Я - узник в камере. Я не помню, как оказался здесь, и какое преступление совершил. Все, что мне дозволено теперь знать - что мое жизненное пространство ограничено казематами метра два на два, в которых еще и ютятся койки с двумя другими заключенными.
Мы не особо ладим друг с другом, но что поделать, когда более никого и нет.
Один из них - неистов. Он все кричит о том, что это было незаконно, что нас должны освободить немедленно. Он кричит об этом почти каждый день, изредка, в некоторых промежутках, останавливаясь - он вдруг недоуменно вертит головой и все силится понять, за что его здесь закрыли. Затем он, как и положено, не понимает, потому что не помнит, а может, и не знает тех законов, которые он не смог соблюсти. И вновь нашу маленькую камеру сотрясают его вопли. Крик разносится, отражаясь от стен, затухая где-то в закоулках далеких коридоров. Может, его-то кто и слышит, кроме нас. Может, он надеется своим криком сломить эти стены. В любом случае, мой сосед искренне верит, что чем больше мы выражаем свое недовольство, нетерпение и неприятие - тем нас быстрее освободят. Кто-то увидит, как нам плохо, и потом, позже, сосед будет говорить - а вы помните, да?! А вот если бы я не кричал каждый день, надрываясь, разрывая связки и восстанавливая их за ночь - самостоятельно, прошу заметить! - то вы так там и сидели! И он кричит, кричит, кричит. В те дни, когда он не может кричать, он хрипит. Когда не может хрипеть, его руки бессильно сжимают простыню койки. Когда у нет сил даже на то, чтобы подняться с постели, он крепко сжимает зубы, и озлобленно смотрит в потолок. Он твердо уверен в своих силах, и он не сдается в своих попытках. Его способ выбраться отсюда - через неприятие, и желание жить любой ценой. Мне ли его судить?
Второму заключенному все это порядком надоело. И каждый раз, когда первый начинает орать, второй с издевкой смотрит на него, и говорит - иногда про себя, иногда вслух - ну не дурак ли, а? Вполне естественно, что со вторым я лажу куда больше, чем с первым. Хотя иногда, когда охранники избивают нас, я вместе с первым ору на второго, потому что не остается ничего, кроме как орать от бессилия. Он, второй, только усмехается, и уходит в свой угол. Второй почти не лежит на койке, в отличии от первого. Второй проверяет раковину, смотрит на толстые железные прутья дверного проема - пытается разглядеть, что там, в камере напротив. В некоторые дни нам всем везет, и в камеру заглядывает солнце. Сквозь решетку окна, в которую едва-едва помещается человеческая голова, в камеру проникают светлые лучи. И второй каким-то чудом взлазиет по стене, и, цепляясь за оконную решетку, от смеха и радости не может умолкнуть. Он с таким напором и жизнелюбием говорит нам - посмотрите! Вы видите? Видите?! Это же так прекрасно! Смотрите!!! Я смотрю на солнечные лучи. Я равнодушен к ним, потому что знаю, что они вскоре уйдут. Наверно, я не умею ценить момент. И, как и положено, лучи пропадают также внезапно, как и пришли. Это нужно принять, такова жизнь. Но второй вдруг внезапно затухает. Он сползает по стене, кулем, мешком сваливаясь на пол. Он неумело, робко встает, и смотрит прямо перед собой - туда, где еще только-только было солнце. Солнца нет. Второй вздыхает, и направляется в угол. В такие моменты ему особенно плохо - настолько же плохо, насколько было и хорошо. Он, как младенец, затыкается угол, обхватывает себя, и дрожа от холода стен, изредка скулит, как пес, который потерял хозяина. Он жалок. И иногда он мне неприятен, иногда я с ним заодно, а иногда я попросту понимаю, что выбраться нам отсюда еще нескоро, или, может, вообще никак, и потому нужно смириться, и радоваться мимолетному мгновению, чтобы затем это мгновение потерять. Нужно научиться жить в этой камере так, как это делает второй.
Нас не выводят на прогулку с остальными заключенными, и потому я не знаю, есть ли остальные в принципе. Еду нам подают приличной добротности, правда, она вскоре плеснеевет от сырости, и потому глотать нам ее трудно. Нам всем трудно дышать здесь, и каждый вздох напоминает о том, что мы узники. И тогда я вскакиваю, и яростно шагая вокруг небольшого пятачка камеры, ораторствую им: - Ведь нельзя так! Посмотрите, мы еще живые, нужно бороться! Давайте придумаем план, давай убежим отсюда! Ведь там, - показываю я на окно, - светит солнце! И это значит, что мы живы. Что мы еще не сдохли здесь, а должны были. Я знаю, что никто не должен быть заключен столь долго, и столь необъяснимо. Но я точно знаю, что дорога возникает под шагами идущего. Так давайте же воспрянем, и потребуем нашего освобождения!
Первый внимательно меня слушает, а затем, по окончании речи, совершает незамысловатый жест - стучит костяшками пальцев по толстой неприступной стене. В его глазах читается - от кого ты будешь это требовать, и куда пойдешь, идиот? Ведь только стены вокруг.
Второй слушает меня восхищенно, ему нравятся такие речи. Но потом он говорит мне - послушай. Да, ты говоришь правду, мы должны выбраться. Но, выбравшись - сможем ли мы жить там, с нормальными людьми? Ведь мы привыкли к тоске, к отчуждению, к вечной борьбе за что-то призрачное и эфемерное, как наша свобода. А люди там - показывает он на окно одной рукой, и второй рукой на прутья двери - не понимают того, о чем ты тут говоришь. Они свободны изначально, они не были в этой камере, они не жрали заплесневелую еду, они не сдирали ногти с пальцев, скребясь по стене от бессилия, они не были и никогда не будут узниками! А мы совершили что-то не так, и ты знаешь это. Знаешь, так почему ты смеешь говорить нам о том, что мы чего-то заслуживаем? Мы отщепенцы. Мы сдохнем, здесь, в этой камере.
Второй резко завершает монолог, и возвращается в угол. Когда солнце взойдет, он оживет вновь. Но не сейчас.
Мой взгляд поникает, и руки опускаются вниз. Они ведь правы. Правы от начала до конца. Вся моя борьба - это сражение в этой комнате, где никто, кроме них, меня и не услышит. Все то, что я делаю - останется здесь. Потому что это не нужно никому. И все, а что я борюсь, за что рвется моя душа, и слезы текут из глаз - все это ... . Нужно просто отбыть свой срок, и тогда нас отпустят. А потом посмотрим. Я возвращаюсь в свою кровать, в свою тихую обитель, чтобы посмотреть на моих соседей. Первый продолжит кричать, как и всегда, он будет кричать все что угодно, лишь бы его услышали, второй от нахлынувших чувств осознания попробует расшибить себе голову об стену, оставляя на той красные следы.
Завтра узник по имени Надежда умрет. Узник по имени Ненависть рассмеется, и отвернется к стене. Я останусь один в этой камере. Напротив, в камере напротив, будет такая желанная свобода. Я даже буду слышать людское счастье, я буду чувствовать запахи теплого ветра, я буду бессильно биться о прутья в попытке прикоснуться. Впереди светил свет. Я так и не понял, за что я здесь.