Моего подельника по утреннему алко-марафону на первой же бутылке пива сломало, и он рухнул на те самые джинсы с майкой на диване, свернулся эмбрионом и мгновенно заснул.

Хозяин квартиры был молодой, такой рассудительный, вежливый, но что-то в нём было странное, что-то неправильное, непривычное. Он высокий был, ну, 190 точно — и на нём вязаный свитер висел, как на швабре. Было очевидно, что он очень худой, даже как-то болезненно. А ещё у него были очки с сильными диоптриями, и это мешало определить возраст. Это он уже по ходу пьесы сказал, что ему 22 — и в это сложно было поверить. Он был такой полулысый. Ну, так бывает, что пацаны рано лысеют. По бокам и сзади ещё что-то колосилось, а сверху — как на колене: несколько нелепых волосин.

Может, ему надо было как-то выговориться, а может, ему просто нечего было больше рассказать — и он монотонно так, как бы и не особо мне, смотря куда-то в пустоту, начал рассказывать, что и батя его тоже так умер. Я настолько далёк от наркотиков, что сначала про рак подумал. Он рассказывал, как застал батю в ванной за потреблением, и тогда тот ему в первый раз рассказал о своей зависимости. Не знаю, насколько это было мудрое решение, а может, просто вынужденное, но он рассказал совсем молодому пацану всё.

Ну, казалось бы, твой отец умер у тебя на глазах, и ты знаешь — от чего. Ты знал всё в подробностях несколько лет и видел, как он сохнет и угасает. Как, после всего этого, поднялась рука взяться за то же самое?.. Я, понятное дело, никаких вопросов ему не задавал — я их задавал себе, пока он продолжал неспешно так, без особых эмоций рассказывать, что он медленно, но уверенно умирает.

Он даже делал какие-то лирические отступления и пару раз улыбнулся, видимо, вспоминая себя в прошлом. Что-то про гитару там было — мол, рок-музыку любил, даже увлекался, коллекционировал альбомы чьи-то. Но всё продал, естественно. Дома, судя по всему, осталось то, что уже не продать никому.

Зрение начало падать где-то год назад — говорит — очень резко, и чем дальше, тем хуже. А свитер — батин, кстати, — тут он впервые на меня посмотрел — мол, важная информация, которую он хотел отметить как-то особо. У него кожа была очень белая и очень сухая. Он мне даже чем-то мумию напоминал. У него так кожа была натянута, что кадык выпирал как-то прям неправдоподобно. Может, это я уже себя накручивал, может свет от лампочки так падал, но выглядел он на 35, но никак не на 22.

Ещё запомнились эти костяшки на пальцах рук — между фаланг — они тоже торчали как-то неестественно. Он час, наверное, мне всё это рассказывал — помню, что магазин уже открылся, и туда потянулись бабули, алкаши и прочие ранние пташки. Меня начало рубить уже, и я, как бы извиняясь, сказал ему, что надо идти. Я взял у него номер домашнего телефона, чтобы завтра или сегодня проснуться и занести деньги за пиво. Он отнекивался, мол, что там эти копейки, но я не люблю вот этих вариантов, когда пришёл к незнакомому человеку, выпил пива — и бывай здоров.

А он умер. Я потом долго у себя в голове прокручивал его разговор, эти обречённые нотки вспоминал, но как-то, чтобы вот так — раз, и умер — было очень сложно у себя в голове уложить. Это лет 20 прошло с тех пор, а я до сих пор помню его суховатый голос, помню, как он перебирал пальцами по столу, видимо, не контролируя этот процесс. Этот висящий на нём свитер, в котором его батя умер, и одинокая лампочка без плафона на кухне.

Фото случайное из интернета