Байки из богадельни/Мотя⁠⁠

Баба Мотя знала, что скоро придет ее черед. Чувствовала – скоро уже. Стала чаще выходить из комнаты, а ну, как придут за ней, а она одна. Страшно. С самого утра, скрипя тростью, медленно шла по отделению в холл. Стучала ко всем соседям, здоровалась. В открытые двери кланялась. Садилась на диван у включенного телевизора и смотрела в окно. Изредка качала головой или причмокивала морщинистыми губами на услышанную новость из телевизора. Вечером смотрела турецкий сериал с соседками. Путалась в именах, забывала сюжет, но как ее восхищал дворец, изумляли красавицы в причудливых нарядах! С таким нетерпением баба Мотя раньше ждала только старые индийские фильмы. После ужина самая первая занимала место поближе к экрану и не важно, что телевизор на всю стену. Достанет из кармана широкой юбки леденцы и запевааает чайком. Очень она уважает «Дюшес». Накупит с пенсии килограмма два и угощается с соседками целый месяц.

Сегодня просила не включать ей телевизер – «страстью от тудава так и несет, ну его». Смотрела как нянечка Тоня мыла пол, задумалась и запела так тоскливо, протяжно и каждая фраза катилась слезою.

– Каааак за меняаааа мааатушкаааа ооой-всееее просила боооогааа, – помолчав, баба Мотя всхлипнула и с придыханием затянула вновь, – ооой-все поклоооооны биии –ии-лаааа, целоваа-аа-ла крееееест, а сыноооооочку выпала дааааальная дороо-ооо-гааа, а хлоооопоты бубнооооваи – сиплый, от долгого молчания голос скатился на шепот, – пикоо-ооо-вай антеееерес.

Увидев, что Тоня уже не елозит шваброй по полу, а слушает баба Мотя оперлась о подоконник и стала ловко поворачивая кистью выстукивать мелодию. Пристукнет запястьем и перекатывает согнутые пальцы по подоконнику, стукнет пальцами, пристукнет запястьем и перекатит кулачек, снова стукнет костяшками. Да так ладно получается

– Журавееель по небу летит, – уже весело продолжила баба Мотя, –корааааабель по морю идееееет, а кто меняяяя кудааааа влекеееет по белу свеетууу.

Тата-таратаратата, тата-таратарата-та, выстукивала она.

– И где награда для меняяяя, и где засаааааада на меняяяя - гуляй, солдааааатик, ищи отвееееетууу.

– Ну, артистка! – похвалила нянечка бабу Мотю. – Певунья. Видишь и настроение поднялось.

– Ой, Тонькааа, – заголосила бабушка, – помру скоро я.

– Ну, чего наговариваешь-то, баб Моть? – снова зашаркала шваброй нянечка, – Карантин пережили, значит, еще поживем.

– Нет, девочка, скоро. У меня вон и ухи уже скрючились, я на них третий день смотрю – скрючились, значит, пора.

– Баб Мотя, уши - то причем?

Старушка подняла подол юбки и оборкой нижней рубахи стала тереть почти бесцветные глаза.

– Ну, как жжешь?! Как ухи скрючились, значит скоро ужо за тобой придут. – заплакала беззвучно она, теребя измятую оборку. – Я, когда еще мужняя-то была, ентова насмотрелась. Мой мужик батюшкой служил при нашей церкви-то в деревне. И вот когда зазывали его соборовать или отпевать кого – он меня завсегда с собою брал в помощницы. У них, которых ужо позвали, первым делом, ухи морщинятся. Такие, знашь, становятся высокшие, их не спуташь, как глянешь сразу поймешь, что другие стали - потому как услыхали зов. Даже у которых его не заметили, не почуяли - все одно скукоживаются.

– Дай посмотрю твои уши, – подошла заинтересованная Тоня, снимая мокрые перчатки. Развязала Мотин платок, убрала тонкие седые волосенки внимательно рассмотрела оба уха. Ничего особенного не увидев, девушка зацыкала. – Ццц… баба Мотя, тебе 98 лет, какие еще уши у тебя должны быть, гладкие как у младенца, что ли? Нормальные они у тебя.

Старушка опустила рубаху, расправила юбку и стала часто, часто креститься. – Упаси боже, упаси боже, доченька. Так пожить еще хочется.

– Так живи, баб Моть, живи! Мне вон молодой уже ничего не хочется с такой жизнью.

– Ой, не кликай, девкааа, они сами приходют. Вона я, чижелую жисть прожила, чижелую, а теперича радуюса кажному дню и не собираюса никуда. Тока и прошу время еще пожить, посмотреть, чего дальше сделается.

– Кто приходит, баб Моть? – уже рассмеялась Тоня.

– А те, кого посылают. Издалека сначала пугают, тенью маячут, шепчут, потом вроде как снятся, а вроде как взаправду стоят у кровати-то, смотрят. Глянешь, на них, прикрикнешь - чего, мол, вам? А их раз, и нет ужо никого. Кто такие? Чего ходют? И тоска, знашь какая накатыват? Боюсь заберут они меня скоро.

– А ты их крестом, окрести и все, сама же учила. Не бойся. Уши у тебя еще хорошие, точно тебе говорю. Хочешь, я у тебя в комнате с хлоркой все вымою? Ну, чего ты, баб Моть? ¬ – обняла старушку Тоня, – Ни одна зараза к тебе не сунется.

– Хороша, ты девка! – улыбнулась баба Мотя. – Доброго бы тебе мужа справного.

– Нее, мне не надо. Больше никакой любви. – Зашаркала сильней тряпкой Тоня. – Хлебнула я

этой любви по самое не хочу. Все это никуда не приводит и плохо заканчивается. Причем, всегда только для меня.

– От, дурняяя! Да разве ж без любви можно? Я вот своего мужика и лица уже не помню, а люблю. Как раньше люблю. Жисть, она все выравниват и прощат. Фотокарточка у меня осталась, гляжу ее, гляжу, а глаза ужо не рассматриват ниче. Тока по памяти, вроде похожий, а вроде как другой был. Забыла лицо-то. Почитай ужо с 70 года нету его. Только тепло в душе поднимается, когда карточку беру. Поглажу ее, поговорю с ним и хорошо. На могилку к нему ужо не попаду, и лежать буду далече. – Снова заплакала, запричитала баба Мотя. – Я вот все думаю, а вдруг, мы ТАМА встретимса и не узнаемса? Столько годов прошло…

Я ведь его с измальства самого любила. Один он у меня на всю мою долгую жисть и был, а лица не помню. Расплыватса все в памяти. Только бороду рыжую и как пахнул не забыла. Иногда чую его запах по утрам. Проснуса, а глаза не открываю, чтобы не прогнат. Такой родной запах из молодости, все пытаюса в голове поймат лик, рассмотреть мой ли и, не получатса. И маму не помню совсем, а батьку, и узнат - то не успела. А раз не помню никого, то и меня некому будет вспоминат.

Я одна-то рано жить начала. Как десять годов отметили, из школы меня отписали и сразу в работницы определили. Потому как горше нас с мамкой никто не жил, беднота да срамота одна. Батька наш помер, когда я только народилась. Оставил ее одну с девятью детями. Уж она со старшими сына̕ми билась в колхозе, как прокляту̕ша, а все одно впроголодь завсегда были. Мамка нас спасала, как могла. Троих дете̕в младших отдала в работу людям. Иначе не прокормить. Меня сразу в няньки забрали в райцентер. Помню набычиласа, обида ажно разыват, на мамку не гляжу, а она ревет, а сама утешат, что в сытости да чистоте буду! Надежа у ней была, что в люди выйду, толк из меня будет. Вот как увезли меня из дому, так детство мое и кончилоса. У чужом доме в людях чижило жить-то. Хоть и семья хороша попаласа, кормили меня и одежу покупали, а все одно - чужие.

Попервой белугой ревела - домой хотелоса. Хозяв боялась пуще огня. Взяли меня в дом батюшки  ихих малышов нянькат, но приходилось делать все. Цельными днями работала, как большая, ни присесть. В церкву назначили меня полы мыть, и снег кидала, и в дому забот хватало, и малышня на мне… Помощница я хороша была, старательна. Мария, матушка-то, на меня нарадоватса не могла. Так я у них и прижиласа.

А мне, слышь, так диковинно было, что они по вечерам книжки читали. – засмеялась баба Мотя, прикрыв ладонью рот, будто застыдилась, что вспомнила. – Ооой, странные они мне поначалу виделиса-то. Так жили чудно, красиво. Мои почитай все не грамотны были, у братьев по два класса, а мамке с нами оглоедами не до книжек-то было. Я тока три класса кончила, читать по путю и не читала, так… по складам, а тут - кажный вечер, значит, читают и обсуждааают потом. То отец Матвей сказыват, как понимать че прочитали-то в церковных книгах или мирских, то матушка Мария читат и спорит потома об чувствах – про страсти, значит. Вот из одной книжки прочитали они, что любовь – это, значит, увидать себя у чужом человеке. И что мужик ентот, из книжки, ужо давно живет не свою жисть, и сильней всего хочет все изменить, делать, значит то, че важно ему, слышь?

Вот разве ж кто об ентом когда задумывался из колхозников наших? – всплеснула руками баба Мотя, шлепнув себя по бедрам. – Жили, да и жили в делах заботах, дитев ростили, никто ни об чем таком не думал, не говорил - до подушки бы доползти вечерами. Друга у люда жисть – то.

Лежу я на печке за занавесочкой слушаю, интересноооо. На всю жисть я ентот разговор ихий запомнила и, что такое любовь. Вот какие люди мне попались, думаю. Не иначе сам Господь мамку привел к ним.

А потом детки ихие болеть начали и поме̕рли друг за дружкой. Ох, и горе ох, и плакала я. Как ро̕дные кровинушки же стали. Така обида была, страх такой душил, что помочь не могу. Ничего ведь ни сделать, ни исправить ужо, хоть волосы на себе рви, хоть сама завместо них в домовину ложись.

Думала, отправят меня теперича к мамке домой. Чего оставаться было, дитев нет? Сама спросить - дальше то чего, боюся. Работаю, как и у перед, а сама тише травы, ни на кого глаз не смею поднят-то. Мария тоже молчит, слова не говорит, тока все плачет, да обнимат.

Упадет на шею, рыдат, тараторит в ухо, поди, разбери чего. Я терпю – понимат-то надо, горе како. Ну, раз молчат решили, значит, меня не прогонят. Я и угомониласа. Оно знашь как? То вот все домой рваласа, к родичам, а как увидала жисть-то другу, в обрат дорога не всласть.

Вот все мы помины по деточкам справили, а матушке нашей не лучше. Уже и годину отвели, а она все как малахольна. То цельными днями молитса, поклоны бьет, с колен не встает, то ревет и бога проклинат. Намучилиса мы с ней. Где это видано, чтобы матушка отца небесного кляла? Так еще и выбежит в мороз, в снег боса̕, не оде̕ванна прям под церкву, станет у притвора и плюет на вратарницу ну, на икону, значит. Клянет всю свою жисть по чем свет стоит. А слова такие страшные режут, прям, режут. Как вспомню – до сих пор сердце сжиматса. Смотреть и то на нее было больно. Худуша, волосы космами висят не прибраны. Глазюки красны от слез, опухша вся.

Батюшка схватит ее в охапку, домой ташит, а она вырыватса, кричит, кусатса… Мы ее в дому̕ запрем на засов и травками отпаивам, фельшерица уколы ставит, пиявки цеплят на лоб. Как мне было уйти от них? Так и осталаса жить дальше - не то как работница, не то вроде как ро̕дная? Жила так пока война не началаса. А как Матвей воевать ушел, за Марией присмотр нужон был. Полегла моя хозяюшка от горя, ослабла, а я при ней.

Батюшка Матвей сходил у город, в енту – как звать ее забыла, ну контору ихую церковную, а как вернулса повесил замок на нашу церкву, сложил оде̕ву с крестом в мешок и оставил нас с матушкой вдвоем. Не можу, – говорит, Мотя, – не имею права не идти. Не жисть это будет, а голгофа до конца дней моих. Должон воевать как все.

А я реву, в ноги евойные упала, молю – пощади, батюшка, не смо̕жу я с ней, ведь немошна совсем? Как я с такой матушкой одна? Не слушал он меня. У него ужо своя звезда горела. Как у того мужика с книжки, помнишь? Тоже задумал, значит, жисть сменить. Не мог больше с нами. Свет ему был не мил. Мужики, они не могут долго гореват-то. Разрыват их. Лучше на войну.

Проводила его за околицу, наревелааааса. Уже у дома разжала кулак-то, что слезы терла, а ключ от церкви вот он. Когда он мне его сунул, я и не поняла.

Назавтра началаса у меня жисть по-новому. Теперича, открывала я по утрам церкву и свечи варила тоже я. Полы перемою, приберу все, цветочков в поле нарву поставлю, траву душисту. Чисто так, хорошо на душе сразу. Матушку приведу. Посидим у двоих, помолчим в пустом храме, кажный о своем. Тока голуби гулят, курлычат - эхо в куполе звенит. Когда матушка молитву почитат, а когда придет кто попросит Пресвятую Богородицу вернуть сынов да мужей живыми домой. А в праздники-то и говорить нече, шли, посчитай, с кажного двора душу отвести, да сил набратса. Особливо, когда похоронки стали присылать. Уууу, – махнула баба Мотя рукой, – как вспомню…

Был случай, даже жена председателя прибежала. Сы̕ночку оплакивала. Распахнула двери и рухнула плашмя у иконы Хрестителя, думали сплохеет, как матушка наша. Тетки сначала кинулиса ее подымат. Тянут под руки с полу, а она как завоооееет, закричиииит, не по человече прям. Оставили ее, отпустили. Пролежала, молча председательша ничком дня два, с места не сдвинуласа. Уткнуласа лбом в самый пол, ни пикнула больше, вроде как сама поме̕рла. Улетела душа ейная к мальцу, которого и омыть слезами не смогла, и глазоньки, закрытые никогда ужо не поцелует, руки̕ боле не тронет, воло̕с не пригладит.

Утром третьего дня встала черная вся. Видат правда почу̕ла и боль и вздох смертный дитя ро̕дного. Впитала черноту его страха, мытарства неприкаянного. Отмолила, значит, душу сынову.

Баба Мотя снова задумалась… сколько годов прошло, все помню, ничего ни спрятат, ни отдат. Заплакала. Снова стала тереть оборкой рубахи глаза. – Все мы под Христом ходим, Тонька, все как один. А любовь… нету силы большей, а ты говоришь, не хочу.

Когда война кончиласа мне ужо шел 21 год. Работала тогда я у колхозе на току̕. Цельный день лопатой это зерно – ширк-ширк, ширк-ширк. Но̕чу спать улягуса руки ломаиит, спина трышиыыыт, в голове шумно̕оо, будто в ухи песок сыпут, а рассвет замигат и все по-нову. Мы с то̕ка неделями не уходили после уборки, тута валетом и спали в сарайке. Пришла раз я до дому баню стопить, а тама отец Матвей живой здоровый. Кинулса ко мне, циловат, обнимат, а у меня сердце зашлоса – как, как я ему про матушку-то скажу, не уберегла?

Оторвалса он от меня и сурьезно так спрашиват: – ну, как жила? Где матушку схоронила? Как справиласа? – а сам чужой такой, старый стал, чуб-то серым посыпало, моршины резанули от глазов у бороду. Войнааа.

Отлегло у меня, значит, люди добрые ужо поведали о наших бедах. Сели мы с ним за стол, а он руки-то мои взял мазолисты и спрашиват: долго копала? Ну, тут я ужо и заревела. Поведала ему как мы жили вперед, да как уголков от него ждали с вестями. Как Мария наша страшно померала. Оооой, как кричала, звала его - батюшку, значит, ро̕дного ночами и днями, да как просила Христа бога простить ее, плакала. Как металаса она в бреду, деток все искала, кликала. Долго болезная мучиласа. Дооолго ни ела, ни пила, пока у беспамятство впала. Видно услыхали деточки зов мамкин, пришли за ней.

Слушат он меня, а у само̕ва глаза те̕мны сделалиса, руки себе жмакат, кости ажно тришат. Глаза не мокры, а душа плачет, вижу.

– Ешо, – говорит, – ешо расскажи, - а чего рассказать-то? – «Обмыли мы ее с соседкой Кузьминишной», – говорю, – «в простыню скрутили, а могилу готовить и некому».

–Хорошо мороз лютовал. Вынесли матушку в притвор, свечку запалили, и цельну неделю она тама сторожила, пока мы с товарками мерзлу землю ковыряли. Ты, – говорю ему, – отец Матвей, ежели чего не серчай, как смогли управилиса. Отпевать теперича ее – твое дело.

Ну, а когда прознали-то в совете, что матушки не стало, деньги служивые твои больше не носили. Нет жаны̕ – нет и мужниных денег. Я –то вам никто… Голодно стало.

Ой - ты, батюшка, не думай, я к мамке уеду. Мешать не буду. Вскинуласа я, вроде как опомниласа. Че мне чужой девке в дому у мужика - то проживат?

А он мне и говорит: – Куда же ты, Мотя пойдешь из дому̕? Живи как жила. Столько всего пережили мы в ентом доме с тобой - нам по одному никак.

– Как жешь я остануса? – смотрю на него, а у самой сердце трепешиыыыт, – чего люди скажут?

– Ничего не скажут, ежели мы с тобой повенчамса. – вот так в сурьез мне и говорит. – Через неделю пост отойдет, мы запишемся в совете и повенчаемса.

Тут ужо я опять в голос реветь: как это я и ты отец Матвей? Я девка проста, не умна и ты – батюшка ученый. Как же ты меня возьмешь? Разве я могу тебе быть жаной? Это ж, значит, быть матушкой? Я ж школ ваших церковных не кончала… Я не умею.

А он улыбатса: ты, Мотя, говорит, не о том думашь. Не смотри, что я старый, я буду хорошим мужем и деточек ро̕дим. Ты мне давно глянуласа, еще до войны. Красива ты. Хороша. А что не любишь меня – не горюй, сладимса...

– Да, как жи не люблю? - целую ему руку, прижимаюса щоками, плачу – давно, говорю люблю, – почитай с детства. Да, разве я могла думать, что жаной стану? Мыслить об ентом не помышляла…

Ну и сладилоса у нас. Жили мы с батюшкой дружно. Светло так жили. Правда, книжек вечерами не читали. Не до них нам было. Работы не початый край. Кажный день то выезды, то огород, то служба, то у город его мотают по делам. Рееедко Матвей меня покличит к себе, послушать слово божие, на ентом и все прочтение. Не антересно ему было со мной, вот как я смекаю. Попривыкли, а антересу не было. А я любоваласа им-то. Мой. Мой. Только мой - умнай, хорошай. Все к ему кланятса. Про все он знат, всем советат, помогат. Домой придет после службы, бороду свою рыжу пригладит и обнимат, а у меня душа как та перепелка.

Так и жили, пока мой Матвей не стал ругатса. Пуста я оказаласа. Не баба, а пустоцвет. Никак не могла я дите понести. Уж, так любила мужа, так любила, а все не впрок. Молила, молила господа денно и ношно о малышке, не слушал он. Может, прогневалса на что?!

Матвей мой стареть нача̕л. Поменялса враз. У церкви со всеми как прежде все, а до дому придет, как волк делатса, только рычит. Побивать меня стал в бане. Как в субботу баню топит, да ругатса –я ужо жду, щас вломит. Намоет меня, напарит, да и приложитса. Смотрит на тело голо и бьет, бьет кулаком. А я знаю, это не меня. Это пусто брюхо лупцуит, что сына не дает. Плачу тихо. Виновата. Не можу ему радости дать, не можу жисть подарить. Заслужила. Он вона кто, а я? Ушла бы, да не можно – матушка.

Как-то по весне принесла у церкву тетка одна дите окрестит-то, я развернула – а он рыжий, прям как мой Матвей. Нету у нас в деревне-то больше рыжих. Молчу, гляжу на мужа, а они с теткой ентовой переговариватса тихо, шепотком. После крестин, стал Матвей проведывать крестника, первый он был после войны. Бабы долго одних девок рожали, как взбесились.

Через год снова ента баба ро̕дила дите. А я знала, не замужна она была, возле балки они с мамкой жили. Не молода ужо она была. Почитай в ровесницах с Матвеем моим хо̕дила. Разное об ей поговаривали. Не то знала, чего, не то умела всяко. Бабы к ней шастали вечерами со своей потребой-то. Вот, значит, и Матвей мой причастилса. Народили они с ентой бабой четверых мальцов. И всех мы у церкву приняли, окрестили... Стыдоба. Бегали рыжаньки и хлопцы и девчаты. Батюшка их служками сделал. В помощники, значит, взял.

Один раз осмелев, завела я разговор, кричала: Любишь? Твои? Посуду даже побила.

А он мне: Ты не поймешь… Это свята любовь, о которой тока полушепотом можно, потому как трогат она больше криков. Она, говорит, сильнее боли и ошибок прошлого. Я, говорит – принял енту любовь и себя. А ты, Мотя прости. Мы с тобой одно цельное. Ты Мотя и я, говорит - Мотя. Живем одну жисть. А любовь у нас разна. Хто ж его осудит? Кому нужна глупая некчемная баба? Повыла я, повыла, а жить дальша надо.

Ходила я в балку, смотрела на Красулю. Хороша баба, ладна. Не молода ужо, а така справна, фигуриста, чернява. По двору ходит, как плывет. Матвей правый, об таких вот книжки и сочинят, и шепотом об их говорят.

Перед тем, как уйти, Матвей мне каялса. Любил, говорит я тебя Мотя одну, как самою жисть. Видел я себя молодым в тебе и не мирился с ентим, что стал другим. Толи война, то ли горе людско изменило все. Так и помер у меня на руках.

У церкву назначили нового батюшку. Старший сын Матвея отучился, его и прислали. Пришла пора мне дом освобождать. Чего мешать-то молодым? Устроиласа я у тырнат. Пенсию-то не получала, как жить?

– Как это не получала? – удивилась Тоня. – это ж 70 годы. Все пенсию тогда уже получали.

– Ну, не работала же я. Матвей за меня отвечал. А потома, куда бегти? Никто мне ничего и не сказывал, я и не знала, что положено мне. Только тута ужо потома оформили. А теперича и вовсе богачка - тридцать тыш отваливат кажный месяц на меня государство!

– А кто ж к тебе приходит постоянно, что за дети, внуки, если родных нет?

– Ааааа, это мои тутошные дети-то. – Засмеялась баба Мотя. Раньше тута заборов не было.

Сидели мы с бабками цельными днями без делу. Тута знашь, какой сад был, ууу – яблони кругооом. Дома не видно – за̕росли. Вот с ближних дворов и просили мамки понянькат детев. В саду посидим, поиграм, кого укачат, кому воды надоват, кого с дерева снят. Так и породнилиса, и дети выросли, и внуков вынянькали ихов. Не забывают, приходют все… Может и меня будет кому вспомнит потома…

Скоро, Тоня, мне ужо скоро… чую. Мне бы только разглядет-то, может енто Матвей мой приходит? Может, зовет ужо? Потому как без любви кикак, даже тама