До 9 класса я учился в обычной советской средней школе.

«Средняя» школа - довольно точное наименование для этой организации. Наша так вообще была ниже среднего. При том, что учителя там подобрались замечательные, но даже они не смогли выкорчевать те вековые пни, которые сидели перед ними за партами. Для работы с учащимися нашего микрорайона требовался не педагогический дар, а дар экзорцизма.

В этом микрорайоне жили такие граждане, как будто он находился за 101-ым километром. А школа выглядела так, словно это была школа при Бутырке. Кстати, и это уже не шутки, много наших выпускников действительно благополучно пересели со школьных парт на нары.

Вот в такой плавильный котел попал я - очкастый ребенок из интеллигентной семьи.

Я полностью соответствовал тому клише, которое в то время маркировалось страшным словом «ботаник». Это был социальный приговор. «Онанист» - и то звучало благороднее.

Звезды сходились таким образом, что меня уже в начальных классах должны были забить линейками до смерти и закопать в горшке с геранью. От верной гибели меня спасло лишь то обстоятельство, что я искренне восхищался хулиганами и двоечниками, всеми этими учениками в законе, и тянулся к ним всем своим израненным беллетристикой существом. Я положил к постаменту их памятника, воздвигнутому мной на центральной площади своей души, единственное, что у меня было ценного в жизни на тот момент - свои знания.

Я давал им списывать. Причем часто - проактивно. Я даже настаивал и убеждал их списать у меня. Бывало, сидит такой хулиган вальяжно за десять минут до конца контрольной, а я ему подсовываю тетрадочку - на, на, спиши. А он отвечает гордо так, по-барски: да лана, пусть банан вкатят, мне-то че. Я завороженно смотрел на этого небожителя, тихо повторял, тренируясь, политкорректными до оскомины губами «мне-то че», и уговаривал хулигана не губить свою молодость. Обычно хулиган снисходил и в последний момент спасал свою жизнь с помощью моей тетрадки.

Кроме того, я все-таки занимался каким-никаким спортом, что отчасти делало меня в глазах шпаны похожим на человека. Правда, это был не бокс, самбо или хоккей, которыми занимались они, а конькобежный спорт. Ну, хотя бы не стоклеточные шашки, и на том спасибо. Наши школьные бандюганчики снисходительно говорили про меня: да, Батлук там тоже чем-то занимается, жопой кверху по кругу ездит.

Так что меня не били, так как из разбитой или сотрясенной головы не очень удобно выуживать трофейные знания.

Девочки у нас в школе не многим уступали мальчикам. Это был типаж атаманши из мультфильма про Бременских музыкантов - говорят, мы бяки-буки, вот это вот. Наши девочки не вышивали, не пекли, не рисовали - они дрались. Эти драки - до сих пор самые эротичные воспоминания в моей жизни.

Каков шанс, что ботаник с томиком Есенина у изголовья НЕ влюбится до смерти в оторву с револьвером под подушкой?

Это горе-радость случилось со мной в 8 классе (по шкале десятилетки). Она была высокая, стройная и с непростительно красивыми ногами. Про ноги одноклассница знала и усугубляла мини юбками.

Мы встречались несколько месяцев. "Встречались" в буквальном старорусском смысле этого слова - сходились вместе в одной точке в пространстве. Мы встречались в самых романтичных местах нашего микрорайона: у трансформаторной будки, у булочной и на пустыре, где впоследствии широко раскинулся всем своим космическим хламом Черкизовский рынок. Мы ни разу не появлялись в ее дворе: она не хотела выносить наши чувства на суд толпы. Так она однажды сказала.

Я безостановочно читал возлюбленной стихи. "Не из школьной программы" - шептал я ей на ушко так, как будто предлагал хлебнуть портвейн из горла.

Вечерами, под луну и звезды, одноклассница страстно выдыхала в меня "кайф, давай ещё разок" - и мы шли на ещё один круг по пустырю, и я повторно фонтанировал Есениным, Пушкиным, Блоком.

Моя возлюбленная часто подолгу смотрела вдаль после Есенина, прикладывала руку к глазам после Пушкина, тяжело вздыхала после Блока. Она была глубокая, тонко чувствующая, ранимая натура, далёкая от быта и пошлости жизни. По моему мнению.

Наши отношения были невиннее утренника в детском саду. В то время, как товарищ Брежнев и товарищ Хонеккер целовались друг с другом с языком по телевизору, мы с ней на прощание пожимали друг другу руки.

После наших свиданий (технически же их можно так называть?) я возвращался домой с больной шеей. Шея болела от того, что в процессе нарезания кругов по району я сворачивал ее до хруста, чтобы тайком полюбоваться красивыми ногами своей спутницы. Каждый раз она неизменно приходила на наши встречи в отчаянных мини юбках и на каблуках. Это был наш местный дресс-код для пустыря. Однажды я битый час выковыривал туфельку свой Золушки из расщелины в бетонных плитах.

Я не мог отвести взгляда от ее ножек и ненавидел себя за это. Мне казалось, что подобным неслыханным развратом я предаю наше высокое чувство. Мне чудилось, будто Пушкин, которого я декламировал, подсвечивая ее ноги огромными фарами глаз в полумраке, осуждающе смотрит на меня из глубины веков (как же я был наивен; уж кто-то, а этот кудрявый распутник точно бы не осудил). Ноги моей одноклассницы прописались в моем подсознании. Ноги моей одноклассницы приходили в мои сны без самой одноклассницы, вдвоём, высокие, стройные, спортивные, манящие. Они синхронно наклонялись ко мне и шептали каждая что-то своё на оба уха. Ноги. Со мной разговаривали женские ноги.

Если я так переживал по поводу своего тихого и милого вуайеризма, что уж говорить о более радикальных вещах, о поцелуях, например.

Я не мог оскорбить свою возлюбленную, глубокую, тонко чувствующую, ранимую поэтическую натуру таким непотребством, как поцелуй. Я был уверен, что это разрушит высокий контекст наших отношений, ту ажурную паутинку чувств, которую мы сплели вдвоём посреди пролетарского разврата.

Через три месяца после того, как мы начали встречаться, она забеременела.

Я рос очень мнительным юнцом, но даже я со всей своей мнительностью понимал, что от стихов забеременеть невозможно. Даже от очень хороших. У меня, правда, оставались кое какие сомнения насчёт рукопожатий...

Когда о ее беременности стало известно, в школе начался карибский кризис. Беременность в 8 классе даже сейчас, в эпоху Дома-2, когда все ящики Пандоры давно стоят открытыми, не очень рядовое событие. А тогда, в СССР, на ушах стояла вся педагогическая и ученическая общественность.

Про то, что наш роман был романом в письмах, знали только мы с одноклассницей. Остальные же наблюдали со стороны и видели то, что видели: двое ходят по вечерам на пустырь.

Классная руководительница однажды попросила меня задержаться после уроков. В тот день у неё было особенно красное лицо.

Она долго пыталась начать, кашляя и сморкаясь, сморкаясь и кашляя. Наконец, учительница сказала, что когда она просила меня подтянуть эту одноклассницу по русскому языку (а она просила подтянуть ее по русскому языку), то имела в виду не это.

Я поклялся на учебнике по истории КПСС, что это не я. Для убедительности я добавил, мол, как вы могли подумать такое, я же член совета дружины. В то время слово "член", как и слово "встречаться", ещё не обросли столькими смыслами, поэтому никакого подтекста в моих словах не было. Педагог поверила мне на слово.

Вслед за мной она приняла ещё несколько человек из нашего класса. Это были девочки - подружки моей зазнобы. После этого официальная школа от меня отстала. Подружки рассказали классной то, что было всем давно известно в их закрытой тусовке, как бы мы сейчас сказали. И что меня абсолютно и безоговорочно реабилитировало.

Оказалось, что моя возлюбленная встречалась (уже во всех современных смыслах этого слова) с мальчиком старше себя. Я бы сказал, "параллельно со мной", если бы в этой фразе был хоть какой-то смысл.

После наших с ней вечерних прогулок вокруг трансформаторной будки, перед булочной и - какое особое коварство! - на пустыре, уже ночью одноклассница возвращалась в свой двор, где ее ждал мальчик старше себя. Именно поэтому мы никогда не появлялись в том растреклятом дворе. Сейчас я понимаю, что тогда она таким образом спасала меня, моя красавица. "Мальчик старше себя" был боксером. Если бы он увидел меня с ней, ходить мне всю оставшуюся жизнь с носом вовнутрь.

Понятно, что официальная школа о деталях этого дела не распространялась. При этом моя избранница также держала свои шашни с боксёром втайне: кроме пары подружек, о них двоих никто не знал. Поэтому для всей остальной неофициальной школы я по-прежнему оставался единственным подозреваемым - тем человеком, с которым будущая мать ходила по вечерам на пустырь.

Это имело для меня двоякие последствия.

Во-первых, мои акции, восемь лет лежавшие пластом на дворовой фондовой бирже, взлетели до небес. Для местной шпаны я уже был не тем Батлуком, который ездит по кругу жопой кверху, а "тем самым" Батлуком. Быть "тем самым" - это первый стакан портвейна тебе, первая сигарета из пачки Marlboro тебе, первая кассета с нехорошим фильмом, попавшая во двор, тебе, да ещё и со сладкими, как мёд, словами "хотя чего ты там не видел". После ряженки, пачки гематогена на ночь и диафильмов от Союзмультфильма для меня все это стало полётом в космос.

Во-вторых, все девочки школы и двора, а в моем случае это равнялось всем девочкам мира, до того случая смотревшие на меня как на Малыша, начали смотреть на меня как на Карлсона, мужчину в самом рассвете сил. Они вдруг поняли, что у меня тоже есть пропеллер.

Одноклассница родила, с тем боксёром они потом поженились.

Я какое-то время ещё купался в лучах незаслуженной славы, но очень скоро наступили старшие классы, и нас всех унесло гормональной волной. Моя история утонула в море похожих.

Для себя тогда я вынес два урока, помудрев не по годам.

Я кое что понял о мужчинах. И кое что понял о женщинах.

О мужчинах, на своём примере, я понял следующее: они часто верят в то, что влюблены в тонкую поэтическую натуру, хотя на самом деле они влюблены в красивые ноги в мини.

О женщинах, на ее примере, я понял вот это: в женском меню есть мужчины для тела и мужчины для души. Прекрасно, когда это совпадает в одном человеке. Но довольно часто, к сожалению, это не совпадает в одном человеке.

И тогда за стихами они идут с очкариком на пустырь, а за ночью она идут с боксёром в ночь.

(Автор-Олег Батлук)

В метро случился со мной казус. Засмотрелся я на девушку. Казус не в том, что засмотрелся, я же самец, самец я! (надо почаще повторять перед зеркалом, а то сам что-то в это не верю), а для самца такое, в принципе, нормально. Казус в том, как.

Обычно я, да и, предполагаю, многие половозрелые самцы, смотрят украдкой. Скользят шпионским воровским взглядом как будто мимо, потом мгновенная фокусировка на интересном предмете, и снова скользят, такой офтальмологический метрополитен-сёрфинг.

В моем случае интересным предметом оказалась грудь. Я взглянул туда своим фирменным неперехватываемым миллисекундным взглядом и вдруг в этот самый неподходящий момент подумал о работе. И не просто подумал, а крепко так задумался, капитально, до пара из ушей. И в процессе размышления завис. И мой взгляд так и остался на груди незнакомки.

Вообще, конечно, это фееричный факт для моей маскулинной кредитной истории - задуматься о работе при наблюдении за женской грудью. Видимо, во время прогулок по городу за мной уже нужно пускать самосвал, чтобы он убирал с дороги песок.

И вот стою я, думаю о работе, а де факто получается, что я самым наглым и беспардонным образом пялюсь девушке на грудь, даже слегка наклонившись вперёд для удобства.

Эй, - вдруг прилетает в мой эфир из космоса.

Я отмораживаюсь, поднимаю глаза и понимаю, что девушка все это время прекрасно видит, чем я тут занимаюсь в запотевших очках. Я мгновенно смущаюсь так, что краснею весь до кончиков ботинок. Я понимаю, что мне хана. Что сейчас будет скандал, и меня, возможно, даже посадят в тюрьму. В американскую, потому что там у них с этим строже. Я втягиваю голову, и мои заячьи ушки ложатся на плечи. Я уже все представил, в режиме флэшфорварда: вот она мне кричит "куда ты уставился, лысое чмо, посмотрите, бабоньки, чего творится-то, среди бела дня, в метро не дают проехать, маньяки чертовы". И бабоньки начинают шипеть "ещё с сумочкой, ещё в очках, ещё с кольцом, ещё страшный какой...", а я раскланиваюсь и через неловкий реверанс падаю в обморок.

Эй, - повторяет девушка, прерывая поток моих фантазмов, - рентген выключаем.

"Рентген выключаем". Как тонко, интеллигентно, не обидно и без мордобоя. О, женщины, спасибо вам за вашу грацию, с которой вы помогаете нам, слонам, окончательно не запутаться в своих четырёх ногах.

(Автор-Олег Батлук)

Обсуждали с приятелем идеал женщины.

Чем еще заняться двум безнадежно женатым мужчинам на пороге кризиса среднего возраста.

«Я не люблю тонкие губы» - говорю.

«Понятно, - поддерживает приятель, - а глаза?»

«Глаза должны быть большие, выразительные».

«Черты лица?»

«Крупные».

«Крупные черты лица…Фигура?»

«Ну, не миниатюрная, такая - заметная, стройная, но не полупрозрачная от голода, а заметная, понимаешь?»

«Нет, но это твой идеал».

«Ну, не пигалица, крупная чтобы была, но стройная. И еще хотелось бы длинную шею - это элегантно».

Я сгружал в приятеля все эти детали, как будто он стоял на выдаче идеальных женщин и через минуту должен был выписать мне со склада подходящую по моим параметрам.

«А стиль одежды, как она должна одеваться?»

«Мини!» (ой, какие же мы одноклеточные создания, да?)

«Что я могу сказать, Батлук, тебе повезло. Есть экземпляр в точности под твое описание».

«Как? Кто это?» - не поверил я и даже немного разволновался.

«Анжела, - говорит эта сволочь, мой приятель, - лошадь из советского мультика про цирк. Поищи в интернете».

Я поискал. Действительно, сволочь. И действительно - похожа.

(Автор-Олег Батлук)

В детстве я благоговел перед терминами. Термины казались мне редкими бабочками, которых непременно нужно поймать и исследовать. Сложносочинённые словечки моментально прилипали ко мне.

У нас в семье был родственник. Родители как-то сказали про него, что он ипохондрик.

Я немножко подумал и решил для себя, что этого родственника называют ипохондриком, потому что он часто ходит на ипподром (хотя на ипподром он не ходил, что в данном случае не имело никакого значения). Я еще немножко подумал и понял, что мне тоже надо на ипподром. Я спросил родителей, когда родственник сможет взять меня с собой посмотреть на лошадок. Родители не придумали ничего лучше, как сказать мне правду, злодеи, и объяснили, что ипохондрия не имеет отношения к лошадям. Они добавили, что это у родственника такая болезнь.

Все последующее детство я очень жалел того родственника. Еще бы – у него была редкая лошадиная болезнь от частого посещения ипподрома. Так в моей детской голове замкнуло после взрослых объяснений.

А когда я вырос, эта лошадиная болезнь настигла и меня.

Какое-то время я был несчастливо женат на этой даме с красивым древнегреческим именем – Ипохондрия.

Я ходил к врачам с маленьким узелком с вещами, как ежик в тумане. Каждый раз я был уверен, что не вернусь. Что меня госпитализируют. Или даже – сразу похоронят, тихонько прикопают во дворе районной поликлиники, под бузиной.

Я шел в кардиологу за инфарктом, к неврологу за инсультом, к окулисту за катарактой. А эти некомпетентные коновалы (лошадиная болезнь, мы помним) прогоняли меня прочь с флакончиком валокордина. А кто-то и с матом. Как тот терапевт, которого я посетил трижды с вопросом «доктор, ну, может, все-таки на этот раз я помру?».

Я столкнулся с редким непрофессионализмом врачей, учитывая, что симптомы у меня были очень серьёзными. Например, красное лицо. Как можно выставить за дверь человека с красным лицом? Это же стопроцентно отправить его на верную гибель. Красное лицо – не шутки. Вон, у Конан Дойла в «Этюде в багровых тонах» Холмс по красному лицу даже вычислил преступника.

Конец моим мучениям положил клещ.

Я загорал на даче на траве и задремал. Очнулся я от ощущения укуса в правой руке. Я вскочил. По руке полз клещ. Я немедленно поместил его в баночку с крышкой. Я знал, что клещей после укуса надо сохранять, чтобы затем показать специалисту. Я это знал, потому что не мог больше полагаться на непрофессиональных коновалов и перелопатил тонны медицинской литературы. Далее, я внимательно изучил место потенциального укуса и обнаружил нештатное покраснение. Не того критического уровня бордовости, как мое знаменитое в узких медицинских кругах Измайлово красное лицо, но все равно тревожного цвета.

Я собрал маленький узелок с вещами и отправился в Центр Эндохирургии и Литотрипсии на Шоссе Энтузиастов. Я был уверен, что лишь это медицинское учреждение со сложным названием способно помочь в моем исключительном случае. Возможно, на мне даже защитят докторскую диссертацию. Посмертно.

В регистратуре долго придумывали, к какому врачу отправить меня с Геннадием. Геннадий – именно так моего клеща прозвали злобные бесчувственные родственники, к которым я сначала обратился за помощью. Я загорал в воскресенье, а медицинское учреждение со сложным названием по воскресеньям не работало. Мне пришлось почти целый день ждать понедельника. Я боялся, что Геннадий скончается в банке и не принесет свою никчёмную жизнь в жертву на алтарь науки. Я гуглил в интернете информацию, как продлить жизнь этого изверга. Собственно, именно после того, как мой ехидный младший брат подглядел, как я вбиваю в поисковую строку запрос «чем кормить клеща», он и придумал это неуместное прозвище. В итоге нас с Геннадием отправили к кожнику. Я не сказал в регистратуре, что я с Геннадием, иначе нас отправили бы к психиатру.

Когда я вкратце, за полчаса, изложил суть своих жалоб (врачи меня спрашивают «на что жалуетесь», самоубийцы), я вновь заметил этот странный взгляд. Я видел этот взгляд у каждого специалиста, к которому обращался, после изложения сути своих жалоб. В нем читалась попытка к бегству, вопреки клятве Гиппократа.

Кожник, женщина, принялась осматривать место потенциального укуса на моей руке. Я остановил ее в районе своего затылка, сказав, что она заблудилась.

«Странно, - сказала очередная некомпетентная женщина в белом халате, - я ничего не вижу».

«Если вы не видите, - произнес я свой дежурный текст, который выдавал каждому второму врачу в прошлом, шипя и кроша зубы, - то это не значит, что там ничего нет».

«Ну, вы можете сдать анализы в инфекционном центре…» - наконец, попыталась она спасти мою жизнь.

«Я его поймал», - прошептал я ей заговорщицки. Я не хотел шептать, просто от волнения у меня запершило в горле.

«Кого вы поймали?» - спросила женщина.

«Клеща, который меня укусил, - ответил я, - показать?».

Доктор даже как-то отпрянула после этого моего предложения. Странная реакция для кожника, которому наверняка показывали вещи и пострашнее, подумал я.

«Понимаете, мне нет большого смысла на него смотреть, - заметила она, - клеща нужно сдать в лабораторию для проведения анализов…»

Мы помолчали. Доктор взглянула на мое красное лицо, с некоторой тревогой.

«Ну, если хотите, давайте посмотрим», - сдалась она.

Я достал баночку. Открыл крышку. Вот он, успел подумать я, тот роковой момент в моей жизни, когда мне поставят долгожданный диагноз «энцефалит». Не хватало только симфонического оркестра и «Кольца Нибелунгов».

Я перевернул баночку. Геннадий упал на листок бумаги, который предусмотрительно подложила доктор.

Мы оба склонились над телом.

Эта гнида сдохла. Никаких признаков жизни. Я был обречен.

И в этот момент Геннадий побежал. Прямо сходу, с разгоном до ста за несколько секунд, как Порше. За весь предыдущий день я ни разу не видел Геннадия в движении. Он тихонько дремал на дне баночки. И только сейчас я впервые обратил внимание на то, что для клеща Геннадий несколько продолговат.

Доктор ловко поймала его обратно в баночку, поднесла ближе к глазам, встряхнула.

«Знаете что, коллега, - задумчиво произнесла она, разглядывая Геннадия, - мы с вами только что чуть не отправили на казнь честного муравья».

(Автор-Олег Батлук)

Вагон "СВ" в поездах дальнего следования - это киндер-сюрприз. Или ящик Пандоры. Или черт из табакерки. Сколько путешествую в таком двухместном купе, каждый раз выхожу из поезда либо седым либо "моя жизнь никогда не будет прежней".

Вот недавно. Приехал рано (я всегда приезжаю рано, вдруг поезд решит, что он маршрутка, и уедет раньше, есть же такая вероятность, правда), занял своё место. Дверь купе крепко закрыл (я всегда крепко закрываю двери купе, вдруг второй пассажир увидит закрытую дверь, решит, что ему там не рады, и не поедет, есть же такая вероятность, правда).

За пять минут до отправления дверь вероломно открылась. В купе зашла женщина. Увидев меня, она вместо "здрасьте" воскликнула "Я так и знала!"

После этого за всю поездку она не произнесла ни слова.

Помилуйте, и что это должно значить?

"Я так и знала - опять в купе неземной красавец, и всю дорогу придётся бороться с искушением!"

Или

"Я так и знала - опять в купе очередной уродец, и все путешествие насмарку!"

Женщины отлично умеют это - одной фразой разрушить хрупкую экосистему мужской стабильности.

(Автор-Олег Батлук)

Любовь к женщине - это приобретённое родство.

Говорю от лица мужчины, но наоборот работает точно так же.

По сути, это сверхъестественно, это чудо: двое, не связанные кровными узами, становятся родными людьми. Роднее самой близкой родни.

Любовь к женщине - серьёзный выбор, один из главных в судьбе. Это как если бы было дозволено выбирать себе мать. Человека, с которым вы станете одной крови, как шептал Маугли, присягая джунглям.

Сейчас так любить почти не умеют.

Не умеют, потому что это надо уметь. Потому что любовь - не эманация, не рефлекс, не слюноотделение. Любовь - это умение, мастерство, возможно, самое важное в жизни.

Сейчас всё становится пластиковым, одноразовым.

Одноразовые чувства для одноразовых жизней.

Girlfriend. Boyfriend. Великий английский язык, который никогда не ошибается в том, что он именует. Девочка-друг. Мальчик-друг. Друг, приятель, это, конечно, тоже серьёзно, но ни разу не судьбоносно. Ни на секунду не кармически. Никакая не присяга, не родина, не сиамские близнецы. Например, друзья не обязаны быть вместе на плахе, куда друг за другом поднимаются любящие.

Один мой приятель привык шутливо повторять, когда его жена прилюдно жалуется на недостаток у них интимных отношений (тоже шутка, как бы): "Катька (имя его жены) мне друг, а я с друзьями не сплю".

По сути точно, только наоборот. Girlfriend - это такой друг в юбке, с которым можно спать. То есть чисто функционально более продвинутый друг, нежели друг-мужчина, с которым только пиво пить. Но с друзьями от нас не требуется отвечать за родство. Мало ли с кем мы в жизни дружили. Давайте ещё детский сад вспомним, где они, все эти наши инфернальные детсадовские друзья?

Иное дело жена. Совсем иное. В том же великом английском - wife. Какая-то простейшая, не разлагаемая на фонемы сущность.

Жена - это когда твоя любовь говорит женщине: ты моя родина. У этой родины могут быть покосившиеся заборы, местами непроходимые дороги, часто вообще съехавшая крыша и пьющий родственник дядя Коля через дом, но, все равно, покосившаяся, непроходимая, съехавшая, с пьющими родственниками ты - моя родина.

Кто-то, возможно, удивляется, почему я в своих миниатюрах не называю жену по имени. Считаю лишним. Для меня жена - это уже имя собственное.

Поэтому всегда, если мы говорим о любви, заслужившей родство, расставание таких двоих - это смерть при жизни. Смерть твоего второго, родного, близкого. Потеря, невосполнимая вдвойне от того, что второй - жив.

К сожалению, не меньше, чем смерть. Никогда не меньше.

Это те, гёлфренды и бойфренды, счастливое племя, в любой момент могут легко выбросить одноразовую тарелку своих неглубоких чувств.

А за любовь всегда приходится умирать.

(Автор-Олег Батлук)