ЖИЗНЕОПИСАНИЕ. Глава первая⁠⁠

Моё детство не было счастливым или было – я уже плохо помню. Воспоминания иногда подкрадываются ко мне посреди ночи и тихо уходят, оставляя пустоту в душе. Что я помню отчётливо, так это день, когда моё детство окончилось. В этот день умерла моя мать, и я остался совершенно один. Мне было десять, но я казался семилеткой. Я всегда выглядел младше своего возраста. Наверное, виной тому моя низкорослость. Мама говорила, что это у меня от отца. «Мелкий ублюдок» – так она его называла, а когда я сильно доставал её расспросами об отце, то она называла так и меня. Как-то я спросил, почему же она вышла за моего отца, если так не любила его. Помню, как потемнело её лицо, как сжались от злости губы, как выплюнула она грубо: «Не выходила я за него!». Тогда она чертовски сильно поколотила меня и не подходила ко мне, когда я плакал от боли и обиды. Сейчас я не держу зла на неё, ведь тогда она колотила не меня, она колотила образ моего отца, который всегда видела во мне.

Даже став взрослым, я так и не смог избавиться от своего прозвища, любой острослов, сам того не зная, повторял слова моей матери. «Мелкий ублюдок» – я так привык к этому, что уже и за оскорбление не считаю. Мне ведь так и не удалось вырасти до размеров «нормального мужика». Даже сейчас, в расцвете лет, я всё равно больше похож на тощего бледного подростка. Так что всё верно – я мелкий, и я ублюдок, так как отца своего никогда не знал.

Соседка, тётка лет пятидесяти, дородная и дюже визгливая, как-то сказала, что я полная копия своего «чудного папаши», а, увидев, что я обрадовался, со вздохом добавила, что я к тому же идиот. Таким образом, я сделал вывод, что мой отец был чудаком или идиотом, но непременно благородных кровей. Просто мне страсть как не хотелось быть обычным деревенским оборванцем, а незаконным наследником какого-нибудь заезжего рыцаря. В моей голове долгие годы рос и креп образ благородного, но не шибко-то умного рыцаря, который в одном из своих странствий встретил мою мать, и появился я. Но ему пришлось уйти, ведь всем известно, что благородный рыцарь просто обязан совершать подвиги, про которые потом непременно сложат баллады. А как их совершать в убогой, пропахшей навозом и кислым молоком деревушке? Вот он и отправился, мой отец, хоть и любил очень маму и меня, в свои бесконечные странствия, полные ужасных опасностей и весёлых приключений. А мы с мамой остались «по уши в дерьме» – это, уже выражаясь словами матери, конечно.

Мать мою в деревне звали гулящей и совсем не удивлялись, что сынок-то её идиот. Я вот не понимал, почему она гулящая, ведь у неё совершенно не было времени на прогулки, она без продыху работала в поле и дома. Дома она работала чаще, так она могла заработать больше денег. «Лучше недолго полежать на спине, чем гнуть её в поле с зари до зари!». К нам приходили разные мужчины, в основном, наши деревенские, холостые да бобыли, но бывало, что и женатые захаживали, втихаря, конечно. В такие дни, а они случались довольно часто, гулять приходилось уже мне. Так что по соображениями моего детского ума, это я был гулящий, ведь гулял я где попало, и там, и сям, иногда до самой темноты и, по чести сказать, нисколько не расстраивался.

Наверное, я могу сказать, что детство моё было неплохим, по крайней мере, колотили меня редко, и то за дело, учиться не заставляли, я, по большей части, был предоставлен самому себе, и был тем вполне доволен. Уже многие годы спустя я, конечно, понял, что воспитание моё далеко от совершенства, и не так я бы стал воспитывать своих детей, если б они у меня были. Но я часто встречал детей, которым повезло и того меньше.

Кстати о везении. Вот уж за что я благодарен судьбе! С тех пор, как я остался сам по себе, мне невероятно, нечеловечески везёт. Я никак не могу этого объяснить, да и зачем, ведь хорошо же! Мне удавалось почти невредимым выбираться из самых серьёзных передряг и даже обзавестись каким-никаким капиталом. Бесконечное везение я считаю компенсацией от судьбы, которая развела меня и моего отца по разным дорогам.

Теперь вернёмся в тот день, когда трагически оборвалась жизнь моей матери. А для меня это была действительно трагедия, ведь при всех своих недостатках и небольшой ко мне любви, мать значила для меня много. Всё она для меня значила!

В тот майский день я, как часто бывало, гулял неподалеку от дома, где мама работала с мужиком из соседней деревни. Я наслаждался тёплой погодой. Свет яркого весеннего солнца слепил глаза, даже сильно зажмурившись, видишь такое белое сияние под веками. Солнечные блики мерцали на сочной зелени берёз, и вязко, нехотя, стекали в молодую тонкую траву за околицей. Мир, наполненный солнцем, звенел голосами птиц и стрёкотом насекомых. Наш дом стоял с самого края деревни, и сразу за ним начиналась роща — мои охотничьи владения. Я любил представлять, как брожу по узким тропинкам, вдыхая пряный аромат листвы и выискивая перепёлку побольше да пожирнее. Я был умелым охотником и следопытом, одинаково ловко управлявшимся и с луком, и с кинжалом. А уж силки и капканы я вообще ставил лучше всех, даже мой отец так не смог бы, если бы вдруг вернулся. Не было мне равных на всей земле! Всё это я воображал, сидя на пеньке во дворе дома или бродя вокруг, делая вид, что выслеживаю дичь. В рощу же я никогда и не заходил вовсе, уж больно густо росли деревья, так что и просвету нет. Страшно.

Вот и тогда я играл в охотника. Мне только что встретился олень, огромный, с большой гордой головой, а уж рога у него были такого размера, что и сейчас мне не хватит размаха рук, чтобы показать. Мы неподвижно стояли друг напротив друга, застыли, почти перестав дышать, и не отрываясь, смотрели прямо в глаза. Ноздри оленя чуть подрагивали, чуя опасность, в моей руке слегка подрагивал лук. Я выбирал момент поудачней, чтобы накинуть стрелу, за секунду натянуть тетиву и поразить оленя одним точным выстрелом. В мечтах своих я мог и не такое. Всё мог.

Из грёз меня выдернул резкий крик – облик оленя пошёл рябью и исчез в яркой белизне солнечного утра. Исчез и охотник, и вот у меня в руке уже не лук, а кривая палка, подобранная позавчера на лугу, и заботливо спрятанная на потом в густой траве у забора. Я не сразу уразумел, кто и зачем кричит. Голос был мамин, но кричала она странно, не так, как когда звала меня домой или ругала из-за порванной штанины. Потом я увидел свою мать (всё-таки она кричала) в разорванной нижней рубахе, с волосами бесстыдно рассыпавшимися по плечам. Так мне запомнился тот её облик – всё в ней выглядело бесстыдно: и нижняя рубаха, распоротая чей-то умелой рукой до самого пупка, и крепкие голые бедра в потёках крови – но вот волосы, растрёпанные, закрывающие пол-лица, почему-то показались мне особенно бесстыдными. Странная штука память.

Мать выбежала из дома со стеклянными от ужаса глазами, а из окровавленного рта её рвался уже не крик, а какой-то хрип. Она не звала, а хрипела на помощь. Она бежала, захлёбываясь кровью и сладким майским воздухом, запахом цветущих яблонь. Бежала до тех пор, пока не упала, запнувшись о мою ногу. Я стоял как истукан всё это время, все эти страшные пару минут, и не мог сдвинуться с места. Я не мог понять, что это – часть моего сна наяву или всамделишная жуткая правда. Мать рухнула лицом вниз и уже не поднималась, лишь продолжала хрипеть и скрести пальцами влажную землю. Я заметил на её спине громадное красное пятно, и, пока я стоял и смотрел, пятно становилось все громаднее. Оно меня заворожило, такое яркое, такое красное и такое неправильное. Очнувшись, я вдруг понял, что ничего не слышу: ни ветерка, ни пенья птиц, ни хрипа матери. Какая-то звенящая тишина накрыла меня. Матери не стало. Не стало и меня.

Думал ли я когда-нибудь, что буду желать чьей-то смерти? Никогда прежде и никогда после не испытывал я ничего подобного тому, что накрыло меня в тот роковой день. Ненависть, страх и отчаяние сбили с ног и утянули на самое дно, в темноту и холод. Помню, что осознание потери пришло сразу, вместе со злыми слезами выплеснулось моё горе. А вот понимание, что я теперь совсем один, и никому в целом мире нет до меня дела, оно пришло гораздо позже. Пожалуй, отчётливо я это осознал только через пару недель после случившегося.

С того дня события закрутили меня вихрем и помчались галопом, не давая ни вдохнуть, ни поразмыслить.

Я рванул с места, перескочив единым прыжком тело матери, со звериным рыком влетел в опустевший дом. Я крутил головой в поисках душегуба, отнявшего у меня единственного родного человека, но дом был тих и спокоен. Никакой негодяй не топтал сапожищами земляной пол, не усмехался кровожадно в усы, не размахивал кривым ножом. Не было в доме никого кроме меня, рычащего, стискивающего дрожащие кулачонки. Где же он? Куда он спрятался? Не мог же он сбежать, пока я был на улице. Из дома вела лишь одна тропинка, я непременно увидел бы его, мы бы обязательно столкнулись. Голова закружилась, в глазах поплыли черные круги, я тяжело осел на пол и пытался вдохнуть. Да что же это, милостивый Верховный? Что же будет теперь со мной?

Не помню, сколько я так просидел, я как будто выключился, выпал из мира. Когда я поднял голову, с удивлением обнаружил, что на улице стемнело. В доме тоже было темно, я кряхтя встал на ноги и поплёлся наружу. Как же мне не хотелось туда идти! Я знал, что увижу там, но не знал, что буду делать с этим дальше. Я безучастно прошёл мимо матери, стараясь не смотреть на её белые холодные руки в траве, руки, которые изредка гладили меня по голове или хватали за плечи, оставляя синяки и следы ногтей. Я побрел к соседнему дому, надеясь... Не знаю, на что именно я надеялся. На помощь рассчитывать не приходилось — нас не любили в деревне и всегда обходили стороной дом, даже, столкнувшись в шумной толкотне базара, деревенские отворачивались или кривили гнусные рожи. Когда я поднимался на пригорок, на котором стоял большой и крепкий дом с резными наличниками да широкой верандою я думал, что же я скажу, как объясню, что приключилось. И вот я занес руку, чтобы постучать в тяжёлую дверь, как вдруг у меня в мозгу вспыхнуло: «Они же слышали!». Наверняка слышали, но не вышли, даже носа не высунули из-за своей чёртовой дубовой двери. Я сжал кулаки, сглотнул слёзы и пошёл обратно к себе во двор: зажёг светильничек, в ветхом сараюшке отыскал ржавую лопату и пошёл к березовой роще. Я хотел выбрать место получше, потише и помягче. Кое-как выкопал неглубокую яму: лопата постоянно вываливалась из тощих рук и страшно мозолила ладони, к тому же у меня напрочь отсутствовал опыт «копательства». Я видел, конечно, как мужики в деревне копали картошку или рыли колодец, но то сильные мужики, а не мелкий оборванец с соплями до колен. Когда я закончил копать, ночная мгла накрыла двор наглухо. Даже лунного света не было, чтобы облегчить мне работу. Я отбросил лопату с занозистым черенком и подошёл к маме. Теперь мне надо было решить, как отнести её к роще.

Думаю, нет нужды пересказывать, как я, перекатил тяжёлое тело на спину, как, задыхаясь от натуги и глухих рыданий, тащил мать за босые ноги, сложил ей руки на груди и с ещё большим трудом спустил в могилу. Потом, срывая кровавые мозоли, долго забрасывал её землей, пока, наконец, обессилевший и опустошённый, не рухнул рядом и забылся сном.

Так начинается моя история, история того, кто известен вам под именем Луций. Зачем я заставил вас окунуться в самые чёрные мгновения моего детства? Я чувствовал себя обязанным рассказать, что сделало меня тем, кто я есть сейчас. Я хотел, чтобы вы вместе с тем убогим мальцом прошли весь путь, который прошёл я. Не верьте громогласным и пустоголовым святошам, что кричат по углам об Избранном. Никто и никогда в здравом уме не избрал бы меня «гласом своим», никакой Верховный не говорил со мною в тиши оливкой рощи. Откуда взяться оливковой роще в той грязной дыре, откуда я родом? У нас даже яблони-то росли кривые, и яблоки на них были жуть какие кислющие.

Я простой деревенщина, который страдал и любил так же, как и любой другой. Так же я был в отчаяньи и топил горе на дне бутылки, как бедолага Вегеций. Не слушайте тех, кто ставит меня превыше прочих. Я негодяй и бездельник. Я добрый сосед. Я пьяница и гуляка. Я верный солдат. Я человек.

***

Второе значимое событие произошло уже на второй год моих скитаний. Не стану говорить, как мне жилось после похорон матери. То были мрачные времена, когда я почти потерял человеческий облик и совершал поступки настолько гнусные, что и по сей день у меня болит душа. Я боролся за жизнь, цеплялся за неё в вонючих переулках, вгрызался в самое горло, рвал на куски, пил жадными глотками. Я всего лишь хотел жить, как любое существо, что ходит и дышит. Не буду вдаваться в подробности, дабы не пугать бедного брата Эция, что внимает моим словам и так аккуратно ведёт записи. Уверен, что от некоторых деталей моего отрочества этого набожного человека хватит удар. А я, видит Верховный, вовсе не хочу снова стать причиной чьих-то страданий.

В тяжком вздохе, что исторгла впалая грудь брата Эция, мне послышалось некоторое разочарование. Возможно, и вы, читая эти строки, тоже жалеете, что я упускаю столько важных на ваш взгляд подробностей. Добрый, тихий брат Эций едва переступил двадцатилетний рубеж, поэтому не вполне ещё распрощался с детскими мечтами о приключениях, ему, несомненно, не терпится услышать всё, что было со мною по эту и обратную сторону мира. Но простим брату и самим себе здоровое любопытство, некоторые секреты лучше хранить за самыми крепкими замками, и перейдём к следующей главе повествования.