Небожительница⁠⁠

Черт меня дернул сидеть в ресторане «Ассоль» не в той куртке, где кошелек! Зачем я вообще оказался в Аркадии? Много раз говорил себе — дальше университета ни шагу! Но она, длинноногая небожительница в розовой маечке и белых, кардинально обтягивающих джинсах, которая сидит сейчас два столика налево в непонятной компании и еще ни разу не посмотрела в мою сторону, — она важнее всего. Я шел за ней от Дюка, ища повода. Потом я искал повод в трамвае. Я думал, она сойдет возле университета, и там уж я не ударю в грязь забралом, такие, как она, должны сходить к университету, — нет, только не в Аркадию! — вы помните, пару лет назад: Аркадия, текила, драки, пьянки, так вот, это всё был я, здравствуйте, — она доехала до Аркадии и вошла в ресторан «Ассоль», а повода я так и не нашел. Возможно, его просто не было. Я не стал мять ногами ракушечник, тоже вошел и сел. С размаху заказав (в этом месте не смеяться!) фаршированную рыбу и пятьдесят коньяка, принялся конспиративно смотреть. Всего пара шагов, я хорошо ее вижу, слышу, как она смеется, и готов выучить язык, на котором она говорит. Ее окружили и смешат, им там чертовски весело. Она невероятно, она окончательно красива. Как же мне быть без денег? Интересно, поверят ли мне здесь на слово? Зачем я заказал рыбу? Кто сегодня у нас вышибала?

Вышибала сегодня — крепкий парень; небольшого роста, жилистый, неулыбчивый. Жаль, такой и бьет хлестко, и бегает бодро. Раньше я предпочитал толстого, амбалистого вышибалу. Потом я перестал гулять в Аркадию. Итак, плохой стороной вышибалы была его профпригодность. Хорошей стороной было, что звали его Сёма. Тетя Римма всегда гордилась своим младшеньким, вырос лысым и серьезным, сразу и не узнать.

— Сёма, скажи своим, что бабки потом занесу, забыл дома дипломат с пиастрами.

Семен поморщился.

—Ти що, знову за старе? Опять в Аркадии?

— Сёма, не, вот видишь ту в розовом, я без нее жить не могу уже почти час. Ты раньше ее видел тут?

— Нэ було. — Сёма исказил себя гримасой, достал из кармана сотню и протянул мне. — Краще так, а то не оценят. Я тут недавно.

К своей, теперь законной, рыбе я вернулся, чувствуя себя великим комбинатором. Мое счастье в розовой маечке все так же было близким и недоступным. Я допил коньяк, оптимистично оценил свои возможности как беспредельные и стал замышлять план действий.

Ее компания состояла из двух парней ботанического вида и трех девиц, возможно симпатичных, если бы опять-таки не она, — рядом с ней меркло всё. Разливали одесское шампанское (а я бы и французского не пожалел). Она явно не выделяла никого из собутыльников, что меня ободряло. Так, а что же делать? Подойти и дать одному из ботаников в морду? Мысль глупейшая, но почему-то каждый раз приходит в голову. Пригласить медленно танцевать? Музыка, как на грех, взяла перерыв и курила возле Сёмы. Но даже если и пойти приглашать, как-то уж слишком коряво: «Разрешите, уважаемые ботаники, вашу девушку пригласить, нет, не эту, а вот эту» — и пальцем в ее сторону — тык! Или подбородок тянуть? Хорош я буду в ее глазах с таким планом действий. А вот пойдет она, к примеру, в туалет (они тоже туда ходят!). Подкараулить невзначай, завести степенный разговор. По дороге туда нельзя, она будет спешить. Значит, по дороге оттуда.

И об чем тут начать?

— А вы, девушка, извините, откуда?

— Из сортиру, а шо?

Что-то опять не клеится. Только ласты клеятся сами по себе.

Вот если бы, на мое забубенное счастье, крыша над ней рухнула, а я бы тут как тут подскочил таким атлантом и красиво подпер.

«Помни имя мое, красавица!» — хрипел бы я, врастая в землю родины под тяжестью бетонных конструкций. Потом бы она в больницу ко мне приходила, дарила лютики, гулять катала, пока новые ноги не отрастут. Что я тут несу с умным видом на язык, комбинатор позорный… тюлька тухлая… раз в жизни встретил такое чудо, и по нулям…

И тут я резко встал и достал из кармана роскошных брюк галстук «кыс-кыс». И повязал его умело.

— Мотя, Жора, к инструментам! — скомандовал я музыкантам. — Песссню!

Полилась музыка, я отставил микрофон — первому голосу Одессы микрофон не помощник — и, вложив всю мою страсть, всю нежность, бархатистость и мощь, все неслабое мое мастерство, запел:

— Мали-и-и-и-и-и-и-и-новый звон…

Да, меня выгнали из одесского театра, потому что от моего си-бемоль трескались медальоны Лефлера. Да, я сказал тогда на митинге, что не буду петь больше, потому как мир еще не заслужил такого голоса. Поэтому и на Евровидение не поехал, но сегодня я пою для тебя, любимая, для тебя одной, пою, стоя на одном своем колене, пою и сквозь толпу беснующихся, невесть откуда набежавших поклонниц я вижу, как ты слушаешь меня, точнее, не вижу, вижу, но плохо, девки с ума сходят — мешают разглядеть, а ты там плачешь, наверное… родная, не плачь, впереди у нас так много хорошего и прямо скоро — целая ночь... И тут я беру верхнюю ноту на две октавы выше композитора и держу ее, пока Мотя с Жорой не начинают стонать от усталости. Поклонницы валятся все как одна в обморок, даже не надо величавым жестом просить их расступиться, и тогда, наконец, я вижу тебя, но — что же это! — ты недовольно отворачиваешься от сцены, говоря:

— Гнатюк хренов, включили бы лучше радио…

И тут я резко встал и крикнул:

— Бью Правдюка! Яйца на кон!

Ближайшие ко мне официантки упали в обморок. В миг возникшие журналисты газеты «Вечерний Боделян» окружили меня, защелкали объективами и субъективами. Я расстегнул штаны, промял живот, вдохнул пару раз глубоко и помедитировал на скорую руку. Предыдущий рекорд — пятьдесят одно крутое яйцо — два года назад был установлен Гришей Правдюком. Он скончался из-за пробки по дороге в реанимацию. Благодарные одесситы хотят ставить Грине памятник, но жалеют на него столько яиц. И вот уже несут большое блюдо с вареными яйцами и лохань с майонезом. Я иду на это ради тебя, милая. Смотри же на меня, смотри во все глаза — первое яйцо, второе, третье, — люблю яйца с майонезом! — восьмое, девятое, — сегодня, блин, голодным не усну, — двенадцатое, тринадцатое, — пока все хорошо, — шестнадцатое, семнадцатое, — какие ж у одесских кур крупные яйца! — двадцать пятое, — без майонеза лучше, — тридцать пятое, — жарко! — тридцать восьмое, — устала челюсть, — сороковое, сорок первое, — ни шагу назад, — сорок пятое, — еще немного, еще чуть-чуть, — сорок восьмое, — вытрите мне пот, — пятидесятое, — поднимите мне веки, — пятьдесят второе, — давай! давай! — пятьдесят третье, — есть рекорд! — четвертое, пятое, — хреново-то как, — пятьдесят седьмое, — ради тебя, ради тебя, — пятьдесят девятое, — позовите доктора Циммермана! — шестьдесят первое, — ну шо, Правдюк, съел? — шестьдесят третье — сейчас взорвусь, — шестьдесят пятое…

Ты смотришь на меня с первого ряда широко раскрыв глаза, ты, расталкивая репортеров, ползешь ко мне. О великая сила любви! О годы тренировок! О вкус победы без майонеза! Толпа неистовствует, ты хлопаешь в ладоши, ты плачешь от счастья и гордости, — семидесятое! — семьдесят первое! — ты бьешь меня по щекам: «Не смей! Не смей! Выплюнь! Не надо!» — семьдесят пятое, шестое, седьмое, — «прекрати, слышишь меня, прекрати!» — я все вижу, все понимаю, но чисто машинально… восьмидесятое, восемьдесят первое…

— Ну и жри свои яйца! Обжора мерзкий! Боров! — смахнув слезы и парик, ты бросаешься вон из ресторана, вокруг меня ругань, майонез, крики: «А кто платить будет?», подо мной ломается стул, я падаю навзничь, всех тошнит, недоеденные желтки катаются по грязному полу…

И тут я резко встал, догадавшись, что означает сумка с гранатами и минами, так беззаботно болтавшаяся весь вечер на вешалке у соседнего столика, за которым сидят человек шесть негодяев бандитского вида. Особенно неприятно выглядит похожий на сисадмина небритый главарь. Но я опоздал — бандиты уже выхватили оружие и стали кидать гранаты. Одна из них попала на кухню и взорвала котел с борщом, куски сала полетели по залу, началась паника. Сёма рухнул на пол с простреленной ногой. Бандиты тем временем наставили огнеметы на ботаников и страшно хохотали. Трусливые очкарики, потеряв лица, лезли под стол. Только моя красавица не струсила, вскочила — и как даст главарю по морде чайником!

— Вяжите ее и везите в Турцию! — закричал главарь в гневе. — В Турцию! В самый паршивый бордель!

— Нет! — барахталась моя цыпочка в лапах негодяев. — Только не в Турцию!

— Ах ты, сука! — озверевший главарь замахнулся на мое счастье мохнатой ручищей с топором.

Неуловимым движением ноги я сломал ему руку в четырех местах. Сисадмин охнул и повалился под стол, где смелые ботаники взялись тыкать его вилками. Я перехватил брошенную в меня гранату и раздавил ее пальцами, предотвратив взрыв.

— Бросьте девушку! — крикнул я грозно. — Считаю до трех!

Бандиты переглянулись.

— По счету три бросать? — спросил один из них боязливо. — А куда?

— Убью, падаль! — рассвирепел я окончательно и толкнул на них огромный стол, прижимая мерзавцев к стене, чтобы они выронили связанную лианами девушку.

Они и выронили, но тут же стали толкать стол на меня, а я на них, они на меня, рулон с девушкой катался по столу, я напирал, мой гнев был сильнее их страха, но их было больше, мои пальцы, сжимавшие дерево, побелели от напряжения…

— Что с тобой? Тебе плохо?

Я не без труда оторвал руки от стола и поднял глаза. Она! Стоит рядом и гладит меня по бритой макушке! Как я упустил, как не видел, прозевал-проморгал-прошляпил, запутался в своем бреду, не заметил, как моя девушка встала из-за стола, подошла и, наклонившись к моему лицу, заговорила со мной!

— Ты так тяжело дышишь. Тебе нехорошо? Почему ты молчишь?

Я потерялся совсем, открыл рот и бездумно водил руками, будто подавился.

— Ах, ах, ты подавился! Сейчас я постучу и еще, знаешь, руки вытяни вверх, вот так, вот так, и выдохни сильно!

Я послушно тянул руки, не зная, как себя в них взять.

—Уже лучше, — наконец прохрипел я. — Почти.

«Почти» я добавил, испугавшись, что она уйдет. Странно, как спросонок, звучал мой голос.

— Я посижу с тобой, вдруг опять закашляешься, хорошо?

— Да, конечно, буду рад… сильно, — я напрягся (не упустить, не упустить!). — Ты красивая… очень… я смотрел, сидел и… и смотрел.

— Ты еще и в трамвае ехал за мной, да?

— Да, и у Дюка… где ты газеты смотрела… я тоже был…

— Правда? — она рассмеялась звонким хрусталем.

— Правды нет, только труд за две копейки. — Все, на что был способен мой мозг, это ввернуть не к месту старую одесскую шутку, спасибо ему и за это.

Она улыбалась.

— Ты такой забавный. Ты мне нравишься. Меня зовут Уля.

— Уля… — пролепетал я с явно дурацкой улыбкой.

— Ты тоже Уля? — она игриво прищурилась.

Я снова растерялся и натурально забыл свое имя.

— Может быть, ты — Боря?

— Ага, Боря, — кивнул я машинально.

— Вот и ладушки. Я бы позвала тебя за наш стол, но мои друзья не знают земных языков, хочешь, пойдем к морю? Тебе нужно хорошо подышать, я так испугалась, когда ты подавился.

Она встала и, взяв меня за руку, мягко потянула за собой. Мы вышли из ресторана и, не разнимая рук, — ее ладонь такая легкая! — стали спускаться к пляжу по большим ступеням, белеющим в темноте.

Надо было что-то срочно сказать. Где ж ты, врожденное остроумие? Кто тут гордость Одессы говорить и показывать? Вот уже и пляж, вот уже…

— Уля!

— Да? — она охотно обернулась.

— Видишь вон те железки?

— Вижу, — сказала Уля, с интересом вглядываясь в темноту.

— Там раньше ларек стоял. Как бы… шаурма, кебаб, говно всякое… ох, извини, то есть…

— Ничего, ничего, — она внимательно слушала. — Ну?

— Так там это… там… в общем, такая драка была, прямо поножовщина, кровищи было аж до ступеней, — выдохнул я.

— Ах! — Уля вскрикнула, прижав ладошку ко рту. — Какой ужас! Но ты так интересно рассказываешь!

— А море видишь? — продолжил я, еще не зная, что сказать дальше.

— Что? И там тоже?! — ее восхитительные глазки исполнились сострадания.

— Не, я это… красивое, море красивое ночью, луна светит и… типа все такое, — сообщил я Уле и больше жизни захотел прижать ее к себе навсегда.

Подгоняемый темными волнами ветер трепал ей волосы. Я встал перед нею, чтобы защитить от холодных порывов.

— Ты хочешь поцеловать меня? — спросила Уля и положила руки на мои плечи.

Ее глаза... близко, близко.

Все закружилось. Я медленно, как не спугнуть бабочку, наклонился и поцеловал ее. Губы — сбитые сливки! — были нежны и податливы. Она прижалась ко мне всем телом. Я торопливо перекинулся на ее шею, плечи.

— Не спеши, милый, просто обними меня покрепче и постоим так.

Мы замерли, обнявшись, аромат ее волос смешивался с запахом моря. Наверху играла музыка, красиво пели про малиновый звон. Уля, Уленька… Чем я заслужил этот вечер, что я такого совершил? Ведь не помогал никому, не строил, не сажал деревья, водку жрал да дрался, мамку до инсульта довел, обманывал друзей, женщину хорошую обидел, Катя — ведь моя дочка, знал я это, всегда знал, а ушел, подлец подлецом, думал только о себе, хотелось погулять еще, а сам-то… ни прощать не умел, ни любить, а теперь и поверить не смею, а всё — явь, и воздух, и море, и ночь, и Уля, девочка моя, счастье мое, радость, жизнь моя, любимая…

— Боренька, милый, мне пора, — сказала она грустно.

Ее глазки, чистые и прекрасные, стали еще больше от слез.

— Как пора? Зачем? Я… я люблю тебя, Уля, я…

— Знаю… Знаю, мой милый, ненаглядный мой, и поэтому ты сделаешь так, как я скажу. Ведь сделаешь, не обманешь?

— Да… Но…

— Тихо, тихо… не говори ничего… не иди за мной, мне пора, правда пора, подожди здесь десять минут, потом возвращайся в город. Да, деньги в ресторане отдавать не надо, мои друзья заплатили.

— Уля, не уходи, как мне найти тебя, я ж не знаю… телефон там… или…

— Боря, — она внимательно смотрела мне в глаза, — сделай, как я сказала.

Наклонив мою голову, Уля поцеловала меня в лоб, быстро повернулась и ушла, оставив меня стоять с опущенной головой.

— Не оборачивайся! — услышал я ее голос.

Одна за другой накатывались волны, осенний ветер проникал под одежду, я стоял не шелохнувшись. Большая волна, разогнавшись, докатилась до моих ботинок. Я вздрогнул, оглянулся — никого! — и бросился по лестнице вверх. Аллея была пуста, я повернул налево — в темноту, сквозь колючие ветки. Я видел странный малиновый свет между деревьями и бежал на него. Ботинок соскользнул с ноги, я упал, поднялся, снова упал, ветви били меня по лицу, цепляли за ноги. Наконец, тяжело дыша, я выскочил на поляну. Огромный диск, негромко жужжа и покачиваясь, поднимался над травой. Маленькие иллюминаторы от быстрого вращения слились в яркую полоску. Вот уже детали перестали быть различимы, диск поднялся выше деревьев и принялся быстро набирать высоту. Подбежавший Сёма, как и я, стоял, задрав голову вверх. Не прошло и пары минут, как диск затерялся на Млечном Пути. Стало темно.

Сёма протянул мне ботинок:

— Нашел вот, взуй, а то поранишься.

Я завязал шнурки покрепче, потом, порывшись в карманах, протянул Сёме мятую сотню. Он кивнул. Возвращались молча, лес быстро кончился, мы вышли на освещенную аллею, где разминулись: Сёма пошел к ресторану, а я к остановке, в надежде на последний трамвай.