По законам военного времени. (Глава 4)
Соседи
Ближайшими нашими соседями по Комсомольской улице оказались Шмаковы. Их полуразвалившаяся избушка, стоявшая слева от нашего дома, была значительно старше нашей и доживала свои последние годы. Дядя Коля Шмаков уже заготовил лес и начал рубить новый дом; сруб стоял посреди улицы, вокруг него белела свежая щепа. Этому срубу суждено было на долгие годы стать местом наших детских игр.
Работал дядя Коля «золотарём». Профессия, прямо скажем, мало экзотическая, но она давала ему неплохой доход. Помимо зарплаты и приработка, в распоряжении дяди Коли постоянно находилась буланая кобылка и он постоянно её использовал для своих хозяйственных нужд. Ночевала она часто в шмаковском дворе, здесь же стояло и духовитое орудие производства дяди Коли — большая бочка на двух колёсах с привязанным к ней жестяным черпаком на длинной деревянной ручке.
Шмаковы постоянно держали корову, молоко продавали на рынке, а часть тётя Оля разносила по городским квартирам. От лошади, коровы и ассенизационной бочки вокруг шмаковского подворья всегда висела устойчивая вонь. К тому же тётя Оля была большая неряха, в доме у неё никогда не выводилась грязь, сама она часто подменяла дядю Колю и ездила на бочке по его работе, а он в это время косил сено, рубил лес или мастерил что-то по хозяйству. Моя мать и тётя Маруся, жившая с нами, часто удивлялись как те, кто покупает у неё молоко не чуют запах.
У Шмаковых было двое детей. Младший Петька вскоре после нашего приезда умер от кори. Запомнилось, что когда его привезли из морга хоронить, у него нос был отгрызан крысами. Старшая Нюрка, или как её звали в в семье Нурошка, была на год старше меня, очень толстая, ленивая и неряшливая девочка.
Первым мальчишкой, с которым я познакомился сразу же по приезду на Комсомольскую улицу и который потом стал моим лучшим другом, был Вовка Иванов. Он был худощавым и бледным мальчиком на год моложе меня. Жил Вовка у бабушки через дом справа от нас. Эта бабушка, звали её Петровной — являлась заметной фигурой не только на нашей улице, но и на других ближайших. Вздорная и крикливая старуха, она ела поедом своего тихого пьяницу мужа, эксплуатировала малолетнего внука, с утра до вечера ругалась с соседями, первой узнавала и тут же передавала дальше все новости и сплетни — вот её приблизительная характеристика.
Вовка фактически служил у неё пастухом, он целыми днями пас бабкину корову на пустырях между нашей улицей и картофельными полями. Бабке это было выгоднее, чем гонять корову в стадо, а ребёнку даже некогда было поиграть со сверстниками. Мы, правда, часто шли ему навстречу и организовывали наши игры там, где он пас корову. Были у Вовки и отец с матерью, но они жили отдельно в центре города и лишь изредка наведывались к сыну.
Второй мой друг детства — Мишка Старцев жил на соседней улице Демьяна Бедного. Их огород примыкал к огороду Петровны. Мишка был на два года моложе меня. Они с матерью жили в доме деда по отцу. Отец Мишки умер вскоре после его рождения и Мишка его не знал. Деда своего он звал тятей, бабушку — старой мамой, а мать — молодой мамой.
Дед Мишки приехал в Кизел не по своей воле. Во время коллективизации он подвергся раскулачиванию и высылке в Кизел из какой-то деревни на юге той же Пермской области, то есть его сослали в буквальном смысле «в места не столь отдалённые». Ещё не очень старый, примерно 1880 года рождения, дед представлял собой колоритную фигуру типичного кулака, как я себе его тогда представлял по картинкам в букваре: чуть выше среднего роста, плотный и коренастый, с густой и курчавой огненно-рыжей бородой и румяным лицом, он олицетворял собой силу и здоровье.
Не вязались с моим представлением о кулаке некоторые очень важные обстоятельства и это меня на первых порах смущало.
Надо сказать, что ещё до поступления в школу отец научил меня читать. Учился я по букварю для взрослых, предназначенного для ликбезов и прочёл его несколько раз. Там было много рассказов о кулаках, батраках и колхозных активистах. Некоторые рассказы я помню до сих пор. В букваре кулак изображался злобным и опасным мироедом, эксплуататором и вредителем. А Мишкин дед был весёлым, добродушным и никого не эксплуатировал кроме самого себя. Сам же он работал, не зная отдыха. Наверное поэтому в конце 30-х годов у него в Кизеле уже опять был свой большой пятистенный дом с крытым двором, где размещались хлев с коровой и тёлкой, конюшня с лошадью и баня, топившаяся по-белому. Насколько я помню, дед Старцев не работал постоянно ни на каком государственном или кооперативном производстве, а трудился в своем хозяйстве и брал подряды, главным образом у частных лиц на заготовку и вывозку дров и сена. Мать Мишки работала поваром в однодневном доме отдыха «Шахтёр». Бабушка его — тихая богомольная старушка, всё время проводила на огороде и овощи у неё всегда поспевали раньше всех в округе.
Мишкин дед был участником русско-японской войны и часто рассказывал нам с Мишкой «боевые эпизоды». Рассказывал он большей частью с горьким юмором, по его рассказам выходило, что японцы сильнее русских и мне было обидно слушать такие рассказы. Про себя я думал, что дед сознательно искажает картину войны, потому что он бывший кулак и другого от него ждать не приходится. И только несколько лет спустя, прочитав серьезные книги о русско-японской войне, я понял, что дед говорил правду.
Странно было для меня и то, что дед Старцев выписывал и регулярно читал газету «Правда». «Как же так, - думал я, - кулак, а читает нашу газету?»
Иногда я расспрашивал его о прежней деревенской жизни. Он охотно рассказывал о том, какое было у него хозяйство. Но по его рассказам выходило, что создавал своё богатство он сам, своими руками и, между прочим, головой.
- У моего отца была большая семья, - рассказывал дед, - поэтому, когда я женился, он выделил мне одну только лошадь. Ну и на этом спасибо… Да… Жить пришлось первое время у отца. Правда тесть звал к себе, моя жена была у них одна дочь, да ведь засмеют! У нас не принято ходить примаками в зятья. Построил дом, помогали, конечно и отец, и братья. Потом стал понемногу обзаводиться хозяйством. Приходилось всё делать самому и пахать, и сеять, и строить. Как бы в подтверждение своих слов он протягивал вперёд свои загорелые руки и внимательно их рассматривал, словно удивляясь тому, как много могли они сработать.
- Когда подрос сын Алёшка, работать стали вдвоём. А потом и работников нанимали, не успевали уже с сыном-то…
- Батраков, значит, - спрашивал я не без ехидства.
- Работников, твёрдо повторял он. - Это по-нонешнему — батраки, кулаки, бедняки… Не было у нас этого. Были работящие мужики и были лодыри или пьяницы, или без царя в голове. Таких в работники старались не брать, разве что уж в самую горячую пору. Да и то. Одна морока с ними, больше сожрут, чем наработают. Конечно, деревенская работа тяжелая, и если у кого здоровье слабое или куча детей малолетних — тут уж тянись из всех сил. Вот я и брал в работники мужичков двужильных, что работать умеют, а из-за большой семьи либо несчастья какого из нужды не выходят. Ну и рассчитывался с ними по-хорошему. Не обижал. Кроме благодарности ничего от своих работников не слышал. А теперь вот скажи: кому от этого плохо было? И за что меня надо было кулачить?
Рассказывал он всё это добродушно посмеиваясь, щуря серые с рыжей искринкой глаза и обнажая ровные белые зубы. И не было ни в словах его, ни в тоне никакой злобы или досады.
Постепенно я пришёл к выводу, что дед, как человек умный, давно понял невозвратимость утерянного и бесполезность и вредность злобной ненависти. Энергичная его натура требовала деятельности и на новом месте он стал устраивать новую жизнь.
Надеялся ли он на возврат прежних порядков? Трудно сказать. Во всяком случае, за событиями внутренней и международной жизни он следил очень внимательно.
Из моих сверстников на нашей улице жили в то время ещё двое, о которых стоит упомянуть. Толька Селиванов был старше меня на год и жил в доме, стоявшем по другую сторону от шмаковского. Жил он с матерью и младшим братишкой Енькой. Большой дружбы у нас с Толькой не получалось, он привык верховодить уличными мальчишками, был хитрым и коварным. После того, как он меня несколько раз жестоко обманул, я перестал признавать его власть, он пытался меня принудить, но силёнок против меня у него уже тогда не хватало, а потом он как-то стал отставать в физическом развитии и подружились мы с ним уже только когда мне было 17 лет и я стал признанным авторитетом на всей улице. А до того улица делилась на два лагеря: один примыкал ко мне, другой тяготел к Тольке. Оба лагеря постоянно балансировали на грани войны, а временами война всё же вспыхивала и неделю-другую шли ожесточённые схватки, сопровождавшиеся кровотечениями из носа и фонарями у глаз.
Петька Гужов, ровесник Тольки, жил в двухквартирном казённом доме. Он хотя и был нашим сверстником, но имел несколько необычную судьбу и являлся для совершенно недосягаемым. Да он и сам как-то не пытался равняться с нами, считая своё превосходство очевидным. Начать надо с того, что Петька никогда не учился в школе. Он больше находился в «бегах», чем дома, пропадая неизвестно где. Дальше: он тащил из дома, продавал и пропивал всё, что удавалось. И наконец, он со старшими ребятами ходил однажды в знаменитую в нашем городе пещеру в районе шахты №6, и заблудившись там, вышел из неё сам лишь на пятый день. Во время войны Петька связался с настоящими ворами и появляясь у нас на улице в короткие промежутки между тюремными отсидками, потрясал наше воображение рассказами из блатной жизни.
Понятно, что все мы относились к Петьке с жутковатым благоговением, а ему в наших уличных играх было скучно и в драках он не принимал ничью сторону.