Пианистка оказалась почтенной дамой в очках, очень суровой на вид. Она встретила меня с той слегка старомодной учтивостью, над которой любят поострить, но которая всё-таки всегда приятна.

Это было ужасно. Уже на третьем такте я растерялся, сбился и пришёл в полное отчаяние. Несмотря на своё редкостное терпение и превосходное воспитание, добрая дама была раздосадована и не могла удержаться, чтобы не вздохнуть, возведя глаза к небу.

- Вы не попадаете в такт, вы неверно поёте, у вас плохое произношение, вы берёте слишком высоко, вы меняете тональность во время пения. За исключением этого, всё в порядке. Должна вам сказать, вы прекрасно выучили слова, что уже является достижением.

Должно быть, выражение лица у меня было самое жалкое, так как дама утратила свою сдержанность и стала ободрять меня.

- Не огорчайтесь. Многие пользуются здесь успехом, а поют они не лучше вас. Публика здесь нетрудная. Им нужна искренность и работа от души. Нужно научиться петь сердцем, вот и всё. Поупражняйтесь дома. Наконец, вы же не профессионал.

А я был настолько наивен, что собирался заработать пятьдесят франков без всяких усилий! Но меня ошеломило не только то, что желанная бумажка упорхнула у меня из-под носа. Произошла странная перемена: то, что казалось самым лёгким на свете, внезапно стало совершенно недостижимым.

Я снова пошёл и прослушал свои любимые песенки Трене, те самые, которые я так позорно пытался спеть перед старой дамой. Они снова оставили во мне впечатление прозрачной, естественной лёгкости. Трене представлялся мне человеком с весёлыми глазами, в шляпе, сдвинутой набекрень, поющим без всяких усилий, как птицы, которые нигде этому не учились. Я не знал, что это-то и есть основная трудность пения: работой и опытностью добиться впечатления полнейшей лёгкости, заставить публику поверить, что для того, чтобы запеть, достаточно только пожелать. И я не знал, что этот идеал достигается долгими годами поисков, труда, хождения наощупь, неудач, откровений и находок. Я не знал, что это и есть парадокс профессии певца, так же как и профессии актёра.

Каждую субботу на площадке для игры в шары устраивалось представление под открытым небом. Дела в мире могли идти плохо, но в людях продолжала жить неистребимая средиземноморская жизнерадостность.

Эти представления не отличались особой роскошью и блестящей актёрской игрой, но они были прекрасны своей непосредственностью. Искренность хороша для души, сердца вспыхивают от неё, как электрические лампочки.

Все артисты были любителями. Один пел арии из оперетты, другой развлекал публику в амплуа комичного солдата, третий исторгал слёзы душераздирающими историями, четвёртый импровизировал, какой-то толстяк рассказывал анекдоты, мнимая испанка аккомпанировала себе на кастаньетах, клоуны кривлялись, более или менее усердные имитаторы подражали Морису Шевалье, Жозефине Бэкер и даже Шарлю Трене.

Искусство Фреда Астера, прелесть его белокурых партнёрш и талант Шарля Трене показали мне, что на свете есть вещи получше. Я был ещё в том возрасте, когда не умеют ценить стараний и не признают, что подлинная искренность иногда так же хороша, как мастерство. Сидя на подоконнике с папиросой в зубах, я издали и свысока смотрел на представление, развлекаясь тем, что передразнивал неумелых актёров.

Устроитель этих общедоступных представлений был известен под прозвищем Берленго («Леденец» – фр.), которым был обязан своему маленькому и не очень процветающему делу – изготовлению леденцов и других конфет, шедших на продажу на рынки и ярмарки. Это был забавный человек, настоящий южанин, чёрный, как грек, неукротимый оптимист, обладавший неисчерпаемым красноречием и отчаянной жестикуляцией.

Берленго приходилось отдавать много времени изготовлению и продаже своих простых лакомств, но истинным делом его жизни были его спектакли. Организатор, режиссёр, импрессарио, директор, консультант по всем вопросам, он не жалел сил и сам был гвоздём программы своих художественных вечеров. Он немного пел и пользовался успехом, исполняя забавные пародии собственного сочинения на мотив известных песенок. В них изображались жители квартала или местные знаменитости; это было что-то вроде живой марсельской хроники.

Я дружил с Берленго. В его рассказах поражала меня главным образом та необычайная простота и лёгкость, с которой достигается успех. Выучивались две-три песенки. Один раз репетировались под аккомпанемент пианино. Затем надо было взобраться на подмостки и как можно громче спеть перед потягивающими пиво слушателями, потом раскланяться и принимать изъявления восторга, а в конце получить за всё это пятьдесят франков… Повторяя это раз за разом, можно было составить себе имя и начать зарабатывать больше, чем каким-нибудь тяжёлым трудом. Всему этому, конечно, недоставало серьёзности, но получить пятьдесят франков, не работая, было бы забавно…

Одиночество – тяжёлое испытание для подростка. У меня было всё: любящие родители, семья, где все обожали друг друга, преданные друзья, но, несмотря на это, где-то в тайниках души скрывалось мучительное чувство…

Я уродлив… Я глуп… Я глуп, уродлив и беден… Моё ремесло мне противно… Брюна не замечает меня, и она права, потому что я безобразен, беден, глуп, застенчив и ничего не умею… Вот если бы я был красив и богат… Я осуждён плесневеть на одном месте, не знаю уж, за что, но так мне, дураку, и надо… Мне отсюда не выбраться, не успею я оглянуться, как уже состарюсь… Я вечно буду уродливым, бедным и неудачливым парикмахером и никогда не посмею ничего сказать, никогда не посмею открыть свой безобразный рот, и никто никогда не посмотрит мне в глаза и не скажет: «Ты прекрасен и я люблю тебя»…

Я ничего не добьюсь в жизни, и я даже не знаю, чего бы мне хотелось, меня не научили, чего надо добиваться… Мы живём в мрачной трущобе, а ведь человек должен любить своё жильё, его должно тянуть домой, но в одном только Марселе тысячи таких, как я, у меня нет никаких шансов пробиться в жизни…

Может быть, мне нужно было уделять больше внимания учёбе, но я всё равно не смог бы уйти дальше начальной школы – когда папа разорился, его нельзя было оставлять… Папа хотел повеситься или утопиться, нельзя было допустить этого, ведь нельзя же вешаться и топиться всем, кто обречён на бедность и прозябание… Удача… Удача приходит к тем, кто красив, к тем, кто смел и дерзок… Удача – это солнце, это свет и радость…

Все люди перебирают подобным образом в душе свои заботы и горести. Какой паренёк в пятнадцать лет не бродил по улицам, засунув руки в карманы и расшвыривая ногами камешки? А мысли между тем стучали ему в виски, как крикливые цыплята, запертые в клетку.

А потом вдруг клетка распахивалась. Долой глупых пискливых цыплят! Вместо них возникали чудесные видения, порождённые светлой надеждой. Впереди грезилось счастливое будущее…

- В конце концов, что мне мешает попытаться?.. Только робость, а это болезнь излечимая… Не может быть, чтобы люди были обречены прозябать всю жизнь, чтобы они были обречены на это с самого детства… Мне нужно только избавиться от робости, как-то проявить себя, не быть ни бараном, ни ослом, ни растяпой… Нужно расшевелиться… Читать стоящие книги, накачивать мускулы, смотреть всему происходящему прямо в лицо и ни перед кем не опускать глаз, нужно измениться…

После таких размышлений я начинал давать себе клятвы и готовиться к героическим подвигам. Но когда нужно было переходить к действию, меня охватывала робость и Брюна по-прежнему улыбалась другим.

...Парикмахерская моей сестры была далеко не роскошным заведением.

Первыми клиентами были соседки. Сестра постаралась на славу, и несколько успешных причёсок сделали ей рекламу. Кроме того, она никогда не отказывалась от работы; могла встать в четыре утра, чтобы причесать тех, кто уходил на работу на целый день, и соглашалась трудиться по воскресеньям. Благодаря этим усилиям её салон стал самым надёжным источником доходов для семьи.

Неизвестно почему, но парикмахерская – это место, где люди сбрасывают свои маски. Делец пускается здесь в откровенности. Недотрога вспоминает свои романы. Циник становится сентиментальным. Если бы обстановка была более величественной, то легко можно было бы вообразить, что находишься в огромной исповедальне, куда каждый под тем предлогом, что ему нужно подправить причёску, приходит, чтобы излить то, что лежит у него на душе.

Я был ещё слишком юн, чтобы эти рассказы вызывали во мне интерес. Однако, работая сушильным аппаратом и подметая волосы, я успел узнать поразительные вещи, касающиеся женской психологии.

Через несколько лет такой жизни, посвящённой служению волосам, монотонность работы опять подавила ту бодрость, которой я был полон, расставшись с фабрикой мучных изделий… Несколько раз в неделю по вечерам я должен был посещать курсы, наводившие на меня смертную тоску. Плата за моё обучение была большой жертвой со стороны семьи; но я чувствовал, что всё дальше и дальше углубляюсь в подземелье, откуда нет выхода, тем более что несколько медалей и почётных грамот окончательно оправдали возлагавшиеся на меня надежды.

Ночью, в кошмарах, я видел тысячи растрёпанных голов, которые мне предстояло приводить в порядок до конца своих дней.

Отец… стал подобен утопающему, который увидел землю на горизонте. Он начал цепляться за обломки с удесятерённой силой. Мать помогала ему. Они экономили. Они залезали в долги. Им удалось открыть маленькую щёточную мастерскую и нанять троих рабочих, которые скорее напоминали по своему положению компаньонов. Казалось, что удача, наконец, улыбнулась… Но это продолжалось недолго. Через год они были разорены: тридцать две тысячи франков долга – целое состояние для ремесленника в 1932 году…

Подобно жителям осаждённого города или членам преследуемой секты, наша семья сплотилась вокруг своего выбитого из седла главы, чтобы противостоять угрозе. Между отцом и матерью произошло совещание, словно в палатке великих полководцев накануне решительных действий. Затем между всеми членами семьи были распределены обязанности: родители снова начали работать, сестру отдали в обученье в парикмахерскую, брат, до поступления подручным на рафинадный завод, стал работать гарсоном в портовом кабачке, а меня послали на макаронную фабрику. Мне было одиннадцать лет.

Героические решения имеют одно бесспорное достоинство: они прямолинейны, бесповоротны и предлагают только один исход. Таким образом, они мобилизуют все душевные силы. С каждым днём я всё дальше отходил от школы с её ребячествами и твёрдым шагом вступал в мир взрослых. Я перестал принадлежать к тем, на кого тратятся деньги, и вступил в ряды тех, кто их зарабатывает. Со своими школьными товарищами и детскими мечтами о том, что ожидало меня после школы, я расстался без особых сожалений, так как меня переполняло чувство гордости оказанным мне доверием и уверенность, что я участвую в спасении семьи…

Мне пришлось проработать на этой фабрике два года.