Я жду людей. А прилетают птицы
XV: http://pikabu.ru/story/_2144749
_________________
XVI
За десять лет зима стала для людей менее опасной, чем была раньше. Теперь от снега не прятались под защитной одеждой, не боялись попасть в метель. Дети лепили снежные крепости, бегали друг за другом играя в снежки, наполняя холодные дни звонким смехом. Раскрасневшиеся, в промокшей одежде, ребята разбегались по домам, как только услышат голос матерей, уплетали за обе щеки обеды и ужины и ложились спать, чтобы утром выбежать на улицу, не успев застегнуть тулупы и куртки.
Дни становились короче, ветер злее, тучи ниже и довольно скоро под слоем снега уже не было видно черной земли. Зима пришла спокойствием, да только все знали, что это спокойствие иллюзорно и призрачно, что она закончится очень скоро, что весной сегодняшние дети возьмут в руки ружья и уйдут на войну.
Это ожидание чувствовалось везде. В разговорах, в жестах, во взглядах пожилых матерей, когда они встречали своих сыновей, возвращающихся с учений. Многие из парней не разу и не держали винтовки в руках и часто их можно было видеть смотрящими в сторону стены, они словно пытались в чем-то себя убедить. В правильности взглядов, в верности слов, которые слышали.
В начале января Осипов начал отсчитывать дни до того дня, когда из-под земли
выйдут последние из городских. И всё настойчивее была мысли о том, что остался последний рубеж и обратной дороги не будет.
*
– Ну-ка, покажи горлышко, давай, скажи: «Аааа!»
– «Аааа!» – Старательно тянул Степка, высовывая язык. Виктор смотрел горло, скорее для проформы, никаких изменений не было, мальчику было лучше, чем пару недель назад, да только кашель не проходил и из носа бежало, хорошо хоть температура гораздо чаще была нормальной, чем повышенной.
– Молодец, – поцеловав сына в лоб, Осипов поднялся с колен, поворачиваясь к Лене, – чаем напоишь?
– Пойдём.
На кухне, усевшись на колченогий табурет, Виктор смотрел, как она заваривает чай, наблюдал за тем, как тонкими пальцами пытается открыть жестяную банку, раз, ещё раз. Не выдержал — поднялся, подошел и взял из рук, открывая, поставил на стол и взял её руку в свою, большим пальцем погладив тыльную сторону ладони. Улыбнулся краем губ и сел обратно за стол.
– Лен, – когда засвистел чайник и она разлила по кружкам кипяток, – завтра у Степки день рождения. Мы тут это... ага, спасибо, ауч, горячий, в общем, мужики там в лесу, километрах в десяти танк нашли, щас там смотрят что да как, вроде на ходу, солярку найдём... Так это, может Степку завтра в танке-то покатаем?
Она выронила из рук ложку, поворачиваясь к нему лицом.
– Осипов, ты с ума сошел? – качнула головой, заново схватив ложку, и шагнула к нему.
– Да я шучу, шучу, – Виктор вскинул руки, улыбаясь, – потом как-нибудь. Послезавтра. Да всё, всё...
– Витька! – окликнул кто-то от дверей.
– Иду! – большим глотком допивая чай, мужчина поднялся и неосознанно потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она потупилась, чуть отпрянув. Виктор скривил набок улыбку, – я побежал. Спасибо за чай.
– Витька, мать твою!
– Да иду!
*
– Я с вами пойду, – она закусывала губу, скрестив руки на груди и постоянно отводила взгляд, когда Виктор смотрел на неё.
– Нет, – качал головой Осипов, потянув горький дым, – не пойдешь.
– Почему? Что мне тут делать, Вить? А там я помогать буду, там ведь друзья мои, слышишь? А тут... а тут же нет никого. Вить... я хочу пойти. Я с тобой побыть хочу.
– Нет, Марин. Останься тут, там тебе дел...
– Ну не хочу я тут, как ты не понимаешь! – она в отчаянии заломила руки и шагнула к столу, за которым он сидел, подошла, хлопнув ладонями по бумагам, – не хочу, тошно здесь, слышишь? Я лучше там сдохну к черту, но за что-то, чем здесь с бабами отсиживаться.
– Так, хорош, Кузнецова, – Виктор поднял на неё глаза, – мне вот щас твои истерики вообще ну никак не нужны, понимаешь? Ты с нами не пойдёшь ни сейчас, ни потом. Остаешься здесь и ждёшь. С бабами там, не с бабами... это уж сама реши. Всё.
– Это больно Витюш, понимаешь? – Марина улыбалась, шагнула от стола, облизнула губы, – ты в себя пришел и всё, отодвинул меня в сторону. Я ничего, я понимаю, что ничего мне не светит. Понимаю, что дел у тебя много, понимаю... Да только ты собака на сене, Осипов. Ни к себе не пускаешь, ни подохнуть не даёшь. Как-то неправильно это, Вить...
Виктор смотрел на бумаги, не глядя на неё, а она уходила, хлопнула дверь, впустив в теплоту нутра несколько колких снежинок. Откинулся на спинку стула, долго смотрел на закрытую дверь. Пока она не открылась, впуская матерящегося Матвея, который отряхивался от снега.
– Эй, Витька, ты чего такой, а? Там метёт, жуть. Может распогодится, а?
– Может и распогодится.
*
Казалось, что вызволение третьей группы людей будет проходить сложнее, чем первые два. Из-за погоды, из-за того, что встречаемая группа больше, да и тащила на себе много чего. Но вышло иначе, операция прошла куда успешнее и совершенно без потерь, видимо, солдаты Коалиции зимой не особо-то активничали. В общем-то, это было только на руку.
Городок принял в себя ещё около полутора тысяч людей. Правда, в большом ангаре, где ранее проходили обсуждения и разработка планов, стало заметно теснее. Январь заканчивался, начинались лютые морозы февраля. И вместе с этими морозами пришло ощущение неизбежности. Чем холоднее становилось снаружи, тем холоднее становилось у многих внутри. Это шло на пользу тем, кто был в составе идущих на войну. Но это никак не помогало тем, кто оставался. Матери, жены, дочери... Женщины были слишком близко со своими мужчинами, слишком рядом, будто решили раствориться в них, укрыть своей любовью, заботой, закрыть от того, что им всем предстояло. И все вроде как понимали, что без этого никак, что нельзя отворачиваться, уходить от таких родных рук, глаз, губ, но это треклятое тепло вытравляло из сердца такой нужный холод. Они скользили немыми тенями, незримым присутствием тепла, молчали, но в этом молчании было слишком много осязаемой боли и страха. И было очень сложно заставить себя думать о чем-то кроме этого, ставшим таким невообразимо нужным, тепла.
*
– Катька рожает!
И черт его знает, зачем они пошли, видимо для того, чтобы поддержать мечущегося туда-сюда Валю, который то сжимал с силой огромные кулачища, когда слышал из-за стены крик женщины, то опрокидывал в глотку очередную стопку водки, порываясь уже пойти к ней. Но его останавливали, возвращали на стул, наливали ещё и снова давали закурить. Да и сами курили, опрокидывая вместе с Валей.
– Всё, я не могу, – мотнул головой и поднялся было, когда дверь скрипнула, выпуская из комнаты Олесю, молоденькую совсем девочку, которая помимо прочего ещё совсем недавно училась на хирурга в университете Коалиции.
– Близнецы у тебя, Валь, – крикнув в сторону кухоньки, она скрылась в глубине дома.
– Чего? – Валя сел обратно, ошалело глядя то на Матвея то на Виктора, – чего?
– Близнецы, говорю, – возникла Олеся, неся в руках одеяло, – мальчишки.
– Как? – Валя ошарашенно смотрел на мужиков, Матвей нахмурился, повернувшись в сторону открывающей дверь Олеси:
– А чего они не кричат-то?
– Да закричат, закричат... обвитие там было, но всё щас бу... – дверь закрылась, обрывая окончание фразы.
– Это чегой-то? Обвитие, а? Мужики, это что это?
Они не ответили, переглядывались, Валя осел на стул, закрыл лицо руками. И в молчании, когда было слышно только как тлеют папиросы, раздался сначала один, а через несколько секунд и второй сердитый детский крик.
*
На утоптанной площадке, что была неподалеку от городка, в конце зимы несколько раз в день тренировалось по очереди несколько сотен молодых парней и мужчин. Часто тренировки превращались в снежные баталии или просто в шутливые потасовки. И редко когда кто-то из матерых вояк рявкнет на распаленных «боем» ребят, чаще они молча наблюдали, оставляя за парнями право на игры. Кто знает, у скольких из них эта зима станет последней. Думать об этом не хотелось, но не думать права никто не имел. Даже если и не хотелось, мысли возникали сами по себе. Читались в глазах матерей и жен, витали в воздухе. Для многих эта зима станет последней, это знали все. И знание это было ядом, что травило душу. И справиться с этим было попросту невозможно. Планы, чертежи, списки оружия, списки людей, на бумаге все просто, а на деле, кто знает, сколько парней сложит головы там, за Стеной? Кто знает, сколько матерей останется без сыновей, сколько девушек не дождутся ребят? Дни шли, вопросов не было больше, они оставались такими же. Просто становились острее, больнее и с каждым днём ближе к собственной душе.
______________
Продолжение в комментариях
_________________
XVI
За десять лет зима стала для людей менее опасной, чем была раньше. Теперь от снега не прятались под защитной одеждой, не боялись попасть в метель. Дети лепили снежные крепости, бегали друг за другом играя в снежки, наполняя холодные дни звонким смехом. Раскрасневшиеся, в промокшей одежде, ребята разбегались по домам, как только услышат голос матерей, уплетали за обе щеки обеды и ужины и ложились спать, чтобы утром выбежать на улицу, не успев застегнуть тулупы и куртки.
Дни становились короче, ветер злее, тучи ниже и довольно скоро под слоем снега уже не было видно черной земли. Зима пришла спокойствием, да только все знали, что это спокойствие иллюзорно и призрачно, что она закончится очень скоро, что весной сегодняшние дети возьмут в руки ружья и уйдут на войну.
Это ожидание чувствовалось везде. В разговорах, в жестах, во взглядах пожилых матерей, когда они встречали своих сыновей, возвращающихся с учений. Многие из парней не разу и не держали винтовки в руках и часто их можно было видеть смотрящими в сторону стены, они словно пытались в чем-то себя убедить. В правильности взглядов, в верности слов, которые слышали.
В начале января Осипов начал отсчитывать дни до того дня, когда из-под земли
выйдут последние из городских. И всё настойчивее была мысли о том, что остался последний рубеж и обратной дороги не будет.
*
– Ну-ка, покажи горлышко, давай, скажи: «Аааа!»
– «Аааа!» – Старательно тянул Степка, высовывая язык. Виктор смотрел горло, скорее для проформы, никаких изменений не было, мальчику было лучше, чем пару недель назад, да только кашель не проходил и из носа бежало, хорошо хоть температура гораздо чаще была нормальной, чем повышенной.
– Молодец, – поцеловав сына в лоб, Осипов поднялся с колен, поворачиваясь к Лене, – чаем напоишь?
– Пойдём.
На кухне, усевшись на колченогий табурет, Виктор смотрел, как она заваривает чай, наблюдал за тем, как тонкими пальцами пытается открыть жестяную банку, раз, ещё раз. Не выдержал — поднялся, подошел и взял из рук, открывая, поставил на стол и взял её руку в свою, большим пальцем погладив тыльную сторону ладони. Улыбнулся краем губ и сел обратно за стол.
– Лен, – когда засвистел чайник и она разлила по кружкам кипяток, – завтра у Степки день рождения. Мы тут это... ага, спасибо, ауч, горячий, в общем, мужики там в лесу, километрах в десяти танк нашли, щас там смотрят что да как, вроде на ходу, солярку найдём... Так это, может Степку завтра в танке-то покатаем?
Она выронила из рук ложку, поворачиваясь к нему лицом.
– Осипов, ты с ума сошел? – качнула головой, заново схватив ложку, и шагнула к нему.
– Да я шучу, шучу, – Виктор вскинул руки, улыбаясь, – потом как-нибудь. Послезавтра. Да всё, всё...
– Витька! – окликнул кто-то от дверей.
– Иду! – большим глотком допивая чай, мужчина поднялся и неосознанно потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она потупилась, чуть отпрянув. Виктор скривил набок улыбку, – я побежал. Спасибо за чай.
– Витька, мать твою!
– Да иду!
*
– Я с вами пойду, – она закусывала губу, скрестив руки на груди и постоянно отводила взгляд, когда Виктор смотрел на неё.
– Нет, – качал головой Осипов, потянув горький дым, – не пойдешь.
– Почему? Что мне тут делать, Вить? А там я помогать буду, там ведь друзья мои, слышишь? А тут... а тут же нет никого. Вить... я хочу пойти. Я с тобой побыть хочу.
– Нет, Марин. Останься тут, там тебе дел...
– Ну не хочу я тут, как ты не понимаешь! – она в отчаянии заломила руки и шагнула к столу, за которым он сидел, подошла, хлопнув ладонями по бумагам, – не хочу, тошно здесь, слышишь? Я лучше там сдохну к черту, но за что-то, чем здесь с бабами отсиживаться.
– Так, хорош, Кузнецова, – Виктор поднял на неё глаза, – мне вот щас твои истерики вообще ну никак не нужны, понимаешь? Ты с нами не пойдёшь ни сейчас, ни потом. Остаешься здесь и ждёшь. С бабами там, не с бабами... это уж сама реши. Всё.
– Это больно Витюш, понимаешь? – Марина улыбалась, шагнула от стола, облизнула губы, – ты в себя пришел и всё, отодвинул меня в сторону. Я ничего, я понимаю, что ничего мне не светит. Понимаю, что дел у тебя много, понимаю... Да только ты собака на сене, Осипов. Ни к себе не пускаешь, ни подохнуть не даёшь. Как-то неправильно это, Вить...
Виктор смотрел на бумаги, не глядя на неё, а она уходила, хлопнула дверь, впустив в теплоту нутра несколько колких снежинок. Откинулся на спинку стула, долго смотрел на закрытую дверь. Пока она не открылась, впуская матерящегося Матвея, который отряхивался от снега.
– Эй, Витька, ты чего такой, а? Там метёт, жуть. Может распогодится, а?
– Может и распогодится.
*
Казалось, что вызволение третьей группы людей будет проходить сложнее, чем первые два. Из-за погоды, из-за того, что встречаемая группа больше, да и тащила на себе много чего. Но вышло иначе, операция прошла куда успешнее и совершенно без потерь, видимо, солдаты Коалиции зимой не особо-то активничали. В общем-то, это было только на руку.
Городок принял в себя ещё около полутора тысяч людей. Правда, в большом ангаре, где ранее проходили обсуждения и разработка планов, стало заметно теснее. Январь заканчивался, начинались лютые морозы февраля. И вместе с этими морозами пришло ощущение неизбежности. Чем холоднее становилось снаружи, тем холоднее становилось у многих внутри. Это шло на пользу тем, кто был в составе идущих на войну. Но это никак не помогало тем, кто оставался. Матери, жены, дочери... Женщины были слишком близко со своими мужчинами, слишком рядом, будто решили раствориться в них, укрыть своей любовью, заботой, закрыть от того, что им всем предстояло. И все вроде как понимали, что без этого никак, что нельзя отворачиваться, уходить от таких родных рук, глаз, губ, но это треклятое тепло вытравляло из сердца такой нужный холод. Они скользили немыми тенями, незримым присутствием тепла, молчали, но в этом молчании было слишком много осязаемой боли и страха. И было очень сложно заставить себя думать о чем-то кроме этого, ставшим таким невообразимо нужным, тепла.
*
– Катька рожает!
И черт его знает, зачем они пошли, видимо для того, чтобы поддержать мечущегося туда-сюда Валю, который то сжимал с силой огромные кулачища, когда слышал из-за стены крик женщины, то опрокидывал в глотку очередную стопку водки, порываясь уже пойти к ней. Но его останавливали, возвращали на стул, наливали ещё и снова давали закурить. Да и сами курили, опрокидывая вместе с Валей.
– Всё, я не могу, – мотнул головой и поднялся было, когда дверь скрипнула, выпуская из комнаты Олесю, молоденькую совсем девочку, которая помимо прочего ещё совсем недавно училась на хирурга в университете Коалиции.
– Близнецы у тебя, Валь, – крикнув в сторону кухоньки, она скрылась в глубине дома.
– Чего? – Валя сел обратно, ошалело глядя то на Матвея то на Виктора, – чего?
– Близнецы, говорю, – возникла Олеся, неся в руках одеяло, – мальчишки.
– Как? – Валя ошарашенно смотрел на мужиков, Матвей нахмурился, повернувшись в сторону открывающей дверь Олеси:
– А чего они не кричат-то?
– Да закричат, закричат... обвитие там было, но всё щас бу... – дверь закрылась, обрывая окончание фразы.
– Это чегой-то? Обвитие, а? Мужики, это что это?
Они не ответили, переглядывались, Валя осел на стул, закрыл лицо руками. И в молчании, когда было слышно только как тлеют папиросы, раздался сначала один, а через несколько секунд и второй сердитый детский крик.
*
На утоптанной площадке, что была неподалеку от городка, в конце зимы несколько раз в день тренировалось по очереди несколько сотен молодых парней и мужчин. Часто тренировки превращались в снежные баталии или просто в шутливые потасовки. И редко когда кто-то из матерых вояк рявкнет на распаленных «боем» ребят, чаще они молча наблюдали, оставляя за парнями право на игры. Кто знает, у скольких из них эта зима станет последней. Думать об этом не хотелось, но не думать права никто не имел. Даже если и не хотелось, мысли возникали сами по себе. Читались в глазах матерей и жен, витали в воздухе. Для многих эта зима станет последней, это знали все. И знание это было ядом, что травило душу. И справиться с этим было попросту невозможно. Планы, чертежи, списки оружия, списки людей, на бумаге все просто, а на деле, кто знает, сколько парней сложит головы там, за Стеной? Кто знает, сколько матерей останется без сыновей, сколько девушек не дождутся ребят? Дни шли, вопросов не было больше, они оставались такими же. Просто становились острее, больнее и с каждым днём ближе к собственной душе.
______________
Продолжение в комментариях