Закрытый город
Пятая глава моей книги. Начало здесь: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691
Посыльный выглядел вполне заурядно, если не считать глаз - острых, холодных, оценивающих. Создавалось ощущение, что они видят тебя насквозь, как рентген.
- Расписаться надо? - спросил Гаврилов, принимая конверт.
- Нет, не нужно. Всего доброго, - улыбка, растянувшаяся на лице курьера, навевала ассоциации с мороженой рыбой.
Попытавшись улыбнуться в ответ, Гаврилов попрощался и закрыл дверь, от волнения хлопнув чуть сильнее, чем было необходимо.
Конверт обжигал руки. Он был очень легким и белоснежно-белым. Без обратного адреса. Рем уселся на диван в комнате, надорвал бумагу и извлёк на свет божий письмо. Оно было отпечатано на гербовой бумаге - водяной знак в виде разлапистого орла с мечами был ясно виден. Внизу - печать Президентской Канцелярии и подпись Самого. Гаврилов осмотрел её внимательно и зацокал языком - настоящая, не факсимиле.
"Уважаемый Роман Викторович!" - гласила первая строчка.
"Сим письмом уведомляю, что Вы стали лауреатом ежегодной Президентской премии в области культуры. Ваш роман "Люди и тени" победил в номинации "Литература". Награждение лауреатов состоится..."
Гаврилов читал и не верил своим глазам. Что за чертовщина? Сперва подстава, а теперь премия? Слишком смахивает на попытку купить того, кого не получилось устранить. Вполне в духе президента.
Но что теперь делать? Принять премию или отказаться? Вопрос сложный. Гаврилов откинулся на мягкую спинку дивана и, вздохнув, потер виски ладонями. Занятно получается. Принять нельзя - окажешься у Президента в кармане. И отказаться не получится - могут обидеться и подстроить какой-нибудь несчастный случай. Бывают же, в конце концов, несчастные случаи?
И машины по городу летают, не соблюдая правил, и утонуть можно на каком-нибудь диком пляже, и из окна спьяну выпасть. Дело житейское.
Рем просидел почти полтора часа, перечитывая письмо и раздумывая, что делать. Он понимал, что угодил в ловушку, но решительно не знал, как из неё выбраться. От долгих раздумий разболелась голова, а упавшее настроение разбудило жажду. Гаврилов прошёл на кухню, окинул равнодушным взглядом царивший там бардак и достал из холодильника бутылку рома.
Он уже почти остаканился, когда услышал телефонный звонок. Чертыхнувшись, Рем поставил рюмку и пошёл в комнату. Экран мобильного телефона светился и показывал надпись "Неизвестный номер", что только усугубило состояние Гаврилова. Вдруг это из администрации звонят с вопросом, примет ли он премию? Или люди из Агентства с угрозами... В любом случае поднимать трубку не хотелось.
- Да, - проскрипел он пересохшим горлом, торопливо откашлялся и повторил увереннее.
- Здравствуйте, Роман Викторович, - знакомый голос заставил Гаврилова подпрыгнуть на месте от неожиданности. - Я знаю, что сейчас вы в раздумьях по поводу одного важного дела. Если вам интересно знать моё мнение, то я рекомендовал бы принять предложение.
- Обухов! - почему-то Рем перешёл на шёпот. - Что, чёрт побери, происходит?
- Всё в порядке, не нервничайте. Вы всё узнаете в своё время.
- Нет! Никакого "своего времени"! - Гаврилов с шёпота резко перешёл к повышенному тону. Он еле сдерживал клокотавшую в нём ярость. - Я хочу знать, во что меня втянули! И кто вы вообще такой?
- Не понимаю, о чём вы, - голос Обухова был раздражающе спокоен. - Никто вас никуда не втягивал.
- Всё вы понимаете!.. Я откажусь от этой... этого "предложения", ясно вам?!
- Вы вольны делать всё, что вам угодно. - отчеканил Обухов. - До свидания.
Короткие гудки. Гаврилов сжимал телефон так, что тот едва не хрустел. Принять, значит? Интересно-интересно. Наталкивает на определённые мысли.
Злость быстро схлынула, уступив место стыду. Дурак. Повёл себя, как мальчишка, пригрозил бабушке, что отморозит уши ей назло. Но стыдиться времени не было.
- Привет, Давид, не отвлекаю? Хотел посоветоваться по одному важному вопросу. Нет, это не телефонный разговор. Да, вечером. Давай, до встречи.
Герштейн примчался, как только смог – в пять вечера, хотя работать заканчивал в шесть.
- Что у тебя? – с порога спросил он: красный, лохматый, запыхавшийся.
- Ты что, бегом бежал?
- А что, не видно?.. –директор музея никак не мог отдышаться.
- Видно. Проходи, я сейчас чайник поставлю.
Через пять минут Гертшейн, позабыв про чашку, вертел в руках то самое письмо.
- Бедный, бедный Гаврилов, - покачал он головой. – И отказаться смертельно и согласиться ничем не лучше.
- Утешил, - усмехнулся Гаврилов, думая над тем, не превратить ли чай в грог.
- А большая премия-то?
Рем кивнул.
- Три миллиона. Это что-то типа пенсии – каждый месяц будет приходить одна двенадцатая часть.
- Ну так и хорошо же, деньги никогда не бывают лишними.
Гаврилов грустно усмехнулся:
- Если бы всё было так просто. Правила очень хитрые. Вот, допустим я принял премию. В таком случае, мне весь этот год нужно будет работать на правительство. Писать статьи в лоялистские газеты, например. Или работать на телевидении. Короче, всячески любить Президента. Это делается якобы для того, чтобы обеспечить творческим людям стабильный заработок и позволить трудиться на благо отечества, которое их вскормило. А если кто трудиться не хочет, то совершенно точно премию отберут и получится большой скандал. И что будет в результате – непонятно. По крайней мере, такой случай был только один и тот академик… Как его? Который занимался генномодифицированым сахарным тростником… Не помню. Так вот, он остался жив, но работу на острове так и не нашёл. Его шпыняли все, кому не лень, и положение его было ниже, чем у последнего бродяги.
- Ну а что делать?.. Наш Великий Фюрер просто обязан не прощать такие плевки в лицо. Положение не то.
Гаврилов скривился. Герштейн называл президента исключительно Фюрером и когда-нибудь должен был нарваться на неприятности.
- А с Обуховым-то что?
- А что с ним может быть? – Рем развёл руками. – Я ж рассказывал. Позвонил. Сказал, чтобы я премию взял. На вопросы отвечать отказался.
- Да-а. Ситуация…
Поговорив ещё немного и всё-таки добавив в чай горячительного, Гаврилов пришёл к уверенности в том, что премию действительно надо брать. Обухов спас его один раз и наверняка знал что-то, чего Рем знать не мог. Ergo…
Так что пришлось готовиться к награждению.
Начал Гаврилов с покупки костюма, поскольку, единственный, найденный им в шкафу, был куплен лет семь назад и просто не налезал. Потом написание речи (чтобы не слишком пафосно, не слишком длинно, не слишком развязно, не слишком льстиво). Это оказалось куда сложнее, чем Гаврилов думал раньше. До церемонии оставалось ещё две недели, а всё уже было готово и Рем заскучал. Обухов не тревожил, полиция и агентство тоже. Правда, журналисты, узнав о премии словно взбесились и принялись осаждать дом Гаврилова с удвоенной энергией, а в остальном – всё как раньше. До встречи с таинственным спасителем и попадания в полицию.
Вообще, если бы не чувство нависшей над ним угрозы, Рем чувствовал бы себя превосходно. Он давно мечтал о славе. Хотелось быть не малоизвестным писакой, а публичной личностью, которую все знают в лицо, что вообще для писателя большая редкость. Получать приглашения на телевидение, отхватывать премии и отбиваться от назойливых журналистов, а не мечтать долгими вечерами об одном-единственном интервью.
Всё это могло бы вызвать творческий подъём, если б не паранойя, бьющая тревогу.
Дома снова стало скучно. Работа не работалась, алкоголь и фильмы быстро надоели. От тоски Гаврилов пошёл на беспрецедентный шаг – отдраил квартиру и, осмотрев её хозяйским взглядом, понял, что пора делать ремонт. Но от этого безнадёжного предприятия его спас Герштейн.
- Я собираюсь заскочить в одну деревню на севере острова. Если есть желание, могу взять тебя.
Сперва Гаврилов хотел отказаться из-за лени, но затем взял и согласился. Делать дома было всё равно нечего, а плевать в потолок наскучило ещё несколько дней назад.
Для поездки пришлось пойти на немыслимое - проснуться в восемь утра. Это стало настоящим испытанием. Когда зазвонил будильник, Гаврилов первые десять секунд вообще не понимал, что происходит и откуда эти громкие звуки. А потом, когда будильник был отключен, Рем лежал, стараясь держать глаза открытыми и мужественно боролся с желанием сказать: "К чёрту", перевернуться на другой бок и захрапеть.
Но чувство ответственности пересилило, и Гаврилов не опозорился. В девять он уже стоял в дверях - умытый, причёсанный, одетый-обутый и яростно зевающий. Телефонный звонок прозвучал как раз в тот момент, когда он закрывал дверь.
- Здравствуйте, машинку заказывали? Я подъехал. Прокатный красный кабриолет. Выходи давай.
Рем спустился по лестнице, нажал на пискнувшую кнопку домофона, открыл дверь и сразу же увидел директора музея: тот сидел в машине, припаркованной в густой тени раскидистого дерева с листьями-лопухами. Герштейн нацепил огромные тёмные очки, а которых был похож на какую-то голливудскую звезду. Щетина, помятость и бьющий в нос с пяти шагов аромат одеколона говорили, что ночь у Давида была весёлой.
- Шеф, трогай! - Гаврилов плюхнулся на переднее сиденье.
- Не буду, - усмехнулся Герштейн. - Я не такой.
Дорога пролегала рядом с побережьем. С правой стороны – непроницаемая стена тропического леса, сочно-зелёного, пылающего огромными яркими цветками и переплетённого лианами. С левой – океан, настолько глубокого и чистого цвета, что начинало щемить сердце. В небе ни облачка, пахнет солью и водорослями. Солнце припекает, машина мчится по ровной дороге так, что ветер свистит в ушах, радио дребезжит сальсой, Герштейн дребезжит рассказами о вчерашних возлияниях. Прекрасный день.
Показалась огороженная территория пансионата – невысокий заборчик, имеющий, скорей, декоративную функцию, а за ним – десяток бунгало, стоящих на большом расстоянии друг от друга, и небольшой причал с лодками и яхтами. Вывеска в виде сердца, выкрашенного потрескавшейся красной краской и надписи «Гнёздышко» находилась рядом с нужным поворотом, который уходил вглубь острова. Асфальт стал хуже, пришлось замедлиться.
Как только отъехали от побережья, стало душно. Свод джунглей сомкнулся над ними. Зелёная «крыша» давала тень, но под ней было нечем дышать. Гаврилов вмиг вспотел и, посмотрев на Герштейна, увидел, что тому стало совсем худо – бледный, на цветастой рубашке расползаются тёмные пятна.
Дорога петляла, из-за густых зарослей нельзя было рассмотреть, что скрывалось за поворотом и поэтому въезд в деревню показался неожиданно. Машина повернула направо и Гаврилов увидел поселение. Дорога превращалась в его центральную улицу – неровную, виляющую, с разбитым асфальтом, местами перегороженную разным хламом. Деревня располагалась прямо в джунглях большой участок леса был не то, чтобы полностью очищен от растительности, но основательно прорежен. На освобождённых местах располагались лачуги – микроскопические, грязные, явно собранные из чего попало. Гаврилов приметил стену, сделанную из ободранного рекламного щита. Среди этих самодельных хибар, как крейсеры среди лодок, выделялись большие и просторные дома социального жилья, построенного Президентом с десяток лет назад. Рем помнил, как кричали об этом в СМИ, как прославляли социальную политику, направленную на улучшение уровня жизни аборигенов. Посёлок был построен по науке – коттеджи, рядом участки земли под возделывание, водопровод, канализация… Гаврилов посмотрел на то, во что всё превратилось, и ужаснулся. Металлические ограды спилены и сданы в металлолом – лишь немногие сделали себе вместо них деревянные изгороди. Канализационные колодцы не были прикрыты – видимо, люки последовали за заборами. Участки заросли так, что почти не отличались от леса, на земле тут и там виднелись вросшие в землю ржавые остовы машин, какие-то гнилые деревяшки, осколки, мусор.
Сами дома, когда-то выкрашенные весёленькой зелёной краской, облупились и зияли выбитыми окнами. Из них, провожая кабриолет глазами, высовывались десятки чумазых детских лиц. Детей вообще было множество – они бегали, едва не бросаясь под колёса, играли разбитыми бутылками и консервными банками, ревели, получая по заднице от огромных мамаш, которых жизнь явно не пощадила. Грязные, одетые в какое-то рваньё, лохматые.
Гаврилов глядел на них огромными глазами со смесью жалости и отвращения. Он впервые столкнулся с аборигенами в, так сказать, естественной среде обитания и увиденное его шокировало.
- Чего? – спросил, заметив его вид, Герштейн. – А, ты об этом. Привыкай, дорогой друг.
- С ума сойти! – сказал Гаврилов, стараясь перекричать музыку. – Это же не жизнь!
- Да ладно? – оскалился Давид. – О, стой! Я знаю, что ты сейчас скажешь! «Как же так»? «Куда смотрят власти»? «Почему эти люди так живут»? Я угадал?
Гаврилов помрачнел.
- Вижу, что угадал, - ухмылка Герштейна стала ещё шире. – Но дело в том, что им нравится так жить. Заборы? Да нахрен они им нужны! Канализация и водопровод? Тоже! Мылись всю жизнь из грязной лужи, и мыться будут, не страшно. Окна? Всё равно дома жарко, зачем они нужны? А деньги за всё это цивилизационное барахло – вот они, в руках. И их можно пропить. – Давид выразительно щёлкнул себя по горлу. – Они так жили сотни лет до нас. И почти не изменились с тех пор. О, прибыли! Отлично!
Машина приближалась к какому-то столпотворению. Вдоль дорог стали попадаться небольшие грузовики с городскими номерами. Рядом с ними, как бы невзначай ходили маленькие дети и искали, что бы украсть, но охрана не дремала и отгоняла вороватую молодёжь искать приключений в другом месте.
На центральной площади деревни, рядом с неработающим фонтаном, от которого воняло мочевиной, толкались аборигены.
Тут были устроены импровизированные торговые ряды – палатки, кривые и косые складные лотки, на которых лежало всякое барахло, вроде кружек, ножей и фонариков, вешалки с простенькой и дешёвой одеждой, увидев цену на которую Гаврилов не поверил своим глазам – торгаши завышали её раза в три. Какие-то семена, цветы, инструменты. Из фуры, рядом с которой стоял круглый и красный мужичок, два грузчика выносили мешки с кукурузой и картошкой, которая на острове считалась деликатесом большим, чем бананы или ананасы.
Рядом с безбожно тарахтевшим дизельным генератором установили огромные холодильники-лари с сомнительным мясом.
Под ногами валялись пластиковые бутылки и стаканчики, аборигены кричали на продавцов и друг на друга, спотыкались, путаясь ногами в полиэтиленовой плёнке, втаптывали в землю рваный картон.
Герштейн остановился подальше от центра, где было не так много народу и под заинтересованным взглядом Гаврилова открыл багажник, хитро улыбнулся и извлёк на свет божий ящик из прочной пластмассы, внутри которого плескались и звенели, лаская слух, двадцать бутылок рома.
- Это что? – не понял Рем. Герштейн вместо ответа повернулся к собравшимся рядом с машиной грязным аборигенам и заявил:
- Так! Огненная вода – полторы тыщи за штуку. Дешевле не отдам, торговаться не буду, даже если мама умирает и очень-очень просит. Не нравится – обойдите весь базар и попробуйте найти дешевле. К оплате только деньги и только настоящие, стеклянные бусы, щенков бульдогов и золото своё фальшивое можете засунуть поглубже!
Гаврилов вышел из машины, вокруг которой тут же начал закручиваться водоворот людей и ради интереса взял одну из бутылок.
«Fortaleza» или «Крепость» - один из самых дешёвых сортов рома, производимый местным ликёро-водочным заводом. Он продавался максимум по три сотни. Неплохая штука, очень неплохая, но не настолько, чтобы продавать его по полторы тысячи. К тому же (Гаврилов присмотрелся) на бутылке не было акциза.
- Куда, щенок?! – рявкнул Герштейн, хватая за воротник ребёнка, одетого в одну рубашку, судя по размерам, отцовскую. Тот неумело пытался залезть к Давиду в карман, но директор музея отвесил ему сочный подзатыльник, в результате которого пацан полетел на землю, сбил колено и фальшиво заревел, кося на директора музея хитрым глазом.
Аборигены зароптали, какая-то некрасивая баба, сыпля проклятиями на корявом русском, попыталась протолкаться к Герштейну, но тот, сделав злобное лицо, заорал:
- Если не заглохнете, уеду нахрен!
Аборигенка тут же закрыла рот и стихла.
- Актриса, - усмехнулся Давид.
Первый ящик опустел, следом за ним появился второй, а когда и тот разобрали, пришёл черёд третьего. Гаврилов держал руки в карманах, цепляясь за их содержимое и удивлялся тому, как легко ведёт себя Герштейн. Самого писателя тут обокрали бы в два счёта и оставили без штанов, а Давид ничего – бодро торгует, орёт, не даёт с собой торговаться даже тем, кто падает на колени, льёт честные слёзы и говорит, что денег нет, а без бутылки рома жизни ему совсем не будет. Когда в последнем ящике осталось всего две бутылки, Герштейн закрыл лавочку. Оставались ещё пять человек, которым огненной воды не досталось и они умоляли продать оставшееся за любые деньги, но Давид на них прикрикнул и сказал проваливать, что аборигены и сделали очень быстро и без препирательств.
- Если честно, у меня руки дрожат, - признался Гаврилов, когда Герштейн сел в машину и завёл мотор. – А ты с ними вон как…
- Ай, да брось. Они безобидные.
- Да какие нафиг безобидные? Я бы тут и трёх минут не протянул.
- Ну, это ты, - гордо ответил Давид. – А я с ними не первый год замужем. Да и сам по себе далеко не фраер. Чур без обид, - он улыбнулся Гаврилову. - Человека с фамилией Герштейн вообще непросто обвести вокруг пальца.
- Куда мы? – спросил Гаврилов, ожидая услышать «домой», но директор музея махнул рукой куда-то вперёд.
- Заберём одну штуку и назад.
«Одну штуку» забирали из магазина ритуальных услуг. Он располагался на противоположном конце площади и ехать до него было ровно сорок секунд, из которых двадцать ушло на крики и угрозы аборигенам, не желавшим уходить с дороги.
Магазин представлял собой социальный дом, но, в отличие от остальных, не запущенный, а пребывающий во вполне вменяемом состоянии. Двор, разумеется, захламлен, но это был рабочий беспорядок, а не свалка мусора: на траве в тени деревьев валялись куски гранита, ещё какие-то камни, мешки с цементом, железки и разобранная машина.
- Жди меня здесь. И никого не подпускай. Если подойдут – сразу посылай матерно. Понял?
Гаврилов кивнул.
Директор музея скрылся в доме, а Рем принялся рассматривать толпу на площади. Броуновское движение в чистом виде – бессмысленное и хаотичное. Судя по всему, народ уже расходился. Некоторые продавцы сворачивали лотки и рынок вскоре должен был исчезнуть, оставив после себя только гору мусора. Впрочем, на фоне остального посёлка он был бы не сильно заметен.
Рядом с машиной, в которой сидел Гаврилов, прошёл тощий абориген – полуголый, в одних спортивных штанах и сандалиях. Он волок на спине мешок картошки, оставлявший на его мокрой от пота спине грязные разводы. И как только несёт – худой, как палка, ножки тоненькие, шатается. Удивительно. Гаврилов не успел даже усмехнуться этому, как увидел второго аборигена. Тот был значительно больше и с виду злее. Губастое лицо с расплюснутым носом не выражало ничего, кроме тупости и агрессии.
Рем подумал, что он идёт к нему – попрошайничать или угрожать, но произошло нечто другое, куда более странное.
Когда два аборигена поравнялись, злой ударил тощего – несильно, даже в каком-то роде лениво, но картофеленосцу хватило. Он уронил мешок и свалился на землю, а победитель подхватил добычу и пошёл в том же направлении.
Проигравший поднялся, зажимая кровоточащий нос рукой, махнул рукой, стряхивая красные капли, пара из которых упала на ветровое стекло кабриолета, и двинулся туда же, куда шёл, только без мешка. Даже не обернувшись ни разу и не выругавшись.
Всё это выглядело настолько буднично, что Гаврилов открыл рот от удивления. Может, это было что-то вроде приветствия?
«Привет, Серёга»! «Привет, Саня»! «Давай сюда картошку»! «Держи»! «Ну пока»! «Бывай»!
Странные обычаи диких племён. Но нет, это явно был не ритуал. Случившееся натолкнуло Гаврилова на интересные размышления. Интересные и мрачные.
- Аккуратно! – раздался зычный голос Герштейна. Обернувшись, Гаврилов увидел своего друга, командовавшего двумя смуглыми грузчиками. – Давайте в машину.
Они выносили из дома какого-то каменного истукана, голова которого была похожа на поделки аборигенов Острова Пасхи.
Давид открыл багажник, перекинул пустые ящики на заднее сиденье и грузчики тяжело опустили каменную поделку в багажник. Машина ощутимо осела.
- Всё нормально? – крикнул с крыльца хорошо одетый абориген: видимо, хозяин конторы. На его смуглом и гладком, как шарик m&m’s черепе играли солнечные блики.
- Ага. Подходи.
Герштейн вручил хозяину две бутылки рома. Тот подношение принял, но уходить не хотел – стоял и всем видом показывал, что ждёт ещё чего-то. Даже бровь приподнял и смотрел с Ленинским прищуром.
- Чего? – недовольно пробурчал Герштейн, закрывая багажник.
- А ещё деньжат не подбросишь? – спросил абориген. - Три тысячи мало. Смотри, какая работа качественная. А ты моих детей без хлеба оставляешь…
- Так, вот сразу нет. Договорённость была – две бутылки огненной воды работягам и три тысячи, - невозмутимо парировал Герштейн.
- И что? – с вызовом заявил собеседник.
- И всё. Я таки не нанимался содержать твоих детей. Ты им отец, ты и крутись. А то что же получается – сейчас ещё денег, а потом ящик стеклянных бус запросишь?
- Пошёл ты на… - абориген назвал один хорошо известный орган. – И бусы свои засунь туда, где не светит солнце.
- О, да ты, я гляжу, специалист, - Герштейн засмеялся.
- А то, - Абориген тоже довольно оскалил белоснежные зубы. – Был в твоём музее, видел, что к чему.
- Приятно иметь с тобой дело, - Давид пожал руку хозяину, сел в машину и обратил внимание на пятнышко крови на стекле.
- Это ещё что за?..
Гаврилов вкратце пересказал приключившуюся историю.
- А-а, - директор музея не был ни капельки удивлён. – Ну а что ты хочешь? Тут такое в порядке вещей. Сыны джунглей. Как Маугли, только хитрожопые. Что поделать? Они – дети своего мира.
- Да. В самую точку.
Машина, груженая истуканом, оставила позади деревню и углубилась в лес. Герштейн снова включил радио, но весёлая музыка не могла поднять Гаврилову настроение. Он сидел, подперев голову рукой и смотрел на кровавое пятнышко на лобовом стекле.
- О чём задумался? – спросил Герштейн, выключая музыку.
- О средневековье, - ответил Гаврилов,
- О чём? – Герштейн непонимающе поднял брови и Рем поспешил пояснить.
- О средневековье, говорю. А точнее, о том, что ты сказал. Вот смотри – мы живём в городе. Все такие умные, цивилизованные, с компьютерами, бытовой техникой, дорогами и сливным туалетом. А тут – средневековье. То же натуральное хозяйство, те же нравы, те же развлечения, тот же менталитет. И чем дальше в глушь, тем глубже во времени – никакой машины времени не надо. Бытие определяет сознание – всё по Марксу. Наш мир создаёт нас.
- Ты к чему-то ведёшь?
- Да, веду, - кивнул Гаврилов. – Есть ведь аборигены, живущие в городе. Вырвавшиеся из всего этого дерьма. И если нормально к ним относиться, если просвещать, если воспитывать… Те, кто остался тут, не виноваты, что живут в дерьме. А вот мы – виноваты.
- Я уже слышал нечто похожее, - нахмурился Герштейн. – От коммунистов. И могу сказать, что их идеи мне не сильно по душе.
- Я сам не сторонник, - примирительно поднял руки Гаврилов. – Просто мне кажется, что…
- Неправильно кажется! – Герштейн дёрнул уголком рта. – Прости за резкость, но ты сейчас чушь мелешь. Витаешь в облаках. Давай на пальцах объясню: да, они живут в дерьме. Но лишь потому, что им нравится в нём жить. Их пытались воспитывать. Построили им дома, детский сад, школу, клинику. И что в итоге? Дома ты сам видел, детский сад и школа закрыты, потому что их никто не посещал, а из клиники сбежали все врачи, потому что осматривать местных никто не хочет. Мерзко им, понимаешь? И это не расизм, это обычная человеческая брезгливость. Вот приходит, например, к гинекологу баба, которая последний раз мылась в сезон дождей, а о прокладках даже не слышала…
- Фу-у! – Гаврилова передёрнуло от отвращения.
- То-то и оно. Им хорошо, Гаврилов. Им прямо-таки прекрасно. И до тех пор, пока они сами не осознают, что живут в дерьме, ничего не поможет. Хоть целый город им отгрохай – разворуют, уничтожат, приведут в свинское состояние. Так что в каком-то роде и сознание определяет бытие. По крайней мере, они взаимно влияют друг на друга.
Сказанное Герштейном было, безусловно, правдиво, но он отклонился от первоначальной темы. Гаврилов думал не столько о том, как вытащить аборигенов из этой грязной деревни, сколько о том, что будет, если человека цивилизованного засунуть в эту грязь.
Что получится? Что-нибудь хорошее? Вряд ли. И Гаврилов почувствовал это на своей шкуре совсем недавно – в холодной камере. Он смирился со своей участью, причём, довольно быстро – хватило лишь отчаяния и нескольких часов нелетального избиения. И теперь Рем был полностью уверен, что вся эта надстройка: цивилизация, мораль, ценности, хрупкая настолько, что и подумать страшно. У аборигенов поменьше, у горожан побольше. Аборигены приспособлены выживать в мире, где тебе могут дать в морду и отобрать мешок картошки, а горожане в мире, где самый страшный хищник – тот, кто носит погоны и имеет полное право втоптать тебя в грязь.
И вся цивилизация, социальная эволюция и прочее исчезнет, когда горожанин попадёт в другие условия. Когда окажется в холодном подвале, например, или начнёт голодать. Сперва сломается, а затем перестроится, приспособится, изменится. Достаточно просто поменять условия и всё – дальше задействуются процессы столь древние и мощные, что противостоять им не в силах никто, кроме самых волевых или глупых. При желании из любого человека можно слепить того, кто нужен. Бога или монстра, раба или надзирателя. Нужен лишь рецепт.