Один мужик напился в лабазе, пошёл домой через лес, потому что через лес всегда короче, но упал и не встал больше. Лежит кверху жопой, слюни пускает. Хорошо ему, етить его мать. А потом помер.

Мимо дятел летел и приземлился прямо на дупло. Ну как дупло, на жопу того мужика. Потому что мужик упал зацепившись за корягу и штаны с него сползли. Видит дятел дупло. Ну как дупло, дырка, но для расширения жилплощади подойдёт. И раздолбал дятел дупло в жопе у того мужика.

К дятлу потом баба его прилетела. В этом дупле они детишек настрогали таких же красноклювых. И жили не тужили пока дупло не начало гнить.

Да оно, возможно, и не начало бы гнить, если бы не полевые мыши. Твари, ей-богу. Влезли в халявную жилплощадь. Прошмыгнули мимо дятла, пока тот покурить отлетел. Прямо через жопу мёртвого мужика, по кишочкам и до самой черепушки. Глаза прогрызли и смотрят наружу. Это получается членовредительство. Насквозь ведь.

А у дятлов уже детишки вывелись. А жилплощадь никуда не годится. Гниёт, смердит и разлагается. В жилконтору не пойдёшь. Но всё равно обидно.

Мимо ёж бежал. Ну как бежал, полз. Мыш один пошутил, мол, вы знаете как ёж расшифровывается- Ебло и Жопа. Хи-хи-хи. Но ёж ощетинился и мыш завалил. Ебло конечно же.

Дятел увидел ежа и решил посоветоваться. Весь расклад ему дал и пару мухоморов. Ёж иголки расслабил, мухомором закусил и говорит: "эта хата мёртвая. Теперь сюда муравьи и всякие черви приползут и через пару дней вообще ничего не останется. Надо тебе новую искать". Умный, сука, ёж.

Мыши разговор тот подслушали и смекнули, что и им пора валить. Тем более, что голова мужика уже давно жила отдельно от тела. Отвалилась.

На следующий день остатки жилплощади были покинуты всеми его обитателями. Дятлы улетели нахуй, а мыши уползли в пизду. Тело, как и говорил умный ёж, употребили муравьи и черви всех мастей. И скоро остались лишь кости, которые тоже растащили в неизвестном направлении обители леса.

А мужика того и не искал никто. Жена от него давно ушла. Дети не общались. Собутыльники обиделись, что завязал, наверное. Так что, как говорится, было тело в дело. А теперь, нет тела - нет и дела.

Я появился на свет не имея конечностей, которыми обычно дети тянутся к своим родителям и к свету. Тянуться мне было не к кому, и не к чему. Меня оставили в роддоме, памятуя о том, что я стал плодом чужого эгоизма и чрезмерной любви к алкоголю. Почему-то меня определили к умственно отсталым. Старый, как трухлявый пень, заведующий отделением, посчитал, что человек без ручек и ножек никак не может быть нормальным. И меня отправили к дуракам.

Мои первые отчётливые воспоминания - это пахнущие хозяйственным мылом руки нянечки. Этот запах навсегда вьелся в мой разум. В палате для умственно отсталых нас было много и все не от мира сего. На пришельца, то есть на меня, старожилы смотрели с нескрываемой ненавистью. Так обычно смотрят каннибалы на случайно очутившегося на их территории человека. Они смотрели на меня будто я отвлек каждого из них от какого-то важного дела, например, один грыз ногти у себя на ногах, а другой, пытался пальцем достать до мозга. Но палец всё равно застревал в ноздре и не давал достичь задуманного. Ещё двое делили отгрызанные ногти своего соседа, в которых, как им казалось, крылась волшебная сила - поев таких ногтей можно было непременно поумнеть. Таким образом каждый был при деле.

Мест не хватало и меня, как самого маленького подложили на кровать к карлику, которого звали Алёша. Кроме того, что он был очень маленький, у него был паралич конечностей и он не ходил.
Пацан с соседней кровати заметил: "конкурент для нашего карлика". А другой пацан, который до это был занят тем, что поедал бантики от матраса, цыкнул сквозь редкие брехливые зубы:"можно их вместе спеленать. Выйдет один нормальный. Но это не точно".

В ту первую ночь я не спал. Карлик Алёша тоже. Мы прислушивались и принюхивались друг к другу. Молча. Больше всего я боялся, что нас действительно спеленают вместе. Под утро карлик Алёша уснул и во сне сделал лужу. Возможно от страха. Или это была его защитная реакция, чтобы избавиться от меня. Или так он метил свою территорию. Вариантов ответа было множество.

Утром пришла нянечка и отругала меня, что я обмочил постель. Карлик Алёша тихо улыбался. Нас вытряхнули на пол, чтобы сменить простынь. Лёжа на полу мы молча сверлили друг друга глазами. Есть такая игра у сумасшедших: кто кого первым заебет. Алёша был в ней гроссмейстером. Я быстро проиграл и отвернулся.

Нянечка подняла нас поочередно на кровать. Хотя простынь была свежей, но матрас под ней давно уже пропитался мочой. Оставалось только привыкать. Алёша скорчил мне рожу. Я промолчал. Я хотел быть умнее, умнее среди дураков, звучит!

- Конкурент его съест,- делали ставки пацаны.
- Пять сигарет, что наш Алёша выиграет этого доходягу,- крикнул рыжий пацан, который сидел на кровати в углу.
- Не, Алёша - не жилец, зуб даю.

Всё это время, я и карлик были живыми мишенями. Наши жизни стоили лишь несколько сигарет. Мы молча о чем-то думали. По крайней мере, я думал. Был ли в сплюснутой голове Алёши мозг, производящий тот самый процесс, я сильно сомневался.

На завтрак все ходили в столовую. Все, кроме нас с Алёшей. Мы оба не могли ходить. Нянечка принесла две миски с кашей и по куску хлеба на брата. Алёша уплетал за обе щеки, помирать с голода он точно не собирался. Я отказался от еды. У меня совсем не было аппетита. Очень хотелось, чтобы этот уродец подавился кашей и умер. Тогда бы я стал полноправным владельцем кровати, почти как нормальные дети.

Потом была прогулка, о которой мы тоже могли лишь мечтать. В палату возвращались к обеду.

- Живые,- уведомлял нас каждый из вошедших.
Борятся.
-Я всё-таки за нашего Алёшу.
-Пять сигарет!
-Три! И значок с Лениным.

Ставки сделаны. Ставок больше нет.

После обеда тихий час. Я не сплю, прислушиваюсь к общему сопению, пытаюсь разобрать сопит ли Алёша. Хочется чтобы он поскорее умер. А я наконец поспал. Но Алёша жив. Он спит, как младенец. Спит, как самый нормальный человек. Если бы я был половчее, то мог бы подползти к нему и перегрызть глотку. Но я бестолковый обрубок. У меня амелия: отсутствие конечностей, а в остальном я не так уж плох. Я быстро запоминаю, возможно, мои родители были учёными. Это нормально, что они от меня отказались, кому нужен обрубок. Нормальные люди должны жить для себя. Даже карлик Алёша на моем фоне выглядит не так убого. Хотя по умственным показателям он, конечно, даун.

Дни затянулись. Пацаны перестали делать на нас ставки. Алёша стал реже мочиться под себя и под меня. Мне даже показалось, что это был жест доброй воли, или незримая рука дружбы протянутая мне, если бы у меня была хоть одна рука.

Мы начали общаться взглядами. Взгляд Алёши был тупой и укоризненный, я же напротив отвечал ему светлым взором, подмигивал, тем самым давая понять, что не враг, а лишь временный вынужденный сосед. Никакой конкуренции от меня не нужно ждать.
То, что я не долгожитель, было понятно даже местным тараканам, которые особенно полюбили ползать по нашей обители. Алёша дул на них и плевался, я попытался перенять этот способ, но выходило у меня не важно, поэтому часто тараканы могли заползти мне в рот или в уши. Всё это очень смешило остальных обитателей нашей палаты. У них с тараками были свои счёты. Одни тараканов ели, другие устраивали бега. Каждый развлекался в меру своих умственных способностей.

Как оказалось, дружбы у нас не вышло. Злой и мстительный Алёша сделал всё, чтобы избавится от меня. Каким-то образом однажды он раскачал нашу кровать так, что я слетел вниз и сильно ударился головой. Вышло приличное рассечение и меня на какое-то время забрали из палаты. Когда я вернулся, то Алёши не было. На мой немой вопрос, куда он делся, пацаны пояснили, что в тот день, когда меня забрали, Алёша так радовался, что захлебнулся собственной слюной и умер. Так что я победил. Мне принесли долю - две сигареты, несколько конфет и значок с Лениным. Всё это положили на тумбочку, до которой я никогда не смогу дотянуться. Я стал полноправным обладателем собственной кровати. Хотя мне немного жаль Алёшу, с ним иногда было веселее. Особенно в те моменты, когда он не мочился на нашу общую жилплощадь. Для чего-то я дал себе клятву, если выживу и кого-нибудь выйду отсюда, то обязательно найду настоящих родителей Алёши и поведаю им об их сыне, каким бы они был. О мертвых либо хорошо, либо ничего.

Я лежал и смотрел в потолок, по которому медленно полз таракан. Интересно, как ему удается ползти по отвесной поверхности?! Таракан полз, полз, но в какой-то момент всё-таки сорвался, и упал прямо в мой широко раскрытый от удивления рот. Я стал кашлять, пытаясь освободиться, выплюнуть его, но это был конец.

Наступило утро. Солнце нехотя стало заглядывать в нашу палату. Ему тяжело было пробиться сквозь пыль и паутину на окнах. Мой трупик лежал на кровати с широко раскрытым ртом. Смерть в этом месте была неотъемлемым атрибутом. И лишь время и тараканы решали, когда и кому сыграть с ней в поддавки.

Бывает, герой- не тот,
Кого освещает рампа,
А папа его – блокнот,
И мама – ночная лампа
Саша Лавренчук (Войтович) «Не Дурак»

Это напоминает ожидание поезда. У врат вокзала, больших врат, с обязательной стражей, толпа. Все ждут. И я жду. Я как все- купил чебурек, пиво и уселся в уголке. Пиво теплое, чебурек набит луком, а мясо трется под ногами и мяукает. До поезда еще далеко. Вокзальная нега и менты.

Задремал.

Проснулся, взглянул на часы- тебе уже 33 года, снова задремал, снова очнулся- тебе 48. Еще и сумку украли. Не просто украли- спёрли, прямо под носом у стражников, тут за углом от врат. Отвратно мне стало, и я снова пошел за пивом и чебуреком. По пути передумал покупать чебурек и решился на пирожок с капустой.

Пиво на вокзале всегда теплое, а пирожки холодные. Воспоминания потом как у Белки и Стрелки после возвращения на Землю. Снова вокзальные менты и негр. Да, да, самый настоящий негр, в натуральную величину. Стоит, подпирая арку врат, и раздражает сонную публику. Они из-за этого негра спать не могут. Им же интересно. А негр стоит и не уходит.
Задремал.

Проснулся, взглянул на часы- возраст неопределенный, но негра уже нет. Да и менты не те. Сменились. Вокзал утратил доверие. Стражи у врат выгоняли дурно пахнущего субъекта. Не положено дурно пахнуть на территории вокзала. За пределами- пожалуйста. Субъект бурчал что-то нечленораздельное и отмахивался пакетами. Из пакетов перманентно что-то выпадало. Фокусник, более чем, факир убогой нашей жизни. А негр куда-то делся.
И я снова пошел через весь зал за пивом и страсть как захотел трубочку со сгущенкой. Как оная беременная баба порой нестерпимо хочет лизнуть рельсу, так я в тот момент хотел вафельную потрескавшуюся с концов трубочку со сгущенкой, в которой, часто можно найти муху или даже осу.

Скоро поезд. Прибытие его всегда оглушительно - это хлопают стулья, от которых резко отрываются пятые точки пассажиров дальнего и ближнего следования. У пассажиров дальнего следования отрыв сильнее. Это я давно заметил.

Трубочек нет. Пиво осталось только дорогое. Есть (снова) чебуреки и пирожки (снова) с капустой. Всё холодное и удушливо неаппетитное. Беру только пиво. Пусть подавятся. Хотя такие никогда не подавятся, их хоть в космос из рогатки запускай, хоть к чёрту на кулички. Им всё нега, да рупь в карман.
На перроне уже знакомый негр. Стоит как фонарный столб. Даже поезд, завидев его, замедлил ход. Негры на вокзале по дальним направлениям- редкость. И машинист даёт два гудка. И все сразу видят, что, да, дескать, негр на дальнее направление собрался. Народ вообще серый, но это от плохой экологии и плохой водки, а тут встряхнулись, нахохлились, как снегири и очень даже ничего народ. Вполне солидарность имеет. Кто чем может. Возможно, даже, Олимпиада-80 или просто человеку в жизни не повезло родиться у негров. Теперь вот расхлебывай.

А я уже в вагон лезу. Скотовозка, а не вагон. Убить бы их всех, ответственных и безответсвенных. Но я практически сразу ложусь и смиряюсь с тем, что есть. Не умею долго злиться. Негр, значит, едет в купе. Конечно, где еще ему ехать. Его же в плацкарте или не дай бог в общем измордуют национальной нашей любовью ко всему иностранному, русскую душу загадочную на кукан наденут и на выходе уже будет не негр, а Вася Пупкин, фрезеровщик из города Лиски Воронежской области. А что черный такой - так экология сейчас такая и водка плохая, а народ- добрейшей души народ у нас. Хотя люди- говно.

Пусть мне приснится, что мне снова 33. Не хочу 48. Много это. Куда мне 48 эти девать то. Я же один на всём белом свете, мне и 33 перебор. Но пока еще справляюсь как-то. Заберите меня обратно в утробу к мамке. Я там сыт и весел был, песни пел, Окуджаву там и Высоцкого. Иногда и мерзоть тоже пел. Но меня по животу гладили и я успокаивался быстро. Не хочу 48, никак не хочу. Никогда не смогу привыкнуть. 33 – возраст Христа. А я чем не праведник. Я даже на украденную сумку никак не отреагировал. Сам её украл давеча. Легко пришла- легко ушла.
А негр сейчас, наверняка, проводницам рассказывает, что его папа король и людоед послал любимого сына учиться в холодную Россию в город Лиски Воронежской области на фрезеровщика, чтобы потом отпрыск стал министром всей фрезерной промышленности молодого африканского государства. И негр этот молодой, ему не 33 и уж тем более не 48. И не поймет он никогда русскую душу. Вернется в свою душную Африку и расскажет папе королю и людоеду, что люди там были хорошие, а народ- говно. И что фрезерное дело он так и не освоил. Зато научился пить водку из любой посуды и не умирать после вокальных пирожков и чебуреков. За что папа его простит и сделает министром всех железных дорог, которых у них отродясь не было.

Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал…
В. Ерофеев

И ныне и присно под каждым кустом пустая тара. А во веки веков, как было обещано ранее, в кармане не копейки. Шаром покати. Да и шар тот - Сизифов камень. Что толку катить его к магазину, когда он же (шар) покатится на тебя обратно, станет подгонять и давить. Сделает похожим на раздавленный кислый помидор.

О, почему они опять молчат...
Никто обо мне и не вспомнит...

Лишь тени бросились меня душить. Взяли за шкирку и выбили как ковёр. Вся пыль, все наработки мои, все мысли - всё выбили. И стал я гол как сокол. Чист как младенец. Но, падший, как ангел.

И снова вынужден был начинать сначала. Ныне и присно... Солнце играло лучами на осколках разбитой тары. Изумрудное свечение било зайчиками в глаза. Издевалось надо мной.
А я алкал.
"Алкаш ты"- тут же послышалось из кустов. Куст как куст, не неопалимая купина, а калина обыкновенная. Или необыкновенная. Бог её знает...
И снова кто-то прокашлялся и сказал "алкаш". А у меня маковой росинки во рту с утра не было. Ну, я и полез через купину к звездам. Аж штаны порвал. Штаны выходного дня. Единственные мои штаны.

И там, в глубине кущ, я увидел деву неписаной красоты. И звали деву Марией. Маруся. Представилась дева вставая. Дева пошла в купину по малой нужде. Иосиф- почему-то соврал я. Ведь я совсем не был похож на Иосифа. Скорее на Сизифа. Надо было, конечно, сказать Сизиф... Но уже поздно.

Дева Маруся подтянула трусики и мы вышли из кущ на свет. К тому же смеркалось и муравьи, обозленные справлением естественных нужд возле ареала их обитания, норовили заползти во все отверстия. Что не было нужно не мне, не Марусе, не самим муравьям.

Дева Маруся, а нет ли у тебя немного денег, уж очень хочется тебе звезду с неба достать. А это нынче не дёшево, - сказал я.

И дева Маруся, улыбнувшись всеми тридцатью двумя зубами, достала из сумочки купюру среднего достоинства, ровно такого же, как и сам проситель таковой.
Придётся теперь доставать звезду... А я пил в основном водку, так что здесь даже на трехзвездочный маловато. Ах, дурак, дурак я.

А дева Маруся глаз с меня не сводит. Но молчит как партизан. Будто знает всё обо мне, всю мою мерзкую жизнь наизусть, как Бетховен свою сонату номер пять. Я уж подумал вернуть ей деньги и соврать, что будет дождь, а следовательно, звёзд не ожидается. Потому что мужчина должен говорить только правду. Хоть и горькую, но правду.
Даже руку в карман засунул, чтобы деньги достать, но тут дева Маруся глазами меня остановила, оставьте, мол, полноте. И звезду мне не надо, даже три, я же на самом деле всё понимаю, а что назвала вас "алкашом"- то не со зла. Кустарник больно густой был, сразу не разглядела. Вот о чем её глаза мне тогда сказали.

И взял я тогда простую деву Марусю за руку и отправился с ней в ближайший Вифлеем. Чтобы там, в Вифлееме, обрести с нею счастье. А утром, проснувшись с бодуна в каком-нибудь хлеву для скота, осознать всё! Но тут же получить от Святого Духа по морде. Встать, отряхнуться и сорок лет не показываться здесь ни ухом ни рылом. Пропадите вы пропадом. А меня пусть камнем придавит. Сизиф я или где?

Раздали дуракам бумагу и карандаши. Половину карандашей дураки сразу потеряли. А один даже умудрился засунуть карандаш себе в задний проход, правда, грифелем наружу. Получился такой пишущий сфинктер. Ай да Пушкин, короче.. Но раздали им все эти принадлежности совсем не для этого. А чтобы дураки написали кому что нужно. Прошения свои.

Ну вот те, которые справились с заданием отдали бумагу старшей медсестре, жабообразной бабе, с квакающими тремя подбородками и четырьмя животами. Старшая брезгливо понесла писанину до дохтура. Но, дохтур отмахнулся от всего, как от назойливой мухи, и продолжил тупить в журнал «сельская жизнь», грезя об огромных качанах капусты, размером с бычью голову.

Писанина в итоге легла на стол лицу ответственному за поставки всего нужного и ненужного в дурдом. И так в прошениях было: баба – два раза, толстая баба – три раза, Пугачева, автомат Калашникова, телефон для звонка Путину, полное собрание сочинений Ленина (чем им не хватает неполного, имеющегося в местной библиотеке) и наконец, встретиться с солистом группы Алиса Константином Кинчевым. Хорошо, что не с Оззи Осборном.

Но ответственное лицо было лицом начитанным, и знало, что Кинчев – фамилия не настоящая, а настоящая Панфилов. Как раз работал в дурдоме один Панфилов, ответственный за культуру, баянист и ложкарь в третьем и последнем поколении, герой танкист, трижды горевший в танке, который из бокса то никогда не выезжал.

Вызвали Панфилова, которого, к сожалению, звали не Константин, а всего лишь Сергей. Потому что хотя кругом и дураки, но и их иногда надо радовать. Глядишь и пойдут на выздоровление. А Пугачёву сейчас не найти, у неё у самой деменция и из тумана айсберг выплывает. Да и баб столько даже на трассе не стоит. Понятно всё, дурдом то чисто мужской, вот и мучаются, кто как может. Теребят всё что шевелится. Хоть и колют их препаратами, а всё равно от педерастии нет-нет, да и да.

В общем, этого Серёгу, героя Панфиловца, вызвали для ЦУ. Указания были – начесать хаер, найти футболку постаршнее и взять гитару. Раз гитары нет, то хотя бы балалайку. Тоже нет. Ложки, хуй с тобой, ложки. Выступает группа Алиса с песней «тоталитарный рэп – это вам не ха-ха…».

Ой, что творилось в палате, когда вошел новоиспеченный Кинчев, которого. К слову, все знали в лицо как Серегу Панфилова. Но, эффект, который приподнёс конфирансье тире ответственное лицо, представил Панфилова-Кинчева в другом свете.

Дурак, просивший аудиенцию с солистом Алисы сиял. Другой дурак, просивший Пугачиху, был смурнее тучи и пускал газы. Дурак, из чьего сфинктера торчал грифель – писал стихи на обрывках обоев. Стихи начинались так:
Снова в ночь летят дороги
День в рассвет менять…

В общем все были заняты своими делами. Вожделенный Кинчев стоял в центре палаты и был рассматриваем со всех сторон, как только что открытая Америка Колумбом. Хотя самому Панфилову-Кинчеву очень хотелось похмелиться и еще почесать левую лопатку. Но, коли ты памятник, то знай своё дело – стой смирно. Пройдут пионеры – салют пионерам, а как скроются за горизонт, ну их нахуй, встань и иди.

Панфилова-Кинчева потрогали со всех сторон, попытались даже укусить за икру, но Панфилов-Кинчев стряхнул дурака-вампира как надоедливую маленькую вошь.

В палату заглянуло ответственное лицо и предложило Кинчеву-Панфилову спеть. Что-что, что-нибудь известное. Чтобы дураки, простите, пациенты, могли подпевать.

Грифель в сфинктере в это время довёл куплет до логического конца и сломался в жопе:
Кому чья,
а мне досталась Трасса Е-95.
Дураки стали хлопать и просить песТню. ПесТню, песТню…

И Панфилов-Кинчев, запрокинув голову завыл, подстукивая себе на ложках:

Мы уже почти не слышим приказов,
Нас уже почти невозможно пасти,
Мы уже почти вышли на трассу,
Но только почти,
Только почти.
Аэробика!
У, аэробика!
Аэробика!
У, аэробика!
Лечь! Встать!

И, о чудо, дураки стали ложиться и вставать. Чего доселе не бывало. «А метод то хорош» - потирая руки улыбалось в дверях ответственное лицо. «Лечь! Встать! Аэробика!- скажите, пожалуйста, кто бы мог подумать, ай да Панфилов, ай да Кинчев!».

Родина, зачем ты морду бьешь каждый раз, когда я с утра не могу не то что сдачи дать, но и выставить руки, чтобы защититься. Харю мне начистила при всех, прямо в очереди. Без вины виноватым сделала. Посмешищем. Но я всё равно выстою. Ради тебя, Родина, наплюю на всеобщий смех и презрение. И перешагну порог сего заведения, рядом с которым ты меня и в хвост и в гриву.

Пусть даже в спину мне плюнут. Чего я там не видел. Это они всё от зависти. А я вот уже, у заветной черты, где три продавщицы: Вера, Надежда и Любовь. Как Змей Горыныч с тремя головами. Тут сноровка нужна, распознать у кого сегодня настроение хорошее, а у кого яд с языка слетает как у кобры. Которую ночью муж мял да мочалил как Сивку-бурку, а которая сама мочалила да унижала мужа пропойцу. Упаси Господь.

Пойду к Надежде с надеждой, что была у неё ночь потная как её подмышки, томная, как её взгляд. С надеждой в её очи загляну, как пёс бездомный, вечно алчущий. Для пущей картины еще язык высуну, только не вою. А Надежда на меня и не смотрит. Взгляд сквозь меня, на всю очередь таких же бедолаг, со своими надеждами, верою и любовью.

А я ей на блюдечко с голубой каемочкой деньги ссыплю как последний песок в часах. Нет больше ничего, Наденька. Не гони.

Она ногтиком острым, кроваво-красным считать начнет, медленно, чтобы я последнюю надежду потерял. А сам, думает, виноват, надо было к Любови идти, её ночью мужик мял да мочалил, так что ноги до сих пор разъезжаются. А меня муж пьяница, выгнала его давно. Никаких надежд он не подавал. «Не хватает у тебя»- завершила подсчёт Надежда и изгнала меня из своей очереди. Оставь надежду всяк сюда входящий…

И я поплелся снова в хвост, только теперь к Любви. О, Любовь, надеюсь, злая Надежда не обманула меня, не посмеялась в глаза. О, Любовь…

Любви были все возрасты покорны. Многие здесь стояли за себя и за того парня, и за дедушку и за бабушку, и внучка за кошку… и я в хвосте, вслед за мышкой.

Выстоял свою долю. Снова в блюдечко с каемочкой ссыпал всего себя. Всю душу вывалил на это блюдечко. Люблю тебя, Любовь. Только и ты меня полюби, не откажи.

Взглянула на меня Любовь, быстро так, как выстрел у Амура. И понял я, что не откажет. Что будет у меня сегодня жизнь полная огня. Христос Воскресе и я воскресну. Дай Бог тебе, Любонька и дальше таких ночей. И выставила она мне заветную посуду, замутненную посуду, божью росу!

И выпил я не отходя от кассы. Всё выпил, ни капельки не проронил и обмер. За сердце стал хвататься, воздух как рыба искать белыми губами. А очередь расступилась передо мной, как море перед евреями, изгнанными из Египта. И снова обступила меня, поглотила меня в свою пучину. А Вера со своей кассы громко сказала: «выкиньте его наружу, заблюёт здесь всё, алкаш».

И чьи-то сильные руки взяли меня за все шивороты и вытащили вон. Выбросили за порог как огрызок. А была бы во мне вера, упал бы я тогда - вряд ли. Поэтому Вера меня и вышвырнула, от зависти или от обиды, что к ней не подошел. Обошел её от Надежды сразу к Любви. Даже не поинтересовался, а как у неё, а что если… Теперь лежи и подыхай, как собака. И запомни - без веры нет ни надежды ни любви, Ирод ты ебучий.