Как Сдавались Фашисты
Последний акт Великой Отечественной войны растянулся во времени, от чего в его трактовке возникают некоторые разночтения.
Так как же на самом деле сдавалась фашистская Германия?
Последний акт Великой Отечественной войны растянулся во времени, от чего в его трактовке возникают некоторые разночтения.
Так как же на самом деле сдавалась фашистская Германия?
15.2. Второй взвод связи
В замкнутых мужских коллективах - в тюрьме ли, на зимовке или в Афгане - новый человек - всегда интересен. Старожилы, годами принужденные находиться в обществе друг друга, лишены возможности хоть на минуточку попасть в родные места, хоть одним глазком взглянуть: что там и как? Не имеют они на это права. Не отсюда ли, не от постоянной ли, ни днем, ни ночью не отпускающей тоски по дому, идут корни землячества? На земляке, на человеке, родившимся и выросшим с тобой в одном городе иди в одной деревне, как бы лежит светлый отблеск тех мест где вы, еще не зная друг друга в мирной жизни, наверняка бывали каждый по отдельности. У нового человека стараются выпытать все последние новости из дома, из России, из Союза - все интересно, все важно знать, все, что происходит по другую сторону границы, куда ни им, ни мне хода нет.
'А что сейчас гоняют на дискотеках?'. 'А как там Горбачёв?', 'Что такое Перестройка?'. 'А какие юбки сейчас носят девки?'.
Пацаны, окружив меня плотным кольцом, наперебой сыпали вопросами, будто я с тем Горбачевым каждый день здороваюсь за руку или пришел в палатку прямиком из военкомата, а не служу в закрытых воинских частях уже восьмой месяц. Можно подумать, я знал намного больше их?! Но, не желая огорчать своих сослуживцев полным незнанием последних новостей, я пересказывал те новости, которые ловил в учебке на вражеских волнах во время занятий на радиополигоне. Шум нарастал. Интерес разгорался.
И - 'традиционный вопрос нашей викторины!'.
- Сам-то откуда родом?
- Из Мордовии, - не чувствуя подвоха, смело ответил я.
Пауза.
Повисла тишина такая, какая устанавливается на многотысячном стадионе во время домашней игры любимой команды, когда при ничейном счете на последней минуте матча судья назначает пенальти в ворота гостей. Болельщики, привстав со своих мест замирают, боясь пошевельнуться. Пытаясь угадать направление мяча в воротах пружинисто покачивается голкипер. Центрфорвард, известный своим пушечным ударом удобно располагает мяч на одиннадцатиметровой отметке, отходит и начинает разбег.
Какая-то нехорошая повисла тишина.
Зловещая.
Я, наверное, перед этим что-то не так брякнул, с проста ума, потому что все вдруг отстранились от меня и как-то странно на меня стали смотреть. Ничего хорошего в их взглядах я не прочел. Ни поддержки, ни симпатии.
Центрфорвард, разбежавшись, ударил по мячу и он, зазвенев и описав плавную параболу, стремительно влетел в 'девятку'. Вратарь гостей упал поверженный на газон, едва успев в своем невероятном броске чиркнуть по мячу кончиками пальцев. Стадион взревел!
- А-а-а-а-а!!! - заорали пятнадцать глоток, - Мордви-и-и-ин! А-а-а-а-а!!!
От крика потолок палатки выгнулся вверх, а сам крик слышали не только в соседних палатках, но и душманы в горах должно быть содрогнулись от него. Тут же в палатку прибежали человек шесть соседей:
- Что случилось, мужики? Скорпион, что ли кого укусил? - недоуменно разглядывали они каждого, стараясь угадать укушенного.
- Пацаны! Смотрите - все тыкали в меня пальцем, - к нам мордвин приехал! Дождались праздника!
-А-а, - понимающе кивнули соседи и с какой-то даже жалостью посмотрели на меня, - повезло вам. Вы только его не убейте до смерти. Он-то в чем виноват?
Соседи вышли из палатки и в полной тишине кто-то негромко задал вопрос:
- А ты какой мордвин: мокша иль эрьзя?
Меня поразило, что в Советской Армии, где никто и не слыхал никогда о Мордовии, и, в лучшем случае, путали ее с Молдавией, есть целый отдельный взвод связи, в котором все от мала до велика не только могут отыскать ее на карте, но даже знают об этническом делении мордовского народа на две языковые группы.
- Я русский, - честно признался я.
Я не мог понять, отчего моя малая родина привела связистов в такой восторг? И за что меня следует убивать, если я еще и сделать-то ничего не успел? Честное слово! Только в палатку вошел.
'Может', - мелькнуло у меня мысль, - 'пока я в учебке служил, Мордовия объявила войну Советскому Союзу? Или в Мордовии запретили призвать в войска связи? Иначе - откуда столько лютой ненависти? Они меня первый раз в жизни видят и через несколько минут знакомства уже готовы к жестокой расправе надо мной? И я тоже - олень! Взял и ляпнул, что я русский. Может было бы лучше, чтобы я был мордвином?'
Как бы то ни было взвод пришел в сильное воодушевление. Все радовались как дети, поздравляли друг друга и при этом бросали на меня такие взгляды, от которых мне делалось нехорошо.
'Ночь - длинная!', - стучало у меня в голове, - 'Ночь - длинная! Звиздец мне, грешному! Господи! Дай дожить до рассвета!'.
Всеобщее ликование прервал тот самый черноволосый пацан, которого все называли Полтава:
- Выходи строиться на ужин.
Двое черпаков, направляясь к выходу, обняли меня за плечи с двух сторон и, заглядывая мне в лицо прошипели как удав Каа бандерлогам:
- Теперь ты - наш-ш-ш.
В их голосе было столько же тепла и нежности, сколько у удава Каа, когда он беседовал с бандарлогами. Та беседа, кажется, закончилась печально для бандарлогов.
Взвод вышел из палатки и изобразил строй. Прежде, чем подать команду 'шагом марш', Полтава посмотрел на радостные лица одновзводников и предупредил.
- Ужинаем нормально. Все разборки с мордвином после ужина. Вопросы? Шагом марш на ужин.
В столовой дневальный Золотой уже охранял два накрытых для взвода связи стола. За один стол уселись старослужащие за другой - духи. Кроме меня и Золотого духов было еще три человека. Вопиющее неравенство старослужащих и молодых проявилось даже в такой мелочи: за столом, накрытым на десять человек, сидело ровно десять дедов и черпаков, а за таким же соседним столом ужинали только пять духов. На каждого молодого, таким образом, приходилось две порции. К нам присоединился и черпак, которому не хватило места за 'старшим' столом.
- Не бойся ничего. Ешь спокойно, - ободрил он меня, заметив у меня недостаток, которым не страдают солдаты первого года службы - полное отсутствие аппетита, - все будет нормально.
Я ему, конечно не поверил, но ложкой стал ворочать шустрее.
'Старший' стол покончил с ужином быстрее нас.
- Ну, что? В кино идете? - спросил нас Полтава, встав из-за стола, - тогда давайте, быстрее. Мы пока на улице покурим, вас подождем.
- Идите без нас, - откликнулся, пацан, сидящий напротив меня, - мы пока поговорим.
Старослужащие развернулись и ушли в кино без нас.
- Женек, - протянул он мне руку через стол.
- Андрей.
- Мы про тебя уже все знаем: все-таки в связи служим. Придворные войска. Лейб-гвардия. Золотого ты уже знаешь, а это Тихон и Нурик.
Мои соседи тоже протянули мне руки, которые я охотно пожал.
- Давай, приберись тут, - кивнул Женек Золотому, - пошли, мужики.
Мы вчетвером вернулись к палатке и сели в уютной курилке под навесом из масксети.
- Пока этих нет, - Женек кивнул в сторону летнего кинотеатра, имея в виду старослужащих, - поговорим спокойно. Хорошо, что тебя к нам распределили. Теперь нам легче будет. Значит так, смотри: нас - четверо. Ты, я, Тихон и Нурик. И все мы стоим друг за друга. Понял?
- Понял.
- Если кто в полку тебя тронет, скажешь нам, мы все пойдем впрягаться за тебя. А если кого-то из нас - то ты пойдешь разбираться вместе со всеми. Понял?
- Понял.
- Ты хоть и младший сержант, а шуршать будешь вместе со всеми. Как и положено по сроку службы. Понял?
- Да понял, понял! Что ты мне жуёшь вещи, которые понятны даже дураку?! Мы в армии или где?
- Ну, а раз понял, то давай, вливайся в коллектив. Нурик, у тебя?
- У меня, - отозвался Нурик.
Он достал косяк и передал его Тихону.
- Духам чарс курить запрещено, - доверительно продолжал пояснять Женек, - увидят деды или черпаки - вилы! Всю грудь тебе отшибут. Не говоря уже о том, чтобы по вене ширяться. Смотри - не вздумай. Вычислят - на раз. Но сегодня - можно. Мы этот косяк специально заныкали, чтобы тебя сегодня встретить. Взрывай, Тихон, хрен ли ты сидишь, тормозишь.
Когда очередь дошла до меня, я сделал свои две затяжки и передал косяк Нурику. Затылок словно пронзило ледяной иглой, но не больно, а приятно. Нервное напряжение, в котором я находился с того момента как перед всем взводом указал свое место рождения, стало стремительно спадать.
- Слушай дальше, - Женек продолжал вводить меня в курс дела, - ты можешь в любую минуту обратиться к нам за помощью. Даже ночью. Мало ли что дедам с черпаками в голову взбредет? Буди любого из нас или всех сразу. Но и ты, когда к тебе кто-то за помощью обратится, тоже - будь добёр.
Я кивнул головой. Такая 'постанова' меня очень даже устраивала. Только так и можно выжить на первом году службы, не уронив себя.
- Наш взвод дружит с разведвзводом и хозвзводом. Еще у нас хорошие отношения с пехотой - четвертой, пятой и шестой ротами. Это наш батальон. Мы вместе на войну ходим. Если что - обращайся к духам хозвзвода и разведки. Они помогут. Я тебя с ними завтра познакомлю.
- А пехота?
- А что пехота? - не понял Женек, - у них там свои порядки, у нас свои. Они - пехота, мы - управление батальона. Какие вопросы?
'И в самом деле - какие вопросы? Все и так понятно: мы - управление, они - пехота. Не это ли нам объясняли еще в учебке?'.
- Ты, быстрей всего, будешь делать связь пятой роте, продолжил Женек.
- Откуда ты знаешь? - я был разочарован тем, что не шестой.
- А что тут знать? В шестой роте я связь делаю. Гиви ходит с комбатом. Полтава с начальником штаба, Кравцов с замкомбата. Нурик с четвертой ротой ходит потому, что четвертая рота почти вся - черная. Остается только пятая рота. Там как раз сейчас нет связиста. Вот ты и будешь ходить с пятой ротой.
- Полк наш - 'черный', - пояснил Нурик, - потому что горнострелковый. А кто лучше всех воюет в горах? Вот их и наловили с гор, черноты. Больше половины - чурбаны.
- А ты? - изумился я такой смелости в национальном вопросе.
- Я не чурбан. Я - казах.
- А-а.
- За белых стоят не только русские, хохлы и бульбаши, - Женек снова стал объяснять мне правду жизни, - но и половина казахов и весь Кавказ, кроме азеров. Азера - мусульмане, поэтому, половина за белых, половина за черных. Понял? Тихон! Замерз ты там что ли? Не держи косяк - горит же!
Тихона, должно быть уже 'нахлобучило' и он передал мне косяк, с видимым трудом обнаружив меня рядом с собой.
- А вы что? Деретесь здесь, что ли? - я не мог понять как это так: вместе ходить на войну и воевать еще при этом между собой?! Ведь у любого есть автомат и каждый может решить национальный вопрос в свою пользу, просто нажав на спусковой крючок.
- Да никто не дерется! - Женек досадливо поморщился от моей недогадливости, - просто вопросы всякие бывают. Тронешь одного чурбана, а он потом на разборку человек сорок земляков приводит. Приходится звать на помощь, ну и понеслось...
Я представил как это 'понеслось' сорок на сорок и мне стало весело. В самом деле: разве не забавно посмотреть, как восемьдесят здоровых молодых парней дубасят друг друга чем ни попадя из-за того, что два духа не поделили между собой какой-то пустяк? Прикольно же!
Чарс делал свое дело. Мне стало смешно и я зашелся идиотским смехом.
- У-у! - протянул Женек, - тебе хватит. Тебя уже накрыло.
Если Тихон от чарса неподвижно сидел, привалясь к масксети и уставившись остекленевшими глазами куда-то в бесконечность, то меня всего ломало от смеха.
- Тихо, ты! - Нурик довольно чувствительно двинул локтем мне в бок, - вычислят сейчас всех из-за тебя.
Тут я вспомнил, что впереди меня ждет длинная ночь и веселость моя куда-то пропала. Я снова стал серьезным, если не сказать - угрюмым. Ночь будет мучительно долгой и не только в переносном смысле.
- А чего это у вас во взводе мордвов не любят? - поинтересовался я у Женька.
Интересно же хоть узнать: за что буду сегодня ночью получать?
- Да, понимаешь, - с какой-то неохотой протянул мой новый товарищ, - за две недели до тебя, перед самой операцией, из взвода уволились три дембеля.
- Ну? - мне было невдомек: при чем здесь я?
- Они так взвод держали, что из столовой в каптерку им деды еду носили. Черпаков они вообще не воспринимали и в каптерку не пускали. Черпаки тарелки шоркали и на полах шуршали. А в каптерку они только дедов допускали. С пищей. Выйдут утром на построение и сидят потом до ночи в каптерке. А деды летают туда-сюда.
- А вы?
- А мы тащились! - похвастался Нурик, - при дембелях духам запрещено было даже к венику прикасаться - только черпакам. Вот черпаки и мели-скребли. И в столовой, и в палатке, и в парке. Деды убирались в каптерке и хавчик туда дембелям таскали. А мы тащились и ничего не делали. Так дембеля поставили.
- Ага, - поддакнул Женек, - а теперь ты за это огребешь по полной.
- Ни фига себе! - я чуть не подпрыгнул от изумления, - я-то тут при чем?!
В самом деле: как-то несправедливо было расплачиваться за то, что пятнадцать человек позволили себя подмять троим, а сегодняшней ночью и все последующие тоже свое унижение будут вымещать на мне. Как-то не по-мужски выходило. Но Женек внес ясность:
- Они были твои земляки. Мокша, эрьзя и татарин. Все из Мордовии. Теперь тебе придется ответить за все. Но ты не ссы. Мы поддержим. Хорошо еще, что ты - русский. Твои земляки - нормальные были пацаны. Просто деды с черпаками у нас чмошные.
'Оба-на! Приехали! Ну почему, если кому-то хрен, то мне сроду два?! Да что же это за судьба такая - получать за своих земляков?'
В учебку нашу команду привез наш земляк - сержант-мордвин. Привез нас в часть, завел в казарму, устроил на ночлег, а на следующий день получил старшинские погоны и уволился в запас. Последним из своего призыва. Вот так! А в коротком времени выяснилось, что до нас в учебной роте было девять сержантов-дембелей. Ровно половина всего сержантского состава. И эти девять человек держали в кулаке остальных двести, не взирая на звание и срок службы. Они не разбирали: сержант перед ними или курсант, но при малейшем ослушании не раздумывая били в душу - то есть молотили кулаком в грудь со всей дури. Дембеля парни были здоровые, удары у них - поставлены, и ослушников находилось мало. Как правило дважды никто на эти грабли не наступал и, получив один раз в грудь так, что останавливалось дыхание и сбивался ритм сердца, наперегонки летели выполнять поставленную задачу: найти закурить или постирать дембельские носки. Девять сержантов уволились в запас и вместо них в роте оставили девять курсантов, окончивших учебку более-менее прилично, присвоив им звания 'младший сержант'. Это в линейных войсках сержант - такой же пахарь, как и рядовые и мало чем от них отличается. А в учебке сержант - птица-павлин. Пусть глупый, зато какой красивый! В учебке сержант главнее генерала, потому, что живет бок о бок с курсантами, спит с ними в одной казарме и ест в одной столовой. Приказы учебного сержанта не обсуждаются, а выполняются. Точно, беспрекословно и в срок.
А приказы бывают разные...
Вместо того, чтобы вместе со своими менее изворотливыми однопризывниками честно ехать в Афган, девять вчерашних курсантов, получили лычки на погоны и, оставшись в учебке, немедленно вознеслись на головокружительную высоту. Когда они узнали что я родом из Мордовии они обрадовались ничуть не меньше, чем личный состав второго взвода связи. Полгода они старательно вымещали на мне свои комплексы, которые породили и развили в них уволившиеся дембеля. Нет, меня никто не бил. Никто надо мной не издевался. Но в наряды я летал чуть ли не через день. И вовсе не по штабу или чаеварке. Даже в столовую меня и то редко 'наряжали'. Мне доставался самый тяжелый и муторный наряд из всех возможных - наряд по роте. Курсант Семин и тумбочка дневального были неразлучны как сиамские близнецы. Просто не разлей вода! Она мне даже стала немного родной после сотен часов, которые я простоял возле нее, охраняя имущество роты и спокойный сон моих дорогих сослуживцев.
Надо ли говорить, что из девяти уволившихся в запас дембелей второй учебной роты - пятеро были мои земляки?
Эх, мордва, мордва!..
Народ повалил из кино. По передней линейке, а чаще по привычке - в темноте между палатками, уставшие после войны люди шли спать. Вернулся и мой взвод связи. Полтава скомандовал:
- Выходи строиться на вечернюю поверку.
Взвод построился перед палаткой в две шеренги так, чтобы дежурный по полку и помдеж с крыльца штаба могли видеть, что доблестный второй взвод связи - не шайка разгильдяев, а примерные солдаты, которые смысл жизни своей видят исключительно в неукоснительном соблюдении уставов и внутреннего распорядка сто двадцать второго горнострелкового полка. Меня то ли как сержанта, то ли как самого длинного поставили правофланговым в первую шеренгу.
Полтава достал разграфленную картонку, в самом низу которой была уже вписана шестнадцатая - моя - фамилия и начал перекличку.
В учебке вечерняя поверка занимала полчаса: пока рота построится, пока дежурный по роте или старшина перечислит двести фамилий, пока то, да сё. Если старшина был не в духе, а это с ним случалось, то бодяга могла растянуться и на час.
В карантине эта же процедура отнимала минут десять: все-таки нас было не двести, а всего пятьдесят четыре человека. Десять минут это вам не полчаса и тем более не час. Вечерняя поверка, которая отнимает всего десять минут времени казалась величайшим на земле благом, лучше которого и придумать нельзя.
Во втором взводе связи поверка длилась ровно столько, сколько понадобилось Полтаве, чтобы убедиться - мы замечены дежурным по полку, назавтра замечаний не будет, можно расходиться. Вторая шеренга не успела даже докурить.
- Сейчас в наряд заступают, - Полтава забегал карандашом по списку, - дежурный - Кравцов, дневальные - Куликов и Гулин. Мужики, сейчас заступите, а завтра в шесть сниметесь. Считай, четыре часа вы уже простояли. Вопросы? Нет? Разойдись. Семин останься.
Когда взвод зашел в палатку, я подошел к Полтаве, недоумевая: зачем расправу надо мной нужно проводить прямо перед палаткой на передней линейке непосредственно напротив штаба, если удобней это сделать в самой палатке? Кричать и звать на помощь я не буду, а так никто ничего не увидит и не узнает. Скажу утром, что споткнулся и упал.
- Ты вот что... - Полтава подбирал слова.
Я замер в тихом трепете.
- Мы тут с пацанами посоветовались, - Полтава разглядывал сейчас свои сапоги, будто не я, а он был молодым, - короче, ты - ни в чем не виноват. Служи нормально. Ничего не будет сегодня. Ложись, отдыхай - ты же после караула, спать, поди хочешь? А там посмотрим...
Это было как-то неопределенно. На что посмотрим? На кого посмотрим? Кто именно будет устраивать смотрины? Но было понятно главное - бить меня сегодня не будут, а до завтра еще дожить надо.
- Но смотри... - добавил Полтава напоследок.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
15.1. Второй взвод связи
Даже давно ожидаемое событие всегда приходит неожиданно. Как ни рассчитывай, как ни готовься к нему - оно все равно застигнет тебя врасплох. Ведь знал же я, что полк когда-нибудь вернется с операции домой?
Знал.
Понимал я, что эта лафа, без командиров и дедовщины, неизбежно должна закончиться?
Понимал.
Тогда откуда такое волнение?
Я и в самом деле разволновался, как честная невеста накануне свадьбы.
У той - тоже все вроде бы в порядке: и жених любимый и желанный, и целовались уже с ним не раз, и родители жениха люди незлые, и хозяйство у них покрепче отцовского. Ан, нет! Волнуется, дурёха. Терзает себя сотнями мыслей, одна другой глупее. А как же прежние подружки? А как это - самой вести хозяйство? А вот, дети пойдут?.. А как свекруха? А самое главное, о чем даже стыдно и боязно подумать, это то, что с ней будет делать жених, когда станет ей мужем?! А это не больно? А если не больно, то не противно ли? И не знает еще, глупая, что это не очень-то и больно и совсем не противно. Что в коротком времени после того, как ее супруг удовлетворится в своих правах, у нее сами собой сойдут прыщи, а скоро ей уже и самой захочется, чтобы ее муж пользовался своими правами как можно шире, и она даже станет обижаться, если у него найдутся отговорки от исполнения супружеского долга.
И вот уже недавняя невеста понимает, что любовная страсть восемь раз в неделю - это в сущности нет ничто. Пустяк. Только кровь разогревать и самой попусту распаляться. Что молодость дается только один раз и глупо ее тратить всего на одного мужчину. И, раз муж охладел и выдохся, всегда найдутся желающие на стороне...
Вот и у меня как у той невесты перед венцом: чем ближе время шло к обеду тем сильнее нарастало мое волнение. Оно и понятно: дело-то нешуточное. Сегодня вечером мне предстояло влиться в сложившийся воинский коллектив, в котором буду служить до самого дембеля. Как там меня примут? Злые ли черпаки? Много ли дедов? Это вам не учебка, где все по уставу. Это - настоящие войска. Боевые, а не декоративные. Пацаны, хоть и мои ровесники, а я им пока не ровня. Они уже повоевали, они уже знают: что такое война. Я рядом с ними, даже рядом со своим призывом, молодой и зеленый. Рядовые моего призыва в Афгане уже четвертый месяц тарабанят и уже осмотрелись - что и как. Мой караул заканчивается вечером, а то, что 'ночь длинная' - духи знают лучше любой невесты. 'Ночь - длинная!' - любимое присловье старослужащих, от которого у слабонервных духов по спине пробегает мороз. Ночь длинная, офицеров в палаточном городке нет, мало ли что может произойти ночью? Скажем, несчастный случай. Например, солдат с койки упадет.
Прямо на бетонный пол.
Со второго яруса.
Раз восемь.
Мало ли примеров? Горе мне, если меня плохо примут. Служба моя превратится в ад, в беспросветную, кромешную тьму.
Горе и беда! Вилы.
Я 'на автопилоте' разводил свои посты, пока не подошло время обеда. Полка не было. Тогда мое волнение, достигшее своего пика, начало перерастать в беспокойство иного рода: а не случилось ли чего по дороге домой? Все ли в порядке? Не попал ли полк под обстрел? Может, он сейчас, нарвавшись на засаду, ведет неравный бой с душманами и пацаны, истекая кровью бросаются в атаку?
Не зная войны, я пугал себя вымышленными страхами.
Едва разведя свои посты я разыскал в караулке Рыжего, но и он ничего не знал: Щербаничи сменились после обеда и в штабе их не было.
- Через час будут, - успокоил нас Мусин, - звонил помдеж, сказал 'уже Мазари проехали'.
'Какие Мазари? Далеко они или близко и в какой стороне? Хорошо это или плохо, что полк их проехал, эти Мазари?' - промелькнуло у меня.
- Ну, мордвин, вешайся!
Барабаш подошел и по-дружески обнял меня за плечи. Сказал негромко, без злобы и никакого желания повеситься у меня не возникло. Я улыбнулся ему:
- Поздно. За углом военкомата нужно было. А теперь - я уже дал присягу. Самовольное повешение приравнивается к дезертирству.
- Молодец! - похвалил он меня, - не ссы никого. Будет трудно - обращайся. Поможем по-соседски.
Второй батальон располагался компактно и чуть особняком. Палатки шестой роты стояли метрах в пятнадцати от нашей, сразу после палаток минометной батареи, которая была нашим ближайшим соседом. Наша палатка была крайней в батальоне. За ней шел переулок в палаточном городке, а за переулком палатки комендантского взвода, штабных писарей и РМО. Но, это, как говорится, 'другая песочница'. А иметь в соседях таких заступников как Мирон и Барабаш было как-то спокойнее, чем не иметь никаких. По крайней мере четыре здоровенных кулака на моей стороне.
Наконец, после трех часов дня со стороны КПП послышался рев труб и бой барабанов: полковой оркестр грянул 'Встречный марш', приветствуя вернувшихся.
'Едут! Приехали уже!' - застучало в голове.
Мы с Рыжим метнулись к 'собачке' - калитке в караульный городок, - но разглядеть ничего было нельзя: из-за модуля ПМП не видно было ни оркестра, ни самого КПП, только слышались радостные звуки марша. Можно было видеть только угол штаба, большую часть плаца, палаточный городок и столовую. Вытягивать шеи было бесполезно: полковой медпункт загораживал обзор, а покидать караульный городок мы не имели права до конца караула. Я чуть не подпрыгивал от нетерпеливого любопытства:
'Вот они - герои!' - думал я, - 'настоящие 'псы войны', прожженные афганским палящим солнцем, покрытые дорожной пылью, пропитанные порохом герои!'.
А как еще назвать людей, которые ходят на войну как на работу? Привычную, надоевшую, опасную, но необходимую для спокойствия и мирной жизни других людей работу.
До сих пор свое представление о войне и боевых действиях я составлял по фильмам и книгам про Великую Отечественную. Мне наивно представлялось, что главное дело на войне - это всем гуртом бежать в атаку вслед за развевающимся впереди развернутым Красным Знаменем и кричать 'ура!'. В фильмах солдаты носили усы и медали и всегда готовы были отдать жизнь за Родину. Поэтому, я ожидал, что сейчас в полк стройными колоннами поротно и повзводно, звеня медалями и сверкая орденами войдут герои с автоматами за плечами и, отбивая строевой шаг, выстроятся на плацу для очередного награждения отличившихся. Стряхнут пыль с манжет и коленей и застынут в ожидании. Я уже мысленно видел как седой полковник, стоя возле развернутого знамени, вручает награды солдатам, а те выходят по одному, рубят строевым, с достоинством принимают медаль или орден, пожимают протянутую руку любимого командира и четко произносят: 'Служу Советскому Союзу!'.
Глупый, глупый, глупый, глупый...
Глупый и наивный младший сержант Советской Армии первого года службы.
Какая жестокая и ошеломляющая действительность!
Какая пошлая проза жизни!
Как легко от первого же соприкосновения с грубой реальностью слетают с переносицы розовые очки юношеской сентиментальности и с каким сухим треском разлетаются они на мелкие осколки по камням и гравию, попираемые ногами жестокосердных сослуживцев и открывая глазам бесстыдный в своей обнаженной простоте мир, ярко освещенный афганским солнцем.
Мир без теней и полутонов.
В полк стали втягиваться БТРы. В своей носорожьей громоздкости они медленно ползли по бетонированным дорожкам к палаткам и только некоторые, не дожидаясь своей очереди или желая срезать путь, ехали прямо через плац. На броне сидели или шли рядом...
Нет, не герои!
Даже не солдаты.
По-хозяйски оседлав БТРы или сопровождая их вольным шагом, в расположение полка хлынула банда махновцев!
Ни на какой строй не было даже намека. Перешагнув за ворота КПП, люди веером расходились по свои палаткам и модулям, не соблюдая дороги, а лишь держа направление. Все они были одеты в отвратительнейшее тряпье, не столько ветхое, сколько грязное и среди них не было двух, одетых одинаково. Хэбэ, тельники, маскхалаты, кэзээски, трико, штормовки, сапоги, ботинки, кеды, кроссовки - все это варьировалось в невообразимых комбинациях. Глядя на это стадо то ли нищих, то ли анархистов времен Гражданской войны, я вспомнил капитана-покупателя, который на вертушке прилетел на Шайбу за молодыми - и он показался мне едва ли не франтом на фоне того тряпья, которое было сейчас надето на прибывших с операции.
Мы с Рыжим переглянулись. В его взгляде читалось то же разочарование, что и в моем:
'А где же герои?! А где же медали?! Вот этот сброд блатных и шайка нищих и есть те самые 'псы войны'? В хорошее же место мы попали для продолжения службы! Даже еще короче - мы попали...'.
Впечатление о горно-стрелковом полку как о сборище анархистов укрепилось окончательно, когда из БТРов, вставших возле палаток, через люки десантных отделений стали выволакивать какие-то матрасы, подушки, одеяла. Оставшиеся на броне что-то отвязывали от башни и от кормы и сверху подавали ящики, картонные коробки и что-то еще, чего было не разглядеть. Анархисты сновали вокруг БТРов как муравьи возле гусеницы, сноровисто перетаскивая весь этот бродяжий скарб в палатки.
'Мама! Куда я попал?! Забери меня отсюда. Мешочники. Как есть - мешочники'.
Если бы я был художник и мне бы вздумалось все происходящее сейчас в полку с натуры перенести на холст, то картину я бы не задумываясь назвал: 'Цыгане вернулись с ярмарки'.
И это был бы chef- d'oeuvre.
В течение следующих нескольких часов вся это золотая орда разбившись на небольшие кучки, отдаленно похожие на строй, ходила мимо караулки в баню и из бани. В бане происходило чудесное преображение нищих в солдат срочной службы и они выходили оттуда в чистом, держа свои снятые лохмотья подмышкой.
Однако, помывка нескольких сот человек из восьми леек дело небыстрое и поэтому, дежурный по полку перенес ужин на час, чтобы все, вернувшиеся с операции, смогли привести себя в порядок, прежде, чем сесть за стол.
Караул закончился - после развода в караулку пришла смена и стала принимать дежурство. Я в последний раз, уже с новым разводящим, развел посты и снялся с караула. Сдав автомат обратно Барабашу, я с замирающим от робости сердцем пошел в свою палатку, где меня, я это знал точно, с огромным нетерпением ждали мои будущие сослуживцы трех призывов - духи, черпаки и деды.
'Как они меня примут?' - едва ли не обмирая думал я, переставляя ватные от усталости и непонятного страха ноги.
Мне очень хотелось оттянуть момент моего появления в палатке, а еще лучше придти туда после отбоя, когда все будут спать, но как бы я объяснил свое трехчасовое отсутствие? Время - семь. Отбой - в десять. Где мне шариться все это время? Вдобавок, пацаны могли бы подумать, что я сконил, а это позорно. Я вспомнил, про Мирона и Барабаша и это придало мне немного храбрости.
'Не съедят же меня, в конце концов'.
Когда я вошел в палатку, взвод только что вернулся из бани. Полтора десятка пацанов, поочередно глядя в осколок зеркала, расчесывали влажные волосы, развешивали мокрые полотенца и, пардон, стираные трусы по спинкам кроватей и укладывали в тумбочки мыльно-рыльные принадлежности. Картина была мирная, почти идиллическая.
- Здравствуйте, - вякнул я, переступив порог.
Никто не бросил своего занятия. Тот, кто причесывался, продолжал причесываться, тот, кто копался в тумбочке продолжал в ней копаться, но все посмотрели на меня с явным интересом.
- А-а. Молодой? - сказал после некоторой паузы невысокий пацан с черными волосами и каким-то простым лицом, - проходи. Младший сержант? А что заканчивал?
Никто не набросился на меня с кулаками прямо с порога. Никто не сказал мне худого слова. А улыбка у черноволосого была такая располагающая, что мои страхи мгновенно пропали.
- Ашхабад. Первый городок.
- А-а, - встрял в беседу другой пацан - небольшого роста, с фигурой борца классического стиля, - знаем. Проходи. Меня Саня зовут. Его - тоже Саня. Только он - Полтава, а я Кравцов.
Меня усадили за стол, мой призыв предложил мне чаю с конфетами - 'с устатку' после караула - и начались расспросы.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
Попасть в плен к советским партизанам, как утверждала военная пропаганда Третьего Рейха, означало для немцев неминуемую смерть после пыток и издевательств. Нередко солдаты и офицеры Вермахта, особенно под конец Великой Отечественной войны, из страха расправы выдавали партизанам ценные сведения и даже переходили на их сторону. Однако правила поведения для военнослужащих немецкой армии, разумеется, запрещали подобные действия.
10.2. Вечер трудного дня
Про свое попадание в Афган тоже нужно было написать в этом роде. Нельзя пугать родных и близких словами: 'Мама, я служу в Афгане'. Это будет означать, что мама и бабушка, не взирая на свою партийную принадлежность, следующие два года проведут на коленях в церкви и перед иконами, молясь за мое благополучное возвращение. Допустить до этого я не мог. А что было писать? Писать как мои товарищи, про то, что после учебки, получив сержантские лычки, попали служить в Венгрию и Чехословакию? Замыленный сюжет. Любой дух, попадая в Афган, начинает плести про Венгрию и Чехословакию. Те, кто с фантазией, начинают плести про Польшу и Германию. Асы вранья - про Монголию. Идти тем же тривиальным путем было не для меня.
Венгрия и Чехословакия напомнили мне, каким образом я сам попал в Афган.
Полгода назад по повестке я как и положено гражданину СССР, верящему в Конституцию, а не диссиденту или евангелисту, пришел в райвоенкомат 'с вещами' и с полсотней таких же лысых призывников был посажен в Ленкомнате 'до дальнейших распоряжений'. У нас отобрали паспорта и продержали в Ленкомнате с утра и до закрытия военкомата. Перед закрытием нам вручили военные билеты вместо отобранных паспортов и отпустили по домам, приказав, явиться 'послезавтра к восьми ноль-ноль'.
Придя домой и пролистав за ужином своей военный билет я с радостью обнаружил, что уже призван на действительную военную службу и она у меня с сего дня идет полным ходом. Вечером, собираясь с пацанами на дискотеку, я захватил с собой военник и показал им с ликующим видом, дескать, вы - чижики желторотые, а я уже целый солдат Советской Армии и скоро, того гляди, выбьюсь в маршалы, пока вы тут, на гражданке, водку пьянствуете и девчонок озорничаете. Пацаны признали свое ничтожество и мое превосходство, так как у них были 'серпасто-молоткастые' документы, а у меня самый настоящий военный билет со звездами и водяными знаками на каждой странице.
Первый шаг к беспощадному покорению женских сердец мной был сделан раньше их. В те славные года патриотически настроенные девушки не принимали приглашения на свидание с парнем, если он не отслужил в армии, справедливо полагая, что он либо больной, либо слабак. А уж о чем-то большем я и речи не веду! Кто это станет давать больному и слабому, когда вокруг полно здоровых и сильных?!
А я уже одной ногой, считай, в Армии!
Следующий день я помню смутно, потому, что меня тошнило. Пацаны, желая выказать свое уважение, подливали и подливали мне на дискотеке. Были еще какие-то девчонки. Воткнул или не воткнул - не помню. Хотелось спать и болела голова.
К назначенному сроку я снова был в военкомате.
'Вот он - я! Берите меня', - хотелось крикнуть всем этим офицерам и прапорщикам. Наивный, я по простоте душевной думал, что в Армии работает тот же принцип, что и на зоне: 'раньше сядешь - раньше выйдешь'. Ша! Глупое, неразумное дитя.
Встречал я людей призвавшихся в 30 июня и уволившихся в запас 1 апреля, то есть прослуживших всего двадцать два месяца. Встречал я и других, тех, кто прослужил по двадцать шесть месяцев. Их было в разы больше. Приказ министра обороны о призыве на службу и об увольнении в запас, означает, что с такого-то и по такое-то начинается призыв-увольнение. То есть, согласно Конституции СССР в эти три месяца призывают и обязуются уволить. А как, персонально ты, гражданин Пупкин, сумеешь под себя скроить эти сроки - это государство не волнует.
К восьми ноль-ноль, малость оклемавшись после грандиозной попойки в честь новоиспеченного рекрута, сиречь меня, я заявился в заношенной одежде и со стареньким рюкзачком в ставший уже родным райвоенкомат. К моему разочарованию, мне было объявлено, что сбор моей команды ?18 назначен на республиканском сборном пункте в Рузаевке и сбор назначен на пятнадцать ноль-ноль. Но, машин нет и путь в соседний городок мне предстоит проделать самому и за свой счет.
Впервые тогда во мне шевельнулась мыслишка о том, что с нашей Армией не все в порядке, если призывники должны прибывать в нее своим ходом, но оспаривать приказ не стал. С автостанции я благополучно уехал и не менее благополучно прибыл в 'Железнодорожные ворота республики' - город Рузаевку. На часах было двенадцать, сбор был назначен на три, сборный пункт - рукой подать от вокзала. На это время было нужно куда-то себя деть: глупо провести последние три часа гражданской жизни на сборном пункте, среди сотен сверстников, которые мочи нет как надоели на гражданке. Эти последние, Богом данные, три часа надо провести так, чтобы потом было, что вспомнить, хотя бы первые полгода.
Мама, добрая душа, дала мне с собой в дорогу четвертак 'на всякие неотложные нужды'. Бутылка водки стоила пятерку. В кабаке - восемь. На четвертную можно было гудеть в этом кабаке два дня. На вокзальной площади Рузаевки располагалась шикарная, по провинциальным меркам, гостиница-гнидоплантация 'Юбилейная' с одноименным рестораном-кабаком на первом этаже. Желая убить время я отправился в этот выкидыш общепита и, опираясь на свои двадцать пять рублей, смело заказал там бутылку водки и салат. Я рассчитывал аристократически провести последние вольные три часа за бутылочкой белоголовой, которая грезилась мне как некое бренди, но бутылка кончилась под недоеденный салат, как-то быстро. До времени 'Ч' было еще почти два часа, а на столе были только едва тронутый салат и пустая бутылка из-под 'Пшеничной'. Разумеется, я, ощущая себя вполне нормальным и даже почти трезвым джентльменом, заказал другую.
Не помню: осилил ли я ее или только ополовинил, но последнее, что запечатлелось в мозгу, это 'хмелеуборочный комбайн' на выходе из кабака с двумя сержантами в милицейской мышиной форме, которые раскрыли свои объятья, принимая меня как родного.
Дальше - большой провал и отрывки из диалога с сержантами:
- Ты куда?
- Туда, - промычал я, неопределенно махнув рукой в ту сторону, где по моим расчетам находился призывной пункт.
В употреблении водочки мной было сделано сразу несколько роковых ошибок. Во первых, я закурил после употребления. Это ускорило всасывание и усилило действие алкоголя. Во-вторых, я не рассчитал пропорцию выпитого к массе тела и не сделал поправок на возраст. И, в-третьих, - я к литру 'Пшеничной' не присовокупил ничего, кроме овощного салата. После таких стратегических просчетов, для Советской Армии было бы в высшей степени легкомысленно ожидать того, что в ее литые ряды вольется трезвый и дееспособный новобранец. Я катастрофически и необратимо опьянел и слабо представлял себе происходящее. Одна, лишь одна мысль еще жила в моем умирающем сознании: добраться до сборного пункта, во чтобы то ни стало, доложить о прибытии, а там как фишка ляжет.
- Куда - туда? - уточнили милиционеры.
- В Армию! - я глянул на них мутными глазами как на полных недоумков. Куда же еще может направляться пьяный юноша среди бела дня?
- А-а. Ну, иди, - согласились хмелеуборщики, - счастливой службы.
Очнулся я в вытрезвителе, связанный в положении 'ласточка', вероятно из-за буйности характера, проявленной при задержании и водворении.
Вывихнутые руки, привязанные к согнутым ногам за спиной, дерматин кушетки, уткнувшейся в лицо, сопли, пузырящиеся из ноздрей и мои истошные вопли:
- Козлы! Дайте, хоть в армию от вас уйти от педерастов!
Сделав скидку на мою молодость и узость кругозора, в вытрезвителе меня даже не били. В шесть часов утра пришел гражданин начальник, а в семь часов меня чуть не с оркестром проводили в сторону сборного пункта. Предложение довести меня до места на красивом сереньком фургоне с мигалкой и красным крестом на боках я из гордости отверг. К радости моей и удивлению, в кармане брюк лежала никем не ошмоненная трешка! Хватит и на выпить, и на закусить. В восемь ноль-ноль я, почти трезвый, колотил в железные, с красными звездами, ворота сборного пункта. Слева от ворот была сторожка, дверь которой раскрылась и на порожке возник прапорщик. Его лицо показалось мне смутно-знакомым.
- Тебе чего? - спросил он меня.
- Мне - в Армию! - стараясь держаться прямо, заявил я.
- А-а, это ты? - прапорщик, вероятно, узнал меня, - заходи.
Кому неприятна популярность? Смотри-ка: еще и недели в Армии не служу, а меня уже прапорщики в лицо помнят! Так и до генералов я скоро доберусь.
- Товарищ прапорщик, - я сунул ему под нос повестку, когда мы прошли в сторожку, - вот тут ясно написано: 'команда ?18'...
- А ты не помнишь что вчера вытворял? - как-то грустно переспросил прапорщик.
Я не помнил, будучи уверен, что милиционеры забрали меня прямо от кабака. Плохо я думал о милиции и хорошо - о Советской Армии! Прапорщик мне тут же и подъяснил, что вчера, около пятнадцати ноль-ноль, я в невменяемом состоянии колотил в эти самые железные ворота со звёздами и кричал: 'Педерасты, пустите в Армию', тогда как нормальные, в меру выпившие призывники, проходили на сборный пункт чуть левее: через ворота сторожки в сопровождении родителей. И, даже попав внутрь, когда меня под локотки втащили за ворота, я не успокоился и продолжал барахтать ногами. Я ходил из строя в строй, в поисках 'своих', заверил всех родителей, которые провожали своих детей, в том, что 'мы вернемся с победой', выпил с каждой семьей, которая ставила в строй рекрута, облобызал всю родню, стоящую около плаца, сыграл на всех гитарах в округе и куда я пропал после этого, не знает даже главный военный прокурор.
Срамота! Стыд и срам. Даже в армию уйти по-человечески - и то, у меня не получилось. Жизнь - жестянка! С первой попытки - завернули, со второй попытки - я сам себя завернул, с третьей... Вот только бы хоть она оказалась удачной.
- Товарищ прапорщик, - обратился я к привратнику, а что это за команда была: ?18?
- Венгрия, - лениво пояснил прапор, - зенитно-ракетные войска.
- А у меня теперь какая?
- Команда 20-А. Сухопутные войска. Послезавтра - в это же время. Вопросы?
- Какие вопросы? - это я уже спросил у закрывшихся дверей.
Я вернулся от воспоминаний к реальной жизни, зашел в модуль и достал из вещмешка тетрадь с вложенными в нее конвертами. Мне предстояло создать новый шедевр вранья, чтобы успокоить матушку и всю родню заодно. Я сел в Ленкомнате и написал заранее приготовленную фразу:
Здравствуй, мама.
Всё. Дело встало. О чем писать дальше, я не знал.
Дела у меня идут хорошо, служба тоже идет нормально.
Глубокие мысли, но надо переходить к главному и успокоить родительницу. Перед самой отправкой из учебки, темной ночью, когда все патрули спят в комендатуре, я сорвался в самоволку и с переговорного пункта позвонил домой. Телефона дома у меня никогда не было, поэтому в бланке заказа я указал деревню. Трубку взял дед и в короткой трехминутной беседе я его клятвенно заверил, что распределился никак не в Афган, а куда - военная тайна и напишу об этом с нового места службы, если командир разрешит. Венгрия и Чехословакия отпадали. Монголия была чуть лучше, но врать, так врать. Красиво и с размахом.
По распределению я попал в Индию. Младшим военным советником при посольстве. Буду служить на радиостанции, которую изучал в учебке. Служба у меня теперь в штатской одежде, под кондиционером. За окнами джунгли, в которых прыгают обезьяны и бабуины.
Хорошо придумал! И про Индию, и про джунгли, и про бабуинов. Какая, в сущности, разница - Индия или Афган? Вот только джунглей не было верст на триста, а бабуины не прыгали по веткам, а стирались в умывальнике.
Так что ты зря волновалась за то, что я попаду в Афган. Видишь теперь, как все удачно получилось. Вот только отпусков здесь не дают и посылки из дома не принимают. Но и так у меня всего полно, а едим мы с посольскими в гражданской столовой.
Вроде все. Как освоюсь, напишу еще.
Кого из нашего двора взяли в армию?
Передавай всем привет.
До свидания.
Я успел запечатать письмо в конверт и написать адрес, как пришли земляки. Они уже были слегка 'на взводе' - это было понятно по их хихиканью и от них пахло бражкой и коноплей.
- Пойдем, земляк, отдохнем, - Вован по-братски обнял меня за плечи.
- Не могу, пацаны, - начал оправдываться я, - Востриков обещал мне голову оторвать, если не увидит меня в строю. А скоро уже идти на фильм.
- Детсад, ей богу! - вздохнул Санек, - взрослые мужики, а как маленькие, все за ручки держитесь. Вы еще в пары постройтесь, когда в кино пойдете.
- Да ладно, тебе, - унял его Вован, - тут такое дело: мы завтра уезжаем. Надо бы посидеть напоследок.
- Куда? - не понял я.
- Как куда? Домой! Домо-о-ой. Понял?
У меня упало настроение: только, можно сказать, познакомился с земляками, и вот, они уезжают на дембель, а я остаюсь в полку. Без земляческой опеки. Но проводить земляков было все-таки нужно.
- Ладно, мужики, - согласился я, - я с фильма 'свинчу' и приду в каптерку.
- Добро! - земляки хлопнули меня по плечу и ушли по своим дембельским делам: взрывать косяк и догоняться бражкой.
Все время до фильма я провел как на иголках, не решаясь сорваться в каптерку шестой роты. Востриков вернулся после ужина и я постарался попасться ему на глаза, чтобы мужик не переживал напрасно - тут, я тут, товарищ капитан. Мы строем пришли в летний клуб и я выбрал себе место с краю последнего ряда, чтобы, когда пойдут титры, рвануть к землякам.
В каптерке уже не просто шло веселье, а стоял алкогольно-наркотический угар. Был накрыт такой же стол как вчера. В чайниках плескалась брага, в двух котелках остывал плов, по столу катались апельсины и яблоки. Между ложек валялось разбросанное печенье. Шестая рота провожала своих дембелей. Все были мне знакомы по вчерашнему загулу. Мирон, сменившись с караула, спал прямо за столом, уперев в него руги и положив на них голову. Пять дембелей и три деда сидели вокруг стола уже изрядно поднабравшиеся. Все говорили разом и никто не слушал другого. Трезвый был только Барабаш - ему как дежурному по роте положено было явиться после отбоя к дежурному по полку, дать раскладку по личному составу и доложить, что шестая рота 'отбилась' без происшествий. Поэтому, он единственный, кто сидел с закрытым ртом. Мое появление бурно приветствовалось земляками и снова повторился вчерашний 'круг почёта': косяк, кружка бражки, зверский аппетит и пожирание плова. Учитывая мое вчерашнее разобранное состояние и уже имея кое-какой опыт, в этот раз я отделался двумя затяжками чарса и половиной кружки браги. Дембелям и дедам вольнó колобродить хоть до утра, а мне сегодня еще в строй вставать. Нужно быть в форме, а не болтаться жалкой и беспомощной сосиской. В дальнем углу под вешалкой с шинелями я обнаружил гитару и уселся ее настраивать.
- Так ты еще и играешь?! - восхитились дембеля, - а ну, сбацай нам.
От чего же не сбацать, когда хорошо просят и настроение есть? И я запел песню, которая во дворе у нас пользовалась бешеной популярностью:
Ты можешь ходить как запущенный сад,
А можешь все наголо сбрить:
И то и другое я видел не раз.
Кого ты хотел удивить?
Эту песню нельзя было просто петь. Ее надо было обязательно орать. Песня и без того не тихая, помноженная на десяток хрипло-пьяных голосов, грянула в каптерке. Еще второй припев был выкрикнут нами до конца, как дверь в каптерку распахнулась настежь и на пороге нарисовался Малёк. Должно быть, на звук приплыл. Пытаясь разглядеть всех присутствующих, он вытянул шею, вглядываясь в полумрак каптерки. Свет тусклой лампочки-сороковки едва пробивал плотные слои табачного дыма и лиц было не разобрать.
- У вас никого из карантина нет? - поинтересовался Малек у крайних.
Ему не успели ответить.
Мирон открыл один глаз, уронил руку под стол, что-то там нашарил и через секунду неожиданно и быстро метнул лейтенанту в голову. Тяжелый горный сапог со стальными треконями на подошве грохнул в дверь, оставив в досках глубокие выщерблены. Малек успел-таки захлопнуть ее, защищаясь от броска. С такой реакцией - в Олимпийскую сборную. А иначе - верная смерть. Или контузия.
- Кто это, Саня? - спросил Мирон Барабаша.
- Да-а... - отмахнулся Барабаш, - летеха из карантина.
- А сколько он служит?
- Может, с неделю в полку.
- А что ж он, придурок, без стука в каптерку заходит? Его там, где воспитывали, вежливости, что ли, не выучили?
Мирон снова положил голову на руки и моментально заснул. Сутки в карауле и принятая 'доза' снова сломали его.
Я несколько подивился такому обхождению рядового с офицером и сразу же вспомнил, что мне уже пора обратно в модуль. Задерживать меня никто не стал.
На вечерней проверке Востриков, выкликая мою фамилию, недоверчиво посмотрел в мою сторону, убедился, что я в строю, прочитал еще пять-шесть фамилий и объявил:
- Отбой - сорок пять секунд.
Сорок пять? Если отбой, то духам и двадцати много! В учебке мы сотни раз отрабатывали 'отбой-подъем' и свои движения по раздеванию-одеванию довели до автоматизма.
Три самых сладких слова для молодого бойца: 'Отбой', 'Обед' и 'Письмо'.
Востриков еще и лба не успел бы перекрестить, как я уже был под одеялом. Кайф какой - на первом ярусе! Вспомнилось как в учебке сержант, давая команду отбой, желал нам спокойной ночи.
- Взаимно, - хором отвечала ему учебная рота.
- День прошел! - констатировал сержант.
- Слава Богу - не убили! - соглашались с ним сто восемьдесят курсантов.
'День прошел', - сказал я сам себе, - 'и слава Богу - не убили'.
День был насыщенный событиями. Да и на тактике подустал.
Я заснул раньше, чем смежил веки.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
9. Тактика
Когда я забежал в модуль, карантин уже получал оружие и выходил строиться. Щербаничи и разведчики, с которыми мы пересекли границу, окружили меня возле тумбочки дневального:
- Ну, что там?!
- Ну, что?
- Как на губе?!
- Сильно гоняют?
Я оглядел их счастливый, что снова нахожусь среди них, но марку не уронил - как ни крути, а теперь я уже не просто дух, а дух бывалый, сидевший на губе.
- Губа как губа, - похвастался я, - ничего особенного.
Щербанич-старший пихнул мне в бок что-то твердое:
- Держи. Твой автомат и подсумок.
Этот Афган не переставал меня удивлять! Как будто попал на другую планету, где жизнь течет по своим, особым законам. Будто не в родных Вооруженных Силах течет эта жизнь, а в некоем загадочном и недоступном простым смертным Эльдорадо: кормят от пуза, даже на губе, патроны и гранаты в парке валяются под ногами вперемешку с булыжником, автоматы раздают всем встречным и поперечным. В Союзе процедура выдачи оружия происходила несколько иначе: дежурный по роте под присмотром бдительного старшины, выдавая курсантом закрепленные за ними автоматы, записывал номер каждого в 'книгу выдачи оружия' - прошнурованную, пронумерованную и скрепленную печатью части и подписью начальника штаба. Получая автомат, каждый курсант расписывался напротив своей фамилии в том, что он получил АК-74 именно того номера, который указан в книге. В роте сто восемьдесят курсантов в шести взводах и при них восемнадцать сержантов, которые тоже получают оружие. Понятно, что за пять минут все оружие не получат. Процедура растягивалась на час. Перед полевым выходом час получаем оружие, после полевого выхода час сдаем. Ошалевший дежурный, метался по оружейке и судорожно сверял номера на автоматах с записанными в книге прежде, чем потный и уставший курсант ставил его обратно в пирамиду. То и дело орал: 'Куда прешь?!', 'У тебя номер не сходится!', 'А где четвертый магазин?', 'Куда ты ставишь, идиот, я у тебя еще его не принял!'. Крик, гам, мат, неразбериха. А тут, даже не я этот автомат получал, а мне его, как белому человеку и пострадавшему от шакальего произвола, товарищ принес. Дежурный по роте единственно, что сделал для контроля, так это вышел на крыльцо модуля, пересчитал стволы за правым плечом каждого сержанта и крикнул Вострикову:
- Пятьдесят четыре, товарищ капитан.
Востриков, красавец, даже усом не шевельнул в сторону дежурного: пятьдесят четыре - так пятьдесят четыре. Хоть сто пятьдесят четыре, хоть шестьсот шестьдесят шесть.
Дежурный, поняв, что если будет мелькать на крыльце дальше, то может и нарваться, вернулся к тумбочке дневального, достал из нее книгу выдачи оружия (очень похожую на свою подружку в Союзе - прошнурованную, пронумерованную и скрепленную полковой печатью - только незаполненную, с девственно чистыми листами, будто в этой роте оружие не получал никто и никогда) и сделал запись о том, что сего дня двадцать седьмого октября месяца года от Рождества Христова одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого капитан Советской Армии Востриков получил из оружейной комнаты ремроты автоматов системы Калашникова модификации АК-74 ровно (цифрами и прописью) пятьдесят четыре штуки. Через минуту дежурный по роте забыл и про автоматы и про Вострикова, увлеченный жирной мухой, которая колотилась в стекло оружейки.
Строй застыл, ожидая дальнейших приказаний. Кончилась возня, смолкли шепотки. Сто восемь глаз преданно глядели на капитана. Возле капитана крутились два шакала: уже знакомый мне лейтенант Тутвасин, тот самый козёл, который меня вчера вечером сдал на губу, и долговязый, нескладный какой-то старлей с пушками на воротнике - артиллерист. Если Тутвасин покрутился, покрутился возле Вострикова и занял, наконец, свое место на правом фланге, как командир первого взвода карантина, то старлей никак не мог для себя решить: оставаться ему возле начальника или идти в середину строя, где и положено стоять командиру второго взвода. Он, наверное, решал бы эту дилемму дольше Буриданова осла, если бы Востриков не надломил бровь:
- Какого хрена тут шьешься, старший лейтенант? Встать в строй!
- Есть! - откозырял старлей и встал на место.
- Младший сержант Сёмин. - это Востриков обращался ко мне.
- Я! - гаркнул я из второй шеренги.
Единственным моим желанием сейчас было, чтобы Востриков забыл о моем существовании до конца карантина, а еще лучше - до самого дембеля.
- Пока вы вчера, товарищ младший сержант, с земляками пьянствовали, ваших товарищей распределяли по взводам. Вы - во втором взводе. Встаньте в свой взвод.
- Есть!
Радости моей не было предела: я залез в первый взвод по привычке строиться по ранжиру, а ростом меня Бог не обидел, и весьма горевал, опасаясь, что этот злобный козёл Тутвасин, будучи моим командиром взвода, пожалуй, устроит мне светлые денечки. А с нескладным старлеем, можно и ужиться. Тем более, что он артиллерист и дела пехотные ему должны быть до лампады. Я встал во второй взвод. Рядом с Щербаничами и разведчиками.
Насчет козла я, наверное, был все-таки неправ. Никакой Тутвасин не козёл: ростом не вышел. Даже до козла не дотягивает. Так... козлёнок. Малёк.
С детского сада есть у меня нехорошая манера: давать клички плохим людям. Причем, иногда так удачно получается, что новое погоняло намертво пристает к негодяю. Удивительное дело! В полку служил старший лейтенант Маликов. Был даже старший лейтенант Мальков, но Мальком весь батальон безошибочно звал Тутвасина.
И это не прибавило ему симпатии ко мне.
Тем временем Востриков повернулся к строю, критически оглядел нас и спросил:
- Товарищи сержанты, сейчас будет занятие по тактической подготовке с боевыми стрельбами. Кто из вас видит автомат первый раз в жизни?
Строй заржал. Шутка понравилась: до присяги три патрона стреляет даже стройбат, ну, а мы-то - козырные пацаны. Не только стрелять из автоматов, но даже и разбирать их уже умеем.
- Тогда так, орлы, - продолжил Востриков, - автоматы без команды с предохранителя не снимать, патрон в патронник не досылать. Увижу заряженный автомат - приклад об башку разобью. Вопросы?
- Никак нет! - дружно гаркнул строй.
- Вы, четверо, - Востриков показал на левофланговых, - быстренько из оружейки принесите два ящика патронов. Остальные - нале-ВО! Левое плечо вперед, шагом МАРШ!
Строй стал заворачивать мимо модуля к полковым воротам. Из мазанки КПП выполз дневальный, распахнул ворота с красными звездами. За воротами стояли два 'Урала'.
- По машинам! - скомандовал Востриков, когда вернулись четверо, посланные за патронами.
К нашему удивлению, на этот раз в кузове под тентом было чисто: чистые скамейки и выметенный пол кузова радовали глаз. Едва последний залез в кузов, как 'Урал' тронулся.
Немедленно был откинут передний полог, и встречный ветер залетел под тент как в аэродинамическую трубу для того, чтобы вылететь через задний борт.
'Сытый желудок, хорошая компания. Что еще нужно для службы?', - размышлял я, не вслушиваясь в разговоры однопризывников, - 'А для счастья?'
Вопрос был философской глубины и я об него споткнулся, не зная ответа. Для начала я решил, что не уверен насчет всего 'Счастья', но сейчас неплохо было бы познакомиться с красотами Афгана и местными достопримечательностями.
'Урал' поехал вдоль каменного забора полка, обогнул парк и выехал на какую-то скверную дорогу, от тряски по которой выворачивались кишки. Мы еще не знали, что по афганским меркам - это проспект. Дороги бывают и хуже и гаже. А то и не существуют вовсе. За задним бортом открывался прекрасный вид на унылую безжизненную пустыню, которую мы пересекли вчера. Пустыня эта перетекала своими барханами на восемьдесят километров к северу от полка до самого Хайратона. Смотреть на нее не хотелось: от пустыни веяло какой-то скукой. Я встал к переднему борту. Тут пейзаж был немногим краше: прямо по курсу высились дикие горы и уходили вправо и влево до горизонта. Ни травинки, ни кустика на них тоже не было. Такая же пустыня, только поставленная вертикально. Километрах в трех от полка обнаружилось какое-то селение. 'Урал' подъехал ближе, и можно было ясно разглядеть пять-шесть крохотных глинобитных домиков огороженных глиняной же стеной на манер крепости. 'Урал' въехал в крепость, но пробыл там только несколько секунд - ровно столько, сколько потребовалось, чтобы въехать в одни ворота и выехать в другие. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы разглядеть весь кишлак Глиняная стена, которую, судя по ее виду, возводили еще во времена Тимура, во многих местах обвалилась, а ворот было не двое, а четверо, так как кишлак располагался на перекрестке. Поперек нашей дороги шла другая, из желтого кирпича, стертого, выбитого и запорошенного песком: остатки Великого Шёлкового Пути или Старая Кундузская дорога. Века назад вела эта дорога из Кундуза в Хайратон, Мазари-Шариф, Шибирган и дальше, в Газни и Иран. Полторы-две тысячи лет назад стоял на этом месте шумный караван-сарай, который содержали евреи-рахдониты, и где купцы, шедшие навстречу друг другу из Европы и из Китая, находили отдых для себя и воду для верблюдов. Но много мутной воды унесла Амударья в пески Средней Азии за эти годы. Не стало ни купцов, ни рахдонитов, ни караван-сарая. Остались только верблюды и нищий никчемный кишлак Ханабад. Советские войска построили Новую Кундузскую дорогу из бетонки чуть севернее Ханабада, и само название кишлака - 'Ханский Город' - в двадцатом веке звучало издевкой над блистательным и благополучным прошлым. Тоже мне - город! Шесть ветхих халуп, притулившихся к полуразрушенному глиняному забору.
Я сел обратно на скамейку и просидел так до самого полигона. 'Урал', то и дело потряхивая нас на колдобинах, забирал все выше и выше в гору. Наконец он остановился, укатав нас с непривычки до тошноты. Проехали мы никак не больше десяти-двенадцати километров.
- К машине! - Востриков подал команду.
Пассажиры обоих 'Уралов' попрыгали на землю.
- Становись!
Мы построились повзводно, и я занял свое законное место во втором взводе, подальше от злобного гаденыша-Малька.
- Внимание, товарищи сержанты, - обратился к нам Востриков, - сейчас мы немного поиграем в войну. Занятие по тактической подготовке с первым взводом проводит лейтенант Тутвасин.
- Есть! - с готовностью отозвался Малёк.
- Со вторым взводом... - Востриков оглянулся на неуклюжего старлея, - Вы что оканчивали, товарищ старший лейтенант?
- Артиллерийское командное, - развел руками старлей.
- А в каких частях в Союзе службу проходили?
- В корпусной артиллерии.
- Это на стопятидеятидвухмиллиметровых?
- Так точно, товарищ капитан.
- Понятно, - вздохнул Востриков, - автомат видели только на присяге и в карауле.
- Так точно. - подтвердил старлей.
- Тогда так. Со вторым взводом занятие проведу лично.
Востриков обернулся к Мальку:
- Занимайтесь, товарищ лейтенант.
- Есть! Взвод становись! Напра-во! Левое плечо вперед шагом - марш.
Первый взвод под командой Малька потопал в свой угол полигона.
Полигон располагался в самом предгорье. Уходя почти отвесно ввысь, внизу горы переходили в сопки, которые толстыми извилистыми щупальцами уходили еще ниже на несколько километров - к пустыне. На широком гребне самой большой сопки был оборудован полковой полигон: смотровая вышка из глиняных кирпичей, две цепочки бетонированных траншей для стрельбы и, на директрисе огня, два ряда автоматических мишеней - грудные за двести метров и ростовые за четыреста. Совсем далеко, метров за восемьсот стояла еще одна пара ростовых мишеней - для снайперов и пулемётчиков. При попадании мишени ложились и через несколько секунд подъемный механизм возвращал их в прежнее положение. Метров в пятидесяти правее вышки был вкопан Т-62. Ход из танкового капонира вел в отрытую тут же землянку. Это было жилище полигонной команды, которая ремонтировала мишени, чинила подъемные механизмы и несла караульную службу.
Востриков оглядел наш взвод:
- Внимание, товарищи сержанты! Сейчас мы с вами будем отрабатывать действия мотострелкового взвода в наступлении. Мотострелковый взвод наступает по фронту в сто пятьдесят метров. Расстояние между соседними бойцами пять - десять метров. При действии в наступлении всем и каждому сохранять это расстояние. Не разрывать и не сокращать дистанцию. Вопросы?
Вопросов не было, так как все было предельно ясно. В учебке мы это отрабатывали. По команде Вострикова взвод растянулся цепочкой и с автоматами на перевес пошел на штурм противоположной сопки. Это было не особенно сложно: спустились с одной сопки и, стараясь держать ровную линию, поднялись на другую. Даже не запыхались.
- Молодцы! - похвалил нас капитан, - Усложняем задачу. Таким макаром, как написано в Боевом уставе, только сбежавших зыков ловить. Понятно, что противник будет вести огонь на поражение по наступающей цепи. Для уменьшения вероятности попадания пуль и осколков наступление ведется следующим образом: передвижение каждый солдат осуществляет не по прямой, а зигзагообразно, максимально пригнувшись к земле. Передвижение осуществляется короткими перебежками. Восемь-десять шагов пробежал - упал. Выждал четыре - пять секунд - продолжил движение. Вопросы?
Маневр был сложнее предыдущего, но вопросов не было. Вот только падать в чистой хэбэшке в пыль не очень хотелось. Добро бы просто в пыль. Так нет! Вся она перемешана с колючками и острыми камнями. Проползи по ней метров двадцать - все колени и локти раздерешь в клочья до крови. Эх! Где ты, Россия?! Вот где ползать-то! Упал в мягкую травушку-муравушку и ползи как по шёлковому матрасу. В Туркмении мы как-то ползали разок на тактике. Потом долго доставали колючки из живота.
Взвод без энтузиазма снова развернулся в цепочку, утешаясь мыслью, что тяжело в учении - легко в бою, не мы первые, не мы последние тут ползаем. По команде капитана мы повели наступление обратно на полигон. Перебегая и падая, мы спустились в ложбину между сопками, перебегая и падая, поднялись на сопку. Захватив штурмом полигон мы были грязнее чертей: мало того, что хэбэшки были в пыли и колючках, так еще и пыль, смешалась с потом и растеклась по лицам грязными разводами, придавая нам совершенно зверский вид.
- Молодцы! - снова похвалил нас Востриков, - Еще более усложняем задачу. Одним из главных элементов наступательного боя является ведение огня по противнику. Огонь ведется следующим образом: при перебежке намечаете себе цель, ложитесь для стрельбы, двумя-тремя глубокими вдохами выравниваете дыхание, ловите цель в прицел и даете одну-две очереди. Противник наверняка заметит вспышку от вашего автомата и будет ожидать, когда вы поднимитесь с данной точки для того, чтобы прицельным огнем убить вас или ранить. Поэтому (примите это как закон), никогда и ни в коем случае не поднимайтесь в атаку с той точки, с которой вели огонь! Следует перекатиться или переползти на три-пять метров вправо или влево и только оттуда снова подняться и продолжить наступление. Напоминаю, что передвижение по полю боя осуществляется перебежками, как можно ниже пригнувшись к земле. Вопросы?
- А куда стрелять, товарищ капитан? - решился переспросить кто-то из строя.
- А мне по фигу. Хоть в воздух. Главное - не попасть в задницу вырвавшимся вперед. Выберете себе кустик или камень - его и обстреливайте. У нас сейчас не огневая подготовка, а тактическая. Цель занятия - привить вам и закрепить навыки перемещения на поле боя при действии в составе подразделения, а не прицельная стрельба. Еще вопросы?
Вопросов больше не было.
- Внимание, взвод. Сейчас вы получите патроны. Снарядите по два магазина. Один - в автомате, второй - в подсумке. Без команды автоматы с предохранителя не снимать, затвор не передергивать.
Подтащили ящик с патронами, сбили крышку. В ящике оказались две тяжелых цинковых зеленых коробки и больше ничего. Хоть зубами открывай. На крышке каждой коробки стояла маркировка: 'ПС 5,45 1080 шт.'. Востриков достал из ящика небольшую плоскую железяку, закругленную на одном конце и с острым лепестком на другом. Несколько человек по очереди попытались открыть цинк - бесполезно.
'Напризывают в армию криворуких!' - я посмотрел на открывавших с презрением, - 'Большую консервную банку открыть не могут! Была бы там тушёнка - вмиг бы расковыряли'.
- А ну, дай, - я оттер плечом очередного сержанта, который безуспешно возился с цинком, - смотри, сынок, как дядя делает.
Я взял железяку и попытался проткнуть цинк. Железяка соскользнула, и я ободрал себе костяшки пальцев об угол коробки. Тогда я снова приладил железяку, направив острый лепесток в крышку. Хлопнул сверху левой ладонью - и только отшиб себе ладонь. На крышке появилась крохотная вмятина. Не поддавалась, падла! Вострикову надоело смотреть как тридцать человек мучают одну коробку и он прекратил наши жалкие потуги, в несколько взмахов вскрыв крышку. Под крышкой оказались плотно уложенные бумажные кубики, в которые были упакованы патроны. В каждом бумажном кубике по тридцать штук. Аккурат, чтобы хватило снарядить магазин. На два магазина хватило немногим, и Востриков так же ловко вскрыл второй цинк. Я взял две пачки патронов и уселся снаряжать магазин. Первые несколько патронов вошли легко, но дальше дело застопорилось: сжимаясь, пружина в магазине сделалась тугой и приходилось прилагать большие усилия, чтобы запихнуть очередной патрон. Похоже, у остальных были такие же трудности и самый сильный не смог затолкать больше двадцати патронов. Видя наше бессильное усердие и, видимо догадавшись, что конца краю этому не будет, Востриков взял чей-то магазин, присел на корточки и, набрав в левую ладонь пригоршню патронов, показал: как надо снаряжать. Уцепив правой рукой магазин в верхней его части, капитан вставил патрон в гнездо, придержал его большим пальцем и несильно стукнул магазином о коленку. Под тяжестью патронов пружина осела, и новый патрон без труда сел на место. Подавая левой рукой новые патроны, Востриков ритмично постукивая себя магазином по коленке, быстро и без труда снарядил магазин: стук-стук-стук-стук - и готово! Я бы и прикурить не успел за это время.
- Понятно? - Востриков поднялся и бросил магазин владельцу.
По такой методе дело пошло веселее и через пару минут мы снарядили оба магазина.
- Становись! - подал команду Востриков, - Засечем время. Норматив - четыре минуты. Взвод! К бою!
По команде мы бегом растянулись в цепь.
- На рубеж - гребень соседней сопки, в атаку - вперед!
Если честно, мне было страшно. Остальным, наверное, тоже. Я не показывал этот страх, но он возник во мне. Пусть война была ненастоящая и спереди нас не поливали огнем душманы. Но настоящими были автоматы в руках и патроны в примкнутых магазинах - тоже были всамделишные. Каждый такой патрон, пулей вылетев из ствола, мог прихватить с собой чью-то жизнь.
Навсегда. В вечность.
На стрельбах в учебке возле каждого стрелявшего стоял офицер или прапорщик и внимательно следил за каждым движением курсанта. Если курсант допускал оплошность, то его немедленно отстраняли от стрельб и отбирали патроны. Да и патронов-то тех было - смех один. По три штуки в одни руки. А тут - с места в карьер. Вот тебе автомат, а вот тебе шестьдесят боевых патронов. И над душой никто не стоит. Востриков при всем желании не смог бы уследить за тридцатью движущимися цепью сержантами.
Краем глаза уловив, что атака уже началась и мои соседи двинулись вперед, я пригнулся и побежал по-заячьи зигзагом, будто хотел запутать следы. Пробежав метров шесть я плюхнулся на землю. Терять было нечего: хэбэ уже все в грязи, все равно стирать, а рожей моей можно было пугать грешников в аду. Я упал на землю и моментально десятки колючек и камешков, прокусив ткань хэбэшки, воткнулись мне в грудь и живот. Справа и слева послышался стрёкот очередей: та-тах, та-тах.
'Блин! А чего же я не стреляю?!', - мелькнуло в мозгу.
Рывком дернув затвор на себя, я изготовился к стрельбе. Ничего примечательного, никакой достойной меня цели я не увидел в горячке и выпустил пару очередей в никуда. Лишь бы строго вперед и лишь бы ни в кого не попасть. Не ставя автомат на предохранитель, я подкинулся и снова пробежал десяток метров, все так же петляя. Внимание мое было сосредоточено на том, чтобы не отстать от цепи и не вырваться вперед, поэтому, я вертел головой во все стороны для ориентации в пространстве. Стрельба боевыми патронами - дело серьезно и разгильдяйства и невнимания не терпит. Можно влепить кому-нибудь в задницу пару пуль и угодить под трибунал, а можно и самому получить от такого же 'вояки' как ты сам.
Наконец, цепь спустилась в ложбину и пошла наступать вверх по сопке. Наверняка с расстояния можно было представить, что здесь идет ожесточенный бой: тут и там раздавались автоматные очереди, будто наши автоматы переговариваются между собой. На вершину я выполз одним из первых: спасибо Микиле и хорошей физической подготовке. Первыми на сопку поднялись - надежда Сухопутных Войск и Сороковой Армии - выпускники нашей учебной дивизии: разведка, связь и пехота из Иолотани. 'Белорусы' безнадежно сдохли. Это был не первый подъем на сопку, сказалась усталость, а парни, видать, в горах впервые, 'ходить' не умеют, да и с физподготовкой у них в учебке было не так сурово как у нас. В норматив, разумеется, мы не уложились.
- Отбой! - За спиной возник Востриков, - автоматы - на предохранитель. Отсоединить магазины. Отвести затворные рамы. Приготовить оружие к осмотру.
Взвод снова построился, все отсоединили магазины, передернули затворы, выплёвывая из автоматов патроны, и отвели затворные рамы назад. Востриков проходил вдоль строя и смотрел: не остался ли у кого патрон в патроннике.
- Осмотрено, осмотрено, осмотрено, - то и дело проговаривал он, передвигаясь от одного сержанта к другому. 'Осмотренный' отпускал затвор, щелкал курком, ставил автомат на предохранитель и вешал его за спину на ремень. Н а сегодня война окончена.
Боже! Как же я устал! Гудели ноги, ныла спина, едва шевелились руки. Все тело было разбито и разломано. Самое лучшее сейчас было - прилечь и подремать минут сто.
- Взвод! Становись!
Востриков не устал ни капли. Хрена ли ему?! Не он штурмовал сопку. Не он бежал, падал и стрелял. Он шёл сзади цепи как на прогулке и налегке. Ни автомата, ни подсумка.
- На рубеж - смотровая вышка - шагом - марш!
Взвод в колонну по три стал спускаться с 'отвоеванной' сопки в ложбину для того, чтобы подняться на полигон. На заплетающихся ногах мы приковыляли к вышке. Казалось бы - ничего сложного и тяжелого: три раза спустились с сопки и три раза поднялись. Вроде и расстояние преодолели не особенно большое. Глубокая, метров сорок глубиной, ложбина и два склона в нее примерно по полтораста метров. Ну, да: склоны были крутоваты, но и за три 'штурма' мы пробежали никак не больше километра. Что ж так запыхались-то?
Нет! Плохо я думал о Вострикове! Глупый и никчемный дух, я преждевременно и необоснованно винил его во всех своих несчастьях. В том, что устал, в том, что весь грязный с головы до пяток, в том, что мне еще восемнадцать месяцев тарабанить до дембеля.
А Востриков, красавец, пока мы играли в войну, послал один 'Урал' в полк и приказал привезти из столовой горячую пищу.
Война - войной, а обед по расписанию!
В трех тридцатишестилитровых термосах плескался горячий борщ, прела сечка, перемешанная с тушёнкой, и пузырился яблоками и черносливом компот. Да что так не служить?! Обед тебе привозят прямо в 'поле'! В одном мешке, сброшенном прямо на землю, лежал белый и пушистый хлеб, в другом - стопка синих гетинаксовых тарелок - шестьдесят штук: на нас, на офицеров и на водителей. Для первого, второго и третьего был только один черпак. Но это уже не проблема. Проблема в другом: не было ложек. Ложки были у старослужащих и дальновидных водил 'Уралов', которые из уважения уступили их офицерам, да еще у четверых уроженцев Средней Азии. Вот умны-то! Наверное, и ночью не расставались со своими столовыми приборами. Остальным пришлось есть, по-собачьи схлёбывая борщ через край тарелки, и подбирая кашу языком, держа тарелку на весу. Куда было лить компот - непонятно. Его налили прямо в облизанные тарелки.
Компот был сладкий.
Это в Союзе, компот, положенный на обед каждому солдату, пах мышами. На наши возмущенные вопросы - где масло, где сахар? - дежурный по столовой невозмутимо отвечал: сахар в чае, масло в каше. Хотя всем было понятно, что он их просто с*издил!
После обеда резко потянуло на сон и не меня одного. Взвод, одолеваемый истомой, привалился к вышке и вытянул ноги.
- После вкусного обеда, по закону Архимеда, - начал Щербанич-старший, - полагается курить. Чтобы жиром не заплыть.
Он достал из кармана пачку 'Памира', но после беготни и ползанья сигареты оказались раскрошенными. Я сунулся за своими - та же история. У всех сигареты оказались наполовину выпотрошенными. Эх, дурни! Надо было из кармана переложить их в подсумок! Глядишь, сохранней были бы. Но не убиваться же из-за этого? Забили сигареты выкрошившимся табаком и закурили.
Ах! До чего приятно и хорошо было сидеть, вытянув ноги под вышкой, выпускать из легких синий дымок и смотреть вниз, на далекий полк, на кишлак Ханабад, на далекую пустыню, за которой текла Амударья и начинался Союз. И не надо было бегать и стрелять. Война на сегодня окончена. Вот поспать бы еще.
Востриков, волшебник и колдун, прочитал общее настроение.
- Перекур - сорок минут.
Цены нет такому командиру! В самом деле - нечестно и безжалостно гонять наевшуюся молодежь на штурм никчемной сопки. Докурив, я отбросил бычок, сдвинул панаму на нос и отошел в царство Морфея. Никаких снов не было. Я закрыл глаза и улетел. Не успел я смежить веки, как меня уже толкали в бок. Из мира покоя меня снова призывали на действительную военную службу!
- Оу! Вставай! Строиться!
Оказалось, что после обеда прошли не сорок минут, а больше часа и взвод, прочищая грязными пальцами глаза, поднимался на построение.
- Просыпайтесь, бойцы!
Востриков ходил вдоль строя такой же бодрый и свежий как утром.
- Сейчас немного постреляем и в полк.
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...
«Чат на чат» — новое развлекательное шоу RUTUBE. В нем два известных гостя соревнуются, у кого смешнее друзья. Звезды создают групповые чаты с близкими людьми и в каждом раунде присылают им забавные челленджи и задания. Команда, которая окажется креативнее, побеждает.
Реклама ООО «РУФОРМ», ИНН: 7714886605
8. Благословение
В шесть утра раздался скрежет открываемого замка. На пороге стоял вчерашний выводной.
- Подъем! - оповестил он нас, - Сдавай щиты на улицу.
Мы, кряхтя, ухватили свои спартанские лежаки и понесли их складывать на место. Хотелось спать. Во рту было противно. Тело какое-то не свое. Недосып и похмелье одновременно у восемнадцатилетнего неокрепшего организма. Я мечтал, что, вернувшись обратно в камеру, расстелю хэбэ прямо на полу и доберу еще хоть час, хоть полчаса оздоровительного сна.
Ага! Помечтал.
Во дворик гауптвахты зашел капитан-начкар и приказал выводному:
- Двое метут двор, остальные занимаются строевой подготовкой.
Посредине дворика был расчерчен квадрат для занятий строевой. Все губари, и сержанты, и рядовые, коих было только два человека, потянулись к квадрату. Убираться не хотел никто.
- Ты и ты - выводной повелительно ткнул пальцем в меня и в щуплого белобрысого сержанта, - схватили метелки и скребки и через пятнадцать минут я тут наблюдаю идеальный порядок.
Мы вдвоем пошли за к метлами, стоявшими в углу дворика. Вдруг, выводной окликнул меня:
- Младший сержант! Иди-ка сюда.
Я подошел.
- Что-то я твою рожу раньше не видел. Ты из какой роты?
- Со второго взвода связи.
- Не звезди, - строго сказал он, - я там всех знаю.
- Так меня еще не распределили.
- Постой, постой, - начал соображать выводной, - ты из карантина, что ли?
- Ну, да, - кивнул я.
- А когда приехал?
- Вчера.
- И уже на губе?
Я снова кивнул, мол: 'да, нехорошо получилось'. Лицо выводного вытянулось от удивления и восхищения.
- Ну, ты даешь! Откуда родом?
- Из Мордовии.
Выводной присвистнул:
- У нас в полку не так много мордвов, но те, что есть - все губари! Сынок, - он похлопал меня по плечу, - тебя ждет большое будущее. Теперь я могу спокойно увольняться в запас: смена пришла!
Как в воду смотрел. За двадцать месяцев в Афгане, на губе я провел более сорока суток.
- Эй, ты! - выводной подозвал черпака-рядового и кивнул на меня, - возьми у него метлу. И чтоб чище мёл.
- Тебе еще рано, - пояснил он мне, - ты еще наработаешься. Отдыхай, пока, копи силы. Сидеть тебе, чую, придется много и трудно. На, кури.
Выводной протянул мне сигареты и спички. Мы уселись с ним на крыльце губы под навесом, наблюдая, как трое ходят по квадрату, а двое метут дворик.
- Тебя как звать-то, мордвин?
- Андрей.
- Витек, - выводной протянул мне руку, - Миронов. Или Мирон, как тебе проще.
Я пожал протянутую руку. Таким образом, мы и познакомились, и поздоровались.
- Эй, ты! - выводной подозвал толстого сержанта с выбитыми передними зубами, - Жиляев! Ты что, не видишь - младший сержант пить хочет? Сгоняй-ка в прапорскую столовую за сладким чаем. Зурабу скажи - для меня. Две минуты. Время пошло.
Жиляев опрометью бросился из дворика - дверь на половину караула не закрывалась
До меня не сразу дошло, что младший сержант, истомившийся от жажды - это я сам и есть. Мне стало неловко, что старший призыв должен из-за меня бегать за чаем. Выводной, очевидно, обладал способностью к телепатии:
- Ничего, - прочитал он мои мысли, - ему полезно. Чмо.
'Чмо' явно относилось не ко мне, а к Жиляеву.
В Армии, помимо духов, черпаков, дедов и дембелей, существует пятая каста, принадлежность к которой не определяется сроком службы. Каждый отдельный представитель этой касты называется 'чмо'. Человек, морально опустившийся, человек, мешающий обществу, человек московской области, чемпион московской олимпиады - десятки расшифровок у этой аббревиатуры, не меняющих ее страшного смысла. Чмыри - это такая же каста, как индийские бханги - 'неприкасаемые'. Чаще всего грязные, небритые парии, выполняют они всю духовскую работу до самого дембеля. Чмо - объект издевательств и притеснений сослуживцев. Даже бесправные духи угнетают чмыря, пусть он и старше их по призыву. Срок службы для чмыря как бы замирает, время для него останавливается. Иное его название - 'дух со стажем'. До самого своего увольнения в запас, вместо того, чтобы наслаждаться привилегиями своего срока службы, он будет мести, скрести, стирать и выполнять всю мелкую и рутинную работу. У большинства чмырей, после долгих месяцев унижений, недосыпа и постоянной работы тухнет взор и отключается высшая нервная деятельность. После года-полутора беспросветной чмошной жизни у них напрочь пропадает понятие добра и зла, хорошего и плохого. Такие чмыри реагируют только на простейшие раздражители: больно - не больно, светло - темно, работать - не работать. Я лично наблюдал как два чмыря на морозе, оставляя куски кожи с ладоней на застывшем металле, чистили КПВТ только потому, что им приказали его почистить. Они даже не задумались над тем, что мороз в Афганистане - дело нескольких часов. Что через полсуток станет опять тепло, и можно будет чистить тяжелый двадцатикилограммовый пулемет сколько душе угодно, не уродуя рук. Но им сказали - и они стали чистить. Потому, что так - проще. И не надо думать.
Вообще, налет цивилизации в человеке, все то, что мы называем объединяющим словом 'культура', все это очень тонко и зыбко. Культура, то есть совокупность знаний и умений, правила хорошего тона и взаимной вежливости, мода и стиль, галантность и гигиена - все то, что в нормальной жизни видится мощным пластом - в условиях, когда человек поставлен перед необходимостью ежедневного и ежеминутного выживания, вся эта 'культура' на поверку оказываются тоньше той плёнки, которая отделяет в яйце белок от скорлупы.
Упаси вас Бог попасть в касту чмырей!
На моей памяти, за двадцать месяцев службы в Афгане, в банду рвануло четыре человека. Трех из них я знал лично. Все до одного они были чмырями! И всех полковых чмырей, которых я встречал, объединяло одна общая для всех черта: полное отсутствие морально-волевых качеств.
Есть тьма способов быть причисленным к лику чмошников. Самый простой из них - перестать следить за собой. Перестать умываться, бриться, стираться. Товарищи, на первых порах мягко, а потом все настойчивей, станут делать тебе замечания. А когда на щеках образуется перманентная щетина, хэбэ засалится, а руки покроются цыпками от грязи, ты сам, незаметно для самого себя превратишься в чмо и даже не заметишь, что отношение сослуживцев к тебе уже давно изменилось и не в лучшую сторону. Что разговаривают с тобой пренебрежительно и даже офицеры отводят от тебя свой взор, чтобы не омрачать настроения. У нас в учебке был такой - курсант Кокурин. Здоровенный плечистый детина перестал следить за собой и начал покрываться слоем грязи. В скором времени его одновзводники, устав намекать и делать замечания, стали обращаться с ним как с чмырем, и парень полетел в пропасть. Его кулачищами можно было сваи заколачивать, но даже самый щуплый курсант мог походя пнуть его совершенно безнаказанно, как котенка. Кокурин даже не подумал бы отвечать. Бывало, в редкие минуты отдыха, кто-нибудь из курсантов скажет: 'Пляши, Кокурин' и Кокурин рад стараться - пляшет, веселит курилку. Когда шло наше распределение по войскам, и решался вопрос: кто поедет служить в Афган, а кто останется в Союзе, Кокурин снова отчебучил. На батальонном построении встал перед комбатом на колени и, хватая его за ноги, весь в слезах, стал умолять не отправлять его в Афган. И ведь сработало! Не отправили. Впрочем, не один Кокурин цеплял майорские коленки. Три вполне достойных пацана, все полгода курсантской службы тянувших лямку не хуже других, перед строем на коленях просили оставить их в Союзе. Еще пять минут назад равные нам, стояли они на коленях на глазах у четырехсот курсантов двух учебных рот и, размазывая сопли и слёзы, лепетали о маме. Удивительно, но и этих тоже оставили в Союзе. Хотя, если вдуматься, зачем они нужны в Афгане? Этой же ночью всю троицу всей ротой пинками и кулаками произвели в чмыри. До самой нашей отправки оставались они париями, не имевшими права сесть с нами за один стол в столовой.
Другой способ попасть в чмыри - это парашничать. Кормили в Афгане не то, что - сносно, а очень даже неплохо. С учебкой разница поразительная! Если в будние дни на стол для десяти человек полагалось две банки сгущенки, то по воскресеньям ставили все пять. Не говоря уже о мясе, сахаре, рыбе. Если на складе не находилось сгущенки - давали сыр. Хлеба - 'от вольного'. Его, горячего, белого, свежайшего можно было брать сколько душе угодно. Призвавшись в апреле с весом в семьдесят четыре килограмма, я, будучи бесправным духом, в первую мою афганскую зиму наел загривок до девяноста! На моей лоснящейся роже можно было вшей бить. И даже при такой обильной кормежке, находились отдельные типы, которые лазили по чужим бачкам и котелкам! Едва освободиться какой-нибудь стол - они тут как тут: смотрят, что не доедено и подметают остатки. Их так и называли - парашники. Собой они пополняли ограниченный контингент чмырей.
Был еще третий, самый распространенный способ заделаться чмырем. О нем мне тут же рассказал грозный выводной гауптвахты Витёк Миронов. Оказывается, они с Жиляевым были из одной роты - шестой. Как и мои земляки.
В полку - ходи хоть на ушах. Кочевряжься и выкаблучивайся в свое удовольствие. Если никого это не задевает и никому не мешает, то все отнесутся к твоим художествам с глубоким пониманием и сочувствием - каждый с ума сходит по-своему. Но на операциях будь любезен соответствовать! Потому, что каждый рассчитывает на тебя, как и ты вправе рассчитывать на каждого. И твои соседи справа и слева ждут от тебя, что твой автомат будет работать в нужное время, отвлекая на себя часть огня моджахедов. И его не переклинет, не перекосит, не застрянет патрон в патроннике. Ты будешь вести огонь по противнику наряду с остальными твоими товарищами, а если попадешь во врага метким выстрелом - то будешь совсем молодец. Потому, что если ты не ведешь огонь, то пули, предназначенные для тебя, полетят в кого-то другого. А кому нужны лишние пули? Поэтому, как бы не было тебе страшно - воюй. Примеривайся к местности, переползай, прячься за укрытиями, но огня вести не переставай! Тебя всегда поддержат, но и ты обязан поддерживать свою роту огнем. И в этом - простое и жестокое проявление закона 'один за всех и все за одного'. А если у тебя 'заслабило', если во время боя на тебя напала 'медвежья болезнь', если автомат твой не участвует в общей перекличке, значит, в кого-то из твоих соседей стреляют чаще, чем могли бы и вероятность ранения или - не дай Бог - смерти для твоего товарища возрастает. И возрастает она - по твоей вине. Значит, пусть косвенно, но ты становишься виновником ранения или смерти твоего соседа, а значит, перешел на сторону душманов! И, когда стихнет стрельба, того, чей автомат не стрелял во время боя, будут бить всей ротой. Страшно и жестоко. Руками, ногами, прикладами - чем придется. Потому, что такому уроду - не место в строю. И на войне не место. Его место - возле сортира.
Или бывает и так. На операции каждый пехотинец несет на себе порядка двадцати килограмм груза: каска, бронежилет, автомат, БК - боекомплект, - гранаты, ракеты, саперную лопатку, воду и так далее. Как не ужимайся, как не старайся выкинуть ненужное и лишнее - все равно, меньше восемнадцати килограммов не получается. А идти приходится не по шоссе, а по горам и сопкам. По каменистым тропкам. По песку, в котором вязнут ноги, по щебню, в котором легко можно сломать лодыжку. И каждый несет на себе свой груз, наматывая километры и копя нечеловеческую усталость. Все идут измотанные, злые, ожидая, когда же, наконец, будет привал или хотя бы обстрел, что бы можно было перевести дух. И тут один боец, вконец выбившийся из сил, начинает петь такую песню: 'Всё! Я больше не могу! Я устал! Оставьте меня здесь! Пристрелите меня! Я больше никуда не пойду!' И так он ноет и стонет, плачет, умоляя его пристрелить или бросить тут, на этом самом месте, что это начинает уже и раздражать. А настроение - не из веселых: вымотались все, а не один он. Все уже давно в поту и мыле, все несут равный вес и все одинаково устали. Шутить никому не хочется, да и сил на это уже нет.
Что за бред?! Как можно пристрелить военнослужащего Советской Армии?! У кого на это поднимется рука? И бросать его никак нельзя. Если даже трупы своих убитых товарищей, какова бы не была усталость, доносят до брони, чтобы родным было кого оплакать и похоронить. Если, несмотря на свинцовую усталость, несмотря на почти полную потерю сил, даже трупы стаскивают с гор, то, как можно бросить в горах живого человека?! Вот и Жиляев на одной из операций 'расклеился'. Сначала с него сняли вещмешок. То есть кто-то, такой же уставший, стиснув зубы и проклиная жиляевскую немощь, понес на себе два вещмешка. Несмотря на то, что с него уже сняли груз, Жиляев ныть и стонать не прекратил и продолжал свою песню в том духе, что мол, оставьте его здесь или пристрелите, только не мучайте больше. Тогда у него взяли автомат, каску и бронежилет и Жиляев шел уже как на прогулке - вовсе без всякого груза. Ему бы угомониться, придти в себя и, устыдившись, взять и оружие и весь свой груз обратно, так нет! Он уселся на камень и заявил, что дальше не сделает и шагу, а останется тут.
Всякому человеческому терпению положен предел, а у измотанных на пятидесятиградусной жаре солдат его и так оставалось немного. Взбесившись от подобной наглости и малодушия три деда начистили ему морду сапогами и дальше волокли его, подбадривая пинками. Километра через два спустились на 'броню', туда, где есть вода и можно вытянуть уставшие ноги. И тут уж все те, кто нес вещи Жиляева - его автомат, каску, бронежилет и вещмешок долго и тепло благодарили это животное. В основном ногами. А сам сержант Жиляев немедленно и бесповоротно был переведен в чмыри и приравнен к духам до самого своего дембеля.
История эта произошла год назад, когда Жиляев был духом. Тогда же деды и выбили ему передние зубы. Год прошел с тех пор, те деды, став дембелями, полгода назад уехали домой, и сам Слава Жиляев мог бы уже вместе со своим призывом стать дедом, но у чмырей отсутствуют льготы по сроку службы. Больше на операции его не брали, и летал он, вместе с духами своей роты, не вылезая из полка.
Выслушав рассказ Витька про Жиляева, я мысленно поблагодарил Микилу за то, что нас так гонял в учебке и про себя дал торжественную клятву обращать больше внимания на ФИЗО. Костьми лягу, но на операции 'умирать' как Жиляев не буду!
Меж тем, порядок во дворике был наведен. Теперь уже пять человек ходили по квадрату. Выводной, понимая, что губари хотят курить, дал из своих запасов каждому по паре сигарет. Все закурили, не прекращая движения по кругу так, чтобы стук сапог по бетону был слышен в караулке начкару. Вернулся Жиляев с фляжкой чая. Заискивающе улыбаясь беззубым, как у младенца, ртом он протянул фляжку выводному:
- Вот, принес, Витек.
Выводной брезгливо посмотрел на фляжку, перевел взгляд на Жиляева:
- И хрена ли ты мне ее суешь под нос?!
Жиляев опешил - пять минут назад его посылали за чаем, он его принес: горячий и сладкий, как просили, из прапорской столовой. В чем же дело? Чем этот Витек опять недоволен? Что было сделано не так?
- Я же тебе, долболету, объяснял: младший сержант, - Мирон обнял меня за плечи, - пить хочет. Понял? Не я, а этот дух.
Жиляев протянул фляжку мне. Пить мне действительно хотелось после вчерашнего. Я отвинтил крышку и из вежливости, как старшему по сроку службы, предложил Мирону. Тот отказался.
- Пей. Тебе нужнее. Вчера с земляками отдыхал?
- Ага, - честно признался я.
- Хорошие у тебя земляки. Мы с ними, считай, два года отвоевали.
Выводной глянул на часы и окликнул губарей., ходивших по квадрату:
- Ну, что? До завтрака гулять будете или пойдете по камерам?
- А во сколько завтрак?
- Как обычно. В восемь тридцать.
Еще два часа отбивать ноги по квадрату никому не улыбалось.
- Не-е, Витек. Давай уж лучше закрывай по камерам. Дай только перекурим еще по одной.
- Дело хозяйское, - философски изрек Мирон, - Пять минут на перекур.
Мне было непонятно: что это за губа такая? Захотел, зашел в камеру, захотел - вышел. Я спросил об этом у Мирона.
- А что тут такого особенного? - пояснил он, - В караул ходит только наш батальон. Сегодня я охраняю, а завтра, может, меня станут охранять. От губы никто не застрахован, поэтому, нужно сочувствие иметь и понимание. Все мы служим вместе, вместе на операции ходим. Чего делить-то? Свои же пацаны. Если начкар нормальный, то вечером можно даже в кино сходить. Понятно, что не на первый ряд, а так, чтобы тебя никто из шакалов не видел.
'Шакалы' - это было иное название офицеров. Прапорщики - 'куски', а офицеры - 'шакалы'. Почему так сложилось, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что некоторые офицеры своими повадками, действительно, больше походили на шакалов, нежели на людей в погонах.
Разошлись по камерам. В замке снова клацнул ключ, и мы вчетвером оказались закрытыми в нашей сержантской камере. Я, Жиляев, белобрысый младший сержант по фамилии Манаенков, который мел дворик и сержант-сапер, которого звали Резван. Я был духом, Жиляев - несостоявшимся дедом, а Манаенков и Резван - черпаками. Сделавшись за полгода службы в учебке крайне неприхотливым к быту, я снял хэбэшку и расстелил ее прямо на голом полу, намереваясь 'добрать' еще почти два часа сна. Я лег, закрыл глаза и уже начал задрёмывать, но нет в мире совершенства! Сон не шел. Солнце стремительно поднималось к зениту, нагревая нашу бетонную коробку. В тесной камере стало душно. Какой тут сон, когда лежишь на полу с голым торсом и обливаешься потом! Резван окликнул Жиляева:
- Оу! Сколько служишь?
- Полтора.
- Сколько-сколько?! - возмутился Резван.
- Полтора года, - пояснил Жиляев.
- Это ты кто? Дух?
- Дед, - не совсем уверенно ответил Жиляев.
- Кто-кто? Дух? - снова переспросил Резван.
- Нет, дед.
- А-а. Понятно: дух со стажем.
Жиляев не стал возражать против такого определения его статуса.
- Ты вот что, - продолжил Резван, - снимай-ка хэбэшку.
- Зачем? - не понял Жиляев.
- Как зачем? - в свою очередь удивился такой непонятливости Резван, - Не видишь, нам жарко. Будешь вентилятором. Мы вот здесь ляжем, а ты давай, обмахивай нас сверху, да пошустрее.
Жиляев покорно стянул с себя засаленную хэбэшку и стал выписывать ей круги над нашими головами. Действительно, стало немного легче.
- Давай, давай, - подбадривал его Резван, - только вшей нам не накидай.
Он повернулся ко мне:
- Ты откуда родом?
- Из Мордовии. А ты?
- Я - из Дагестана, - гордо ответил Резван, - Сколько служишь?
- Только с КАМАЗа.
- А-а, дух значит?
- Дух, - подтвердил я.
- А Мирона откуда знаешь? Земляк твой?
- Нет. Он служит с моими земляками.
- Понятно. А девушка у тебя есть? - ни с того, ни с сего спросил Резван.
- Есть.
- А я со своей даже спал - похвастался он.
Я догадался, что про мою девушку он спросил, чтобы рассказать о своих победах над слабым полом. Интересно послушать. Я люблю рассказы о чужих сексуальных подвигах.
- Мы с ней из соседних сел, - начал Резван и обратился к Жиляеву, - Ты махай, махай, чего уши развесил? Один раз я у них в селе засиделся допоздна и когда пошел к себе в село, то уже была ночь. Моя любимая девушка решила меня проводить до полдороги. Когда мы отошли от ее села и немного прошли по дороге, я ей сказал, чтобы шла к себе домой, а я дойду сам. Она пошла, вроде как к себе домой. А я прошел немного и вижу - стог. Подумал, чего это я ночью буду ходить? Дай, думаю, я переночую в этом стогу, ночь-то ведь теплая. Я забрался в этот стог и уснул в нем, а утром просыпаюсь, гляжу: моя любимая девушка спит с другой стороны стога. Теперь мы, по нашим обычаем, муж и жена!
Резван рассказывал об этом невиннейшем приключении с таким жаром, с таким восторгом, но я, честно говоря, не понял в чем тут 'фишка'? Ну, поспали, разделенные несколькими метрами сена или соломы. И что? Где изюм? Ладно бы он мне рассказал, как он свою любимую девушку и так и эдак десять раз за ночь ставил. Вот это была бы история! А здесь что? До призыва я к своим восемнадцати годам успел трахнуть целых шесть девчонок. С одной мы почти два года периодически встречались: она была на восемь лет старше и научила меня таким замечательным вещам!.. Расскажи я Резвану хоть десятую часть своих половых похождений, боюсь, несчастного целомудренного дагу скорчило бы в судорогах. Поэтому я только сочувственно покивал головой, дескать: 'Да-а. Бывает. Повезло тебе'.
Нас отвлек Манаенков. Он стал колотить в дверь камеры, требуя выводного.
- Оу, ты чего шумишь? Зачем людям разговаривать мешаешь? - спросил его Резван.
- Я в туалет хочу, - смущенно признался Манаенков.
- А час назад ты чем думал, когда все нормальные люди ходили?
- Мне тогда некогда было - я двор мел.
- Болван! - определил его Резван, - Чмо.
Открылась дверь, и на пороге показался Мирон.
- Чего шумишь? - спросил он Манаенкова.
- Я в туалет хочу, - пояснил тот.
- Через час завтрак, тогда и сходишь.
- Я сейчас хочу! - настаивал младший сержант.
- И что? Вас тут вон сколько сидит. И каждый раз, когда кто-нибудь из вас захочет, я должен бежать с ключами выводить вас?
- Ну, пожалуйста, - умолял его Манаенков.
- Валяй в сапог, - безжалостно отрезал Мирон.
- Как - в сапог?
- Каком кверху. Если сильно хочешь, то наделаешь и в сапог, а если не сильно, то потерпишь до завтрака.
Дверь снова закрылась. Манаенков принялся бешено колотить в нее ногами - парня, видать, и в самом деле приперло. Дверь снова открылась, но лишь для того, чтобы кулак выводного со всей дури угодил в лоб Манаенкову.
- Еще раз стукнешь - убью, - пообещал Мирон.
Манаенков, судя по нему, 'словил мутного', или, выражаясь боксерским языком, получил нокдаун. Глаза его помутнели, голова качалась на тонкой шее. Придя немного в себя, он снял сапог и облегчился прямо в него. Еще один маленький шажок в сторону 'чмошничества', таким образом, Манаенковым был сделан тут же, в этой камере, на моих глазах. Когда через час открылась дверь, то мы втроем пошли на завтрак в маленькую комнатку, в которой принимали пищу губари, а Манаенков пошел в сортир - выливать из сапога.
Губари завтракали после всех в полку. На караул и на губарей в столовой отпускали пищу в общие термосы, поэтому, до губарей доходила очередь только после того, как поедят все смены караула. Губарям доставались остатки, и вменялось в обязанность мыть большие тридцатишестилитровые термосы из под первого, второго и третьего. Мыть, конечно, досталось бы мне, как самому младшему по сроку службы, но сегодня, день был удачный для Манаенкова и Жиляева. Духам, конечно, на губе не сахар, но чмырям - приходится еще хуже. Вдобавок, это все видели, суровый Мирон явно взял меня под свое покровительство.
Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже во всю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.
Я наслаждался жизнью: сигарета в зубах, свежий воздух вместо душной бетонной коробки и главное - бачки сегодня мыл не я. В желудке переваривался завтрак: пусть мяса в нем было не так богато, как в полку, но свои законные тридцать три грамма сливочного масла и сладкий кофе я получил. Чего еще духу надо для счастья? Мою радость от жизни прервал знакомый голос - Востриков.
Он появился в караулке сразу же после полкового развода и теперь шел на губу в сопровождении начкара. Ой, как мне было стыдно перед ним: Востриков мужик, видать, хороший и незлой, а я его так подвел, усевшись на губу!
- Где этот разгильдяй? - его громкий командирский голос разносился далеко за пределы караульного городка, - Где этот нарушитель воинской дисциплины? Подайте мне этого возмутителя спокойствия!
Я струхнул. Если простой летеха зарядил мне вчера в челюсть, то что со мной сделает капитан? Может, в Афгане обычай такой: шакалы избивают духов? Вдобавок, востриковская увертюра не обещала мне ничего светлого и радостного.
Два капитана - начкар и Востриков зашли во дворик губы.
- Вот он, - кивнув на меня, сказал начкар.
- Семин? - обратился ко мне Востриков.
- Так точно, товарищ капитан! Младший сержант Сёмин! - отрапортовал я.
- Молодец, Семин, - похвалил меня Востриков, - хорошо службу начал! Далеко пойдешь.
Востриков повернулся к начкару:
- Так я забираю у тебя этого охламона?
- Забирай. Меньше народа - больше кислорода.
Мне выдали отобранные ночью ремень и звездочку с панамы. По пути к модулю карантина нас встретил тот самый коренастый лейтенант, который ночью сдал меня на губу.
- Товарищ капитан! Лейтенант Тутвасин... - козырнув, начал он.
- Товарищ лейтенант! - перебил его Востриков, - у вас на плечах голова или жопа?
- Виноват, товарищ капитан?.. - растерялся летеха.
- О том, что сержант из карантина отсутствовал на вечерней поверке, знали только мы, и это было наше внутреннее дело. А теперь, благодаря вам, об этом знает весь полк. И весь полк теперь знает, что в карантине нет дисциплины, потому, что командиры взводов там долболёты!
- Я...- начал было оправдываться лейтенант.
- Головка от ружья, - снова осек его Востриков, - вместо того, чтобы провести с младшим сержантом индивидуальную разъяснительную работу, - Востриков стукнул кулаком о ладонь, показывая, каким образом со мной следовало провести разъяснительную работу, - вы поволокли его на губу и тем самым ославили вверенный мне карантин на весь полк! Где ваш взвод?
- Готовится к занятиям по тактической подготовке.
- Вот и занимайтесь! А ты, - Востриков посмотрел на меня, - если пропустишь еще хоть одно построение, будешь иметь бледный вид и макаронную походку. Ясно?
- Так точно, товарищ капитан! Ясно!
Действительно, ясность была полная. Если Востриков таким макаром отстирывает лейтенантов, то младшим сержантом он просто вытрет задницу, в этом можно не сомневаться. Почвы для таких сомнений Востриков не давал. И вслед удаляющемуся лейтенанту, Востриков добавил себе под нос:
- Долболет! Западенец гребаный!
Как бы тихо Востриков не произнес своего ядовитого замечания, я его услышал. И сделал свои выводы. Востриков снова повернулся ко мне:
- А ты какого хрена тут встал? Иди, готовься к занятию, получай оружие.
- Есть! - радостно козырнул я и побежал в модуль.
Было чему радоваться: вместо вонючей и душной 'губы' я снова оказался в чистом модуле с мягкими постелями, среди своих пацанов. И, пусть мне предстояло несколько часов бегать и ползать на жаре под ярким солнцем, это было во сто крат лучше, чем сидеть в бетонной коробке на голом полу, задыхаясь от вони потных тел и духоты. Да и какая сейчас жара? Так... Градусов тридцать-тридцать пять. Разве это жара? Это курорт!
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...