Выволочка за бусы была знатной, хотя ничего нового не применялось. Всё то же полотенце, свёрнутое в жгут, все те же выкрики "Воровка! На панель пойдешь, как твоя тётка будешь жить, шляться по мужикам невпопад!" и причитания вполголоса отцу "Это всё твоя кровь, что твоя мать беспардонная, что сестричка твоя Веруся всё тащит, что плохо лежит, и она туда же растёт". Папа спокойно ел, не сильно вникая в суть, а после ужина подошел ко мне, сочувственно присел рядом и сказал
- Маму беречь надо, ты же знаешь, она болеет. Ты потерпи, всё наладится.
...
Не наладилось. Отец умер, когда мне было 11 или 12 лет. Рак желудка, который смогли точно диагностировать только на предпоследней стадии. Когда наконец отмели все вариации сложного гастрита, который у него был с юности, язв и прочих болезней желудка, и огласили этот приговор окончательно, папа уже едва передвигался по дому, изредка с трудом выковыливая на крыльцо на полчаса. Он давно уже бросил курить, чего не мог сделать больше 20 лет, что уж там - он и есть почти бросил. Он изменился, очень изменился - худоба, прорезавшиеся острые, просто гигантские скулы на всегда таком пухлом лице, запавшие глаза, и самое страшное - огромный вздутый живот. Казалось, что в этот живот, в котором гнездилась болезнь, собрались все его жизненные соки, все ушли на подпитывание и рост этой чёртовой дряни. Я боялась лишний раз оставаться с отцом наедине - он пугал меня, дышащий с присвистом и хрипами, едва передвигающийся дядька, поселившийся в зале и выместивший круглощёкого, добродушного и такого сильного, всегда здорового папу.
Мама металась. В начале отцовой болезни она накупила эзотерических книжек вперемешку со сборниками заговоров и молитв. Она читала наговоры, отвороты, снимала порчу, ездила по бабкам, ходила в церковь, бегала по больницам - она хваталась за всё, за любую соломинку, за любого, кто обещал помочь. Она плакала ночами - конечно, ведь надежда таяла, время шло, но папа угасал. Она хваталась за меня, в какой-то отрезок времени пыталась сделать вид, что всё в порядке, всё по-прежнему, как было раньше - приводила меня за руку к отцу, говорила "Ну обними же его, это же папа, чего ты", страшно удивлялась, когда я со сжатыми в горле рыданиями приникала к рукам отца, а потом убегала в истерике рыдать к себе в комнату.
Всё закончилось в один жуткий, смазанный, рваный в куски день.
Мама попросила сходить за хлебом в ближайшую пекарню, и я рьяно согласилась, чтобы хотя бы на полчаса сбежать от запаха лекарств и гниющего тела, стоявшего в доме, от вони ладана и церковный свечей, от безнаги, поселившейся в каждой комнате.
Когда я вернулась, мама стояла на крыльце с растерянным видом. Увидев меня, она бросилась, споткнувшись на ступеньках, мне навстречу, схватила за плечи, отпустила, прошептала: "Он умер... Посмотри, я не знаю, я не понимаю... Он умер? Он умер или нет? Он не дышит, доченька, он умер... Посмотри...". Она стояла и повторяла одно и то же, пока я пыталась осмыслить, как это - папка... умер? Его больше нет? Папочка, пап, пап!..
Потом были похороны. Меня не оставили дома, а отвели к богатым, зажиточным знакомым, родителям моего одноклассника. Потерянная я просто сидела почти весь остаток дня на диване в гостиной, где мне постелили, и смотрела в одну точку. Пытавшегося растолкать меня и подразнить одноклассника тётя Ниля, его мама, оборвала одной фразой
- Саша, у неё умер папа. Не трогай её.
Он больше и не трогал. Не подходил даже, сидел в своей комнате и рисовал. А когда стемнело и все легли спать, мне внезапно стало очень одиноко и страшно. Я пришла к нему в комнату, позвала по имени, ещё раз, но он не отозвался. Не знаю до сих пор, спал или просто не знал, что делать, поэтому промолчал. А я ушла на свой диванчик и рыдала, пока не отключилась.
Утро следующего дня началось с мамы, сидящей на краю кровати в черной кофте и черном траурном платке, повязанном на старушачий манер под подбородком.
- Ну пойдем, попрощаешься с папой. Мы сегодня поедем, похороним его там, где ему так нравилось. Ты останешься тут, у Дряхловых, на несколько дней.
Само прощание я не помню, помню только наспех завешенные зеркала, стекла серванта и даже экраны телевизоров, и множество людей, чужие вещи везде, чужая обувь. А потом мама уехала вместе с цинковым гробом за 2000 километров, а я осталась впервые одна, в чужом доме, наедине со своим горем.