Странное чувство испытывал Владимир Иванович, приходя в виварий. Порой ему казалось, будто собаки знают, для чего они здесь находятся. В этих приподнятых над землею, стоящих как бы на куриных ножках домиках протекала своя - не хотелось сказать собачья, но какая-то удивительная и недоступная пониманию людей жизнь, жизнь, очень похожая на зоопарковую и в то же время решительно от нее отличающаяся.
Сейчас подошло время обеда, и собаки, еще десять минут назад резво носившиеся по газонам и асфальтовым дорожкам своего двора, без понукания вернулись в домики. Голод не тетка, и стригущие уши и нетерпеливые глаза повернуты в одном направлении: к входу в виварий. Владимир Иванович пропущен почти равнодушно - знают, что он не по обеденной части, - а вот следующего за ним служителя в синем халате надо приветствовать стоя. И хвостом веселей, веселей…
Старожилы и внимания не обратили, а новенькая, Пальма, сразу уши навострила, стрельнула ревнивым взглядом - от соседнего домика плеснул в нос наивкуснейший запах колбасы: мне похлебку, а Гильде колбасу? Это по какому такому случаю, за какие такие заслуги?
Как объяснить ей, Пальме, что Гильда три дня и три ночи прожила в особой, совершенно темной и звуконепроницаемой конуре. Когда наконец дверцу открыли и из нее после долгих просьб и уговоров высунулась помятая мордашка, собачьи глаза были полны обиды. Не надо бы Пальме удивляться и другому - почему вместо положенного всем пшенного супа куриный бульон был налит в миску Марсианки. Она лизнула и отвернулась - не до бульона: не так-то просто десять минут прокружиться на центрифуге. Это не карусели на детской площадке…
Да, своя жизнь протекала в виварии. И направляясь сейчас к самому, можно сказать, главному на сей день домику, Владимир Иванович видел эту жизнь во всех вроде бы и привычных, но каждый раз вновь открываемых подробностях.
Первое, что бросилось в глаза, - какая-то удивительная похожесть населения этого городка: почти все собаки были белыми, одинакового роста, чуть крупнее кошки, словно однажды их сняли с полки магазина и оживили. Цвет шерсти и «габариты» диктовались соображениями чисто техническими: оказывается, белое на фоне темного больше устраивало киносъемку и телевидение, а что касается размеров, то на первых кораблях-спутниках, впрочем, как и на последующих, на строгом счету был каждый килограмм.
Но за внешней похожестью собак скрывалось то общее, что и объединяло их в одну семью. Стоило только незнакомцу войти в виварий, как его встречал дружный заливистый лай. Словно где-нибудь в деревне глухой ночью неосторожным стуком калитки ты вспугнул чуткую, недремлющую свору, и теперь, в какую бы сторону ни кинулся, всюду - впереди, сзади, со всех сторон - тебя преследует и теснит безудержное тявканье отводящих душу собак. Такое сравнение напрашивалось не случайно, ибо все обитатели этого городка были дворняжками. Да, выбор пал на беспородных представителей, хотя по внешним признакам для полетов в космос могли бы годиться так называемые декоративные собаки. Но первые же экзамены на выносливость показали, что породистые комнатные обитатели, привыкшие к жизни со всеми удобствами, для космоса неподходящи.
Теперь уже никто и не помнит, как звали ту голосистую и бойкую собачку, от которой ведется история Белки, Стрелки, Пушинки, Жемчужинки и других обитателей этого шумного городка. Говорят, что какой-то молодой лаборант после множества неудач с испытанием благородных, увенчанных призами и наградами кандидатов, вышел однажды во двор и увидел возле ворот приблудную собачонку. Ее габариты внешне соответствовали нормативам. На свой страх и риск поместил он пушистую незнакомку в центрифугу и включил предельную нагрузку. Через несколько минут, вынув из кабинки испытуемую, он пожалел о своей беспечности: она лежала, вытянув лапки, в полной неподвижности. Лаборант уже начал было раскаиваться, как вдруг собачонка зашевелилась, поднялась и глянув на такого жестокого, но все-таки вновь обретенного хозяина, уважительно завиляла хвостом. Это было непостижимо!
Ни одной собаке еще не удавалось столь безболезненно перенести тяжелейшую нагрузку.
Начались опыты, и в результате для подготовки в космос были утверждены такие вот беленькие, на вид похожие друг на друга, но все же такие разные дворняжки, которые сейчас наперебой пытались о чем-то сообщить Владимиру Ивановичу. Нет, их лай не был похож на злобный лай гремящих цепями деревенских сородичей. Стоило подойти к домику, протянуть руку к решетке - и собака, склонив голову, сложив уши, замолкала. Значит, она не отпугивала, а звала? Вот она уже сама тянется к руке мордашкой, смотрит добрыми, ласкающими глазами. Откуда такая привязанность к человеку вообще, а не просто к своему хозяину? Хотя собака остается собакой. Вот выбрала же Белка именно женщину, одну-единственную, и именно с ней, а не с кем другим особенно приветлива, на прогулках ходит за ней по пятам. И даже после триумфального полета в космос осталась верна своей хозяйке.
Но это желание общения с человеком не от предчувствия ли близкой и опасной разлуки? Может быть, разлуки навсегда? В такую интуицию собак не хотелось верить, но и не думать об этом было невозможно. С этими мыслями и подошел Владимир Иванович к домику, хозяйке которого сегодня предстояло стать героиней дня.
Две темные блестящие вишенки глаз - вопрошающих, но уже с тем оттенком спокойного любопытства, какое было характерно для собак, прошедших все «огни, воды и медные трубы» предполетной подготовки, - глянули на него. Прядая темными, чуть обвислыми ушами, собака склонила набок голову, стараясь без слов, по одному только выражению лица человека понять, чего он от нее хочет. Владимир Иванович открыл дверцу, и она, секунды две-три помешкав, еще раз подняв на него глаза-вишенки, соскочила по лесенке вниз, заюлила под ногами, ткнулась влажным холодноватым носом в подставленную ладонь.
- Ну, здравствуй, здравствуй… - проговорил Владимир Иванович, испытывая неловкость от того, что не мог назвать собачку по имени.
Странная человеческая беспечность - это симпатичное, ласковое, не совсем, правда, белое, а какое-то дымчатое существо не имело имени. В списках вивария собачка значилась под лабораторным номером 238, но не будешь же звать ее по номеру! Потому-то звали ее всяк по-своему, как кому вздумается: Дымка, Тучка, Тиша и даже Точка. К чести 238-й, из сочувствия к представителям высшего земного разума она откликалась одинаково чутко на любое имя.
- Ну, пойдем, пойдем, - сказал Владимир Иванович, направляясь к выходу, и через секунду дымчатый клубок катился уже далеко впереди него.
Ослепляющий голубой свет марта заливал поляну. Судя по теплу, погода в этих краях давно уже обогнала календарь. Свежесть еще улавливалась дыханием, но ее сминал, прогонял подступающий зной, и было приятно смотреть на редкую, доверчиво выглянувшую травку, которая в подмосковных краях решается показаться только в мае. К этим травинкам и кинулась собачка. И остановившись, Владимир Иванович подумал о том, что, наверное, очень сейчас похож на городского жителя, вышедшего в воскресный день прогулять свою собачонку. Да и глядя на этот дымчатый клубочек, очутись он в московском дворе, кто бы мог подумать, что через каких-то три-четыре часа эта милая мордашка глянет с экранов всех телевизоров, какие есть на Земле. «А может, она в последний раз бегает по планете и эта травинка, которую она так старается сорвать, может, эта травинка - последняя?» Ему, конечно, было ее жаль, очень… Но от исхода полета зависела теперь не только ее собственная жизнь. Уж слишком много других «датчиков» было привязано к этой неказистой и такой милой собачонке.
Желтый огонек бабочки замелькал над поляной, дымчатый клубок покатился было за ней, но замешкался возле Владимира Ивановича, словно спрашивая разрешения порезвиться. «Пожалуйста», - разрешил глазами Владимир Иванович и уловил в ответном блеске собачьих глаз нечто вроде даже иронии, как будто, перехватив его мысли, она хотела сказать: «Не волнуйся!» Не волнуйся, говорили ее глаза, все обойдется, ну смотри, какая я тренированная: вот прыгнула и почти достала до бабочки; но я ее не цапну, пусть живет и летает; вернусь - и тогда мы еще поиграем…
Вот так же успокоительно-доверчиво смотрели на него четыре года назад глаза Лайки. Он гулял с ней перед стартом на этой же лужайке, только тогда была осень, ветер завивал песок, и Лайка жалась к его ногам. У нее были чуткие, очень выразительные уши - словно два надломленных пальмовых листа, - по этим ушам сразу улавливалось любое движение собачьей души. «Я верю тебе, я с радостью сделаю все, что ты захочешь», - просемафорили тогда уши Лайки. Чувство вины перед этой ее доверчивостью не прошло до сих пор.
Он-то знал тогда, что завтра в удобной, сделанной на совесть кабинке с пробковым полом, с хитроумными приспособлениями для кормления и очистки воздуха Лайка будет отправлена на верную гибель. Тогда еще не умели возвращать аппараты на Землю.
Сейчас он вспомнил все до подробностей: как, опутав проводками датчиков, Лайку усадили в кабину, как закрыли колпаком. Лайка подчинялась каждому приказанию, каждой дотрагивавшейся до нее руке… Она верила, она доверяла людям в белых халатах, и это как бы ею самой подчеркиваемое доверие, ее мордочка, спокойно поглядывавшая из иллюминатора, настолько обострили чувство вины, что Владимир Иванович пошел на поступок почти невероятный: попросил у Сергея Павловича Королева разрешения отвинтить на минутку в кабине пробку и дать Лайке напиться. В этом не было никакой необходимости, приготовленная в дорогу пища, упакованная в автоматическую кормушку, содержала нужную воду, но просто воды в кабине не было. Все знали, как относился Королев к подобного рода просьбам, нарушающим стартовый регламент космодрома. А тут, можно сказать, прихоть, пустяк… Гром и молнии должны были обрушиться на Владимира Ивановича - в подобных прогнозах ошибок обычно не было. Но что-то произошло с Главным конструктором. Встал, заглянул в иллюминатор, отвел глаза.
- Дайте ей попить… Только быстренько. Ну!
И ушел к себе в бункер принимать, командование стартом.
Какой радостью вспыхнули Лайкины глаза, когда через резиновую трубочку при помощи шприца Владимир Иванович капнул ей прямо на нос, на язык несколько капель…
На другой день, когда Лайка плыла уже высоко над Землей и перед ним лежал другой, телеметрический ее портрет в виде широкой бумажной ленты, на которой тонкие, чуткие перья вычерчивали биение собачьего сердца, он понял, что там, на старте, вода была нужна не ей, а ему. Для очищения совести. Семь суток он был весь сосредоточен на признаках жизни, рисуемых магическими перьями. Лайка жила, ела, двигалась, насколько позволяла ей «упряжка» из проводов и кабина. На восьмые сутки перья остановились, словно поставили точку… Что там было, на медленно пересекающей невообразимую высоту звездочке? На этот вопрос ответить не мог никто. Ждала ли Лайка увидеть в иллюминаторе знакомое человеческое лицо или, привыкнув к новой жизни, тихонько засыпала, чтобы уже никогда не проснуться?.. Но люди теперь знали главное - сразу космос не убивает живое сердце.
Портрет Лайки висел теперь у него в кабинете. Впрочем, так же как и фотография Белки и Стрелки. Но тех провожать было легче - им предстояло вернуться. Потом Пчелка и Мушка, которые не долетели обратно. Потом Чернушка, ее радостный лай на Земле…
Сегодня было 25 марта 1961 года, нужна была еще одна гарантия, и все надежды теперь возлагались на эту собачонку, вприпрыжку бежавшую за желтым огоньком бабочки.
- Ну, погуляли - и хватит, пора, - тихо сказал Владимир Иванович, и пушистый комок, как бы все время державший уши настороже, тут же откликнулся, подкатился.
Через час вымытая, высушенная рефлектором и тщательно расчесанная, в окружении возбужденных, но не подающих виду, что волнуются, людей она стояла на столе и помогала себя одевать. Да, помогала! Девушка-лаборантка еще только подносила зеленую рубашку, а собачья мордочка уже сама просовывалась в ворот. Вот подняла лапку, которую надо было продеть в рукав… А теперь замерла. Неужели понимает, что так удобнее закреплять на животе капроновые ленты?
Космическая путешественница была уже почти в полном облачении, когда в лабораторию вошли несколько совершенно не знакомых сотрудникам военных. Из-под накинутых на плечи халатов выглядывали голубые петлицы. С любопытством наблюдая за процедурой одевания, они улыбались, тихо переговаривались.
- Кажется, все, - сказал лаборант. - Теперь в путь.
И тут молодой, стриженный под полубокс летчик, робко улыбнувшись, шагнул к столу:
- Разрешите подержать на руках?
- Подержите, - сухо разрешил старший лаборант: вообще-то фамильярности с собаками не допускались.
Что-то мальчишеское, озорное и доброе одновременно мелькнуло в глазах молодого офицера, когда, потянувшись к путешественнице, он спросил, подмигнув:
Собака повела в ответ влажным носом, и в наступившей неловкой тишине старший лаборант смущенно признался:
- Номерная она у нас… Кто как хочет, так и зовет…
- Номерную в космос отправлять нельзя, - возразил молодой летчик. - Это же живая душа…
- Пусть будет Дымка, - подсказал кто-то. - Дымка или Шустрая.
- Ну что за Дымка, - не согласился гость. - Да и Шустрая - это не для космоса.
Он на минутку задумался, глянул в собачьи глаза, как будто в них искал подсказки, и твердо, как уже о решенном, сказал:
- Пусть будет Звездочка. За Звездочкой легче лететь…
Было 25 марта. До 12 апреля оставалось немногим более двух недель. Но почему до сих пор не забывалась, не выходила из сердца Лайка?
Спустя много лет, когда в космос летали уже люди, Владимир Иванович прочитал в дневнике Владислава Волкова такие строки:
«Внизу летела земная ночь. И вдруг из этой ночи сквозь толщу воздушного пространства, которое, как спичечные коробки, сжигает самые тугоплавкие материалы космических кораблей, - оттуда донесся лай собаки. Обыкновенной собаки, может, даже простой дворняжки. Показалось? Напряг весь свой слух, вызвал к памяти земные голоса - точно: лаяла собака. Звук еле слышим, но такое неповторимое ощущение вечности времени и жизни… Не знаю, где проходят пути ассоциаций, но мне почудилось, что это голос нашей Лайки. Попал он в эфир и навечно остался спутником Земли…»