а нету там никакого выбора. Фокусом сил, натяжений, импульсов, неожиданно закончившихся прямо тут, ты больше ничем не тянешься. Будто ангел замерший на острие иглы, будешь вечно пялиться в одну точку, пока внешний ветерок из раскрытой за ким-то хуем форточки не толкнет его внешней хулиганистой силой на землю. И звяк, уже тысяча, миллион мелких кусочков ангела лежат под иглой, на осколках колотой утиной скорлупы.

Его ангельская божественность обязательно расплавит разрозненные куски себя на шипящие капли и словно крошки пущенного по миру мифа снова сольет себя в единого тэтысячу. Но никогда, никакая гравитация уже не пустит тебя обратно. на кончик иглы.

Потому стоишь и ждешь выбора случайного ветерка и глядишь через дыру одного глаза в мир, словно в дверной глазок, пока кто-то будто бы палит тебя в замочную скважину. Или в ствол револьвера? Please no, это будет самая уебская из банальностей. Пусть уж лучше в свистульку водопроводной флейты или, не знаю, в хуй! в божественный хуй, в который собственно и надо свистеть. а ты глядишь одним глазом, боясь приоткрыть второй, потому что за шторкой второго обосанные чьи-то дети, и пачка презервативов которую они пытаются спиздить у крикливой продавщицы и крикливая продавщица.

- Я не знаю.

Я не знаю, есть мне со сдачей или не есть. Чего ты мне от меня хочешь. А если нет. И скажи я "да", я, полововзрослый мужик должен искать, потеть, шариться по карманам стыдливо улыбаясь и повторяя "щаща кудато закактилос, хи-хи, возможно под яйца. Ща". И пиздеть тебе и оправдываться на всю очередь. Почему ты, тварь, спрашиваешь меня, ждешь от меня ответа вместо того чтобы дать мне заранее проверить, есть ли у меня без сдачи или нет ли у меня без сдачи.

Будто бы я похож на есть без сдачи. Словно гусар влетающий на взмыленной швали в рай, гарцующий своими размашистыми усами? Я похож тварь? А вдруг похож. Я незнаю. Это незнание кошкой подтягивается откуда-то глубоко из древнепалеолитного паха, прет через сдавленную трахею, рвет губы:

- А хуля.

Я не знаю. Я вырву тебе горло, зачем ты спрашиваешь меня. Вырву как твоей матери. Мог бы вырвать, если бы поженились, но мы даже не успели поцеловаться. "Фантомас" оказался охуенно интересной киношкой, а больше со мной на свиданку она и не ходила. Был ли у нас тогда выбор? В кармане позвякивают тысячи плавящихся кусочков разбившегося ангела. Есть ли у него без сдачи? Я не знаю.

У тебя прабабушка и прадедушка — инженеры, которые проектировали железную дорогу от Земли до Луны; бабушка и дедушка — первопроходцы железнодорожных космических сообщений. Папа — космонавт-машинист, а мама разрабатывает проект по модернизации межзвёздных железнодорожных сообщений и мечтает, что она увидит, как построят дорогу

на Марс; и она услышит стук колёс поезда несмотря на вакуум.

А ты как будто бы не из этой семьи. Тебя страшно укачивает в поездах, даже которые из города в город. За одну поездку тебя должно стошнить минимум дважды, и минимум дважды ты не успеешь в уборную. Родители в шоке, но относятся с пониманием к тому, что их дочь такая, поэтому подсовывают тебе самые современные таблетки от укачивания. Но от них

только сводит живот, и он урчит на всё купе или на весь плацкарт.

Вопреки всему этому ты не потеряла любовь к железным дорогам. Особенно — к железной дороге от Земли до Луны. Там редко ходят поезда, поэтому, одевшись потеплее, ты можешь лечь на рельсы и пролежать так хоть всю ночь: от самого захода солнца и до рассвета. Глядя на звёзды, вдаль глядя, куда бежит бескрайняя железная дорога, как будто растворяясь в небе;

так удивительно всё это. И ночи здесь такие тихие.

Не то, что в городе. Как бы уверенно ты в городе не стояла на ногах, как бы надёжно не лежала на кровати, от суетливой, шумной, душной ночи в городе тебя как будто бы укачивает. Поэтому, расписание прочитав, ты сбегаешь полежать на рельсах. Они тепло, накопленное за день, постепенно отдают; ты чувствуешь, что с ними ты сливаешься. И улетаешь вдаль,

растворяясь с звёздном небе. И ночи здесь такие светлые.

Иногда какой-нибудь бродячий призрак домашнего животного с тобой присядет рядом, ища компанию. Люди научились на поездах кататься меж планетами и с того света доставать своих питомцев. Но даже призраков порою из дома выгоняют за ненадобностью. Бродячих призраков не меньше, чем живых бродячих кошек и собак. С тобой сидит сегодня

котик, на звёзды смотрит, словно в первый раз.

Ты понимаешь. Ты, лежа на железнодорожных рельсах, по которым поезда с Земли идут к Луне, тоже смотришь на звёзды в небе как в первый раз. Они блестят на стёклах твоих очков.
Тебя тошнит от города; тошнит и от побега далеко куда-то, на Луну. Но ты смогла найти то место, где ты спокойна, где ты счастлива. Где ночи такие тихие и светлые. Где можешь

просто лечь, лежать, смотреть на звёзды. Стараясь безуспешно сосчитать их. Вот что важно,

вот что важно

по-настоящему.

Мы с тобой молоды не по годам, у нас за плечами — большой опыт в неопытности. Лучшие годы жизни мы положили на депозит, но ошиблись с выбором банка и остались ни с чем, стали взрослыми без процентов, без накоплений. Осталось в груди только юношеское, горячее сердце, но и то — одно на двоих. Без него бы мы были простой парочкой

пустотой продырявленных взрослых. И в глазах у обоих слёзы: какое же чудо, что осталось хоть что-то. Какое же чудо, что мы сумели не потеряться в поколении непотерянных людей.

Каждому из нас больше, чем Ромео с Джульеттою вместе взятым; детям наших ровесников скоро будет столько же, сколько было Сиду и Нэнси. Слушай, ты вспомни наше университетское время! Ну, когда мы познакомились на одной из общих лекций. Чем мы хуже Ромео с Джульеттой? Ты всем сердцем любила философию Канта, а я — Сартра;

это, блин, серьёзнее, чем дети из разных семейств. Нет повести печальнее на свете, чем «Критика чистого разума». С кем не можешь жить без споров — без того, со временем,

не сможешь жить вовсе. Кто б мог подумать, что мы запомним наш первый поцелуй, но забудем все цитаты из любимых философских книг? А чем нас лучше какие-то там Сид и Нэнси? Ты вспомни, как мы убивались первоисточниками, мы упивались учебниками, как лежали, приняв очередную дозу статей! Живи быстро, защити кандидатскую молодым!

Да, мы в отличие от Сида и Нэнси оказались

охренительно стойкими: чтоб нас прихлопнуть мало бабушкиного клетчатого тапка; нужен как минимум Мьёльнир. Повзрослевшие Сид и Нэнси, Ромео с Джульеттой становятся

Пупой и Лупой,

которые сидят ждут своей очереди в бухгалтерию, чтоб решить вопросы с зарплатой. Сидят на потёртых креслах, но всё равно искренне держатся за руки. Искренне держатся за своё юношеское сердце, которое одно бьётся в двух грудях, защищённое от годов самых холодных дождей. И так тепло от того, что мы с тобой молоды, молоды не по годам. Мы так опытны

быть неопытными. И целуя висок губы дрожат

словно впервые.

Плюшевые альпаки пасутся стадами на бескрайних прилавках Икеи, Метро, а, по сообщениям очевидцев, некоторые виды встречаются даже в Ашане. Они мирно сосуществуют с такими видами как плюшевые акулы и кубические собачки, не боятся людей и не вступают с ними в конфликты. Даже больше можно сказать: плюшевые альпаки легко

приручаемы. Они питаются мыльными пузырями, настольными играми и книгами издательства «Азбука» и вообще чем угодно, что попадается им на прилавках. Мягкие и пушистые, легко переживают взлёты и падения. Все плюшевые альпаки — носители улыбки, и могут заразить ней человек при объятиях и поцелуях. Об этом не предупреждают

и правильно делают! Эти моменты являются хорошо изученными и разработанными в современной науке, являются, можно сказать, общеизвестными фактами и аксиомами, на которые порой даже не делают ссылки в научных статьях. Но, согласно принципу академической добропорядочности, следует, будьте внимательны! Было отозвано уже

пять диссертаций о плюшевых альпаках из двух написанных. Однако ответ на вопрос, почему плюшевые альпаки не оживают, так и не был найден. А не был найден по той причине, что его даже не задавали, но если вопрос не задан — это не повод оставлять его без ответа. Если осмотреть любую квартиру или собственный дом, то станет понятно:

в каждом жилище есть минимум одно место для содержания плюшевой альпаки. Это легко проверяется эмпирически. Значит, плюшевая альпака там рано или поздно появится, и обязательно станет вопрос: почему плюшевая альпака не может ожить? Ответ, как оказалось, прост: она может, просто не хочет. Во-первых, оживать плюшевые альпаки могут

только в чётные дни нечётных месяцев, кроме октября и февраля. В октябре и феврале они могут ожить на второй неделе в любой день, но только после полудня. Во-вторых, оживая, плюшевая альпака приобретает потребность каждый день любоваться рассветом, пить капучино с рисовым молоком, но только в компании. Плюшевую альпаку нужно кормить

три раза в день брюссельской капустой, лимоном с солью и стихами Пастернака. В-третьих, появляется необъяснимая тоска по родине, по стране плюшевых альпак. Нет никаких подтверждений, но, говорят, в этой стране плюшевые альпаки находят предназначение, своё место, смысл жизни и все упущенные возможности с потерянными вещами.

И вообще кто угодно может найти там это. Плюшевая альпака может ожить, просто не хочет. Ожив один раз плюшевым обратно не стать. Но если её хорошо попросить: кто знает, может она к вам прислушается. Для надёжности подкрепляйте слова действием: берите с собой свою плюшевую альпаку и встречайте рассвет со стихами Пастернака

и кружкой капучино с рисовым молоком. И сами не заметите, как однажды вы встретите рассвет с уже ожившей плюшевой альпакой в той самой, той самой стране.

- Я звездочет, я иду по кончикам трав, мелкие зеленые травинки жадно и сочно растут прямо в открытый всем чудесам космос, лепестки превращаются в лучики – цветы раскрываются звездами. Большой колпак на моей голове. В нем перекаты воды по камням, мелькание золотых осинок, холод водопадных брызг, запах обструганной доски. Совсем рядом кукушкины слезки – из их срединной нежности вырастает круглый совсем фиолетовый запах. Ласка натурального шелка, хохлатый свиристель, горькая рябина во льду. Стихи и музыка – это все стихи и музыка.

Это присказка, однако, сказка будет впереди.

У славного бора, у древнего леса жила была… Или нет, лучше так: не в тридевятом царстве, не в тридесятом государстве, а все же в чудесных краях это было. Уходили жестокие льды с прекрасных гор, гигантскими ледяными языками сползали на равнину, тащили с собою песок и камни, но не только… Как в тайной шкатулке несли они семена. Растаял лед под новым солнцем, смочил семена и встал среди степей лес – чудный сосновый бор. Лучшими друзьями людей и солнца были сосны. Вершинами беседовали они с небом, корнями пили соки земли.

Пришли в эти земли странники и торговцы. Добрые люди приняли их радушно, но стало чужакам завидно. Не умели они говорить с лесом, привыкли бояться его. Стали они говорить, что только неразумные дети могут верить в живую душу деревьев и показали добрым людям игрушку: сундучок из которого каждый мог достать все по своему желанию. Дни и ночи просили люди у сундука безделушки. Но прошла неделя и ушли чужаки вместе со своим сундуком. А когда люди оторвались от подарков, то не захотели и не смогли больше говорить с соснами. Века пролетали и таяли в памяти людей их добрые сказки.

А бор цветет. Пьянящими волнами слетает ветер с крон. В низине осыпаются белым яблони. И наивные земляничные глазки уже показались из травы. Здесь рождается что-то чудное, тонко пахнущее кукушкиными слезками.

Шорохи, щебет, вскрики – быстрый радостный пульс леса, ощутившего способность рождать и творить. В эти дни перехода весны в лето я не могу не заходить в лес и тяжко его покидать. Все оттенки зеленого, золотого и синего в небе и на земле. И все блестит.

На земле… но лес – это не земля – это и воздух, и небо – это все. Небо из него совсем другое. Сколько раз я из последних сил бежала в него, как в чудный дом, где мне всегда рады. Бежала от грусти, бежала от радости, которой не уместиться в груди. Здесь можно петь и плакать, кричать и молчать.

Здесь все управляется невидимой заботливой рукой, всегда вовремя и аккуратно.

Здесь нередки сильные ветра – тогда лес становится толщей океана. Там наверху зеленые острые волны. А среди стволов почти тихо и можно смотреть на бурю со дна. Колючие лапы бьются, плещутся, изредка под ноги падают веточки с цветущими шишками – как сокровища сокрушенных штормом кораблей. Цветущие шишки – они ведь золотые.

А как в эту пору хлынет гроза! Как прилипнут к земле мокрые лепестки, задрожат от неожиданности травинки, ощетинятся довольные сосны. И снова солнце! За час от высохших луж остаются только желтые пыльцовые круги.

Вода быстро уходит в песок. Под тонким слоем перепревшей хвои песчаные струи. Смолистые великаны держат их корнями. Может, не будь этих стражей, хлынули бы пески времени на город.

Потом, позже лето в бору станет ленивым, солнце раскалит его, воздух станет густым, настоянным, эфирным – не дышишь – кусаешь. Дождь тогда облегчение. Его можно пить, сохранить в листьях, во мху, в укромных ложбинках, плодах. Из земли, из кустарников, из трав рождает лес.

Можно катить на велосипеде по крутым спинам тропинок, а потом лечь на пригретом бугорке и смотреть, как заливает все янтарем – и тонкую паутинку на иглах боярышника, и темную у земли кору, и блестящие, похожие на ладошки листики осинок в болотце, и младенческие сосенки, как трава наросшие над овражком.

Потом начинает пахнуть грибами.

В рытвинах, ямках, на склонах липкие и нежные семейки масляток. В самых неожиданных местах – разноцветные и разноформенные сыроежки. Под теплым хвойным одеялом сидят иссиня-белые грузди. Одни белые, благородные не прячутся – нужно только с нужно стороны подойти. Срежешь – и не нанюхаешься этим им.

В мягком мху на изгибающихся стебля наливается красная брусника. Наклоняешься и сдаиваешь крепкие бусинки в ладонь, весь склон блестит, как зеркальный от глянцевых темных листочков. До самого сенега можно собирать ее. Так неожиданно вспыхивает капельками крови на снегу вспыхивает этот низкорослый вечнозеленый кустарник! «Когда-то сосны были маленькими, как трава, а брусника высокой, как сосны», - говорил мне в детстве отец и я не знала, шутит ли он, и ела с его широкой ладони кисло-сладкие с горчинкой ягоды.

Под снегом лес застывает, прекращает ток вязкая смола, и не страшна хлещущая по нагим стволам метель. Белые сугробы урывают корни. И все стоит так пока на дорожках и просеках ямки не заполнятся чистой лазоревой водой с хрустальными иголочками льда. Тогда опушки станут ещё пушистее от вербы и все вдруг засинеет от песни синицы.