Повесть "Невидаль", глава 6⁠⁠

Начало:
Повесть "Невидаль", глава 1
Повесть "Невидаль", глава 2
Повесть "Невидаль", глава 3
Повесть "Невидаль", глава 4
Повесть "Невидаль", глава 5

Тело опередило действием мысль, как это бывает у людей, слишком близко знакомых со смертью. Еще не распахнув глаза, Осипов уже катился по снегу, одновременно выдергивая «Маузер» из кобуры. Холодная рукоять, неудобная, как серп, впилась в ладонь привычным шершавым прикосновением. Пыльцы сами нащупали курок и спусковой крючок – годы войны сделали это движение рефлексом.

Яшка вскочил, как ошпаренный, вскочил с такой резвостью, что его «Браунинг» шлепнулся в снег, как забытая детская игрушка в минуту опасности. Глаза юнца, большие и влажные, метались по сторонам, выискивая угрозу, которую он чуял, но не видел.

- Лежи, дурень! – рявкнул Гущин.

Его мозолистая лапа, тяжелая, как мешок с мукой, шлепнула парнишку обратно в сугроб. Старый солдат уже лежал плашмя. Щелчок затвора – сухой, как треск ломающейся ветки, оповестил товарищей, что «Льюис» готов к бою.

Тишина.

Только потрескивали угли костра, насмехаясь над переполохом, да где-то вдали ветер шевелил верхушки елей, будто перебирал пальцами ледяные струны. Дыхание замерло в груди. У каждого – свое. У кого хриплое от табака, у кого прерывистое от страха, у кого ровное, привыкшее хладнокровно ждать.

- Полундра, братцы! – донеслось снова, но уже без прежней силы.

В ельнике мелькнула тень. Высокая, плечистая фигура. Осипов поймал мушкой то место, где неизвестный должен был появиться снова. Палец давно лежал на спуске, готовясь послать свинцовый гостинец в медной обертке – три линии пролетарского гнева. Но вовремя остановился.

- Полундра, - прошептал Чернов, выходя на свет.

Было в его голосе нечто такое, от чего у Григория похолодело в животе. Матрос стоял, опустив голову, и его обычно румяное лицо стало серым, как пепел.

- Дурак ты, братец, - процедил сквозь Гущин, сплюнув сквозь зубы. – Я б тебя сейчас пополам…

- Ванька наш… - тихо проговорил балтиец.

Комиссар резко обернулся. Пустое место у костра, где должен был сидеть учитель. «Капитал» лежал раскрытый в снегу, и ветер осторожно перелистывал страницы, будто сам желал ознакомиться с идеями товарища Маркса.

- Где?.. Где Вольский?

Федор молча указал в сторону леса. Его рука тряслась, как у пьяницы после недельного запоя.

- Вздернулся…

Это слово повисло в воздухе. Тяжелое, как висельник в петле.

Яшка ахнул. Резко, по-детски нелепо – и тут же зашмыгал носом, смущенно вытирая рукавом мокрые щеки. Лавр перекрестился широким, размашистым жестом, каким крестятся в деревнях, но тут же спохватился и плюнул через левое плечо, будто отгоняя нечистую силу.

Командир медленно опустил «Маузер», но в кобуру не убрал – пистолет так и остался висеть в расслабленной руке, глядя в землю.

Медленно, словно проваливаясь в тяжелый сон, словно боясь увидеть то, что уже знал, командир пошел по следам матроса. Снег скрипел под ногами не звонко, как днем, а глухо, издавая звук, похожий на хруст глиняных черепков. Чернов в новых пимах шаркал следом, нервно поправляя бушлат.

- Я ж чую… чую – не то что-то, - забубнил он, будто оправдываясь перед невидимым судьей. - Чую, что вставать пора, а не будит никто. Проснулся – Ваньки и нету, только следы. Я и пошел по следам, а там… а тут – вот…

Под конец голос Федора сорвался, стал тонким, почти детским.

Они остановились перед старой елью, пережившей не одного человека. Ствол ее, со шрамом от молнии, был толще, чем у соседних деревьев, а нижние ветви, корявые и жилистые, словно нарочно росли так, чтобы по ним удобно было карабкаться.

Осипов запрокинул голову. Папах съехала на затылок, отрывая лоб, на котором выступили капельки пота, невзирая на мороз. Там, в густой хвое, высоко над землей, едва заметное в ночи, раскачивалось тело Вольского. Сыромятный ремень впился в шею, вывернув голову под неестественным углом - будто учитель в последний момент попытался разглядеть что-то за спиной. Пенсне, чудесным образом державшееся на переносице, отражало лунный свет пустыми стёклами - два холодных осколка льда, застывших на мертвом лице.

- Точь-в-точь как Юсуп… - прошептал подошедший Гущин, и в его голосе прозвучала странная нота – какое-то суеверный страх.

Все, разом, не сговариваясь, сняли шапки. Даже Яшка, дрожащий, с мокрым от слез лицом. А старый солдат еще и перекрестился – на этот раз не таясь, никого не стесняясь, трижды.

- Упокой, Господи… - тяжело вздохнул пулеметчик. Потом, оглядевшись, добавил уже громче, с вызовом: - Чего уставились? Помянуть по-христиански нельзя? Он, хоть и коммунист был, а человек был с душой!

Хотя никто на него не уставился. Никто даже не смотрел на старого солдата и, уж конечно, не думал осуждать.

Только Чернов метнул быстрый взгляд на Лавра, затем резко стряхнул с волос налипший снег, словно пытаясь стряхнуть этим жестом груз с собственной души.

- Главное, чего понять не могу – чего это он вдруг? – тихо спросил матрос. – Что вдруг нашло на человека?

Шелестов, все еще шмыгая носом, робко выдвинулся вперед:

- Может… может, он не сам?

Прошептав это, Малой тут же испуганной оглянулся, будто опасаясь, что из темноты за ним наблюдают.

- Следы были одни, - покачал головой Федор. – Только Ванькины…

- Если б не сам – нас бы спящих перерезали, как курей в курятнике, - выдохнул комиссар сквозь зубы. – А раз мы живы – точно сам.

- Не много ли висельников на Висельной тропе? – покосился на комиссара старый солдат. – Почитай – двое за сутки!

- Она не потому висельная, что на ней вешались, - грубо ответил командир. – А потому, что этой тропой Пугачевцев на казнь гнали. Кого-то вздернули, кому-то петлю каторгой заменили.

- Снять надобно, - твердо сказал матрос. – А то не по-людски как-то…

- И похоронить… - добавил пулеметчик. – Чтобы все, как у людёв!

Осипов повернулся к Гущину, намереваясь возразить, но промолчал. Время утекало сквозь пальцы, как песок в разбитых часах. Здесь, по эту сторону хребта, у Лехи-Варнака одна дорога – на перевал. А куда он рванет, перемахнув через Камень? Иди, ищи ветра в поле!

Сперва возились с Коржом, теперь – с Вольским. Но учитель – совсем другое. Это тело уголовника можно было бросить в лесу на растерзание хищникам, он того вполне заслужил. С его отсутствием лишь дышаться легче стало. Но Иван Захарович… Даже балтиец, записавший интеллигенцию в классовые враги наряду с буржуазией, помещиками и кулаками, относился к Вольскому с уважением. Не важно, что тот не мог похвастаться рабоче-крестьянским происхождением, не важно, что руки у него были белые и без мозолей. Характер у Ивана Захаровича был настоящий – пролетарский. Это знали все.

Да и кого винить в случившемся? Чернова, что недосмотрел? Так он и не подряжался за учителем следить. Самого Вольского? Так с него теперь взятки гладки…

Горькая правда грызла Григория изнутри. Виноват он сам. Командир. Он не заметил перемен в учителе. Не обратил внимания на странности. А должен был! Должен был предвидеть, предчувствовать!

И знаков хватало. Взять хотя бы тот вчерашний разговор про лопнувшие пружинки. Вот и у самого Вольского пружинка лопнула. А он, командир, не замечал, что каленая сталь уже того… дала трещину.

Что ж это выходит? Выходит, что Революция не только чинит механизмы человеческих душ, но и ломает их?

- Яшка! – резко позвал Осипов.

Паренек, не дожидаясь приказа, уже сбрасывал с себя лишнюю одежду. Его худенькое лицо было не по-детски серьезным.

- Сделаю, - коротко кивнул Малой.

В нем уже не было вчерашнего страха перед мертвецами, не было отговорок. Всего один покойник разделил жизнь надвое. Жизнь мальчишки – до, и жизнь мужчины – после. Встав на сцепленные в замок руки матроса, Шелестов начал юрко, как бельчонок, карабкаться на ель.

Комиссар нагреб горсть снега и с силой провел по лицу. Ледяные кристаллы царапали кожу, но не могли очистить душу. Не дожидаясь, пока малец снимет Вольского, Осипов побрел обратно в лагерь. Когда за спиной раздался глухой удар тела оземь, он вздрогнул, хотя ждал этого звука.

Тоска подкатила комом к горлу. Дикая, беспричинная, как волчий вой в ночи. Григорию остро захотелось остаться одному – уйти туда, где никто не увидит лица, где никто не будет донимать расспросами, разговорами. Ноги сами принесли его к костру мельника. Бирюк был тем единственным человеком из всех, с кем можно вдоволь помолчать.

Проводник даже не повернул головы, когда чекист опустился рядом. Только протянул жестяную кружку с дымящимся чаем - без слов, без ненужных взглядов. И в этом молчаливом жесте было больше понимания, чем в любых словах.

Внезапно чекисту открылась простая истина о бирюке. Этот молчаливый великан выстроил вокруг себя невидимую крепость - не из камня, а из равнодушия и отчуждения. Как старовер в скиту, он добровольно заточил себя в этой темнице, где единственными собеседниками были ветер да лесные твари. Мир людей стал для него чужим, а он сам - чужаком в этом мире, вечным странником на границе между человеческим и звериным. Быть может, когда-то он пытался пробиться сквозь эту стену, но каждый раз натыкался на непонимание или насмешку. И тогда окончательно ушел в себя, как медведь в берлогу, предпочитая молчание пустым разговорам, а одиночество - презренному обществу.

В этой войне проводник был не за красных и не за белых. Ему были чужды классовая борьба, декреты Совнаркома. Он стоял только за себя. За тот образ жизни, к коему привык, за свое одиночество. И только за это он был готов сражаться.

Они сидели у костра, разделенные бездной молчания, но в этом молчании было больше понимания, чем в любых словах. Григорий, не поворачивая головы, боковым зрением наблюдал, как его товарищи - Чернов и Гущин - бережно несут тело Вольского на импровизированных носилках из двух жердей и веток. За ними семенил Яшка.

Осипов не выдержал первым. Его голос, обычно такой твердый, как сталь, теперь звучал приглушенно:

- А что, говорят, невидаль какая-то у вас поселилась?

Отшельник ответил не сразу. Он долго смотрел в огонь, будто видел в пламени нечто недоступное другим.

- Угу.

- Что это еще на невидаль такая? – настаивал командир.

- Невидаль – она и есть невидаль, - проговорил мельник, не поворачивая лица к собеседнику.

На этом разговор закончился. Григорий кивком поблагодарил за чай и поднялся, отряхивая снег с тулупа. Товарищи как раз закончили укладывать тело учителя между камней. Шелестов стоял в стороне, сжимая в руках помятый том «Капитала».

Могилы не было. Лопатами со вчерашнего дня отряд так и не обзавелся, а ковырять мерзнул землю штыками, которая звенела под ударами, как наковальня, не было ни сил, ни времени. Даже для Вольского – учителя, товарища, коммуниста. Решили заложить тело камнями, как хоронили воинов в этих горах еще до Ермака.

Чернов первым двинулся к россыпи валунов у подножья скалы. Его крепкие руки, привыкшие вязать канаты, без труда подняли плоский камень, будто специально припасенный для этого дела. Положил у ног покойного, украдкой бросил взгляд, словно надеясь, что морок развеется и Иван Захарович встанет, как ни в чем не бывало, отряхнется и вновь начнет рассказывать монотонным голосом про рояли… или про что он там вчера? Но чуда не случилось. Тяжело вздохнув, балтиец пошел за следующим. Гущин, будто отойдя от некоего оцепенения, зашагал следом за матросом.

Яшка стоял в стороне, нервно переминаясь с ноги на ногу. Он то сжимал кулаки, то разжимал их, словно не знал, куда деть руки. «Браунинг», еще вчера бывший столь вожделенным, теперь болтался на портупее, забытый и не нужный. Малой попросту не мог понять – как так? Как может не быть человека, который всего несколько часов назад украдкой кидал свой кусок сахара в чай мальца, думая, что тот не замечает? Человека, который даже на войне, даже с винтовкой в руках продолжал быть учителем – учителем для единственного ученика? И этого человека больше нет!

- Какая это буква? – требовательно спрашивал Вольский, рисуя пальцем на пыльном окне. – Это – буква «А»! Как «Арбуз»! Ты арбуз-то видел?

- Не-а, - легкомысленно отвечал юнец.

- Ничего… - с какой-то грустью вздыхал Иван Захарович. – Вот закончится война – поедем в Астрахань. Там не только увидишь, но и попробуешь!

Паренек стоял до тех пор, пока Осипов не наклонился, чтобы снять с мертвого лица пенсне. Командир спрятал очки во внутренний карман потертого пальто, потом провел ладонью по лицу покойного, закрывая глаза.

Шелестов, увидев это, против воли снова зашмыгал носом, размазывая по лицу слезы, грязные от налипших на ладони крупиц еловой коры. Бережно положив на грудь Вольского «Капитал», он поплелся собирать камни. Брал те, что поменьше, что были по силам, и аккуратно укладывал вдоль тела, будто боялся разбудить усопшего.

Плакал молча, по-мужски, только нос иногда предательски шмыгал. И не от горя даже - от обиды. На всех. На этот лес. На войну. На то, что нельзя просто взять и перестать плакать, когда очень хочется.

Мельник и здесь оставался безучастным. Он стоял в стороне, прислонившись к сосне, скрестив на груди мощные руки, и равнодушно наблюдал за похоронами.

- Хоть бы помог, черт лохматый, - прошипел балтиец, сгибаясь под тяжестью очередного камня. – С таким быком вмиг управились бы!

Гущин, закончив укладывать последний камень, снял шапку. Старые пальцы теребили помятый треух, выворачивая его наизнанку.

- Сказать что-то надобно, - тихо произнес он. – Может, кто какую молитву вспомнит?

Все взгляды устремились к комиссару. Уж кто-кто, а он – поповий сын, должен был знать подходящие слова на такой случай. К чекисту уже успело вернуться прежнее самообладание. Его лицо не выражало абсолютно ничего, а глазах застыла та самая пустота, которая бывает у людей, слишком часто видевших смерть.

- Нельзя, - качнул головой командир. Голос его прозвучал глухо, как эхо в трубе. – Нельзя читать молитву над самоубийцей. Да и в Бога он не веровал.

Флотский вдруг оживился. Его мозолистая ладонь нырнула за отворот бушлата и Чернов извлек маленькую, плоскую фляжку, потертую до блеска. Пробка со скрипом поддалась, и резкий запах ударил в нос.

- Спирт? – сощурился Осипов.

- Бери выше, - усмехнулся матрос. – Коньяк! С самой Самары берегу на особый случай. Не знал, правда, что такой случай выпадет…

Чернов покосился на Григория, ожидая одобрения. Тот кивнул и балтиец сделал короткий глоток.

- Ну… бывай, братец. Пусть земля тебе пухом…

Фляжка пошла по кругу, передаваясь из рук в руки с какой-то церимониальной торжественностью. Каждый, принимая ее, на мгновение задерживал дыхание, будто готовясь к исповеди.

Гущин принял сосуд первым. Его пальцы бережно обняли потертый металл, старый солдат посмотрел на свое отражение в блестящем боку, только затем поднес флягу к губам.

- Царствие тебе небесное, Иван, раб Божий… - глоток прервал речь. Глаза Лавра зажмурились – то ли от горечи напитка, то ли от горечи утраты.

Осипов долго держал флягу, грея ее в ладонях. Он ощущал, что должен сказать что-то героическое, как-то отметить заслуги Вольского в борьбе с мировым империализмом, но не мог подобрать нужных слов. Вернее – слова-то были, но все застряли комом в горле.

- Спи спокойно, товарищ, - только и сказал наконец комиссар.

Коньяк обжег глотку, но эта боль была приятной – настоящей, живой, в отличие от чувств, онемевших на войне, кажущейся бесконечной.

Когда очередь дошла до Малого, его худенькие ручонки дрожали, как лапы зайчонка, угодившего в капкан. Он сделал робкий глоток – и тут же закашлялся, согнувшись пополам.

- Терпи, казачок, атаманом станешь, - усмехнулся пулеметчик, хлопнув парня по спине.

Федор, получив полегчавшую фляжку обратно, собирался закрутить крышку, но вспомнил про еще одного попутчика.

- Эй, Егор! – окрикнул балтиец. – Подь сюды, помяни человека!

Тень проводника отделилась от дерева и повернулась спиной.

- Вот же пес, - прорычал сквозь плотно сжатые зубы Чернов, сжимая кулаки. – Ничего святого у человека!

- Оставь, - резко оборвал Григорий. – Два часа на сон и выдвигаемся.

Рассвет застал отряд врасплох. Бледный, безрадостный, обещающий еще один тяжелый день. Вдвойне тяжелый после бессонной ночи.

Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.