Шестая глава моей книги "Закрытый город". Начало здесь: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691

6.

В день награждения Гаврилов очень сильно нервничал – до трясущихся коленей и заходящегося сердца. Перед выходом отгладил до хруста костюм, трижды проверил и перепроверил содержимое карманов. У зеркала в прихожей повторил, сбиваясь, речь и убедился, что звучит она отвратительно даже если учесть, что помнит он только половину из того, что хотел сказать. Всё валилось из рук – при попытке попить воды Рем облился так, что пиджак пришлось сушить феном, чистка ботинок закончилась чёрными руками, из ладоней сами собой выскальзывали телефон, расчёска, ключи и ложка для обуви.

Раздражения добавили соседи, очень некстати затеявшие ремонт и работавшие перфоратором так, что дрожали все стены. Гаврилов еле сдерживался от диких воплей и ударов по стенам, поскольку не хотел поехать в психушку вместо президентского дворца. Положение спас Герштейн – звонок раздался очень вовремя.

- Давид! – простонал Рем в трубку. – Забери меня отсюда!

Герштейн озадаченно хмыкнул.

- Ну, вообще-то за тем и звоню. Выходи.

Директор музея ждал под тем же самым деревом и, похоже, в той же самой машине. Белая кожа, которой были обтянуты кресла, заскрипела, когда Гаврилов устраивался поудобнее.

- Что стряслось? – спросил Давид. – Мандраж?

- Ага. Что-то так бесит всё…

- Это нормально. Речь заготовил?

Гаврилов кивнул и похлопал себя по груди, там, где во внутреннем кармане пиджака лежал изрядно помятый лист бумаги.

- Забудь и говори от себя. В конце концов, что они с тобой сделают, расстреляют? – Герштейн сделал паузу. – А, да, мы же к президенту едем. Тогда да, могут и расстрелять.

Гаврилов дёрнулся, директор музея громогласно захохотал.

Кабриолет мчался по центральному проспекту – широкой и прямой как стрела улице, пронзавшей город насквозь. Темнота снова упала так быстро, словно кто-то накрыл остров ведром. Воздух был необыкновенно сладок и пах фруктами, пылью и солью. Горели оранжевые фонари, ярко сияли неоновые вывески, ветер колыхал тенты открытых веранд и листья пальм. Мимо проносились машины – маленькие, быстрые и суетливые, как хомячки. Праздник жизни начинался, но Гаврилову было худо – нервы давали о себе знать. Он весь взмок от пота, несмотря на вечернюю прохладу, дергал ногой, ёрзал, переключал радиостанции, не останавливаясь ни на одной из них, бесконечно проверял в карманах телефон, ключи и бумажник.

Герштейн следил за ним и неожиданно, не доезжая до президентского дворца нескольких сотен метров, свернул к тротуару и затормозил возле ресторана с названием «рыбный день» и огромной гипсовой селёдкой возле входа.

- Почему мы остановились? – завертел головой Гаврилов.

- Всё, приехали, - усмехнулся Герштейн.

- Почему это? – удивился Рем, но всё равно потянулся открывать дверь.

- Ну, тебя же расстреляют, с тобой показываться рядом нельзя.

- Пошёл ты! – обиженно вскрикнул Гаврилов, но Герштейн снова хохотнул и извинился:

- Прости. Правда прости. Глупая шутка. Я просто думаю, что тебе лучше пройтись и проветриться. Успокоить нервишки. А то ты так себе все ногти сгрызёшь.

Гаврилов задумался.

- Это просто предположение, - пояснил директор музея. – Если что, могу довезти тебя прямо до ворот. Или с тобой пойти.

Рем посмотрел вдаль. На асфальте уже были различимы белые блики от подсветки дворца, из «Рыбного дня» пара мужиков вывалилась покурить, громко над чем-то смеясь.

- Да, пойду, - решительно кивнул Гаврилов, вылезая. – Ты прав. Надеюсь, что поможет. Спасибо, что подвёз.

Рем сделал пару шагов, когда его окликнули.

- Роман!

Гаврилов обернулся, вопросительно приподняв брови и взглянул на Герштейна, который стал отчего-то очень-очень серьёзным.

- Удачи.

Почему-то именно эти слова, а не прогулка, добавили Гаврилову уверенности в себе. Волнение куда-то ушло, уступив место мрачной собранности. От него, вероятно, как раз ждут страха, хотят деморализовать и подавить, чтобы подмять под себя. Поэтому самой лучшей идеей в данном случае было сохранять трезвый рассудок.

Шаг, шаг, шаг. Гаврилов стучал каблуками ботинок по разноцветной плитке, как будто маршировал. Он чувствовал себя единственным уцелевшим солдатом разгромленной армии – оставшимся в меньшинстве, но несломленным. Твёрдо решившим не идти на поводу у судьбы, а пойти наперекор, пусть даже и ценой жизни…

- Документы! – раздалось прямо над ухом.

Гаврилов разом весь словно съежился, остановился и втянул голову в плечи.

На него сверху вниз смотрела живая гора, одетая в пятнистую форму. Маленькие злые глазки сально блестели на широченном лице, которое было страшно бить – был серьёзный риск сломать руку.

- Ваши документы! – повторил охранник, наверное, подумав, что в первый раз его плохо расслышали.

Рем огляделся и увидел, что незаметно для самого себя добрался до президентского дворца. За высоким ажурным металлическим забором располагался обширный сад, в котором журчали красиво подсвеченные фонтаны, росли фруктовые деревья и источали сладкий аромат огромные цветы. От высоких ворот с будкой КПП уходила вдаль посыпанная гравием дорожка, упиравшаяся в трёхэтажное белое здание с высоким портиком. Все окна ярко горели, рядом с воротами стояла небольшая очередь из машин, а в сторону дворца уже кто-то шёл, заложив руки за спину.

Гаврилову стало стыдно за себя. Только что шёл, воображая себя чёрт знает кем, а тут… Впрочем, было не поздно исправиться. Рем выпрямил спину, расправил плечи и, вытащив из кармана синюю книжечку, протянул охраннику. Тот принял её в свои огромные лапищи, пролистал гигантскими, похожими на батоны варёной колбасы, пальцами, несколько раз сличал фото с лицом и, в конце концов, вернул документ.

- Проходите, Роман Викторович! – он отошёл в сторону, пропуская Гаврилова в будку, где его ждал ещё один громила.

- Приподнимите руки, ноги на ширине плеч.

Он водил рядом с телом Гаврилова металлоискателем, который ожидаемо зазвенел рядом с карманом. Громила напрягся.

- Что там?

- Ключи, - Рем потянулся, чтобы вытащить их, охранник дёрнулся.

- Не надо резких движений! – тихо сказал он и Гаврилов понял – он сам боится. Рем не сумел сдержать злорадную ухмылку. Уже выйдя наружу под пристальным взглядом гориллы с металлоискателем, писатель сунул руку во внутренний карман пиджака, сложил там пальцы пистолетом и потянул обратно. Охранник напрягся, рука сама собой потянулась к кобуре.

- Бах! – сказал Гаврилов и громилу, увидевшего, что его разыграли, перекосило от еле сдерживаемой злости.

Торжественный зал дворца, который ещё называли круглым (из-за формы) и бальным (из-за старого и давно позабытого назначения) медленно заполнялся людьми. Мелькнуло несколько знакомых лиц – журналисты, телеведущие, чиновники, мэр города. Атмосферой всё это действо было похоже на концерт самодеятельности в захолустном Доме Культуры. Ни официантов в ливреях, ни оркестра, игравшего лёгкую музыку, ни фонтана из шампанского и горки чёрной икры. Люди, игравшие на острове важные роли, собирались, разводили руками, говоря: «Кого я вижу», церемонно здоровались или целовали ручку и принимались неторопливо, покачивая тремя подбородками, обсуждать важные дела, в которых Гаврилов решительно ничего не понимал.

На Рема косились и старались не замечать, чему он был только рад. Он чувствовал себя белой вороной в змеином гнезде и ощущал исходившую от окружавших его людей гамму эмоций – смесь интереса и неприязни. А ещё (и это придавало сил) подозрительности и страха. Кресла рядом с ним пустовали, вокруг него была создана целая зона отчуждения и Гаврилов понимал, в чём тут дело. Слишком уж внезапно он выпрыгнул. Ещё совсем недавно писал дурацкие книжки про принцесс и бластеры, не был никому известен, а тут на тебе – эффектно вырвался из лап охранки, а теперь ещё и премию получил.

Всё это было похоже на встречу двух уличных котов. Они заметили друг друга издалека и теперь ходили бочком, виляя, присматриваясь и ожидая от оппонента какого-нибудь неожиданного коленца.

Гаврилов не знал, как себя вести в этой ситуации, поэтому делал морду кирпичом и смотрел в куполообразный потолок, украшенный лепниной и фресками, изображавшими высадку колонистов и их встречу с аборигенами. Время шло, зал наполнялся, гул голосов становился всё громче.

Рем задумался о чём-то своём, поэтому его застали врасплох громогласно произнесённые напыщенным тоном слова:

- Дамы и господа! Президент Франц Земмлер!..

Люди поспешно вскочили и Гаврилов инстинктивно последовал их примеру. Заиграл гимн – пустое и пафосное нагромождение литавр, труб и барабанов. Все шевелили губами так, будто знали текст и Рем тоже зашевелил, хотя ни черта не помнил.

Из деревянных двустворчатых дверей, украшенных резьбой и позолотой, вышел Президент.

Низкий, сухощавый и подтянутый, в тёмно-серой форме с майорскими погонами, фуражке с высоченной тульей и огромной кокардой, он шагал вперёд, заложив руки за спину и согнувшись так, словно шёл под конвоем. Едва войдя внутрь, он остановился, резко выпрямился, став чуть ли не вдвое выше, и обвёл пристальным взглядом всех присутствующих в зале, отчего люди опускали глаза и подавались назад. Гаврилов и сам отметил, что ему стало неуютно – как будто кто-то пощекотал лезвием кинжала по горлу.

Гимн отыграл, все сели, Президент подошёл к трибуне и, положив фуражку, покосился на неё и откашлялся.

«Шпаргалка», - понял Рем, но виду не подал.

Земмлер зачитал речь, периодически добавляя что-то от себя. Такие моменты были хорошо заметны, потому что ладонь Гаврилова так и тянулась ко лбу. Он говорил совершенно дурацкие вещи, растекался мыслью, пугал происками врагов и пятой колонны, призывал сплотиться, рассуждал об истории, в которой разбирался лишь на уровне глупых стереотипов, периодически сбивался на случаи из жизни и даже рассказал скабрезный анекдот. Ужасный анекдот, глупый и отвратительный, но над ним смеялись, причём, смеялись так, что все подбородки тряслись. Гаврилову стало мерзко. Хотя бы оттого, что он и сам смеялся.

- Так вот! – Рем встрепенулся, поскольку Президент, похоже, собрался завершить своё затянувшееся выступление. - Культура – это оружие. И мы должны использовать её, как оружие – постоянно поддерживать и совершенствовать. Продвигать её в других странах, чтобы там смотрели наши фильмы, читали наши книги, слушали нашу музыку, ходили на выставки наших художников. А то получится, что у других стран оружие есть, а у нас – нет… - он сделал паузу, видимо, зайдя в тупик, но быстро сориентировался и рубанул по узлу. – В-общем, мы должны пойти в наступление! Культурное наступление. Приступим к награждению!

Снова грянула музыка – оглушительная, пугающая, размазывающая по креслу, подавляющая волю к сопротивлению.

В номинации «Театр» победил скромный молодой человек – светловолосый, худощавый, пришедший на награждение в тонкой чёрной водолазке с горлом. Ходячий стереотип. Он держался нарочито холодно, принял из рук Президента позолоченную статуэтку, растянул губы в улыбке, когда фотографировался, и сел на место.

Премию в области живописи взял Иоахим Колесник – полный и низкий седой мужчина с огромной плешью, красным носом и заплывшими глазками. Грязные сальные волосы свисали до плеч, а спина была согнута не хуже, чем у президента – как будто художник был горбатым. Колесник получал премию в области живописи уже несколько лет кряду – с тех пор, как нарисовал по заказу огромный портрет Президента в образе Цезаря. Злые языки говорили, что как художник он уже давно умер, а сам Иоахим это лишь подтверждал – беспробудно пил и работал, лишь накачавшись алкоголем. Впрочем, это не особенно влияло на качество – все его полотна, вроде «Президент повергает восставших» и «Президент выступает на съезде депутатов» смог бы нарисовать и студент художественного училища. Никакого мастерства. Краски – поярче, Президент – повыше, тулья у фуражки побольше. Колесник выглядел сломленным, уставшим, и пьяным. То ли успел поддать до награждения, то ли ещё не протрезвел. Он взял статуэтку дрожащими руками, изобразил улыбку для фото и, пошатываясь, направился обратно к своему месту. Гаврилов заметил, что вокруг него тоже никто не сидел – все понимали, что скоро придворный художник его величества сломается окончательно, сделает какую-нибудь глупость и потянет за собой всех, кто был поблизости.

А вот получатель премии в номинации «Кино» был явно доволен происходящим. Молодой, наглый, с длинными волосами, собранными в хвост, щегольской бородкой, улыбкой до ушей и нахальным взглядом. Это был режиссёр, не так давно снявший нелепое до безобразия кино про армейскую юность Президента и его участие в провальном десанте на соседний остров. Фильм позиционировался, как биография, но нестыковок, лести и откровенного вранья в нём было столько, что по мнению Гаврилова стоило полностью поменять постер фильма: огромная задница, к которой приближается язык, смотрелась бы куда уместнее. Рем вспомнил эпизод, где генерал Сильва спрашивает совета у Президента – тогда ещё ефрейтора, и едва не фыркнул. Да, этот молодой человек точно знал, что от него хотят получить. Но, в отличие от Колесника не страдал от этого, а наслаждался.

- …Премию в номинации «Литература»… - Рем напрягся, всё тело как будто судорогой свело. – получает Роман Гаврилов!

Под хлопки аплодисментов, писатель на негнущихся ногах вышел к трибуне, чувствуя, как каждый шаг отзывалтся тяжёлым биением сердца в груди и крови в висках. Казалось, ещё немного – и голова просто лопнет. Всё было словно в тумане, тело вдруг перестало подчиняться и действовало само по себе. Вот он подходит к скупо улыбающемуся президенту, принимает у него из рук статуэтку и жмёт жилистую ладонь – сухую настолько, что можно поцарапаться. И улыбается – улыбается, изо всех сил растягивая губы, так, что они начинают болеть. Спина автоматически приняла положение полупоклона, а голова во время рукопожатия сама склонилась ниже некуда. Раболепие так и прёт. Отвратительно.

- Спасибо, господин Президент! – «Боже мой, какое спасибо? Меня же практически вынудили!», - Для меня это большая честь!..

Гаврилов изрыгает на Земмлера поток сладкой лести, а мозг, наблюдающий за всем этим откуда-то издалека, изумляется – как так вообще можно? Где гордость? Где совесть? Где, в конце концов, простое человеческое достоинство?.. Нет их. Растворились, ушли в тот момент, когда его объявили победителем.

Гости сидят, развалившись в мягких креслах. С одинаковыми улыбками, одинаковыми выражениями лиц, одинаковыми мыслями, одинаковыми чувствами, с одинаково стеклянными глазами. И Гаврилов был готов поспорить на деньги, что они думали о нём точно так же, как он о них считанные минуты назад.

«Подхалим, жополиз, слизняк ».

И как бы Рему ни хотелось сейчас найти себе какое-нибудь оправдание, он знал все эти люди безоговорочно правы.

«Добро пожаловать в клуб», - мелькнула невесёлая мысль.

Он вернулся на своё место, упал в кресло и понял, что весь взмок. Подмышками буквально хлюпало, лоб покрылся испариной, о спине и говорить было нечего – сплошное влажное пятно. Рем потерянным взглядом смотрел на продолжение церемонии награждения, не видя и не слыша ничего, кроме своих собственных мыслей.

Он не был высокомерным человеком, не был стойким и несгибаемым, как партизан времён Первого Переворота. Но, тем не менее, Гаврилов был уверен, что у него есть некий стержень, который позволит ему вести себя достойно. Но оказалось, что стержня нет и он на самом деле бесхребетный, как слизняк. Рем чувствовал себя последним дерьмом.

Он осмотрел зал – уже другим взглядом, обновлённым и удивился, как мало времени потребовалось для того, чтобы начать воспринимать всех этих людей по-другому. «Подбородки», их яркие спутницы, журналисты, мэр, шеф полиции в мундире с золотым шитьём, медалями и аксельбантом, Колесник, молодой и наглый режиссёр… Они больше не вызывали презрения. Теперь он видел, что полицмейстер улыбается немного иронично, один из «подбородков» явно чем-то напуган и аплодирует с намного большим рвением, чем остальные, а Колесник нервничает и очень хочет отвернуться, как будто ему неприятно на всё это смотреть. Однотонной придворной толпы больше не было – Гаврилов едва ли не впервые в жизни разглядел в них людей со своими характерами и оттенками. Они были действительно разными, но в присутствии Президента вели себя одинаково отвратительно.

Рем задумался, что могло бы быть причиной? Может, это Президент так воздействует или страх перед его всемогуществом? Нет, этот вариант отпадал, поскольку страха Гаврилов не чувствовал. Значит, дело совершенно точно в другом. Видимо, что-то в людях. Некая общая черта, которая роднит их всех. Какая именно – Рем не пока ещё не знал, но одно он сегодня понял совершенно точно: культ личности не насаждается сверху. Он всегда порождается нижестоящими и их огромным желанием лизнуть. Желанием зачастую иррациональным, животным и инстинктивным. Всё остальное: переименования улиц и городов, подарки, портреты, песни и фильмы – просто следствие.

Нынче Севастополь, в преддверии выборов в Госдуму РФ, вновь становится сильно политизированным городом, и, как всегда, на слуху.

Причина достаточно банальная – ожили олигархи и «проснулись» те, кто считает себя политиками, почувствовав возможность погонять застывшую кровь и адреналин. Кроме того, есть возможность потратить «лишние» финансы свои и, в особенности чужие - привлечённые, показать себя. 

А возможно, кому-то и посчастливится пробиться к высотам власти. При этом, думаю, многим из кандидатов, в принципе, глубоко «до фонаря» интересы города и горожан, а также наличие знаний и умение быть законодателем и защитником народных интересов.

Ну а народ, т.е. потенциальные избиратели, в очередной раз будет делать «правильный» выбор, стряхивая «лапшу» с ушей, стараясь «покруче продать» свой голос тем, кто больше платит, ну и естественно красиво врёт, обещая несбыточное, но так всеми желаемое. Это так, к слову, описание нашего стандартного выборного процесса…

Чтобы особо не приписывали себе достижения те, кто досрочно ринулись атаковывать будущих избирателей, я хотел бы отметить, что некоторые ростки улучшения работы городского хозяйственного механизма начинают просматриваться. Особенно в организации чистоты на улицах, во дворах и пр. 

Меня лично очень радует чистота в парке Победы, вокруг площадок для сбора мусора, вдоль русла реки Чёрной – нашей поилицы, чистота вдоль дорог и пр. Должен отметить, что такое впервые наблюдается за эти последние два года. Возможно это признак появления в городе настоящих руководителей, знающих и умеющих организовывать работу.

Но, к сожалению, не на всех направлениях работы городского хозяйства видны изменения к лучшему.

Думаю и надеюсь, что в самом недалёком будущем увидим мы, севастопольцы и гости города, изменения к лучшему. Севастополь просто обязан и станет самым привлекательным и достойным для проживания городом РФ. Судьба его такая - быть на переднем рубеже как крепость российская, как боевой вымпел на всём пространстве страны по патриотизму на всех направлениях жизни нашей.

Многие проблемы жизни России, как местного значения, так и страны в целом, безусловно волнуют севастопольцев. В первую очередь беспокоит отношение к нам, севастопольцам и крымчанам, со стороны стран Запада, США и некоторых других недружественных стран. Санкции, ограничения прав и свобод в перемещении, поддержка режима украинского руководства, объявляющего многих крымчан предателями и открывающего на невинных людей уже другого государства уголовные дела и пр. Где же пресловутая штатовская демократия?

В этой сложной и достаточно напряжённой обстановке среди севастопольцев всё чаще возникает вопрос и обсуждение возможности закрытия города, т.е. ограничения свободного и беспрепятственного въезда на территорию собственно большого Севастополя.

Мнение разное у людей, что естественно, особенно в условиях, когда население города выросло более чем в два раза. По сведениям разных источников, численность населения города, как зарегистрированного, так и не имеющего регистрации, но проживающего на территории города сегодня составляет порядка около 800 тысяч человек. 

Часть людей живут, не нуждаясь в регистрации – это граждане РФ с материковой части страны, но много людей, которые прибыли с Украины и особенно с Восточной её части. Многим просто некуда деваться в связи с обстановкой, искусственно созданной нынешним руководством Украины при поддержке и попустительстве их покровителей.

Всё хорошо, пока всё хорошо. Тавтология, но в реальности это так. Люди прибывают в город со своей ментальностью, укладом поведения и жизни, привычками и пр. Возможность трудоустроиться весьма ограничена, за два прошедших года новые рабочие места, практически, не создавались, в то время, когда город нуждался в возрождении былой промышленной мощи. А ведь многие считают, что они прибыли в «клондайк», где всё есть, и это всё для них. Главное, что обижаться на них за это грех. Это как бы их право. Многие из прибывших начисто забывают, что кроме их прав у каждого из них есть ещё и обязанности.

В первую очередь – уважать здешние устои и порядки: не сорить, не хамить, не дебоширить, не пьянствовать где и как попало, не создавать аварий на дорогах города, не сквернословить, уважать себя и людей, живущих здесь десятилетиями. Это их земля и малая родина.

Севастопольцы всегда с уважением и даже с любовью относились и сейчас относятся к людям, прибывшим в их родной город. Но это их право требовать того же и от приехавших жить сюда или в гости. Любовь всегда должна быть взаимной. По-другому – это уже не любовь, а что-то другое, порой, переходящее в неприязнь и доходящее до ненависти. Такого у нас не должно быть.

Анализируя все «за» и «против» возможного «закрытия» города, я, как севастополец и человек, который в начальные 90-е годы единолично, впервые, после длительного периода его закрытия, открыл город для свободного посещения сначала крымчанам, а потом и всем желающим, твёрдо заявляю: Севастополь, как главная база Черноморского флота, как крепость на Юге России, призванный быть форпостом безопасности страны, в настоящее время должен быть ограниченно закрытым.

Почему? Да, прежде всего потому, что обстановка в мире по отношению к РФ и его составляющим Крыму и Севастополю враждебно-агрессивная. Я не могу взять на себя смелость утверждать, что в Севастополе всё «спокойненько, абсолютная благодать» и с твёрдой уверенностью заявить, что здесь ничего террористического произойти не может, и что военные объекты под 100%-ной надёжной защитой!

Всё может быть. Я верю в силу и возможность служб, обеспечивающих безопасность и правопорядок, но при той враждебности по отношению к нам исключить негативщину, наверное, в полной мере невозможно.

Исходя из мнения людей разного возраста и социального положения, мне представляется, что ограничение на въезд и проживание в Севастополе необходимо ввести, но технологию этого процесса надо чётко изложить в нормативных документах. При этом, учесть все нюансы нынешнего положения города.

Скажем, право на въезд и пребывание в городе имеют, безусловно, все, кто зарегистрирован в Севастополе, кто прибывает в командировку и отпуск по предъявлению соответствующего документа, туристические группы по списку, заверенному туроператором, гости и родственники по приглашению, подтверждённому на КПП приглашающей стороной по ТЛФ, бизнесмены по соответствующему документу организации и пр.

Главное, как мне видится, чтобы не проникали в город люди с «плохими» намерениями, бомжи, ворьё, бандиты, убийцы и люди без морали, а главное - с вражескими намерениями и пр.

Ведь не дай, как говорится, Бог, если произойдёт что-то страшное, скажем, подрыв корабля, техногенного или социально значимого объекта? И где? В Севастополе! Мне кажется, лучше это исключить начисто и в первую очередь закрытием города.

На инвестиционную составляющую города это отрицательным образом, думаю, вряд ли повлияет. Ограничений бизнесу создано не будет, а вот, видя порядок и возможность спокойного развития, это только привлечёт возможных инвесторов. Да и суть прихода инвесторов ведь не в этом, а в создании климата для этого и желания развивать промышленность, сельское, рыбное и прочее хозяйства, которого в настоящее время не наблюдается.

Это моё видение проблемы.

Я не претендую на роль последней инстанции. У каждого севастопольца своё видение и возможные предложения разрешения проблемы.

Я бы предложил провести местный референдум и узнать мнение горожан по вопросу - каким бы они хотели видеть Севастополь: закрытым – с ограничением въезда и пребывания, или открытым. Тем более в скором времени, т.е. в сентябре, будут выборы в Госдуму и муниципалитеты, вот и приурочить к ним проведение городского референдума, тем самым окончательно определиться на эту тему.

Председатель Севастопольской региональной организации

политической партии «Патриоты России»,

член Союза журналистов РФ

Иван Ермаков

ИСТОЧНИК

Пятая глава моей книги. Начало здесь: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691

Посыльный выглядел вполне заурядно, если не считать глаз - острых, холодных, оценивающих. Создавалось ощущение, что они видят тебя насквозь, как рентген.

- Расписаться надо? - спросил Гаврилов, принимая конверт.

- Нет, не нужно. Всего доброго, - улыбка, растянувшаяся на лице курьера, навевала ассоциации с мороженой рыбой.

Попытавшись улыбнуться в ответ, Гаврилов попрощался и закрыл дверь, от волнения хлопнув чуть сильнее, чем было необходимо.

Конверт обжигал руки. Он был очень легким и белоснежно-белым. Без обратного адреса. Рем уселся на диван в комнате, надорвал бумагу и извлёк на свет божий письмо. Оно было отпечатано на гербовой бумаге - водяной знак в виде разлапистого орла с мечами был ясно виден. Внизу - печать Президентской Канцелярии и подпись Самого. Гаврилов осмотрел её внимательно и зацокал языком - настоящая, не факсимиле.

"Уважаемый Роман Викторович!" - гласила первая строчка.

"Сим письмом уведомляю, что Вы стали лауреатом ежегодной Президентской премии в области культуры. Ваш роман "Люди и тени" победил в номинации "Литература". Награждение лауреатов состоится..."

Гаврилов читал и не верил своим глазам. Что за чертовщина? Сперва подстава, а теперь премия? Слишком смахивает на попытку купить того, кого не получилось устранить. Вполне в духе президента.

Но что теперь делать? Принять премию или отказаться? Вопрос сложный. Гаврилов откинулся на мягкую спинку дивана и, вздохнув, потер виски ладонями. Занятно получается. Принять нельзя - окажешься у Президента в кармане. И отказаться не получится - могут обидеться и подстроить какой-нибудь несчастный случай. Бывают же, в конце концов, несчастные случаи?

И машины по городу летают, не соблюдая правил, и утонуть можно на каком-нибудь диком пляже, и из окна спьяну выпасть. Дело житейское.

Рем просидел почти полтора часа, перечитывая письмо и раздумывая, что делать. Он понимал, что угодил в ловушку, но решительно не знал, как из неё выбраться. От долгих раздумий разболелась голова, а упавшее настроение разбудило жажду. Гаврилов прошёл на кухню, окинул равнодушным взглядом царивший там бардак и достал из холодильника бутылку рома.

Он уже почти остаканился, когда услышал телефонный звонок. Чертыхнувшись, Рем поставил рюмку и пошёл в комнату. Экран мобильного телефона светился и показывал надпись "Неизвестный номер", что только усугубило состояние Гаврилова. Вдруг это из администрации звонят с вопросом, примет ли он премию? Или люди из Агентства с угрозами... В любом случае поднимать трубку не хотелось.

- Да, - проскрипел он пересохшим горлом, торопливо откашлялся и повторил увереннее.

- Здравствуйте, Роман Викторович, - знакомый голос заставил Гаврилова подпрыгнуть на месте от неожиданности. - Я знаю, что сейчас вы в раздумьях по поводу одного важного дела. Если вам интересно знать моё мнение, то я рекомендовал бы принять предложение.

- Обухов! - почему-то Рем перешёл на шёпот. - Что, чёрт побери, происходит?

- Всё в порядке, не нервничайте. Вы всё узнаете в своё время.

- Нет! Никакого "своего времени"! - Гаврилов с шёпота резко перешёл к повышенному тону. Он еле сдерживал клокотавшую в нём ярость. - Я хочу знать, во что меня втянули! И кто вы вообще такой?

- Не понимаю, о чём вы, - голос Обухова был раздражающе спокоен. - Никто вас никуда не втягивал.

- Всё вы понимаете!.. Я откажусь от этой... этого "предложения", ясно вам?!

- Вы вольны делать всё, что вам угодно. - отчеканил Обухов. - До свидания.

Короткие гудки. Гаврилов сжимал телефон так, что тот едва не хрустел. Принять, значит? Интересно-интересно. Наталкивает на определённые мысли.

Злость быстро схлынула, уступив место стыду. Дурак. Повёл себя, как мальчишка, пригрозил бабушке, что отморозит уши ей назло. Но стыдиться времени не было.

- Привет, Давид, не отвлекаю? Хотел посоветоваться по одному важному вопросу. Нет, это не телефонный разговор. Да, вечером. Давай, до встречи.

Герштейн примчался, как только смог – в пять вечера, хотя работать заканчивал в шесть.

- Что у тебя? – с порога спросил он: красный, лохматый, запыхавшийся.

- Ты что, бегом бежал?

- А что, не видно?.. –директор музея никак не мог отдышаться.

- Видно. Проходи, я сейчас чайник поставлю.

Через пять минут Гертшейн, позабыв про чашку, вертел в руках то самое письмо.

- Бедный, бедный Гаврилов, - покачал он головой. – И отказаться смертельно и согласиться ничем не лучше.

- Утешил, - усмехнулся Гаврилов, думая над тем, не превратить ли чай в грог.

- А большая премия-то?

Рем кивнул.

- Три миллиона. Это что-то типа пенсии – каждый месяц будет приходить одна двенадцатая часть.

- Ну так и хорошо же, деньги никогда не бывают лишними.

Гаврилов грустно усмехнулся:

- Если бы всё было так просто. Правила очень хитрые. Вот, допустим я принял премию. В таком случае, мне весь этот год нужно будет работать на правительство. Писать статьи в лоялистские газеты, например. Или работать на телевидении. Короче, всячески любить Президента. Это делается якобы для того, чтобы обеспечить творческим людям стабильный заработок и позволить трудиться на благо отечества, которое их вскормило. А если кто трудиться не хочет, то совершенно точно премию отберут и получится большой скандал. И что будет в результате – непонятно. По крайней мере, такой случай был только один и тот академик… Как его? Который занимался генномодифицированым сахарным тростником… Не помню. Так вот, он остался жив, но работу на острове так и не нашёл. Его шпыняли все, кому не лень, и положение его было ниже, чем у последнего бродяги.

- Ну а что делать?.. Наш Великий Фюрер просто обязан не прощать такие плевки в лицо. Положение не то.

Гаврилов скривился. Герштейн называл президента исключительно Фюрером и когда-нибудь должен был нарваться на неприятности.

- А с Обуховым-то что?

- А что с ним может быть? – Рем развёл руками. – Я ж рассказывал. Позвонил. Сказал, чтобы я премию взял. На вопросы отвечать отказался.

- Да-а. Ситуация…

Поговорив ещё немного и всё-таки добавив в чай горячительного, Гаврилов пришёл к уверенности в том, что премию действительно надо брать. Обухов спас его один раз и наверняка знал что-то, чего Рем знать не мог. Ergo…

Так что пришлось готовиться к награждению.

Начал Гаврилов с покупки костюма, поскольку, единственный, найденный им в шкафу, был куплен лет семь назад и просто не налезал. Потом написание речи (чтобы не слишком пафосно, не слишком длинно, не слишком развязно, не слишком льстиво). Это оказалось куда сложнее, чем Гаврилов думал раньше. До церемонии оставалось ещё две недели, а всё уже было готово и Рем заскучал. Обухов не тревожил, полиция и агентство тоже. Правда, журналисты, узнав о премии словно взбесились и принялись осаждать дом Гаврилова с удвоенной энергией, а в остальном – всё как раньше. До встречи с таинственным спасителем и попадания в полицию.

Вообще, если бы не чувство нависшей над ним угрозы, Рем чувствовал бы себя превосходно. Он давно мечтал о славе. Хотелось быть не малоизвестным писакой, а публичной личностью, которую все знают в лицо, что вообще для писателя большая редкость. Получать приглашения на телевидение, отхватывать премии и отбиваться от назойливых журналистов, а не мечтать долгими вечерами об одном-единственном интервью.

Всё это могло бы вызвать творческий подъём, если б не паранойя, бьющая тревогу.

Дома снова стало скучно. Работа не работалась, алкоголь и фильмы быстро надоели. От тоски Гаврилов пошёл на беспрецедентный шаг – отдраил квартиру и, осмотрев её хозяйским взглядом, понял, что пора делать ремонт. Но от этого безнадёжного предприятия его спас Герштейн.

- Я собираюсь заскочить в одну деревню на севере острова. Если есть желание, могу взять тебя.

Сперва Гаврилов хотел отказаться из-за лени, но затем взял и согласился. Делать дома было всё равно нечего, а плевать в потолок наскучило ещё несколько дней назад.

Для поездки пришлось пойти на немыслимое - проснуться в восемь утра. Это стало настоящим испытанием. Когда зазвонил будильник, Гаврилов первые десять секунд вообще не понимал, что происходит и откуда эти громкие звуки. А потом, когда будильник был отключен, Рем лежал, стараясь держать глаза открытыми и мужественно боролся с желанием сказать: "К чёрту", перевернуться на другой бок и захрапеть.

Но чувство ответственности пересилило, и Гаврилов не опозорился. В девять он уже стоял в дверях - умытый, причёсанный, одетый-обутый и яростно зевающий. Телефонный звонок прозвучал как раз в тот момент, когда он закрывал дверь.

- Здравствуйте, машинку заказывали? Я подъехал. Прокатный красный кабриолет. Выходи давай.

Рем спустился по лестнице, нажал на пискнувшую кнопку домофона, открыл дверь и сразу же увидел директора музея: тот сидел в машине, припаркованной в густой тени раскидистого дерева с листьями-лопухами. Герштейн нацепил огромные тёмные очки, а которых был похож на какую-то голливудскую звезду. Щетина, помятость и бьющий в нос с пяти шагов аромат одеколона говорили, что ночь у Давида была весёлой.

- Шеф, трогай! - Гаврилов плюхнулся на переднее сиденье.

- Не буду, - усмехнулся Герштейн. - Я не такой.

Дорога пролегала рядом с побережьем. С правой стороны – непроницаемая стена тропического леса, сочно-зелёного, пылающего огромными яркими цветками и переплетённого лианами. С левой – океан, настолько глубокого и чистого цвета, что начинало щемить сердце. В небе ни облачка, пахнет солью и водорослями. Солнце припекает, машина мчится по ровной дороге так, что ветер свистит в ушах, радио дребезжит сальсой, Герштейн дребезжит рассказами о вчерашних возлияниях. Прекрасный день.

Показалась огороженная территория пансионата – невысокий заборчик, имеющий, скорей, декоративную функцию, а за ним – десяток бунгало, стоящих на большом расстоянии друг от друга, и небольшой причал с лодками и яхтами. Вывеска в виде сердца, выкрашенного потрескавшейся красной краской и надписи «Гнёздышко» находилась рядом с нужным поворотом, который уходил вглубь острова. Асфальт стал хуже, пришлось замедлиться.

Как только отъехали от побережья, стало душно. Свод джунглей сомкнулся над ними. Зелёная «крыша» давала тень, но под ней было нечем дышать. Гаврилов вмиг вспотел и, посмотрев на Герштейна, увидел, что тому стало совсем худо – бледный, на цветастой рубашке расползаются тёмные пятна.

Дорога петляла, из-за густых зарослей нельзя было рассмотреть, что скрывалось за поворотом и поэтому въезд в деревню показался неожиданно. Машина повернула направо и Гаврилов увидел поселение. Дорога превращалась в его центральную улицу – неровную, виляющую, с разбитым асфальтом, местами перегороженную разным хламом. Деревня располагалась прямо в джунглях большой участок леса был не то, чтобы полностью очищен от растительности, но основательно прорежен. На освобождённых местах располагались лачуги – микроскопические, грязные, явно собранные из чего попало. Гаврилов приметил стену, сделанную из ободранного рекламного щита. Среди этих самодельных хибар, как крейсеры среди лодок, выделялись большие и просторные дома социального жилья, построенного Президентом с десяток лет назад. Рем помнил, как кричали об этом в СМИ, как прославляли социальную политику, направленную на улучшение уровня жизни аборигенов. Посёлок был построен по науке – коттеджи, рядом участки земли под возделывание, водопровод, канализация… Гаврилов посмотрел на то, во что всё превратилось, и ужаснулся. Металлические ограды спилены и сданы в металлолом – лишь немногие сделали себе вместо них деревянные изгороди. Канализационные колодцы не были прикрыты – видимо, люки последовали за заборами. Участки заросли так, что почти не отличались от леса, на земле тут и там виднелись вросшие в землю ржавые остовы машин, какие-то гнилые деревяшки, осколки, мусор.

Сами дома, когда-то выкрашенные весёленькой зелёной краской, облупились и зияли выбитыми окнами. Из них, провожая кабриолет глазами, высовывались десятки чумазых детских лиц. Детей вообще было множество – они бегали, едва не бросаясь под колёса, играли разбитыми бутылками и консервными банками, ревели, получая по заднице от огромных мамаш, которых жизнь явно не пощадила. Грязные, одетые в какое-то рваньё, лохматые.

Гаврилов глядел на них огромными глазами со смесью жалости и отвращения. Он впервые столкнулся с аборигенами в, так сказать, естественной среде обитания и увиденное его шокировало.

- Чего? – спросил, заметив его вид, Герштейн. – А, ты об этом. Привыкай, дорогой друг.

- С ума сойти! – сказал Гаврилов, стараясь перекричать музыку. – Это же не жизнь!

- Да ладно? – оскалился Давид. – О, стой! Я знаю, что ты сейчас скажешь! «Как же так»? «Куда смотрят власти»? «Почему эти люди так живут»? Я угадал?

Гаврилов помрачнел.

- Вижу, что угадал, - ухмылка Герштейна стала ещё шире. – Но дело в том, что им нравится так жить. Заборы? Да нахрен они им нужны! Канализация и водопровод? Тоже! Мылись всю жизнь из грязной лужи, и мыться будут, не страшно. Окна? Всё равно дома жарко, зачем они нужны? А деньги за всё это цивилизационное барахло – вот они, в руках. И их можно пропить. – Давид выразительно щёлкнул себя по горлу. – Они так жили сотни лет до нас. И почти не изменились с тех пор. О, прибыли! Отлично!

Машина приближалась к какому-то столпотворению. Вдоль дорог стали попадаться небольшие грузовики с городскими номерами. Рядом с ними, как бы невзначай ходили маленькие дети и искали, что бы украсть, но охрана не дремала и отгоняла вороватую молодёжь искать приключений в другом месте.

На центральной площади деревни, рядом с неработающим фонтаном, от которого воняло мочевиной, толкались аборигены.

Тут были устроены импровизированные торговые ряды – палатки, кривые и косые складные лотки, на которых лежало всякое барахло, вроде кружек, ножей и фонариков, вешалки с простенькой и дешёвой одеждой, увидев цену на которую Гаврилов не поверил своим глазам – торгаши завышали её раза в три. Какие-то семена, цветы, инструменты. Из фуры, рядом с которой стоял круглый и красный мужичок, два грузчика выносили мешки с кукурузой и картошкой, которая на острове считалась деликатесом большим, чем бананы или ананасы.

Рядом с безбожно тарахтевшим дизельным генератором установили огромные холодильники-лари с сомнительным мясом.

Под ногами валялись пластиковые бутылки и стаканчики, аборигены кричали на продавцов и друг на друга, спотыкались, путаясь ногами в полиэтиленовой плёнке, втаптывали в землю рваный картон.

Герштейн остановился подальше от центра, где было не так много народу и под заинтересованным взглядом Гаврилова открыл багажник, хитро улыбнулся и извлёк на свет божий ящик из прочной пластмассы, внутри которого плескались и звенели, лаская слух, двадцать бутылок рома.

- Это что? – не понял Рем. Герштейн вместо ответа повернулся к собравшимся рядом с машиной грязным аборигенам и заявил:

- Так! Огненная вода – полторы тыщи за штуку. Дешевле не отдам, торговаться не буду, даже если мама умирает и очень-очень просит. Не нравится – обойдите весь базар и попробуйте найти дешевле. К оплате только деньги и только настоящие, стеклянные бусы, щенков бульдогов и золото своё фальшивое можете засунуть поглубже!

Гаврилов вышел из машины, вокруг которой тут же начал закручиваться водоворот людей и ради интереса взял одну из бутылок.

«Fortaleza» или «Крепость» - один из самых дешёвых сортов рома, производимый местным ликёро-водочным заводом. Он продавался максимум по три сотни. Неплохая штука, очень неплохая, но не настолько, чтобы продавать его по полторы тысячи. К тому же (Гаврилов присмотрелся) на бутылке не было акциза.

- Куда, щенок?! – рявкнул Герштейн, хватая за воротник ребёнка, одетого в одну рубашку, судя по размерам, отцовскую. Тот неумело пытался залезть к Давиду в карман, но директор музея отвесил ему сочный подзатыльник, в результате которого пацан полетел на землю, сбил колено и фальшиво заревел, кося на директора музея хитрым глазом.

Аборигены зароптали, какая-то некрасивая баба, сыпля проклятиями на корявом русском, попыталась протолкаться к Герштейну, но тот, сделав злобное лицо, заорал:

- Если не заглохнете, уеду нахрен!

Аборигенка тут же закрыла рот и стихла.

- Актриса, - усмехнулся Давид.

Первый ящик опустел, следом за ним появился второй, а когда и тот разобрали, пришёл черёд третьего. Гаврилов держал руки в карманах, цепляясь за их содержимое и удивлялся тому, как легко ведёт себя Герштейн. Самого писателя тут обокрали бы в два счёта и оставили без штанов, а Давид ничего – бодро торгует, орёт, не даёт с собой торговаться даже тем, кто падает на колени, льёт честные слёзы и говорит, что денег нет, а без бутылки рома жизни ему совсем не будет. Когда в последнем ящике осталось всего две бутылки, Герштейн закрыл лавочку. Оставались ещё пять человек, которым огненной воды не досталось и они умоляли продать оставшееся за любые деньги, но Давид на них прикрикнул и сказал проваливать, что аборигены и сделали очень быстро и без препирательств.

- Если честно, у меня руки дрожат, - признался Гаврилов, когда Герштейн сел в машину и завёл мотор. – А ты с ними вон как…

- Ай, да брось. Они безобидные.

- Да какие нафиг безобидные? Я бы тут и трёх минут не протянул.

- Ну, это ты, - гордо ответил Давид. – А я с ними не первый год замужем. Да и сам по себе далеко не фраер. Чур без обид, - он улыбнулся Гаврилову. - Человека с фамилией Герштейн вообще непросто обвести вокруг пальца.

- Куда мы? – спросил Гаврилов, ожидая услышать «домой», но директор музея махнул рукой куда-то вперёд.

- Заберём одну штуку и назад.

«Одну штуку» забирали из магазина ритуальных услуг. Он располагался на противоположном конце площади и ехать до него было ровно сорок секунд, из которых двадцать ушло на крики и угрозы аборигенам, не желавшим уходить с дороги.

Магазин представлял собой социальный дом, но, в отличие от остальных, не запущенный, а пребывающий во вполне вменяемом состоянии. Двор, разумеется, захламлен, но это был рабочий беспорядок, а не свалка мусора: на траве в тени деревьев валялись куски гранита, ещё какие-то камни, мешки с цементом, железки и разобранная машина.

- Жди меня здесь. И никого не подпускай. Если подойдут – сразу посылай матерно. Понял?

Гаврилов кивнул.

Директор музея скрылся в доме, а Рем принялся рассматривать толпу на площади. Броуновское движение в чистом виде – бессмысленное и хаотичное. Судя по всему, народ уже расходился. Некоторые продавцы сворачивали лотки и рынок вскоре должен был исчезнуть, оставив после себя только гору мусора. Впрочем, на фоне остального посёлка он был бы не сильно заметен.

Рядом с машиной, в которой сидел Гаврилов, прошёл тощий абориген – полуголый, в одних спортивных штанах и сандалиях. Он волок на спине мешок картошки, оставлявший на его мокрой от пота спине грязные разводы. И как только несёт – худой, как палка, ножки тоненькие, шатается. Удивительно. Гаврилов не успел даже усмехнуться этому, как увидел второго аборигена. Тот был значительно больше и с виду злее. Губастое лицо с расплюснутым носом не выражало ничего, кроме тупости и агрессии.

Рем подумал, что он идёт к нему – попрошайничать или угрожать, но произошло нечто другое, куда более странное.

Когда два аборигена поравнялись, злой ударил тощего – несильно, даже в каком-то роде лениво, но картофеленосцу хватило. Он уронил мешок и свалился на землю, а победитель подхватил добычу и пошёл в том же направлении.

Проигравший поднялся, зажимая кровоточащий нос рукой, махнул рукой, стряхивая красные капли, пара из которых упала на ветровое стекло кабриолета, и двинулся туда же, куда шёл, только без мешка. Даже не обернувшись ни разу и не выругавшись.

Всё это выглядело настолько буднично, что Гаврилов открыл рот от удивления. Может, это было что-то вроде приветствия?

«Привет, Серёга»! «Привет, Саня»! «Давай сюда картошку»! «Держи»! «Ну пока»! «Бывай»!

Странные обычаи диких племён. Но нет, это явно был не ритуал. Случившееся натолкнуло Гаврилова на интересные размышления. Интересные и мрачные.

- Аккуратно! – раздался зычный голос Герштейна. Обернувшись, Гаврилов увидел своего друга, командовавшего двумя смуглыми грузчиками. – Давайте в машину.

Они выносили из дома какого-то каменного истукана, голова которого была похожа на поделки аборигенов Острова Пасхи.

Давид открыл багажник, перекинул пустые ящики на заднее сиденье и грузчики тяжело опустили каменную поделку в багажник. Машина ощутимо осела.

- Всё нормально? – крикнул с крыльца хорошо одетый абориген: видимо, хозяин конторы. На его смуглом и гладком, как шарик m&m’s черепе играли солнечные блики.

- Ага. Подходи.

Герштейн вручил хозяину две бутылки рома. Тот подношение принял, но уходить не хотел – стоял и всем видом показывал, что ждёт ещё чего-то. Даже бровь приподнял и смотрел с Ленинским прищуром.

- Чего? – недовольно пробурчал Герштейн, закрывая багажник.

- А ещё деньжат не подбросишь? – спросил абориген. - Три тысячи мало. Смотри, какая работа качественная. А ты моих детей без хлеба оставляешь…

- Так, вот сразу нет. Договорённость была – две бутылки огненной воды работягам и три тысячи, - невозмутимо парировал Герштейн.

- И что? – с вызовом заявил собеседник.

- И всё. Я таки не нанимался содержать твоих детей. Ты им отец, ты и крутись. А то что же получается – сейчас ещё денег, а потом ящик стеклянных бус запросишь?

- Пошёл ты на… - абориген назвал один хорошо известный орган. – И бусы свои засунь туда, где не светит солнце.

- О, да ты, я гляжу, специалист, - Герштейн засмеялся.

- А то, - Абориген тоже довольно оскалил белоснежные зубы. – Был в твоём музее, видел, что к чему.

- Приятно иметь с тобой дело, - Давид пожал руку хозяину, сел в машину и обратил внимание на пятнышко крови на стекле.

- Это ещё что за?..

Гаврилов вкратце пересказал приключившуюся историю.

- А-а, - директор музея не был ни капельки удивлён. – Ну а что ты хочешь? Тут такое в порядке вещей. Сыны джунглей. Как Маугли, только хитрожопые. Что поделать? Они – дети своего мира.

- Да. В самую точку.

Машина, груженая истуканом, оставила позади деревню и углубилась в лес. Герштейн снова включил радио, но весёлая музыка не могла поднять Гаврилову настроение. Он сидел, подперев голову рукой и смотрел на кровавое пятнышко на лобовом стекле.

- О чём задумался? – спросил Герштейн, выключая музыку.

- О средневековье, - ответил Гаврилов,

- О чём? – Герштейн непонимающе поднял брови и Рем поспешил пояснить.

- О средневековье, говорю. А точнее, о том, что ты сказал. Вот смотри – мы живём в городе. Все такие умные, цивилизованные, с компьютерами, бытовой техникой, дорогами и сливным туалетом. А тут – средневековье. То же натуральное хозяйство, те же нравы, те же развлечения, тот же менталитет. И чем дальше в глушь, тем глубже во времени – никакой машины времени не надо. Бытие определяет сознание – всё по Марксу. Наш мир создаёт нас.

- Ты к чему-то ведёшь?

- Да, веду, - кивнул Гаврилов. – Есть ведь аборигены, живущие в городе. Вырвавшиеся из всего этого дерьма. И если нормально к ним относиться, если просвещать, если воспитывать… Те, кто остался тут, не виноваты, что живут в дерьме. А вот мы – виноваты.

- Я уже слышал нечто похожее, - нахмурился Герштейн. – От коммунистов. И могу сказать, что их идеи мне не сильно по душе.

- Я сам не сторонник, - примирительно поднял руки Гаврилов. – Просто мне кажется, что…

- Неправильно кажется! – Герштейн дёрнул уголком рта. – Прости за резкость, но ты сейчас чушь мелешь. Витаешь в облаках. Давай на пальцах объясню: да, они живут в дерьме. Но лишь потому, что им нравится в нём жить. Их пытались воспитывать. Построили им дома, детский сад, школу, клинику. И что в итоге? Дома ты сам видел, детский сад и школа закрыты, потому что их никто не посещал, а из клиники сбежали все врачи, потому что осматривать местных никто не хочет. Мерзко им, понимаешь? И это не расизм, это обычная человеческая брезгливость. Вот приходит, например, к гинекологу баба, которая последний раз мылась в сезон дождей, а о прокладках даже не слышала…

- Фу-у! – Гаврилова передёрнуло от отвращения.

- То-то и оно. Им хорошо, Гаврилов. Им прямо-таки прекрасно. И до тех пор, пока они сами не осознают, что живут в дерьме, ничего не поможет. Хоть целый город им отгрохай – разворуют, уничтожат, приведут в свинское состояние. Так что в каком-то роде и сознание определяет бытие. По крайней мере, они взаимно влияют друг на друга.

Сказанное Герштейном было, безусловно, правдиво, но он отклонился от первоначальной темы. Гаврилов думал не столько о том, как вытащить аборигенов из этой грязной деревни, сколько о том, что будет, если человека цивилизованного засунуть в эту грязь.

Что получится? Что-нибудь хорошее? Вряд ли. И Гаврилов почувствовал это на своей шкуре совсем недавно – в холодной камере. Он смирился со своей участью, причём, довольно быстро – хватило лишь отчаяния и нескольких часов нелетального избиения. И теперь Рем был полностью уверен, что вся эта надстройка: цивилизация, мораль, ценности, хрупкая настолько, что и подумать страшно. У аборигенов поменьше, у горожан побольше. Аборигены приспособлены выживать в мире, где тебе могут дать в морду и отобрать мешок картошки, а горожане в мире, где самый страшный хищник – тот, кто носит погоны и имеет полное право втоптать тебя в грязь.

И вся цивилизация, социальная эволюция и прочее исчезнет, когда горожанин попадёт в другие условия. Когда окажется в холодном подвале, например, или начнёт голодать. Сперва сломается, а затем перестроится, приспособится, изменится. Достаточно просто поменять условия и всё – дальше задействуются процессы столь древние и мощные, что противостоять им не в силах никто, кроме самых волевых или глупых. При желании из любого человека можно слепить того, кто нужен. Бога или монстра, раба или надзирателя. Нужен лишь рецепт.

Четвёртая глава моей книги. Начало здесь: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691

Время смазывалось, голова кружилась так, будто Гаврилова посадили на карусель, нажали старт и ушли домой.

Никогда так не чувствуешь относительность всего сущего, как при сотрясении мозга. Нельзя верить ничему – ни собственным глазам, убеждающим, что комната вертится вокруг тебя, ни спине, которая плотно прижата к доскам, отполированным десятками спин.

Заснуть не получалось. Собственно, Гаврилов и не пытался – лежал овощем на нарах и иногда проваливался в болезненное забытье, наполненное галлюцинациями, смутными образами и странными идеями. Когда его принесли, в камере стояла кромешная тьма и это спасало – мир перед глазами плавал не так сильно, давая возможность воспалённому мозгу хоть как-то восстановиться.

Но вскоре, кажется, после второго по счёту провала, Рем обнаружил, что видит угол камеры. Он был серым – ровная линия от пола до потолка то раздваивалась, то собиралась в одну и постоянно смещалась куда-то влево.

Тогда его и стошнило в первый раз.

Гаврилов скатился на пол, навис над грязной дырой, игравшей тут роль туалета и громко закричал в неё, избавляясь от остатков ужина и желчи. Даже стоя на четвереньках он шатался. Левая ладонь вляпалась в какой-то холодный и склизкий ком, о происхождении которого не хотелось даже думать. К чёрту, лучше пребывать в неведении.

Потом снова мучительное восхождение на нары, показавшиеся такими удобными и уютными, очередное забытье и пробуждение, не принесшее облегчения. Солнце уже стояло достаточно высоко над горизонтом – в камере, даже несмотря на то, что окно было размером с лист бумаги, было достаточно светло. Вместе с новым днём пришла духота и стало гораздо хуже, хотя Гаврилов был уверен, что это невозможно и хуже уже некуда. Часть мозга, чудом сохранившая способность анализировать, говорила, что за ним слишком долго не приходят – обещали ведь начать с утра пораньше. Хотелось верить, что Обухов сейчас как раз работает над этой проблемой.

«Вытащи меня», - молил он неизвестно кого, мысленно крича на всю Вселенную.

«Вытащи. Не протяну долго».

Гаврилов снова потерял сознание, но в этот раз ненадолго – загремел ключ в разболтанном железном замке и дверь открылась. Рем надеялся увидеть там Обухова, но пал духом, когда внутрь вошли двое громил в серой форме со знаками различия сержантов и, взяв его под руки, потащили по длинным тесным коридорам.

«Всё кончено», - равнодушно подумал Гаврилов, и решил сразу: в этот раз он всё подпишет. Даже расстрел больше не пугал – Рем мог просто не пережить ещё один такой допрос.

Коридор с серыми дверями по обе стороны, потом коридор с серыми дверьми слева и окнами справа. За стеклом – густые заросли, голубое небо и яркое солнце. Лестница, снова коридор, в котором много нервничающих людей.

- Давайте живее, чего копаетесь? – раздался напряжённый голос над ухом Гаврилова. Голос первого следователя – «доброго». У Рема сжались все внутренности. Голова закружилась ещё сильнее, снова затошнило.

- Значит, так! – голову приподняли за волосы и «добрый» посмотрел ему в глаза. Лицо было перекошено от ярости. – Тебя никто не трогал. Не бил. Не угрожал. А голова болит потому что ты сам упал, понятно?! – следователь перешёл на крик. – И не дай бог ты кому-то скажешь, что тебя тут хоть пальцем тронули. Мы тебя найдём. И говорить уже будем не в кабинете, а в джунглях. Понял?.. Давайте!

Гаврилова снова потащили куда-то, к двустворчатым дверям. Он думал, что за ними окажется очередной казённый коридор, но ошибся. Глаза резанул яркий свет, тёплый солёный воздух приятно защекотал ноздри. Он не видел, что происходило, и испугался многоголосого крика, раздавшегося одновременно с тем, как он ступил на высокое крыльцо.

- Гав-ри-лов! Гав-ри-лов! – скандировали несколько десятков человек. Они радостно кричали, улюлюкали и Рем окончательно перестал понимать, что тут вообще творится. Полицейские поставили его на ноги, а люди сразу же окружили, начали хватать за руки, цеплялись за одежду, подсовывали огромные микрофоны и задавали вопросы, которых Рем не понимал.

Следователь был рядом – снова нацепил маску добряка, поддерживал Гаврилова, помогая идти, вёл сквозь толпу и отстранял наиболее ретивых, важно говоря:

- Отойдите! Не мешайте! Он плохо себя чувствует из-за травмы! Отойдите!

У него это получалось – журналисты послушно расступались, но вскоре коса нашла на камень. Прямо на пути следователя стоял Обухов. Увидевший его Гаврилов издал стон облегчения – не обманул. Вытащил.

«Добрый», увидев, кто преградил ему дорогу, побледнел и на миг разжал руки, из-за чего Рем покачнулся и упал прямо на Обухова, который его подхватил.

Толпа ахнула.

- Всё закончилось, Роман Викторович. Вы на свободе.

К ним протиснулся тип с микрофоном:

- С вами хорошо обращались? Что с вами случилось? Почему вы падаете?

Гаврилов, встав на слабые ноги, вопросительно посмотрел на Обухова. Тот кивнул.

- Плохо. Меня били. По голове. Кажется, сотрясение, - голос словно и не ему принадлежал, звучал слабо и тихо.

Вздох толпы повторился, защёлкали фотокамеры. Следователь стоял рядом и зеленел от злости.

- Простите! Роман Викторович, зачем вы это говорите? – укоризненно сказал он. – Граждане журналисты, простите, но, кажется, из-за травмы у подозреваемого помутился рассудок. С ним обращались исключительно хорошо.

- Ага… - сказал Гаврилов так ядовито-саркастично, как только мог в данной ситуации. – Я сам себя бил уголовным кодексом, завёрнутым в пиджак.

Ему вновь стало дурно. Их со следователем разделяла стена журналистов, но «добрый» работал руками, стремясь добраться до Гаврилова. Он изо всех сил делал удивлённое и возмущённое лицо, кричал что-то про ложь и, добравшись, наконец, до писателя, схватил его за предплечье, резко развернул, чтобы что-то сказать… И этого желудок Гаврилова не перенёс.

- Фу! – вскрикнул следователь, отпрянув. Кто-то засмеялся, снова защёлкали камеры. Ноги подкосились, Гаврилов упал на горячий асфальт и в который уже раз за сегодня потерял сознание.

* * *

Вечером раздался звонок в дверь. Развалившийся на диванчике Гаврилов убрал с колен ноутбук, сунул ноги в тапочки и, всё ещё слегка пошатываясь, побрёл открывать, намереваясь дать отповедь журналистам. Те терроризировали его всю неделю с момента «чудесного освобождения из лап оборотней в погонах». Первое время всеобщее внимание даже льстило. Приглашения на телешоу, многочисленные интервью, подскочившие продажи книг. Даже главный редактор «Иммануила» позвонил, намекая на возможность издания его романа, так сказать, по горячим следам. Рем стал самой популярной фигурой в городе.

Но вскоре это начало надоедать. Разговоры утомляли, не давали нормально восстановиться после сотрясения, заставляли нервничать. Именно поэтому Гаврилов попросил врача выписать его из больницы – дома было легче держать оборону. Пришлось отключить телефон и не отвечать на электронные письма. Также Рем пообещал консьержу (пожилому военному на пенсии) бутылку хорошего коньяка в обмен на спокойствие и тот согласился на сделку. Бдил он действительно неустанно и опростоволосился всего раз, когда группа журналистов переоделась в робы электриков.

Гаврилов, заслонил глазок, чтобы с той стороны не заметили его открытия, и, выглянув наружу, выдохнул с облегчением.

На лестничной площадке стоял Герштейн собственной персоной.

- Ну ёлки-палки! – едва открылась дверь, он сразу же просочился внутрь и в единый миг занял собой всё пространство прихожей. Давид обнял Гаврилова и похлопал по спине. – Я как только услышал в новостях, что тебя арестовали, сразу же помчался в аэропорт, но билетов не было. Я в порт – там тоже! Умолял взять хоть на сухогрузе, но и там отказывали, представляешь?

- Ой, да ладно, - хохотнул Рем. – Чтобы человек с фамилией Герштейн не сумел куда-нибудь просочиться?

Давид в ответ громко захохотал:

- Как видишь!.. Ах да, это тебе, - звенящий пакет перекочевал в руку Гаврилова. Тот поскрёб небритую щёку и, заглянув внутрь, оценил щедрость. – Ладно. Сейчас накрою.

- Нет-нет. Я сам. Сиди поправляйся.

Через полчаса они уже сидели на кухне. Гаврилов рассказывал свою историю, Герштейн слушал, кивал и время от времени задавал уточняющие вопросы. Иногда он вскрикивал: «Надо же!» и хлопал себя по коленям.

- С тех пор я его не видел. Совсем, - подытожил он, рассказывая директору музея о загадке, мучавшей его всё это время.

- Да уж, - покачал головой Герштейн. – Сплошные интересности получаются. Таинственный спаситель. Внезапно появился, помог и исчез, не требуя благодарности. Не хватает лишь маски, шляпы и шпаги.

- Как-то так, - пожал плечами Гаврилов. – Вообще, у меня стойкое ощущение, что меня использовали. Вот как раз пытаюсь понять, кому это могло быть нужно и зачем.

- И как? Получается понять?

- Да ни хрена у меня не получается, - раздражённо отмахнулся Рем. – Слишком мало входных данных. Да, известно, что меня подставили, посадили в тюрьму, избили и выпустили. Но последствий-то почти никаких нет. Выгоды никто не получил. Следователей уволили – это да. Ну так оно и понятно, что после такого скандала держать их никто не станет. Слишком мелкие сошки для того, чтобы ради них такое затевать. В остальном же – тишь да гладь. – Гаврилов рассматривал нанизанный на вилку тонкий кусочек копчёной колбасы так внимательно, словно на нём был написан ответ. - Весь информационный шум, который поднялся, вредит только полиции и Агентству. Но им это, сам понимаешь, что слону дробина. Они разобрались с коррупцией в своих рядах, с них теперь взятки гладки. Повод для чистки – тоже не вариант, чистки-то самой не последовало. Оппозиция? Возможно, но они себя странно ведут. Им бы поднять меня на щиты, как мученика и героя сопротивления произволу властей. К тому же, за меня вступился сам Президент, когда до него дошли слухи, что народ взбаламутили из-за какого-то писаки… Самому Президенту это нужно для того, чтобы показать, какой он радетель? Тоже нет – его имиджу этот случай больше повредил. Хрень какая-то выходит. Я делаю вывод, что провокация либо не достигла цели, либо цель была совсем другая.

Герштейн задумался.

- А кто он вообще, этот Обухов, ты не знаешь? Профессия может быть? Хоть какие-нибудь зацепки.

- Исходя из того, что он меня защищал, вызвался быть моим адвокатом и развалил уголовное дело в два счёта, можно сделать предположение, что он либо адвокат, либо как-то связан с юриспруденцией. В то же время, он очень грамотно организовал общественный резонанс – так что можно предположить, что он пиарщик, журналист… Ай, чёрт его разберёт. – подобные предположения раздражали своей неконкретностью. Это было похоже на шизофрению: безупречные логические выводы совершались из бредовых предпосылок, намёков и догадок.

- Кстати, о резонансе, у меня есть мысль на этот счёт.

- Да? – Гаврилов отвлёкся от созерцания колбасы.

- Слишком быстро устроено. Слишком гладко и грамотно. В этой операции издалека видна превосходная организация. Я уверен, что это дело рук явно не одного Обухова. Тут, друг мой, наверняка замешана куча народу. И это явно не кружок библиофилов из центральной библиотеки. Так что всё интересное ещё впереди, будь уверен.

Легче от этих слов не стало. Наоборот, Гаврилов поёжился, как от внезапно налетевшего холодного сквозняка. Становиться игрушкой в чьих-то руках очень сильно не хотелось. Похоже, за собственную независимость придётся основательно пободаться. И это будет намного сложнее без чьей-либо поддержки.

- Кстати, когда по телевизору показали твой выход из участка, я подумал, что всё это срежиссировано. Падение на руки Обухова – как в дешёвом сериале. Когда ты заявил, что тебя били по голове, весь такой шатающийся, но не сломленный, я едва не расхохотался, потому как подумал, что ты просто всех дуришь. А уж то, что тебя стошнило прямо на того следака – вообще оперетточный ход. Ну, по крайней мере, так выглядело. Не думай, всё было натурально, очень. Даже слишком натурально, потому я и усомнился. Может, кто-то из журналистов, а?..

Когда Герштейн ушёл, было уже далеко за полночь. Несмотря на обилие алкоголя, Гаврилов остался практически трезв и мрачен. Обсуждение его будущей судьбы не добавило оптимизма – теперь писатель ждал удара отовсюду.

И когда на следующее утро в дверь требовательно позвонили, он не мог даже представить, что его за ней ожидает.

Глава 3. Предыдущие можно найти тут:

1 - http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691

2 - http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4078961

Полицейский микроавтобус без окон трясло на разбитой дороге. Внутри было невыносимо душно – чёрная машина, нагретая солнцем за день, не хотела отдавать тепло. Гаврилов успел покрыться потом и полностью протрезветь. Дышать было нечем. Со стороны кабины доносилась какая-то весёленькая мелодия, от которой тошнило не меньше, чем от духоты и дёрганья.

Наконец, последний рывок – и машина останавливается. Стихает мелодия, хлопают двери.

От вынужденной слепоты слух Гаврилова обострился в разы и он понял, что находится в каком-то достаточно оживлённом месте – голоса людей, звуки двигателей, какие-то гневные выкрики. Это уже хороший знак – привезли в участок, а не в лес.

Слева от Гаврилова заскрипела задняя дверь и вскоре писателя рывком поставили на ноги.

- Аккуратно, - буркнул незнакомый голос и Рем сошёл на асфальт.

- Кого ведёшь? – спросил кто-то рядом.

- Барыгу взяли. В «Бухте».

- О-о, - протянул невидимка. – Барыга это хорошо. А то дармоеды из расстрельной команды совсем без работы сидят.

С одной стороны, Гаврилов совершенно точно знал, что это – попытка запугать, но с другой… А вдруг?

А если действительно правда? Наркоторговля на острове действительно каралась смертной казнью, а в кармане Гаврилова нашли какой-то белый порошок, очевидно, подброшенный тем псевдопьяным мужиком. Если исходить из этого, дело дрянь. Рему стало страшно. Вот они – те самые улики, о которых говорил Обухов. Какие ещё нужны?.. Эх, дописался гений...

В плотном мешке было нечем дышать. Хотелось вдохнуть полной грудью, но приходилось гонять по кругу один и тот же углекислый газ. Дыхание участилось, ноги ослабли, отчего новоявленный арестант еле передвигался. Но расслабиться не дали - чувствительный тычок в ребро придал бодрость и заставил перебирать ногами быстрее.

- Куда? Налево! - Гаврилова потянули в сторону и он больно врезался плечом в угол.

Пронзительно, до зубной боли заскрежетали дверные петли. Стало ощутимо прохладнее – как будто ветерок задул в грудь.

- Заходи, - ладонь провожатого, вцепившаяся в предплечье Гаврилова, была омерзительно влажной от пота.

Рема провели внутрь какого-то сырого, холодного тёмного помещения, усадили на табурет и вышли. Снять мешок и наручники никто не удосужился. Ничего не видно, ничего не слышно, ничего не понятно. Гаврилов вертел головой для того, чтобы впустить божественно свежий воздух снизу, там, где неплотно затянутый шнурок оставлял небольшую щель.

После духоты, царившей в кузове микроавтобуса, прохлада была приятна – но лишь поначалу. Вскоре Рем задрожал от холода - сначала мелко, почти незаметно, но с каждой минутой, всё сильнее и сильнее, до тех пор, пока зубы не застучали, а конечности не заходили ходуном. Всё это – темнота, нехватка воздуха, холод, страх и неизвестность, ужасно деморализовало. Гаврилов всегда думал, что в случае поимки будет вести себя с достоинством, но сейчас вся его гордость съежилась до размеров горошины. Сейчас он был готов вымаливать прощение, клясться, что всё это ошибка и обещать всё, что угодно. Мысль, что Обухов и те, кто стояли за ним, обещали помочь, вертелась где-то на задворках сознания – как человек, которого оттеснила толпа.

«Надо взять себя в руки», - стало первым разумным решением за последний час. Это стало большим шагом вперёд.

«Как там в записке? Ничего не бояться и молчать? Это можно», - Гаврилов изо всех сил попытался разозлиться на тех, кто его подставил и сейчас пытался сломать. Получилось легко, даже несмотря на холод, туман в голове и затекшие кисти рук, которые он уже не чувствовал. Рем принялся раскачиваться на стуле, чтобы согреться, качал пресс, поднимая колени к груди, разминал запястья, делал дыхательную гимнастику: всё, что угодно, лишь бы двигаться. Он уже успел основательно устать, когда дверь снова заскрипела и кто-то прокричал с порога:

- Идите вы нахрен. И Павлову так можешь передать. Как дети малые, я только домой пришёл, перед телевизором лёг, пиво открыл, хлебнул… Козлы!

Звук захлопывающейся двери, глубокий вздох. Треск и гул с потолка – включились лампы дневного света, из-за которых в мешке стало немного светлее.

- Не дёргайся, - пробубнил невидимка. – А то шнурок ещё сильней затянется.

Копошение рядом с шеей, тихие ругательства, неприятное прикосновение ледяных пальцев – и мешок уходит вверх. Гаврилов сразу же сделал вдох – хриплый, глубокий-глубокий, разрывающий грудь и заставляющий голову кружиться.

Перед ним стоял невысокий круглый мужчина в джинсах и белой рубашке с коротким рукавом. Неопределённый возраст, полное лицо с поросячьими глазками, короткие тёмные волосы. Смотрит недовольно.

- Очухался?

Гаврилов кивнул.

- Хорошо.

Пока мужчина шёл к столу (да, тут был стол), Гаврилов получил возможность оглядеться: частично из профессионального интереса. И, к собственному удовлетворению через секунду понял, что описывал всё верно. Небольшая комнатка, стены до середины выкрашены серой краской. Высокий потолком и маленькое зарешеченное окошко. Небольшой металлический стол, на ножках которого облупилась от старости зелёная краска, рядом такой же стул. На столешнице стоит древняя с виду настольная лампа и лежит стопка белых бумажных листов. На каменном полу – грязь, песчинки и отпечатки следов.

- Ну, рассказывай, - мужчина сел за стол, взял чистый лист, ручку и выжидающе взглянул на Гаврилова.

- Что рассказывать? – автоматически спросил тот и сразу же прикусил язык, вспомнив, что ему было велено молчать.

- Всё рассказывать, - раздражённо бросил следователь. – Нехрен мне тут Ваньку валять.

Рем молчал и опустил глаза, чтобы не встречаться взглядом со следователем.

- Ну?! – воскликнул тот. – Не тормози. У меня из-за тебя и так вечер сильно не задался, поэтому не советую меня злить. Расклад очень простой – тебя взяли с наркотой в кармане. Это расстрельная статься. Так что ты либо пишешь объяснительную, соглашаешься сотрудничать и я тебя отпускаю гулять до тех пор, пока не понадобится информация о ком-то из твоих поставщиков… - следователь сделал паузу, - Либо ты начинаешь кобениться, портишь мне настроение окончательно и я без лишних разбирательств отправляю тебя в камеру и потом под расстрел.

Уйти прямо сейчас? Написав не признание, а обыкновенную объяснительную? Душа от такого предложения прямо-таки запела.

Соблазнительно. Чертовски соблазнительно для того, чтобы оказаться правдой. Но, с другой стороны, что, если всё действительно так, как говорит следователь? Если его и правда оторвали от телевизора и пива, из-за чего у него нет совершенно никаких причин тянуть резину и вытаскивать дилера, пойманного с поличным? Страшно было сделать неправильный выбор и вместо собственного дома оказаться в камере. Очень страшно.

- Я всё ещё жду. И ждать буду недолго.

«Думай, Гаврилов, думай».

Самым сложным оказалось преломить логику и доказать самому себе, что следователь врёт. Жажда выйти на свободу затмила сознание и поэтому мозг искал аргументы исключительно в пользу правоты представителя власти.

Но, во-первых, он не может не знать, что дело нужно будет сфабриковать. Следовательно, никаких поставщиков нет и в помине. Сейчас у него ничего на Гаврилова нет, поэтому та самая «объяснительная» может запустить процесс дознания и как раз привести Рема в камеру смертников.

Во-вторых, в записке было ясно сказано ничего не говорить и не подписывать. А Обухов рассказывал, что если бы дело было уже готово, то за Гаврилова принялись бы всерьёз.

«А что, если Обухов – один из них? Вот чёрт».

Страх, словно лавина, погребал под собой сознание, мешал думать и здраво оценивать ситуацию. Несмотря не холод, лоб Гаврилова покрылся испариной.

Он не знал Обухова до сегодняшнего утра. Не знал, кого он представляет и чего на самом деле хочет. Может быть, он – агент охранки, цель которого как раз не дать Гаврилову принять верное решение и выйти на свободу под подписку о невыезде. Сложно. Слишком сложно. «Думай! Думай! Думай!»

Но думать не получалось. Сидеть и таращиться на пол – сколько угодно, а мысли никак не приходили. Полная деморализация.

- Мы можем сидеть и молчать, - вздохнул следователь. – Не тяни!

И Гаврилов, собрав остатки воли в кулак, принял решение – больше полагаясь на интуицию, чем на логику.

- Мне нужно подумать, - он мотнул головой, словно отгоняя от себя сомнения.

Снова вздох, в этот раз больше агрессивный, чем разочарованный.

- Да что ж такое… - он хлопнул ладонью по столу, Гаврилов дёрнулся. - Так. Дорогой друг! Я не собираюсь сидеть тут с тобой всю ночь. У меня есть дела поважнее, да и на работу завтра выходить. Хочешь подумать – хорошо, думай, сколько угодно. В камере. А я пойду домой. Устраивает?

На второй кивок воли не хватило.

- Только не надейся, что у нас тут номера люкс. Помещение только одно и сегодня как раз взяли шайку аборигенов. Пять рыл пытались склад ликеро-водочного обнести. Бывалые уже, не в первый раз попались. И если ты хочешь к ним – пожалуйста. Но не жалуйся утром, что все твои естественные отверстия неестественно расшатаны.

Вот тут он и попался. Гаврилов почувствовал фальшь, да и Обухов, кем бы он ни был, говорил про угрозу изнасилования и то, в каких обстоятельствах её применяют. Это придало решимости.

- Так что давай по-хорошему. От тебя требуется-то всего-ничего. Сраная объяснительная, - продолжал следователь, ещё не понявший, что его игра раскрыта.

- Я не буду ничего писать, - сказал Гаврилов и впервые посмотрел стражу закона прямо в глаза. Того перекосило от злости, но он быстро взял себя в руки.

- Ты хоть понимаешь, что творишь сейчас? Ты не мне хуже делаешь, а себе. Можешь ничего не подписывать. Можешь молчать. Всё можешь. Но в таком случае, тебя расстреляют. Допросы не потребуются, тебя взяли с поличным, а нежелание помочь самому себе пойдёт как отягчающее. На подписи никто не посмотрит. Но если откроются какие-нибудь новые обстоятельства, всё может пойти по-другому. Так что не дури и помоги мне разобраться с твоим делом.

Очередное заманчивое предложение, но в этот раз Гаврилов отверг его намного легче, чем предыдущее. Следователь был хорошим актёром и понимал, на что давить, но Рем был предупреждён. Если бы не Обухов, он бы уже успел оговорить себя и подписать столько бумаг, сколько потребовали.

Молчание. Что бы ни говорил следователь – молчание. Не слушать его. Опустить глаза и думать о своём. О новой книге, например. Не обращать внимания, не впускать в уши яд, который может его убить. Следователь ещё какое-то время говорил, но, заметив, что его слова не достигают цели, замолчал и громко откашлялся.

Снова заскрипела дверь позади Гаврилова.

- Здорово! – сказал кто-то позади. Голос был звонкий, а манера произносить слова навевала ассоциации с дворовой шпаной. – О, а чё это ты сегодня?

- Ага. Выдернули, - следователь откинулся на спинку стула и указал рукой на Гаврилова, скривившись так, будто вместо сладкой газировки выпил уксус. – На первичный опрос вот этого.

- А чего так долго торчишь? Там же просто объяснительная нужна и всё, - голос приблизился и обернувшийся Рем увидел его носителя – молодого человека в чёрном костюме – худого, даже, скорей, жилистого. Его лицо было похоже на полотна кубистов – сплошные углы и резкие тени. Подмышкой он держал толстую книгу с надписью «Уголовный кодекс».

- В камеру хочет. Подумать, - усмехнулся следователь.

- Дурак что ли? – без обиняков спросил второй. – Или педик? Ты смотри, там аборигены сидят, оприходуют – как нефиг делать. Или ты специально этого хочешь?

- Выйди, сейчас мы закончим.

- Ай, да ты с ним возиться будешь ещё черт знает сколько. Не умеешь ты ничего! – уверенно заявил следователь номер два. - Дашь мне попробовать? Он у меня быстро запоёт.

«А вот теперь будут бить», - понял Гаврилов. Он готовился к этому моменту, но всё не смог побороть страх. От несправедливости и осознания собственного бессилия хотелось выть.

- Знаю я твои методы. Вон, посмотри на него, трясётся весь уже.

- Ну так если трясётся, так пусть пишет что говорят и проваливает на все четыре стороны. А? – Гаврилову отвесили могучий подзатыльник. Голова дёрнулась, в глазах потемнело.

- Тише там! Не трогай!

- Да не ссы, следов не будет. Ничего он не докажет. Дай мне пять минут и пойдём пиво пить, - второй следователь посмотрел на Гаврилова и хищно усмехнулся.

- Ладно, чёрт с тобой, - первый встал и собрался на выход, предварительно сделав вид, что всё это ему глубоко неприятно. Однако, Рем понял, что это ещё одна игра с целью его деморализовать и расколоть.

Дверь закрылась. Второй следователь неторопливо, вразвалочку подошёл к столу.

- Значит так. Вкратце обрисую во что ты вляпался, если ты ещё не врубился. Тебя взяли с наркотой. Улики неопровержимые. Тебе светит расстрел, если не будешь сотрудничать. Если будешь - тогда другой разговор. Никто тут не обязан тебе, мудаку, помогать. И целовать тебя в задницу ради того, чтобы тебе пулю в затылок не пустили, никто не собирается. На тебя мы тратим личное время. Ты хотел подумать – думай. Считаю до пяти. Если нет, - следователь снял пиджак и завернул в него книгу. – Мы с тобой начинаем говорить по-другому.

Он медленно считал до пяти, пока Гаврилов изо всех сил боролся с малодушием. Лоб писателя покрылся холодным потом, стало плохо от одного только предвкушения избиения. В последний раз его били лет тридцать назад – ещё в начальной школе.

- Ну ладно, - сказал следователь, когда отсчёт закончился. - Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.

Мощный удар обрушился на макушку и вбил голову в плечи. Вроде бы и не жёстко, но мозги внутри чуть не сплющились в блин. Перед глазами встала кровавая пелена.

Бум!

Второй удар оказался куда хуже предыдущего – отчасти потому, что пришёлся по тому же месту.

- Нравится, тварь?!

Бум! Бум!

Из-за звона в ушах Гаврилов не сразу понял, что на него кричат – перекошенное лицо следователя было прямо у него перед глазами. Он что-то требовал, брызгая слюнями Рему на лицо, но тот не мог даже взгляд нормально сфокусировать. Лицо исчезло, но радоваться было рано.

Бум! Бум! Бум!

- Эй-эй-эй, успокойся! – голос прозвучал над самым ухом и Гаврилова затопила волна благодарности. – Не усердствуй! Выйди отсюда, чтоб я тебя не видел.

Когда Гаврилов очухался, то перед ним сидел первый следователь.

- Всё нормально? – участливо спросил он.

Гаврилов всхлипнул, из-за чего почувствовал себя ещё гаже.

- Извини, что пустил этого придурка, он неадекватный. Не усложняй. Продиктуй объяснительную. Я запишу, ты поставишь свою закорючку. И пойдёшь домой. Даю слово.

«Нет!»

Гаврилов хотел гордо выкрикнуть это, но язык не слушался. Голова жутко болела, как будто кто-то перемешивал мозги миксером.

Смена хорошего полицейского и плохого полицейского проходила несколько раз. Плохой избивал, орал и угрожал, хороший выгонял плохого и ласково убеждал. Время перетекло далеко за полночь, на столе следователей появилась пепельница, полная окурков, несколько одноразовых стаканчиков и кофейник. Гаврилова спасала только злость и уверенность в том, что Обухов, кем бы он ни был, не бросит его в беде. Вопросами вроде: «Зачем ему это нужно», Рем не задавался, здраво рассудив, что над ними можно поразмыслить за пределами холодного кабинета.

Плохой – хороший, хороший – плохой. Писатель уже не понимал, кто с ним говорит – в голове всё смешалось и сознание куда-то ушло, уступив место тупому животному безразличию. Пару раз его тошнило, из-за чего «плохиш» натурально зверел и набрасывался на Рема с удвоенной яростью.

Перед лицом размахивали исписанным листом бумаги и подсовывали ручку. Он ничего не понимал и честно пытался её взять, но пальцы не слушались, и ручка летела на пол, после чего начинался очередной сеанс изучения УК…

Уже далеко за полночь бесчувственного Гаврилова оттащили в тёмный бетонный карцер, где воняло мочой и сыростью. Его бросили на деревянные нары и оставили. По словам уставших следователей, только до утра.

Продолжение, начало тут: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691

Вот уже несколько месяцев Гаврилов сидел без работы. Так уж вышло, что отказ издательства подкосил его куда больше, чем он думал раньше. Он предполагал, что отдохнёт пару недель, поваляется на пляже, заведёт очередную пассию из числа отдыхающих и с новыми силами примется за работу – наваяет очередное гениальное творение. Даже сюжет начал продумывать в общих чертах.

Однако, спустя две и даже три недели, рабочее настроение не вернулось. От алкоголя тошнило, женщины не радовали. Вообще ничего не радовало – жизнь стала какой-то серой, хотя в тропическом городе, наполненном яркими красками и эмоциями, это казалось невозможным. Даже Герштейн пропал: улетел на континент лично договариваться с художниками и организовывать их выставку в своём музее.

Время шло, вдохновение не приходило. Каждое утро Гаврилов начинал с пробежки, потом принимал душ, садился за клавиатуру и медитировал на мигающий курсор открытого текстового документа. Когда-то печатал пару слов, когда-то нет. Иногда его хватало даже на несколько абзацев, но в сравнении с прошлой работоспособностью это было просто смешно. Кажется, избалованный долгим успехом, он начал бояться неудачи и это убивало всё.

Сюжет никак не хотел складываться во что-то более-менее интересное, стиль куда-то пропал, уступив место жуткому косноязычию, даже пальцы заплетались при попытке напечатать что-нибудь сложнее сообщения в соцсети.

Гаврилов забил тревогу, когда для очередного похода в магазин пришлось залезть в собственный пенсионный фонд, до этого остававшийся неприкосновенным.

Он слонялся по квартире, как загнанный зверь. Время от времени выходил на улицу – дойти с ноутбуком под мышкой до ближайшего парка и посидеть там в тени раскидистого дерева с широкими мясистыми листьями, но всё так же не мог ничего из себя выдавить. Пусто. Ноль. Никаких эмоций. Иногда к нему подходили брать автографы и это поднимало настроение, иногда приходили небольшие суммы от продаж – остатки роскоши, но в целом и общем в кармане Гаврилова обстановка была удручающая.

- Простите…

Он в который уже раз сидел на оранжевой скамейке, откинувшись на жёсткую спинку и пялился в монитор. В полдень город практически вымирал – стоявшее в зените солнце выбеляло улицы своими лучами, под которыми асфальт становился мягким и податливым, как пластилин, а на камнях можно было готовить еду. Под сенью парковых деревьев было полегче, хоть и несколько душновато – автополивалки разбрызгивали ледяную воду и если посмотреть на их струи в лучах солнца, то можно было увидеть радугу. Этим, собственно, обнищавший писатель и занимался.

- Вы, случайно, не Рем Гаврилов?

Он поднял глаза, услышав псевдоним, под которым издавался, и натянул улыбку на лицо:

- Да, это я.

Перед ним стоял невысокий мужчина в белой рубашке с короткими рукавами и брюках, о стрелки которых можно было порезаться. Серенькие волосы, серенькие брови, серенькие глаза, серенькие усы – тонкие, как у итальянского мафиози 30-х. Он весь был какой-то слишком уж непримечательный и незаметный, как леопард на встрече женщин, страдающих безвкусицей.

- Обухов. Сергей Обухов, - визитер протянул ладонь для рукопожатия. Она оказалась омерзительно вялой. Рябая кожа была покрыта светлыми волосками. – Я ваш большой поклонник. Спасибо за ваши книги.

Гаврилов улыбнулся.

- Спасибо, что читаете.

- Работаете над чем-то? – неприметный Обухов привстал на цыпочки для того, чтобы заглянуть в экран, Гаврилов инстинктивно подвинул ноутбук так, чтобы он остался вне поля зрения.

Визитер это заметил и улыбнулся – одними губами.

- Простите, пожалуйста. Я как-то… Инстинктивно.

- Ничего страшного, - благосклонно кивнул Гаврилов, стараясь не показывать неприязнь, которую вызывал у него этот человек. – Да, вот, сижу работаю. Пытаюсь, точнее.

- Пытаетесь? – поднял бровь Обухов.

- Да что-то не получается, - «Проваливай уже и не мешай».

- Извините, если отрываю, - гость сделал паузу, обдумывая то, что собирался сказать. – Просто хотел добавить, что я читал в Сети ваш последний роман. И это лучшее из того, что вы писали, - он показал большой палец. – Очень здорово.

- Да? – Гаврилов впервые за их короткий разговор искренне улыбнулся. Обухов уже не казался ему таким неприятным.

- Да. Если что, буду рад купить его в бумаге.

Услышав об этом, Рем-Роман скривился, как будто на язык попало что-то кислое:

- В чём дело? – насторожился Обухов.

- Да ничего. Вы, не зная, наступили на больную мозоль. Его не будут издавать.

- Разве? – удивлённо поднял брови визитёр. – Странно.

- Ну, уж как есть, - Гаврилов пожал плечами и попытался вернуть себе доброжелательный вид. – Но всё равно спасибо вам.

Журчание автополивалки прекратилось, мимо прошла парочка – накачанный парень и загорелая девушка в коротком платье. Рем автоматически проводил взглядом аппетитные смуглые ножки. Обухов заметил это и усмехнулся.

- Не вешайте нос. У вас замечательная книга. Уверен, её ещё оценят по достоинству.

Гарилов всегда неловко чувствовал себя в моменты, когда его хвалили. Вроде как надо что-то сказать, чтобы не показаться идиотом, но что – на ум категорически не шло.

- Спасибо. Спасибо, - повторил он, глупо улыбаясь и чувствуя, что выглядит, как полный придурок.

- Не за что, - Обухов уже было повернулся, но, словно вспомнил что-то повернулся. – Прошу прощения, но… Вы не могли бы мне подписать книгу? – он посмотрел на часы. - Сейчас я на работе, обед кончается, да и книг с собой нет, но вечером…

Гаврилов задумался, вспоминая свои планы. Посидеть за компьютером, потом посмотреть телевизор и, возможно, прикончить в одиночестве ещё одну бутылку дешёвого рома. Тоска, да и только. Выйти куда-нибудь проветриться – неплохая, в сущности, идея.

- Да, почему бы и нет, - кивнул Рем. – Приносите, я подпишу.

- Давайте в «Бухте», часов в десять?

Гаврилов замялся.

- Наверное, нет. Я поиздержался, поэтому сейчас не до баров.

- Ай, да бросьте, - широко и как-то торжествующе улыбнулся Обухов. – Считайте, что это моя благодарность за хорошее чтиво.

Вечером того же дня они встретились в оговоренном заранее месте. «Бухта» представляла собой небольшую, но уютную забегаловку в пиратском стиле. Она располагалась на небольшом отдалении от местного «бродвея», на одной из поперечных улиц, расположенных параллельно побережью, поэтому тут было на удивление тихо. Летняя веранда была выстроена из бамбука и крыта листьями пальм, нарочито грубо обработанные деревянные столы и стулья, маски аборигенских божеств, пиратский флаг и целая коллекция макетов оружия добавляли местечку колорита.

Народу почти не было – всего лишь один столик оказался занят. За ним сидел, время от времени задрёмывая, толстый мужик с красной мордой. Десять часов вечера – это ещё слишком рано для масштабных гуляний, но он, похоже, торчал тут уже давно.

Обухов сменил строгий костюм на широкие шорты, из которых торчали худые бледные ноги и цветастую рубашку. Гаврилов был одет точно так же.

- Бутылку рома и фруктовую нарезку, por favor, - сказал он сонной официантке, по-видимому, ещё до конца не отдохнувшей от прошлой смены.

Заказ принесли быстро - где-то через пару минут. Официантка выставила бутылку золотого рома, стаканы и большое блюдо с фруктами. Обухов поблагодарил и проводил взглядом сочный зад, которым девушка специально покачивала.

- Как, а? – ухмыльнулся он, кивая в сторону удалившейся красотки.

- Отлично, - растянул губы в улыбке Гаврилов.

- Давайте за знакомство, - Обухов наполнил рюмки.

Чокнулись, ром привычно ожёг горло, оставив приятное послевкусие. Рем взял с блюда дольку апельсина, но не съел, а раздавил языком во рту сочную мякоть, выжимая из неё сок.

Тёплый ветерок со стороны океана пах морской солью, пылью дорог и горькими водорослями. Он же приносил с собой звуки какой-то клубной мелодии с «Бродвея».

«Хорошо», - Гаврилов зажмурился от удовольствия.

- Спасибо, что согласились прийти сюда, - сказал Обухов. - Остров у нас, конечно, небольшой, но я почему-то не думал, что можно будет вот так запросто с вами познакомиться. Было ощущение, что вы живёте где-то в другом измерении, - он засмеялся: слишком громко и тонко для того, чтобы это понравилось Гаврилову.

- Пустяки, - отмахнулся он, непроизвольно кривясь.

- Простите, - смутился Обухов. – У меня ужасный смех.

- Нет-нет, всё нормально, - Рему стало ужасно стыдно.

- Ай, да бросьте. Я прекрасно понимаю, какое впечатление произвожу на людей. И тут ничего не попишешь, - развёл он руками. – Я такой, какой есть. Дурацкая внешность не даёт произвести нормальное первое впечатление. А из-за этого возникают проблемы в общении, что не даёт произвести второе, - он засмеялся снова, в этот раз тише, сдерживаясь. – Ах да, книга. Сейчас.

Новый знакомый полез в увесистую кожаную сумку, висевшую на спинке стула.

Солнце село очень быстро, как всегда в этих широтах и Гаврилов обнаружил, что на улице, оказывается, кромешная тьма, озаряемая только искусственными факелами. Понемногу собирался народ – теперь, помимо давешнего пьяного красномордого мужика, было ещё несколько человек. Туристы – видно сразу же, по поведению, манере одеваться и облезшим носам. Включили музыку – что-то залихватское, сразу же навевавшее ассоциации с пиратами. Это было хорошо – Гаврилов не любил, когда в стильных заведениях, оформленных в каком-то определённом стиле, играла неподходящая музыка. Именно поэтому и не ходил в знаменитый на всё побережье «Замок Иф» - сочетание современной поп-музыки и средневекового интерьера вызывало разочарование.

Обухов закончил рыться в сумке и протянул Гаврилову ручку и книгу. Ей оказалась старая повесть «Кровь на рукояти» - псевдоисторический роман про приключения непотопляемого итальянского виконта Мазини, любимца и любителя женщин, завсегдатая трактиров, мастера фехтования и просто хорошего парня.

- Что писать? – спросил Гаврилов, открывая книгу и в первый момент даже не сообразил, что оттуда, с серого от времени форзаца на него смотрят крупные буквы, складывавшиеся в слова: «Внимание! Не показывайте вида, что нашли записку».

Рем едва не подскочил на месте, увидев это, но затем понял, что автор записки хотел от него ровно противоположного. Поэтому Гаврилов поднял взгляд на Обухова, который изо всех сил старался не выдать напряжения – вроде как ничего не изменилось, он сидел в той же расслабленной позе, но в глазах сверкали молнии.

- Что вам написать?

Обухов расслабился и, тихонько выдохнув, словно обмяк на стуле.

- Да это не особенно важно. Можно что-нибудь стандартное. «Сергею Обухову от автора». И подпись.

- Сейчас подумаю… - сказал Гаврилов и, уставившись в книгу, жадно пробежал глазами остальной текст, записанный на маленьком белом листке. Обухов, кивнув, достал из кармана сигару и коробок спичек, придвинул пепельницу поближе.

«Вам грозит опасность. Агентство получило приказ арестовать вас. Скорее всего, это произойдёт уже сегодня ночью. Возможна подстава. Не соглашайтесь на сотрудничество, ничего не подписывайте. Молчите. Пить сегодня больше не советую. Помните, что бы ни случилось, чем бы вам ни угрожали - ничего не бойтесь. Мы вытащим вас».

Писателя словно ударили по голове – тут же бросило в жар, кровь застучала в висках, колени предательски задрожали. Словно во сне Рем написал текст, продиктованный Обуховым и, закрыв книгу, передал обратно. Новый знакомый взял её и раскрыл над пепельницей, где горела спичка. Листок выпал и сразу же занялся пламенем.

- Ой! – натурально вскрикнул Обухов.

- Что это? – подыграл Гаврилов, подняв брови и присмотревшись к тому, как в пепельнице горит листочек бумаги. Осталось только самое страшное на острове слово «арестовать», но и его постепенно пожирало пламя.

Писатель схватил трясущимися руками бутыку, под неодобрительным взглядом Обухова наполнил обе рюмки и махнул, не чувствуя ни вкуса ни жжения – как воду выпил.

Новый знакомый, беззаботно улыбаясь, последовал его примеру, но Рем видел, какие у него были глаза – колючие, холодные, серьёзные.

- Скажите, - Обухов, покачав головой, налил выбитому из колеи писателю ещё, - Сцена с арестом героя вашего романа... Она выдумана?

- От начала и до конца, - Гаврилов изо всех сил старался держаться, но получалось у него так себе. Казалось, что все гости смотрят на него и отодвигаются, как от прокажённого. Агентство запросто могло внести в список неблагонадёжных людей, просто оказавшихся свидетелями ареста. Случались и бесследные исчезновения друзей и близких родственников. Никто не сомневался, что искать их надо было либо на дне океана, либо на «Сахарной горке»: огромной плантации на дикой половине острова. Огромная территория была огорожена несколькими рядами заборов с колючей проволокой, а за попытку подойти к ней ближе, чем следовало, можно было получить возможность обстоятельно изучить её изнутри – правда, без возможности потом рассказать об увиденном.

- Очень достоверно получилось, - кивнул Обухов.

От этого намёка стало лишь хуже. Поучаствовать лично в чём-то похожем Гаврилову не хотелось – его героя избивали, пытали и ломали психологически.

Маленькая забегаловка наполнялась народом. Появились первые жрицы любви – аппетитные аборигенки, слишком ярко накрашенные и броско одетые для того, чтобы выглядеть красиво. К ним уже присматривались два пьяных туриста – небритые, в майках, шортах и шлёпанцах, с выхлопом, ощутимым за несколько метров и красными глазами с сеткой вен. Вели себя они странновато – видимо, помимо алкоголя у них в крови были ещё какие-то веселящие вещества.

- Но достоверно лишь отчасти, - продолжил Обухов. – Если хотите, могу дать совет по этому поводу.

Гаврилов заинтересованно взглянул на собеседника и кивнул.

Со стороны соседнего столика раздался пьяный гогот и женский визг – один из туристов шлёпнул официантку по заду и громко ржал, показывая крупные, как у лошади, жёлтые зубы.

- Разумеется, читатели, незнакомые с подноготной Агентства Республиканской Безопасности примут всё за чистую монету, поскольку описано у вас всё достаточно реалистично. Но я нашёл нестыковку. Поведение следователей – вот, в чём проблема. А оно может очень о многом рассказать. Например, - Обухов поднял указательный палец, - Если они начали бить – значит, против подозреваемого есть все улики и постановление о заключении под стражу уже выдано. Он полностью в их руках и нужно только подписать признание. Вот его и стараются, обычно, выбить. И выбивают, будьте уверены.

Краем глаза Гаврилов заметил, как поднялся из-за столика огромный пьяный мужик, который сидел тут ещё до их прихода – мокрая подмышками выцветшая футболка открывала вид на покрытую светлыми волосами красную грудь. Обухов тоже это заметил и подмигнул Гаврилову, продолжая говорить:

- Если на ваш счёт сомневаются, то будут долгие допросы. Но без, - новый знакомый неопределённо хмыкнул, – или почти без рукоприкладства. В любом случае это не будет иметь ничего общего с первым случаем. Могут пугать – например, что посадят в камеру к аборигенам, которые вас изнасилуют. Могут угрожать семье, могут для острастки стукнуть пару раз по не особенно заметным местам – но без фанатизма. Если они неуверены, то сами боятся.

Гаврилов несмело улыбнулся.

- Да-да, - продолжил приободрённый такой реакцией Обухов. – Президент, конечно, сам воспитал всю эту шайку, но это лишь полдела. Он сам боится их, поэтому провал следствия может запустить очередную чистку. В этом и есть самая забавная часть нашего режима. Все боятся. Мы боимся президента и силовиков, силовики боятся президента и нас, а президент боится собственных цепных псов и народа, который может его скинуть.

Рем скривился:

- Да бросьте. Абсурд. Я не верю в то, что…

Он не успел договорить. Огромная туша, воняющая потом и перегаром, сметая со стола бутылки, рюмки, блюдо с фруктами и пепельницу с сигарой, навалилась на Гаврилова и опрокинула на пол вместе со стулом. Писатель запаниковал, вскрикнул и принялся отбиваться, но через пару мгновений понял, что это не соколы из Агентства на него набросились. Всё оказалось гораздо прозаичнее – пьяный амбал, направлявшийся неровной походкой к выходу, запнулся и упал, попытавшись схватиться хоть за что-нибудь.

- Братан! Бл-лин… Братан, прости, - он еле ворочал языком. Гаврилов выбрался из-под огромной вонючей туши. Его трясло от пережитого испуга.

- Я, короче, это… - пьяный забормотал что-то неразборчивое, то ли прося прощения, то ли ругаясь.

Обухов оказался рядом – бледный, перепуганный. Он стиснул предплечье Гаврилова так сильно, что тот вскрикнул от боли.

- Немедленно уходите! Быстрей! – его лицо было перекошено от едва сдерживаемого ужаса.

Гаврилов кивнул, пробурчал: «До свидания», сделал два шага в сторону выхода и обмер. В дверях стояла троица полицейских. Местные – крепкие загорелые мужики в белых рубашках с коротким рукавом, белых фуражках с восьмилучевой звездой. Дубинками в руках, кобуры с пистолетами расстёгнуты.

Внезапно стало тихо-тихо. Разговоры прекратились, смех стих, словно и не было в «Бухте» двух десятков людей, исподтишка глядевших на происходящее и делавших вид, что ничего не происходит.

Рем понял, что нужно сделать хоть что-нибудь, но ужас, сковавший все мышцы, включая язык, был сильнее. Писателя словно заморозили и он наблюдал – отстранённо, с затуманенным сознанием, как троица приближается к нему, поигрывая дубинками.

- Роман Гаврилов? – спросил один из них, судя по погонам, капитан.

В горле пересохло, поэтому ответ дался не сразу.

- Д… - пришлось откашляться. – Да. Это я.

Двое полицейских тут же подскочили к Рему и заломили руки. Писатель вскрикнул от боли. Чья-то ладонь залезла в карман шорт и, вывернув его, передала капитану содержимое – ключи от дома, старый мобильный телефон, мелочь и небольшой полиэтиленовый пакет с белым порошком.

Капитан презрительно взял пакет и, показав его Гаврилову, приказал:

- В машину.

- Стойте! – вскрикнул Обухов и Рем удивился тому, как уверенно звучал голос. – Что здесь происходит? Кто вы такой? Ваше удостоверение! На каком основании происходит задержание? Почему обыск проводился без понятых?..

Гаврилов уже не видел, что происходило – на запястьях защёлкнулись наручники, его развернули и подталкивали к машине. Он видел лишь грязные доски пола и слышал, как вместо ответа что-то клацнуло и упало. Зазвенело стекло, Обухов вскрикнул.

Перед тем, как на голову Гаврилову натянули чёрный мешок, он увидел, как от бара по тускло освещённой жёлтыми лампами улице, уходит поваливший его красномордый мужик.

Он шёл твёрдой походкой и был совершенно трезв.

- И как тебе? – спросил Гаврилов после того, как стукнул рюмкой о столешницу. Ещё пять секунд назад в ней плескался душистый коньяк – личный презент главного редактора издательства «Мост».

- Гениально, - собутыльник Гаврилова, Давид Герштейн, взял с тарелки кусок сыра, понюхал его и, одобрительно хмыкнув, отправил в рот.

- Его не будут издавать.

Герштейн словно и не слышал этого. Прожевал старательно кусочек, смакуя ощущения, снова хмыкнул, протянул руку для того, чтобы взять ещё, но передумал. И только после этого поднял голову и удивлённо взглянул на Гаврилова, который сидел, напряжённо всматриваясь в собеседника, и ждал реакции.

- Что? – спросил Давид, приподнимая седые брови, над которыми возвышалась густая шапка кудрявых волос, наполовину белых.

- Я говорю, издавать роман не будут.

- Ну да, это я слышал, - кивнул Герштейн и Гаврилов понял, что он играет. – И что с того? Ты ждёшь моего: «Ах, я же тебе говорил»? Не дождётесь.

Гаврилов потянулся к пузатой бутылке и наполнил рюмки по новой, стараясь делать максимально оскорблённое выражение лица.

- А вообще, я не удивлён, - Герштейн, не поднимаясь, полез в холодильник для того, чтобы подрезать колбасы на тарелку с закуской. – Я говорил, что этот роман не для нашего города. Слишком заумный.

Гаврилов усмехнулся:

- Редактор сказал то же самое.

Герштейн пожал плечами:

- А я тебя ещё во время написания предупреждал: бросай ты его нафиг. Дело гиблое. Но нет, ты не послушал. Решил в гения поиграть. Так что сиди теперь без денег и не строй оскорблённую невинность.

- Да не в деньгах дело! – поспешно отмахнулся Гаврилов. - Обидно просто.

Он перевёл взгляд в окно. Солнце уже скрылось за горизонтом и теперь город расцветал целыми галактиками огоньков. На длинных прямых и широких проспектах загорались жёлтые фонари, в квартирах включали свет, формируя на каждой многоэтажке неповторимое созвездие. Мчались по дорогам машины – открытые яркие кабриолеты, сверкающие фарами.

А дальше: за бескрайним частным сектором и бесчисленными пансионатами, за тополями, каштанами, вишнями и абрикосовыми деревьями, за барами, клубами и кафе, аппетитно пахнущими шашлыком, медленно ворочался океан. Словно огромный кит, он пытался выбросить свою солёную тушу на песчаные пляжи, огромные валуны, набережные и волнорезы – безуспешно кидался грудью на берег, но неизменно разбивался и отступал.

Там, за окном, вовсю кипела жизнь. Вечер пятницы, вечное тропическое лето, а значит, снова музыка, смех, алкоголь, жареное мясо и совокупляющиеся парочки на диких пляжах.

А здесь на кухне сидят популярный писатель и директор непопулярного музея, пьют дорогущий коньяк, заедая сырокопчёной колбасой, и жалуются друг другу на судьбу-злодейку.

- Будь проще, Гаврилов, – после еще одной стопки сказал раскрасневшийся Герштейн, - Как бы ужасно эта фраза не звучала. Ты пока молодой, горячий, но… Не надо. Это не тот город, в котором кто-то поймет твою жажду лучшего мира, пусть и приправленную бластерами и космическими принцессами. Ты же пишешь любовные романы, детективы и фантастику, вот и пиши дальше. А то, что ты натворил – это…

- Плевок в рожу?.. – усмехнулся Гаврилов.

- Нет, - решительно замотал головой Герштейн. - Если б ты просто в рожу плюнул, то утёрлись бы и забыли. Мол, что с бесноватого взять? Тут всё хуже. Да, ты, вроде как, говоришь правду. Неприятную и некрасивую. Изобличаешь, стало быть. И почему-то… - Давид заговорил медленней, жестикулируя рюмкой и заостряя внимание на нелепости поведения Гаврилова, - …Ждёшь признания. Ждёшь, что тебя прочтут, посыпят голову пеплом и побегут меняться к лучшему.

Писатель плотно сжал губы, опустил взгляд и уставился на хлебные крошки, обильно усыпавшие белую столешницу. Его щёки раскалились от стыда, а не видевший этого Герштейн продолжал:

- Глупо, дорогой мой, очень глупо. Да, правда. Всё правда, что ты написал и все недостатки выписаны очень метко. Но выглядит это как излишнее морализаторство. Мол, у нас вокруг практически конец света, вы все говно, режим фашистский, кругом моральное разложение, а я один умный в белом пальто стою красивый. Так что надо либо тоньше, либо про принцесс и бластеры. Впрочем, я что-то заболтался. Давай-ка…

Дали.

- Ты бы поаккуратнее про режим-то, - вкрадчиво сказал Гаврилов, зачем-то осматриваясь вокруг.

- Ай, да брось. Наш великий фюрер прекрасно понимает, что хулы шибко умных неудачников ничего не стоят, - ответил Герштейн после соблюдения всех положенных ритуалов – громкого кряхтения, осторожного вдоха и закусывания. Они всегда брюзжат. Совесть нации изображают…Так вот! О шибко умных. Я понял, что к чему, где-то через полгода после того, как стал директором краеведческого. Я ж сперва выставки всякие организовывал, таланты искал, поддерживал. Художники, скульпторы, рукоделы всякие. Но на такие выставки никто, кроме как по синей лавочке, не ходил, а во-вторых, положа руку на сердце, среди аборигенов талантов – ноль целых, хрен десятых. Слепят глиняную свистульку, нарисуют на ней письку и нате - музыкальный инструмент для обрядов богу плодородия. Продам за десять тыщ. Что ты смеёшься? Приходилось покупать, потому как совсем нечего показывать было. Никакого веселья - такими темпами я музей почти что до банкротства довёл. Уже всякие дельцы ходили здание осматривали: в аренду взять хотели под офис. А я их поганой метлой гонял. Ну и вот, чтобы выправить положение, организовал выставку. «Сексуальные игрушки, устройства и приспособления». Мол, последняя попытка и увольняюсь к едрене фене. И что ты думаешь? Даже почти без рекламы в первый день у меня толпа народу была. Весь музей забили, экскурсоводов чуть на части не порвали! Мне тогда пришлось выставку продлить на два месяца. А уж сколько я потом выручил с продажи экспонатов – о-о-о… - Герштейн нарочито протянул своё «о» подольше. - Второй музей можно было построить рядом. В натуральную величину. Тогда-то я и просветлел. И понял, что мэрия меня с должностью директора музея просто кинула. Дала невыполнимую, понимаешь, задачу. Лучше б я директором борделя был. Там-то прибыль растет без всяких проблем и влияния извне.

Гаврилов слушал и смеялся – Герштейн был хорошим рассказчиком. С лёгкой картавостью (которая, как подозревал писатель, была нарочитой), острыми выражениями и специфическим чувством юмора его речь была похожа на звонкий ручей, бегущий по камням – задорный, холодный, с мелкими острыми камешками на дне. А уж как уморительно у него звучали вышедшие ныне из моды анекдоты об Одессе…

- Ладно, к чёрту. Пошли в «Гавану». Развеемся. Проникнемся атмосферой грязных баров и борделей, снимем девиц. А потом ты напишешь очередную сагу про крутого парня с квадратной челюстью. Или детектив для домохозяек. Второе даже лучше.

«Гавана» была помесью бара и борделя. Небольшое и ничем особо не примечательное заведение располагалось далеко от океана и поэтому не было заполнено туристами. За это его и любили горячо Гаврилов и Герштейн.

Для того, чтобы отыскать клуб, требовалось пройти совсем немного по оживлённой городской улице – пальмы, тенты и летние веранды, много неоновых вывесок, мотоциклов, аборигенов-рикш и ярко-красных кабриолетов, завидя которые, наученные горьким опытом местные предпочитали постоять на тротуаре, а не переходить дорогу.

Затем нужно было свернуть в неприметный переулок, заметный лишь потому, что от неоновой вывески (стилизованные пальмы и женщина, лежащая на надписи «Havana») на асфальт падал красный отсвет. Рядом с дверью стояли группки по два-три человека – курили, громко смеялись, разговаривали, выразительно жестикулируя, а сам вход сторожил мрачный хмырь, целиком состоящий из мускулов – даже лысая и гладкая, как бильярдный шар голова могла набить кому-нибудь морду. Герштейн кивнул ему и громила зеркально отразил этот жест, пропуская мужчин внутрь.

Небольшая комнатка с зеркалом, гардеробом, пальмами в кадках и закрытым окошком кассы – сколько Гаврилов себя помнил, оно всегда было заперто. Вход сюда был бесплатным, но пускали только своих. В этом свете знакомство с Герштейном, способным пролезть и протащить родственников даже в НСДАП, было бесценным. Стены и пол вибрировали от громкой музыки, доносившейся из главного зала.

Мужчины, о чём-то перешучиваясь, стремительно миновали холл, распахнули двери и сразу же очутились в центре карнавала.

В полутёмном помещении, прорезаемом кислотно-яркими лазерными лучами, танцевали несколько человек. В свете стробоскопа их движения выглядели резкими и дёргаными – словно роботы. Нехитрая музыка орала и визжала дьявольски громко, заставляя вибрировать все внутренности.

Десяток столиков, диваны у стен, барная стойка, подиум, на котором красиво и динамично танцевали сочные и смуглые девицы. Народу было не так много, но количество с лихвой компенсировалось масштабом гуляний.

К гостям подошли две аборигенки в псевдонациональных костюмах – что-то вроде набедренной повязки из листьев. Лифчиков они не носили, дабы мотивировать гостей воспользоваться дополнительными услугами «Гаваны». Они, улыбаясь, протянули меню, но Герштейн сходу их обнял и, завопив:

- Ура-а-а! – устремился к ближайшему дивану. - Девочки, мне сегодня хочется пить, и очень холодно!

Те в ответ захихикали и принялись Герштейна лапать, но тот запротестовал:

- Нет-нет! – кричал он, хохоча и уворачиваясь. - Сперва пить и танцевать! Давайте сюда виски и подружку для моего визави.

Гаврилов был уверен, что слово «визави» поняли только они с Герштейном.

Мужчины плюхнулись на мягкие диваны, которые обволакивали всё тело. Вскоре появился алкоголь и настроение начало выправляться.

У девушки, которую Гаврилов купил на сегодняшнюю ночь, был выдающийся бюст с красивыми коричневыми сосками на смуглой от загара коже. Писатель исследовал податливое горячее женское тело ладонями, много пил, много смеялся над шутками Герштейна – уже не вымученно, а вполне искренне и что-то пытался рассказывать сам. Время бежало вперёд, алкоголь лился рекой и в один прекрасный момент Гаврилов понял, что реальность превратилась в набор слайдов – как будто он смотрит фотографии с этой вечеринки, но совершенно не знает, что было между заснятыми моментами.

Вот они с Герштейном и официантками сидят на диване. На столике рядом – пустая литровая бутылка виски (и когда только успели столько выжрать?). Герштейн лапает девушек, запускает им ладони в трусики и что-то рассказывает о сексуальных игрушках. Девочки раскраснелись, хихикают и закатывают глаза, а старый развратник выглядит, как кот, увидевший, что хозяйка забыла убрать со стола сметану.

Вот Гаврилов уже в номере: лежит на кровати и смотрит в потолок. Красотка-аборигенка вовсю отрабатывает жалование: скачет, громко и натурально стонет, а у Гаврилова в голове всего одна мысль: «Боже, как же укачивает».

Потом Гаврилов и Герштейн снова в зале, где какая-то компания курит огромные вонючие сигары. Скорее всего, не местные. Неугомонный директор музея говорит, что сейчас со всем разберётся – и действительно уходит разбираться.

- Ребята, а может вы будете курить что-нибудь, не воняющее горелым говном?..

Скандал, психующие курильщики, возмущённый Герштейн, пылающий праведным гневом и явно собирающийся строить из себя супермена:

- Что-о? Куда вы меня послали? Кстати, а вы знаете, что Фрейд говорил про сигары? Так может вы не будете сублимировать, а найдёте пару аборигенов и сделаете им хорошо?

Следующий слайд – улица рядом с «Гаваной». Гаврилов стоит в телефонной будке, набирает номер и смотрит, как снаружи Герштейн пытается прислониться фингалом к холодному стеклу, и бормочет что-то про антисемитизм.

- Алло! – уверенным, но слегка заплетающимся голосом говорит он, дождавшись ответа, - В клубе «Гавана» одна компания ведет себя безобразно! Шумят, курят, принимают наркотики, кричат гадости про Президента! Да! Я не собираюсь это повторять, у меня язык не повернется! Как это: «Кто говорит»? Возмущённый гражданин говорит! Прекратите это немедленно! Да, клуб «Гавана»!

Слайд следующий, он же финальный. Неприметный серый микроавтобус, из которого вышли два человека в костюмах, оставив за рулем водителя. Минуту они пробыли в клубе, а затем объявились вновь, уводя прочь ту самую компанию любителей сигар – только теперь не наглых и самоуверенных, а напуганных и закованных в наручники. Охранник, тот самый, с головой-бильярдным шаром отводит взгляд.

Герштейн, наблюдает за всем этим, держась за водосточную трубу. Глядит то на процессию, то на своего визави.

- А вы ведь сволочь, Виктор Романович Гаврилов… - говорит он, как-то странно глядя на него. - Гений. Но сволочь. Дориан, мать твою, Грей…

Виктора Романовича Гаврилова шумно тошнит на асфальт.

Воспоминания обрываются.

Занавес.