Пожиратель костей⁠⁠

Это перевод истории с Reddit

Мой отец вырос в глубине Аппалачей — в таком месте, где деревья уже к полудню глотают солнце, а дороги вьются, как змеи, не желающие, чтобы ты нашёл их конец. Он вырвался оттуда тяжёлым трудом — до крови, по-настоящему. Поступил в колледж, познакомился с моей матерью и уехал на несколько штатов дальше.

Он почти не говорил о месте, откуда он родом, только повторял, что там «ребёнку расти не место».

Годами он не общался ни с родителями, ни с братьями. До тех пор, пока не родилась я.

Кажется, один из его старых друзей, может быть, Клайд, рассказал моему дедушке и бабушке, что у них появилась внучка. После этого пошли письма. Сначала короткие, вежливые. Почерк — словно выползший из другого века. Потом — редкие телефонные звонки.

Мама говорила, что едва разбирает голос бабушки. «Будто слова пытаются выцарапаться у неё из горла», — сказала она однажды.

Я встретилась с ними только когда мне исполнилось пять.

Тем летом родители оба взяли отгулы и поехали в горы. Память — странная вещь: та первая поездка вспоминается мягкой и размытой, как недопроявленная, выцветшая плёнка.

Первая половина пути была весёлой. Мы останавливались перекусить и у дурацких придорожных музеев — вроде «Самого большого в мире кресла-качалки». Но потом дорога начала крутиться и сужаться. Воздух стал тяжелее. Деревья придвинулись ближе, так что казалось, лес дышит вместе с нами.

Ни билбордов. Ни заправок. Ни сотовой связи. Только деревья и горы.

Наконец мы добрались до родных мест отца — хотя называть это «городком» было бы щедро. По правде, это всего лишь несколько изб, съёжившихся у подножия горы, будто прячутся. Отец сказал, что каждая семья тут ему «родня» так или иначе.

То, как он это сказал, заставило мой живот сжаться, даже тогда.

Но больше всего меня поразили кости.

Куда ни глянь — кости.

Оленьи черепа над дверями, рога, развешанные над окнами, костяные колокольчики, негромко звенящие на ветру. Мелочь — беличьи, енотовые, кроличьи кости — превратили в бусины, пуговицы, фигурки. Даже в погремушке младенца гремели кости. У одного мальчишки на шее висело ожерелье из зубов.

Я потянулась к нему, и отец резко одёрнул меня — не просто осадил, а будто испугался. «Не трогай», — прошипел он.

Позже днём я услышала, как он спорит с дедушкой и бабушкой на улице. Их голоса тянулись ко мне сквозь тёплый воздух. Его голос сорвался, когда он сказал: «Я ушёл, чтобы она не стала частью этого».

Я не понимала, что такое «это», но помню, как это прозвучало — как предупреждение.

Мы пробыли недолго. Мама сказала, что должны были переночевать у дедушки с бабушкой несколько ночей, но прямо перед ужином она, дрожа, усадила меня в машину. Мы ждали там, пока отец был внутри. Когда он вышел, его руки тряслись, а глаза были красные, налитые кровью.

По дороге домой он не произнёс ни слова.

Больше я их не видела до своих десяти.

Отец получил звонок от брата. Их дед, мой прадед, умер. Отец сказал, что едет домой на похороны. Я умоляла взять меня с собой. Думаю, мне хотелось понять. Увидеть, откуда я, может быть.

Мама посмотрела на него так, будто уже знала, что это ошибка, но не остановила меня.

Дорога была той же, но на этот раз тяжелее. Будто гора помнила меня.

Похороны устроили на поляне за избой дедушки с бабушкой. Церкви не было — только грубый деревянный ящик и шепчущие люди. Отец с братьями пустили по кругу мутный кувшин. От него остро и кисло резало в нос, но под этим я уловила ещё кое-что — металлический, сладковатый запах.

После службы я осталась с двоюродными братьями — их было трое, все мальчишки, все старше меня, — в их избе, пока взрослые ушли пить и горевать.

Братья рассказывали истории, чтобы скоротать время.

Одну я помню особенно ясно. Они называли её «Костожор».

Говорили, это демон, старше самих гор, питается душами заблудших. Он умеет подражать голосам: то плачет младенцем, то зовёт голосом твоей матери. Он носит шкуры и кости тех, кого убил, и бродит по лесу в те ночи, когда луна слишком ярка, чтобы ей доверять.

И если ты хоть раз услышишь, как в лесу зовут тебя по имени, ты уже его.

Мы поначалу посмеялись, но я заметила, как один из братьев взглянул на меня и пробормотал: «У неё его глаза».

Я не должна была это слышать.

Ночью, когда братья давно спали, я проснулась от звука снаружи.

Голоса.

Он назвал меня по имени.

Сначала тихо. Потом снова — ближе.

«Выходи, детка».

Мне следовало бы испугаться.

Тело двинулось само. Я выскользнула из избы и босиком ступила в холодный, влажный воздух. Деревья раскачивались, будто дышали, а лунный свет пробивался сквозь густые ветви и листья.

Я пошла на шёпот деревьев и увидела движение, тень меж толстых стволов.

Что-то, укрытое тёмным мехом.

Сначала я подумала, что это медведь, но он стоял прямо. Мех был мокрый, тёмный, свалявшийся на теле, которое выглядело неправильно — слишком длинном, слишком угловатом. В воздухе стоял до боли знакомый медный, сладковато-тошнотворный, гнилостный запах.

Фигуру выхватила полоса лунного света, и я увидела мужчину. На нём была накинута сырая медвежья шкура, всё тело блестело от крови. С шеи и запястий свисали нити костей и зубов. Лицо размазано красным, а рот вокруг слишком острых зубов почернел.

Кровь была не его.

Он медленно повернул голову, втягивая носом воздух, а потом, словно скользя, ушёл вглубь деревьев. Что-то внутри меня захотело последовать за ним в ночь.

На земле тянулась тропа — тёмная, блестящая, отражающая лунный свет, — в ту сторону, откуда он пришёл. Я прошла по ней до другой избы. Дверь была распахнута, вокруг стояла удушливая тишина.

Помню, как переступила порог и увидела на полу красные следы. А потом увидела тела.

Женщина. Трое детей. Старик.

У женщины горло было вырвано, голова держалась на жалких лоскутах мяса и сухожилий, лицо застыло в глазастом ужасе. Детей разодрали, как тряпичных кукол, — страшно искалеченных кукол. Лицо старика казалось мирным, но живот был распорот, а внутренности вывалились ему на колени. Тяжёлый запах выжимал слёзы.

И тут я почувствовала это.

Тёплое дыхание у меня на затылке — медленное, влажное, ровное.

Я медленно обернулась.

Нос к носу столкнулась со стариком, на которого только что смотрела, но этот был неправильный. Настолько неправильный, что шевельнулся тот самый инстинкт, заложенный в человечестве с самого начала времён.

Передо мной стоял человек в медвежьей шкуре, в нескольких сантиметрах от меня, с глазами, мутными и серыми, как у мёртвой рыбы. В их неподвижном блеске я видела своё отражение. Он наклонил голову, изучая меня, и улыбнулся — медленно, влажно растянув губы.

Он придвинулся так близко, что его зубы коснулись тонкой кожи у меня на горле. Я услышала булькающий звук — почти смех.

Потом он отстранился, ладонью, скользкой от крови, погладил меня по щеке и прошептал:

«Такая чистая. Такая сладкая».

Он вложил мне в ладонь что-то — тонкий кожаный шнурок с длинной изогнутой челюстной костью и нанизанными зубами. Затем снова хохотнул — пусто, с надсадом — и ушёл в лес.

Я стояла и смотрела, как он растворяется между деревьями. Дыхание у моего горла всё ещё будто не исчезало.

Когда утром я проснулась, я была снова в избе у братьев. Отец тряс меня за плечо, говоря, что мы уезжаем. Ожерелье всё ещё было у меня в руке.

Позже он сказал, что одну из семей по дороге «забрал зверь». Но когда я спросила об этом спустя годы, он не стал говорить. Только повторял: «Туда больше не возвращаются. Никогда».

Это ожерелье у меня до сих пор.

Иногда поздно ночью я надеваю его. Когда длинные, острые зубы и кость упираются в горло, я почти чувствую его дыхание снова.

А когда по ночам поднимается ветер, я клянусь, слышу его голос в деревьях, как он зовёт меня по имени.

Иногда мне хочется откликнуться.

Считает ли он меня всё ещё чистой?

Коробка с явно человеческими рёбрами и зубами, спрятанная под половицами, сказала бы обратное.

Я ничего не могу поделать со своим аппетитом.

Это у меня в крови.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit