлопают дверьми, пьют валокордин хватаясь за сердце и обзываются так, что у побитых жизнью мужчин выступает испарина. Но, чтобы драться – никогда. А тут … все перессорились, начали толкаться, кто-то кому-то вцепился в волосы. Марине Петровне порвали платье. Бабе маше сорвали и затоптали кружевной воротничок, а он ей достался, между прочим, еще от бабушки. И всё из-за этой нескладной Леокадии и её бус.


Женщины разделились на тех, кто Леокадию просто терпеть не может, осуждает и откровенно, по бабьи, отчаянно завидует и сочувствующих восхищенных заступников. Да и как не завидовать? Одно имя чего стоит – Леокадия. Красиво и таинственно. А если судить по внешности, манерам, невероятно насыщенной жизни, о которой новенькая так интересно рассказывала за чаем, и главное – сокровищам из большой резной шкатулки, похожей на сундук, то и вовсе получается, что Леокадия Мариковна персонаж трогательный своей открытостью, магнетически притягательный и столь же противоречивый.


Надо сказать, меня Леокадия поразила с первого мгновения. За время моего долгого отсутствия в усадьбе поселились проживающие из других интернатов (маленьких центров при соцзащите), которые успешно упразднили и пенсионеры, дождавшиеся своей очереди. Познакомиться лично со всеми я еще не успела, поэтому, когда в проеме открытой двери кабинета появилась изящная резная трость и по-детски крошечная туфелька, а писклявый голос попросил меня побрить брови, я от неожиданности даже поднялась голосу на встречу.

Оторвавшись от монитора подумала, что ослышалась, но нет.

– Побрейте мне брови, – снова пропищала хозяйка самой красивой трости, которую мне приходилось видеть, а мне, поверьте, приходилось видеть многое, работая в таком месте. 

– Зачем же их брить? – удивилась я.

– Ну, посмотрите, заросли же! Я же чувствую!  Вот – трогаю, а они мохрятся и седые все как у старухи. Противно же.

Только теперь, я поняла, что новенькая ничего не видит.  Подошла поближе и уставилась на ее брови. Именно уставилась. «Боже», - чуть не вырвалось в слух, «эта женщина прекрасна в своем стремлении удивлять». А сама думаю: «Ну вот. Пошли первые проживающие косметически «ухоженные»».

Леокадия Мариковна, судя по всему, денег на салоны, в свое время, не жалела.  Выкрашенная в черный цвет толстая коса, уложенная высокой короной, отлично оттеняла на белом морщинистом лице бывшие когда-то черными татуажные брови. Выцветшая краска стала грязно синего цвета и походила на тюремную татуировку. Картину дополняли подведенные такой же краской сухие тонки губы и межресничные синие стрелки. Выглядело это художество эпично. Редкие выросшие на бровях волоски были и правда седыми и топорщились на синеве пушистым облаком. Надо было срочно спасать красоту. 

– Вы, обратитесь к медсестре в вашем отделении, – посоветовала я. У меня только документы, даже раковины в кабинете нет, понимаете?

– Да, они смеются надо мной. Знаете, я тут у вас уже третий месяц и как-то не складывается. Не – не – не, не приживусь. – покачала она головой, – и персонал такой у вас строгий.

Высокая в широком балахонистом платье с тростью в маленьких ручках Леокадия смотрелась карикатурно.  Все в ней было неразумно и неправильно.  Ее хотелось рассматривать. Женщина это знала. Будто почувствовав, что я отвлеклась и не слушаю, Леокадия стукнула о двери тростью и вперилась в меня невидящим взглядом.

– Я-то думала, что устроюсь сама, потом сына в ваш город перетащу. Думала у вас с работой попроще. А тууут…  –  махнула она рукой, – так же, как и везде, без знакомых не сунься. Он у меня, знаете, такой не самостоятельный.  Ни на что сам решиться не может. Ни работу найти, ни с женщиной сойтись. Деньги, что я ему оставила заканчиваются…

Ну, побрейте мне брови, – без перехода снова стала упрашивать Леокадия писклявым голосом.

Пришлось отвести ее в нашу парикмахерскую.  Леокадия протянула маленькую морщинистую руку с детскими ногтями. Больно прижалась к моему локтю и громко пищала, комментируя дорогу. Пугала, размахивая тростью, приближающихся прохожих.  

Через неделю Леокадия пригласила меня к себе в комнату. Решилась на переезд в интернат соседнего города и просила устроить перевод. Как я ее не уговаривала остаться – Леокадия была непреклонна.

– Ну, решила, значит буду оформлять, – пообещала я ей.

– Вы не подумайте, это не капризы. Мне нужно устроиться надежно, и что бы сын рядом.  Его одного на долго оставлять нельзя. Не хочет он переезжать в этот город. Я ведь всю жизнь жила только для него. Личная жизнь у меня не сложилась, сами видите, со мной сложно. И дело не в слепоте. Я же не всегда была незрячей.  У меня даже бизнес был, да! Настоящий магазин бижутерии. Вот смотрите. Леокадия открыла сундучок.

Через минуту маленькие ручки перебирали на столе тяжелые бусы и броши. Блестящие камни отзывались на прикосновения хозяйки, поблескивали, журчали.

– Подержите эти, – сунула женщина мне бусы из сиреневого камня, – чувствуете теплеет. Это ваш камень. Поверьте, я это вижу. – улыбнулась она и тонкая подводводка -татуировка на губах некрасиво растянулась.

Я всегда любила камни. Они живые. Видите мои руки, я всегда их так стеснялась. Эти детские розовые ногти – ужас.  А еще пальчики болят, и я никогда не могла носить кольца. Зато бусы и ожерелья из натуральных камней я могла себе позволить. В двухтысячных, когда мужчин я стала интересовать не так остро, нужно было на что-то жить. Камни – единственное, что я знала очень хорошо. Открыла магазин. И, знаете, дело пошло, мы смогли купить с сыном квартиру в ипотеку и рассчитались. Камни помогли. Эти бусы, все что осталось. Воспоминания и моя радость. 

Возьмите эти себе на память. Они вас выбрали. Леокадия накрутила нитку бус мне на руку.

– Я их все равно все раздарю. Отдам на память женщинам, которые были ко мне добры. Пора оставить камни в прошлом. Еле отвязалась от подарка, сославшись на правила учреждения.

Леокадия и правда раздарила все свои украшения. Старушки ходили теперь в столовую и на посиделки в жемчугах, самоцветах, янтаре и стразах. Как женщин меняет радость. Даже голоса помолодели. Чаще стали смотреться в зеркало, подоставали свои лучшие наряды, сделали прически. Встрепенулись все. Весна пришла к нам в феврале. Все так благодарили Леокадию. Женщина прощалась. Принимала ответные подарки и благодарности.  

Еще через неделю, в банный день к медсестре отделения обратился проживающий дядя Митя, известный ловелас. В каждом отделении интерната у него были подружки и не успевшие начаться прерванные отношения. Дядя Митя отчаянно просил разрешения помыть Леокадию в бане самостоятельно перед закрытием.

–Нет, нет и нет, дядя Митя, – не соглашалась медсестра. Ты в своем уме?

– Ну, никто не узнает. Она же уедет завтра, и мы никогда не увидимся, дочка, ну разреши нам попрощаться. Она такая прекрасная, никогда не было у меня такой женщины, да и не будет уже.

Долго дядя Митя просил, потом пришла Леокадия, и медсестра согласилась. Под честное слово, что ни одна живая душа…

Дождавшись, пока все отделения перемылись и ушли на вечерний чай, парочка отправилась в баню. О том, что там происходило знают только стены помывочной и лукавая улыбка дяди Мити на следующий день.

Леокадия с утра меня встретила у двери кабинета с просьбой порвать ее заявление на перевод.  

– Ни поеду я ни куда. – Твердо так сказала своим кукольным голосом Леокадия, как будто я ее к этому принуждаю, – Мы с Митей решили пожениться. Вы узнайте, как нам быстрее расписаться и съехаться в одну комнату.

А к вечеру усадьбу постигло горе. Леокадия потребовала всех вернуть раздаренные бусы. Решила, что они ей теперь самой пригодятся. Дама-то почти замужняя. Вот и перессорились из-за этих бус все старушки. Дошло до драки. Сидят теперь все по комнатам, никто ни с кем не разговаривает.

Сегодня снова пришла Леокадия в парикмахерскую. Улыбается.

– Побрейте мне брови, я завтра замуж выхожу.

Показать полностью

Байки из богадельни/Если судьба

В пятницу приехали новенькие. Семейная пара прикатила на такси без предупреждения. Нет, они, конечно, оформили все документы, и прошли комиссию, но не стали дожидаться пока их официально доставят сотрудники КЦСОН. Решили, что до понедельника не доживут. Собрались с силами, завернули документы в газетку, оставили ключи соседям – чтобы дом не пустовал, не ветшал, и вызвали такси. Таксисту отдали оставшиеся деньги от пенсии после прохождения многочисленных анализов и тестов. Главное, чтобы согласился вынести их обоих до машины на руках. Соседка одна не поднимет.


Таксист на проходной объяснял, что привез стариков на проживание, что оба не ходят, если надо, он отнесёт их сам до приёмного отделения и не уедет, пока тех не примут, если что, доставит обратно домой. Хороший парень попался.

Пересадили стариков на коляски. Хотя какие они старики?! Ей 60, ему 62. Держатся за руки, волнуются. При оформлении выяснилось, что они не расписаны. По правилам вместе могут проживать в комнате только пары официально зарегистрированные.


Анна Фёдоровна в слезы, прижала руку мужа к груди, целует: «Не разлучайте нас, я хочу с ним, не пойду одна». Дмитрий Николаевич тоже засопел, раскраснелся, успокаивает свою Аню: «Вот, ну, говорил же давай уже наконец поженимся, что теперь?».


Смотрел на них таксист, смотрел и говорит: «да в чём проблема? Поехали в ЗАГС, распишемся по-быстрому и вернемся, у меня там родственница работает». Пересадил стариков в машину, вытащил из газетки паспорта и повез их жениться. И ведь расписали! Уговорил таксист все оформить быстро. Вернулись Дмитрий с Анной уже законными супругами. Значит, всё-таки судьба.


Дима познакомился с Аней в морге. Случайно. Она курила в тенёчке под деревом, выросшим у самого входа. Отдыхала после проведенного вскрытия. Сидела на лавке опершись о ствол с зажмуренными от слепивших лучиков глазами, медленно затягивалась сигаретой, улыбалась своим мыслям и не знала, что по кудряшкам ползали божьи коровки.


Дима приехал за гистологией отца. Забрал стеклышки, прям на крыльце нетерпеливо развернул результаты анализа. Чисто. Метастазов нет. Ура! Ура! Хотелось кричать, смеяться… С улыбкой поднял голову, а тут докторша - засмотрелся. Не утерпел, подошел, стряхнул божьих коровок с волос и потерялся в темных глазах. Неожиданно для себя пришел вечером проводить красавицу домой. Не ожидал, что случайное знакомство перерастет в серьезное чувство, в отношения. Вот этого он точно не планировал. Недавно жена ушла, отец больной, работа, а тут - любовь. Не ко времени как-то, а главное, ему всегда нравились другие женщины. Аня такая маленькая, худенькая, серьезная, с вечными проблемами, дочь подросток… В общем, совсем не такие женщины его привлекали раньше.


Аня не на чем не настаивала. Ничего не просила. С ней просто было хорошо и интересно. Никогда в его жизни не было женщин докторов, тем более патологоанатомов. К ней влекло. Встречи становились чаще, а расставания болезненными.

Дмитрий похоронил отца. Познакомился с дочерью Анны и началось…

Лиза ревновала. Устраивала сцены, прогуливала школу, а когда Анна объявила о том, что они с Димой решили пожениться, сбежала из дома.


Сложное тогда было время. Диме пришлось вернуться в квартиру отца. На время перестали встречаться, чтобы Лиза успокоилась. Объясняли, что новые отношения – это не измена. Аня вдова и может еще выйти замуж, у них может получиться хорошая семья. Лиза была непреклонна. Устав от бесконечных скандалов, Аня сдалась.


Жила работой, заботилась о дочери. С Димой встречались редко, украдкой. Сколько раз она его просила оставить ее, забыть, найти себе женщину пока не поздно. В пятьдесят ведь люди еще могут устроить жизнь. В первом браке детей не было, Аня не подарила ему счастья, может другая женщина станет для него семьей. Дима только сердился.


Через год на нервной почве у Димы развилась сахарная стопа. Еще через год, отняли ногу выше колена. Аня забрала Диму к себе. Теперь, они жили как муж с женой. Лиза была студенткой и с удовольствием переселилась в квартиру Димы. Хотя, от решения мамы связать свою жизнь с калекой, была не в восторге. Не понимала она их старческой, как она считала, любви.


Аня была счастлива – любимый мужчина рядом, дочь выросла и успокоилась. Все хорошо, а с болезнью они справятся, главное – вместе. Дима снова сделал предложение. «Сахар» болезнь коварная, если что с ним случится, чтобы Ане хоть квартира досталась… Аня решила, что вот из-за квартиры замуж выходить она точно не будет. Если судьба – все сложится как надо.


Лиза приходила редко. Потом выяснилось, что в мединституте она училась не только медицине. Шумные компании, пьянки… Лиза жила весело. Это мать всю жизнь в морге просидела. Она хотела иной жизни, красивой.


Аня дежурила в ту ночь, когда Лизу привезли на вскрытие.

Полгода понадобилось Диме, чтобы жена понемногу оттаяла, пришла в себя и перестала плакать. Однажды вечером они смотрели кино. Аня вышла во двор и стала звать Лизу домой. Она волновалась, что не может ей дозвониться, искала ее на улице. Дима не смог ее убедить в том, что Лизы больше нет.


Врачи поставили ОВР - оппозиционно вызывающее расстройство. Бред отрицания. Аня не помнила и не верила, что ее дочь убили. Она жила воспоминаниями о последней встрече и переживала ее вновь и вновь, когда же правда всплывала в памяти, и она как наяву видела растерзанное тело дочери на столе в прозекторской, у Ани начиналась истерика. Она кричала, выла, кусала губы, рвала волосы пока не теряла сознание.


После лечения Аня перестала ходить. Ноги не слушались. Дима как мог справлялся с хозяйством сам. Что-то готовил, как мог - мыл жену, как получалось - убирал дом. Если бы не ковид так бы и жили. Вместе все легко. Кто-то из соседей принес заразу в дом. Тяжело переболели оба. Решили, что лучше перебраться в усадьбу, самим больше не справиться.


Аня и Дима живут теперь в усадьбе. В комнате с видом на фонтан. И они женаты, потому, что – судьба.

Показать полностью

Байки из богадельни/Не бросай меня, Коля!

Тяжелые, изъеденные ржавчиной ворота, с грохотом захлопнулись. Дед Николай не оглядываясь покатил инвалидную коляску к приемному отделению. Он старался не слушать, что кричала в след плачущая жена. Зачем она прикатила за ним, ведь все решено, обговорено, он записку ей оставил? И ведь успела, надо же! Догнала у самого интерната. Где ж она такси нашла в деревне?!


Он не слушал, что она кричала. В груди ухало, звенело в ушах, влажные руки дрожали и соскальзывали с колес. Дед упрямо катил коляску, отказываясь от помощи. На желтом высушенном лице, больше похожем на деревянного идола, не отражались ни боль, ни печаль, ни растерянность. Он решил и уехал, не может он по-другому. А она все кричит и кричит: «Коля, не бросай меня, не бросай меня, слышишь? Умру я без тебя». И плачет так, будто и правда больше они уже никогда не увидятся.


Старушка кричала, тарабанила в закрытые ворота проходной интерната, от бессилия ноги подкашивались, и она оседала на землю. Причитания становились протяжнее, тише и больше походили на завывания. «Коооляя, верниииись, не бросаааай меняя, Коооляяя. Кккооооляяя, ккклляяя»


Дед Николай тайком оформился в интернат, после того как серьезно заболел. Полгода честно старался справляться сам. Где с ходунками, где на коляске передвигался по дому, даже поливал высаженную женой рассаду, пока организм не разладился совсем. Собственное тело стало неуправляемым, приносящим страдания и отвращение чудовищем. Ну, как теперь жить? Перед Аннушкой стыдно. Обуза. Мешки эти еще вонючие повесили с трубками. Сам себе гадким стал, зачем еще жену мучить? Одна мысль о том, что он бесполезен вводила его в отчаяние. Это он, он должен заботится об Аннушке, а не наоборот. Бежать, бежать срочно, пока не слег - вот его решение единственное и верное. В усадьбе ему будет хорошо. О нем позаботятся.


Дед Николай крутил колеса изо всех сил. Скрипучие ворота остались за высокими тополями и пышными клумбами, причитания Аннушки смолкли и сердце почти не выпрыгивало из груди. В усадьбе еще никто не знал, что по этой дорожке он ехал и начинал жизнь заново в третий раз. А здесь, по большому счету, ничего не изменилось. Те же тополя, елки, тот же потрескавшийся фонтан, и яблоньки, и клумбы, и те же орущие вороны - все на своих местах. Как будто и не уезжал.


Сейчас снова выворачивать наизнанку душу, ковырять память и рассказывать, когда оформлялся впервые, почему, зачем вернулся второй раз, а главное – предстать перед стариками, с которыми он жил в те годы, в теперешнем состоянии. Но, это он переживет, главное - Аннушке будет легче.


Встретили деда в усадьбе тепло. И память ковырять не пришлось. Помнили его историю хорошо:

Сразу после перестройки направили ведущего инженера по эксплуатации ГЭС выявить неисправности и оценить аварийные риски плотины. Николай приехал с проверкой вовремя и попал в эпицентр ЧС. В той страшной аварии он выжил. Провалялся полгода в госпитале с переломанным позвоночником, получил инвалидность и с ужасом узнал, что дома его больше не ждут. Жена, подала на развод и успела приватизировать квартиру. Не планировала молодая женщина становиться сиделкой беспомощному инвалиду. Не для этого она выходила замуж за успешного взрослого человека. Он теперь вряд ли выкарабкается из горшков, а ей еще жить…


Николая занесли в усадьбу на носилках. Коллеги по работе уложили его на высокую, кушетку и попрощались навсегда. Так он и лежал бледный, молчаливый, почти прозрачный ставший мгновенно никем. Не муж, не коллега, не специалист, не друг – калека, говорящая голова с неподвижным телом. В комнате, где его определили жить вместе с деревянной кушеткой, лежали еще два горемыки без ног. Николай с ними не разговаривал и не знакомился.

Молча терпел боль и стыд, когда утром медсестра растирала его тело, когда нянька меняла мокрые пеленки и когда просил судно. Странно, вот ноги и спину не чувствовал, а неловкость и стыд за свою беспомощность чувствовал сильнейший.

Соседи его за глаза называли Эйнштейном. За такие же непокорные густые вихри, за меткие высказывания и за то, что всегда знал ответ на любой вопрос из сканвордов. Ему было все равно.


Через год в усадьбе поселилась интересная пенсионерка. Бывший невропатолог на пенсии увлеклась модной в то время альтернативной медициной. Увлеклась настолько серьезно, что дети решили переселить маму подальше вместе с ее экспериментами и неиссякаемым потоком пациентов прямиком в дом-престарелых. Освоившаяся на новом месте врачевательница тут же подружилась с Эйнштейном. Уж очень ей была любопытна история его болезни.

Целый год ушел на то, чтобы Николай доверился Ларисе и позволил себя осмотреть. Еще полгода на то, чтобы он решился на занятия, предложенные лекаршей. Лариса вцепилась в нового «пациента» намертво. На удивление, после упражнений и массажа Николай почувствовал облегчение. Ларису теперь было не остановить. Новости о том, что старая врачиха лечит Эйнштейна, расползлись по интернату. Руководство строго настрого запретило пенсионерке самовольничать. Вдруг, ему хуже станет, кто отвечать будет?


Лариса перестала приходить к Николаю, но не оставила надежды его поставить на ноги. Не с такими работала, был в ее практике подобный случай, его еще можно поднять. Главное, не останавливаться на долго.


Через неделю старушка решительно сообщила Николаю, что им нужно срочно пожениться. Она узнала, что семейным парам положена отдельная комната. Никто не узнает, чем там жена занимается с мужем за закрытыми дверьми. Хоть залечись! Для них это единственный вариант продолжить начатое. Остальное было делом не сложным.


Уговорить сотрудницу ЗАГСа приехать в дом престарелых для совершения акта бракосочетания в 97 году стоило как раз две оставшиеся пенсии после оплаты проживания в интернате. Убедить руководство интерната в том, что, разрешив брак лежачего инвалида и старушки на шестнадцать лет старше - дело не только гуманное, но и выгодное для всего интерната и обслуживающего персонала было сложнее, но по силам Ларисе.


Наконец, молодожены переехали в новую комнату. Как они привыкали, уживались никто не знает, эти двое никогда об этом не говорили и не обсуждали. Все видели только одно – Николай улыбался, стал сидеть в подушках, а Лариса оживилась и помолодела. Через год для Николая заказали специальный корсет, а еще через полгода, он сделал первые шаги. В 2002 году Николай уже не мог проводить бесцельно целые дни. Устроился электриком в усадьбе, помогал, где придется. Вечерами, непременно гулял с Ларисой по парку. Они были счастливы.

Через год Лариса умерла. Сердце. Николай уехал из усадьбы.

Вернулся в деревенский родительский дом. Наверное, все когда-нибудь возвращаются в родные края. Они снятся, зовут и чем старше становишься, тем сильнее зов. Родина. Зажил Николай новой жизнью затворника. Подлатал дом, посадил огород. Разобрал, наконец, книги отца.


В соседний дом въехала пожилая женщина. И началось… То прибей, то передвинь, то почини. Все вечера Николай теперь проводил у Анны в доме. Сдружились. К зиме соседка подхватила воспаление легких и слегла. Николай от Анны не отходил. Лечил, выхаживал, варил бульоны и делал ежедневную влажную уборку. Через полгода они поженились. Ну и что, что Анна старше него на шестнадцать лет. Главное, что он ей нужен.


Николай все в доме переделал по-своему. Испорченный инженерным образованием он не мог не строить. Все, что можно автоматизировал, облегчил и укрепил. Через десять лет уже в деревне никто и не помнил, что эти двое когда-то были одинокими.

Однажды весной, Николай вспахал мотоблоком огород, а утром проснулся и не смог встать с кровати. Ноги снова не слушались. Спина болела. Животный страх, что он снова может оказаться прикованным к постели заставил его о многом подумать. Только бы не стать обузой для Аннушки. После лечения Николай оказался в инвалидном кресле. Обсудив с женой положение дел, решил вернуться в интернат. Под наблюдением врачей, может удастся вернуться к прежней жизни?


Прожив в интернате полгода Николай и правда пошел на поправку. Начал вставать, ходил с тростью. Тревога за Анну не оставляла его в покое. Как там его Аннушка одна управляется? Нельзя ей долго одной. В ноябре Николай вернулся домой на своих ногах.


Эта весна оказалась сложной. Аннушка переболела ковидом. Слабая стала. Как-то резко состарилась, а ведь ей только 85. Высадили рассаду, купили цыплят-бройлеров. Заболел снова. Неожиданно организм дал сбой. Пересел снова в коляску. Отказала вся мочеполовая система. Вот где стыд. Понавесили мешочков с трубками. Пора снова возвращаться в интернат. Аннушке ничего не говорил заранее, знал, что не разрешит, не отпустит. Твердит, что умрет, если останется одна. Догнала. «Коля, не бросай меня»! Если бы она только знала, чего это стоит уехать от любимой женщины…


Вот такая история деда Николая. Возможно, я бы не рассказала о ней если бы эта история не имела продолжения.

Сегодня я вышла из отпуска. Дед Николай с самого утра ждал меня у дверей. Пришел сам, с тростью. Написал заявление на отчисление. За три месяца ему провели операцию, сняли катетер. Он старается обходиться без коляски. Аннушка заждалась. Ей одной долго нельзя. Вечером он уехал домой к жене. Коля не оставит ее теперь никогда.


Дорогие читатели и подписчики! Спасибо вам за ваши добрые отзывы и комментарии! Спасибо Ms.milash, за предложение удостоить Байки из богадельни персональной ачивкой.

Показать полностью

Байки из богадельни/ Чтобы не зря

В последний день перед отпуском совсем не хотелось принимать на проживание новеньких. Не хотелось переживаний и волнений. Отпуск же… Но, получилось все как я люблю. Весь набор из страстей, претензий и воспоминаний. Уже к вечеру из дальнего района области привезли в усадьбу бабушку Василису.


Василиса и правда была похожа на сказочную героиню Премудрую только старенькую, старенькую. Седая коса ниже пояса, и платье приталенное кримпленовое, и воротничок кружевной вязанный, и взгляд ясный, и вся прям такая бабушка из глубокого дальноземелья. Привезли ее в интернат не потому, что баба Вася не может за собой ухаживать, а потому, что нет своего жилья. По словам провожатых, жила старушка у чужих людей, жила бесплатно. Жилплощадь занимала незаконно. Ну, а раз неродная, нечего людей напрягать…


– Василиса Аркадьевна, а где вы раньше жили? – спрашиваю. – У вас есть родные?

Баба Вася посмотрела на молодых людей и говорит:

– Да я и жила с родными, только их не осталось.


Я не безродная, вы не подумайте, у меня была семья и дом был высооокий, большооой. – баба Вася перевела взгляд в сторону куда-то вверх и замолчала, словно и правда видела старую улицу с высокими домами, цветущую сирень и живого мужа.


– Я очень рано овдовела. Только сорок исполнилось, а уже ни жена. Чуть почувствовала, как это быть мужней и все закончилось. Не обнять, не пожалиться, не поговорить. Потеряла я тогда опору на всю жизнь, и замуж больше не выходила. Потому как второго счастья не бывает. А деточек у нас не народилось. Муж пришел с войны израненный, а я молодая совсем дурочка. Сначала боялась, что рано ему заботу на шею вешать, а потом уже поздно стало. Не дал боженька ребеночка нам, зато любовью одарил сполна. Все зореньки, все закаты, все дни и ночи были нашими. Не было счастливей пары во всем селе. Василий и Василиса. Нас так Васьками все и звали. Я в школе учительствовала, а Василий доктором работал на ФАПЕ. У всех на виду. От всех уважение и почет.


А теперь вот совсем старенькая стала. Прожила без мужа полвека. Руки и лицо сморщились, болят колени и временами подкашиваются ноги, но стоит закрыть глаза всплывает лицо моего Васеньки. «Живи, любименькая! Живи так, чтобы не зря…» Он мне всегда так говорил.


Когда мой Вася помер от ран, не помню, как я пережила первый год. Боль и сумрак в душе. И уроков, проведенных в то время, не помню. Может и не было их вовсе? Выпала из жизни. Помню только подруженьку родную, Светку – вот бабку ихую, – кивнула баба Вася на провожающих. Помню, что не оставляла она меня одну. Кормила через силу, заставляла работать, в школу провожала, даже тетрадки вместо меня проверяла. Помню, как на кладбище не пускала меня. Я ведь поначалу почти жила там. После уроков выйду со школы, а ноги сами идут к могилке. Порой и сама не знаю, как пришла и давно ли? Сидела на холмике до самой ночи, пока Светка не найдет меня. Кричит, ругается домой гонит. А что мне там делать, если вся жизнь тут, у креста? Потерялась я тогда совсем и, если бы не Светка, не выжить мне, не смотря на наказ мужа.


Выжила. Растили вместе Светкиного сына Пашку. Учили его справедливости и любви к Родине. Рассказывали о подвигах Василия на войне и о том, как важно быть нужным, иметь профессию, жить так, чтобы все оказалось не зря.

Радовались Пашкиным успехам. А потом и свадьбу ему сыграли и нянчили первую внученьку. Жили, почитай, одной семьей. А потом Светкин муж повез молодых в роддом за внучком, да по дороге все в аварии и погибли. Вот горе то страшное. Сразу три гроба из дома вынесли. Была семья и не осталось никого.


Тяжело Светке с внученькой пришлось одной. Я после похорон сразу к ним и переселилась. Вдвоем было легче все пережить. А дом свой я потом продала, чего ему пустым то стоять? На эти деньги мы и жили, Леночку растили, помощницу. Потом и ей свадьбу сыграли. Отправили в город за счастьем. А недавно, подруженька моя умерла. Вот я лишняя и оказалась.


Вы, деточки, не обижайтесь на меня, я все понимаю, кому нужна старуха чужая? Не переживайте, мне тут самое место. Живите хорошо, дружно. Живите так, чтобы все оказалось не зря...


Провожатые уехали. Оставили неродного человека. Я в отпуске уже неделю. А слова Василия и Василисы крутятся в голове. Как же жить так, чтобы не зря...?

Показать полностью
Отличная работа, все прочитано!