Михаил Крейнцин: я - разведчик (Часть 3)⁠⁠

(Михаил Крейнцин: я - разведчик (Часть 1))

(Михаил Крейнцин: я - разведчик (Часть 2))

– Такое положение было только в Вашей дивизии?

– Я не хочу говорить про другие дивизии, но пехоты к концу войны конкретно у нас уже не оставалось. Артиллерии – море, ногу поставить негде, везде артиллерийские позиции, танков – да в каждом бою десятками горят, а пехоты нет… А каждый населенный пункт пехота должна брать, одними артиллеристами передовую не удержишь.

Что происходило в Восточной Пруссии. Людей в пехоте или кот наплакал, или всех уже, еще вчера, выбило из строя. Что делало командование дивизии.Чтобы штурмовать какой-нибудь населенный пункт, создавались сводные отряды – бойцов наскребали туда со всех полков. Майора Колесникова – опытнейшего офицера, мастера атак и прорывов – назначат командовать, он соберет человек сто, и в атаку.

А представьте себе беспрерывный бой за какой-то поселок Алькен, который три раза у нас немцы отбивали. Трое суток шел бой. В последнюю атаку на Алькен нас шло двадцать три человека.

Другой пример. Бой за Тольксдорф – городок, ставший у немцев неприступной крепостью.

Двух-трехэтажные каменные дома, превращенные в крепости, в каждом подвале пулеметная точка, и немцы стойкие попались, кадровые, среди них были и курсанты, между прочим, так они за каждый метр с нами бились с остервенением.

Сплошная беспрерывная рукопашная схватка. Резня беспощадная на каждом шагу. После того как мы Тольксдорф взяли и всех немцев добили, то живые из сводного отряда стали собираться на городской площади. Всего одиннадцать бойцов и офицеров, остальные или убиты, или тяжело ранены.

Упразднили в полках все стрелковые батальоны, создали сводную боевую группу из офицеров при учбате дивизии, добавили еще оставшихся в живых человек пятьдесят сержантов и рядовых красноармейцев, и на штурм.

Это в сорок пятом-то году!... Кадрировали полки!У артиллеристов и минометчиков оставляли в расчетах по три человека на ствол, остальных с винтовкой в стрелковую цепь.

Настроение у нас было весьма хреновое. Каждый день бои. В каждом поселке или фольварке немецкие засады или все вокруг заминировано. Грязь, постоянные дожди, туманы такие, что в трех метрах не видать ни зги.

23-го февраля немцы перешли в наступление, причем как катком асфальтовым прошли. Комполка Григорян собрал все, что было под рукой, – получилось две роты из тыловиков, по пятьдесят человек в каждой. Одной ротой поставили командовать лейтенанта Сиротина – боевой парень был, пять или шесть раз раненый за войну. Вторую роту из обозников принял под командование старший лейтенант Антонян, и я был свидетелем, как подполковник Григорян по-русски и по-армянски просил Антоняна продержаться подольше, чтобы успеть знамя полка вынести в тыл. Пополнение шло не потоком, а жиденьким ручейком, но присылали тех, кто для настоящей войны совсем не годился: недавно мобилизованных молдаван, западных белорусов и прибалтов из запасных полков, большинство из них были немолодые, семейные, и они воевать не хотели или не умели. Я не преувеличиваю. Не было русского пополнения, а как без него можно воевать?! Только перед штурмом Кенигсберга к нам привезли нормальное пополнение, 1926-1927 года рождения, но они и повоевать не успели.

Возможно, в других стрелковых дивизиях, которые готовили специально в резерве фронта к штурму Кенигсберга, в стрелковых полках хватало народу, но мы воевали до последнего человека в строю, и очень многие погибли всего за шаг до Победы.

– Когда немецкое сопротивление в Восточной Пруссии начало ослабевать?

– В середине марта они сломались. Прижатые к берегу моря они пытались переправиться на косу Фриш-Нерунг, а мы им не давали этого сделать. Немцы стали тысячами сдаваться в плен. Сотни брошенных на берегу машин, бронетранспортеров, артиллерийских орудий, тысячи повозок, десятки целых танков, оставленных экипажами.

Все было забито брошенной немецкой техникой до самого горизонта. Трофеев не счесть.

Наша авиация, обычная и реактивная артиллерия добивали их беспощадно, натуральный расстрел, били по ним без остановки, и немцы, понимая безвыходность ситуации, просто поднимали руки вверх. Это место называлось раньше – коса Фриш-Хафф.

Тысячи немецких трупов валялись на берегу, и сотни плавали в воде. Мы несколько раз захватывали набитые вермахтом десантные баржи, не успевшие переправиться, застрявшие у кромки. Немцы спускались с барж, складывали оружие в одну сторону, часы в другую.

А куда им было деваться.

Или одновременно приходили сдаваться сразу по семьсот немцев. Строем, под белым флагом. Так такую массу в тыл на место сбора пленных конвоировали всего десять-пятнадцать бойцов.

Мы ликовали, но именно в этом месте мне пришлось принять очень тяжелый бой.

В этих невообразимых завалах и нагромождениях брошенной техники, в лабиринтах из железа засели эсэсовцы, власовцы, прибалты – каратели, офицеры – словом, все те, кто решил в плен не сдаваться и сражаться до последнего. Немцы тоже умели умирать. И нам приказали зачистить этот участок. Одной сводной ротой. Очень тяжелый бой. Пошли цепью в эти завалы. И тут началось: стреляют снайперы, пулеметы в упор. У нас было три офицера, так их убило уже в первые минуты зачистки, и мне пришлось на себя принять командование группой.

Человек пятьдесят власовцев и прочих предателей и немецких сволочей все же мы взяли живыми, они в последнюю минуту передумали умирать и подняли руки, но их до штаба не довели. Если честно, там, вообще, в итоге пленных не оказалось. Всех в расход… Но за то, что мы в этот день пленных на месте порешили, мне лично пришлось потом отвечать, и только случай спас меня от сурового трибунала. Позже расскажу…

– Следующий вопрос. Штурм Кенигсберга.

– Нашей дивизии в этом штурме достался счастливый жребий. Нас перебросили северо-восточнее Кенигсберга, шли несколько дней, больше ста пятидесяти километров. Остановились в немецком поселке Трутенау. Перед нами был форт № 4 – один из пятнадцати главных фортов в кольцевой оборонительной системе Кенигсберга.

Еще при первой январской попытке захватить Кенигсберг с налета знаменитая 1-я гвардейская Московская пролетарская стрелковая дивизия захватила форт Понарт, форт № 9, и нас, человек по пять от каждого батальона, повезли в этот форт знакомиться с устройством немецкой обороны. Но форт № 9 был почти полностью разрушен – мы походили, посмотрели толщину стен, капониры, глубину и ширину рва перед фортом и нам стало не по себе. Представили, как атаковать придется в лоб такую крепость… Да ладно с ними, с фортами, самое страшное было другое: вся местность перед нами представляла сплошную цепь дотов и дзотов, железобетонные колпаки с пулеметами, немцы их даже не маскировали.

А те, кому довелось на войне хоть раз дот штурмовать, знают, сколько народу погибнет, пока дот возьмешь. За нами уже стояла тяжелая артиллерия большой мощности, калибром 203-мм, но мы сомневались, что это нам поможет. И когда начался общий штурм Кенигсберга, нашей дивизии неимоверно повезло. Форт № 4 сдался без боя.

А гарнизоны дотов после часового артобстрела оставили позиции и ушли к центру города.

Мы продвигались вперед, встречая незначительное сопротивление, были лишь небольшие стычки. Даже не хотелось верить, что так бывает.

Через несколько дней нас вывели из города, поставили на береговой линии и больше мы в бой не вступали. Начали долго и бурно отмечать свои достижения, мы осознали, что остались живы… И все равно еще долго не могли поверить, что для нас война закончилась и что мы будем жить. Даже слухи, что нас будут перебрасывать на Дальний Восток на войну с японцами, ничем не омрачали нашу великую радость. Мы были готовы воевать дальше, если Родина прикажет.

А дальше со мной очень интересная история приключилась. Когда-нибудь в другой раз расскажу.

– В 1985 году Совет ветеранов Вашей дивизии обратился в ЦК КПСС и Верховный Совет СССР с просьбой вновь рассмотреть представления на звание Героя Советского Союза, наградные листы на ГСС, нереализованные в годы войны, на девять человек из состава 51-й стрелковой дивизии. Все девять бойцов и офицеров были представлены на это высшее звание за бои в Пруссии зимой 1945 года. Среди фамилий, указанных в этом обращении, была и Ваша. Прокомментировать не желаете такой факт?

– А зачем?.. Я даже семье об этом никогда не рассказывал.

Ответ из Верховного Совета был однозначный: данный наградной материал не обнаружен – не сохранился. Представляли за Тольксдорф. Я лично эти наградные листы не видел. Просто в штабе полка перед заполнением наградного листа уточняли все биографические и прочие данные, потом только сказали, что комдив Хвостов все наградные подписал и они ушли наверх, на подпись в штаб армии. А после никто по этому вопросу и не заикался, а я и не интересовался.

Вы не представляете, сколько сотен бойцов из разных дивизий было представлено к высоким наградам за ту же Восточно-Прусскую операцию, а получили их единицы.

И никто не знает: а остальные почему нет?

Может, просто папку с наградными листами в штабе армии потеряли, а может, по анкетам зарубили. Совет ветеранов поставил меня в известность, что такая просьба подана в Верховный Совет, но я заранее знал, что ничего из этого не выйдет.

Я был простой сержант, наградами не интересовался.

В мае 1968 года меня вызвали в военкомат, где вручили второй орден Славы III степени, которым я был награжден за бои лета 1944 года. Этот орден искал меня с войны. Так что у меня два ордена Славы одной степени. И вдруг меня военком спрашивает: «Михаил Исаакович, а вы знаете, что у вас стоит пометка в личном военном деле – “в 1945 году представлялся на звание Героя Советского Союза”?», на что я ответил: «Ошибочка, не было такого…»

Еще я на войне получил две медали «За отвагу» и орден Красной Звезды. Мне хватает.

Кстати, Совет ветеранов дивизии отдельно обратился в Верховный Совет СССР с просьбой вновь рассмотреть наградной материал на легендарного разведчика Георгия Георгиевича Шубина, который также представлялся в годы войны к званию Героя за свой беспримерный героизм. И тоже безрезультатно.

– Вернемся к Восточной Пруссии. Вопрос сформулирую нейтрально – «Отношения с местным немецким населением».

– Я понимаю, о чем конкретно Вы спрашиваете. Было. Всякое…

Всей правды рассказывать не буду.

Первое время гражданских немцев мы не видели – они были отселены из прифронтовой линии.

Потом, в феврале, ближе к Кенигсбергу, мы с ними сталкивались на каждом шагу.

Немцы были смертельно напуганы слухами, что Красная Армия уничтожает всех поголовно, пропаганда Геббельса работала на всю катушку. Я лично видел пару раз, как в домах лежали мертвыми целые семьи, принявшие яд прямо перед нашим приходом.

Было насилие, не отрицаю. Этим занимались или штрафники, которых в Пруссии на передовой тогда было пруд пруди, или тыловики. Когда атаковали в районе порта Розенберг, то нас было человек сто от всего полка, а рядом – три штрафных роты, сведенных в одну боевую группу, которым еще перед атакой дали выпить, кто сколько пожелает.

Простая пехота могла сдуру сжечь фольварк, какую-нибудь усадьбу, но цивильных гражданских немцев никто по кюветам не расстреливал. Этого не было. До этого не доходило…

Вот представьте простого бойца 51-й стрелковой, который выжил в аду передовой, прошел огонь без медных труб, десятки боев от Ржева до Кенигсберга, весь изранен, который все время видел, на долгих верстах своей войны, только сожженные, разоренные, разрушенные немцами наши города и деревни на Смоленщине, в Белоруссии, потерял в боях десятки товарищей, да на войне еще все его родные братья убиты или покалечены, а в тылу четвертый год подряд, изнемогая от лишений военного лихолетья, голодает его жена с детьми.

И тут перед ним совсем не тронутый войной, ухоженный, красивый немецкий сельский поселок или усадьба: двухэтажные каменные дома, кафель и электричество, прекрасная сельскохозяйственная техника, богатое убранство, мебель и прочее, а в хлеву любого и разного домашнего скота немерено стоит, в подвалах запасы еды такие, что на пятилетку всей роте хватит. И это просто начинало бесить – все понимали, что все это награблено, все это на нашей крови. Но и тут еще бойцы держались, только удивленно цокали языком, охреневали от увиденного и хмурились. Срывались, я сам видел, как это происходит, когда вдруг взгляд останавливался на выставленных в ряд семейных фотографиях хозяев этого дома или усадьбы, а там – улыбающиеся холеные лица сыновей в эсэсовской или в офицерской форме. И сразу боец начинал крошить очередями из ППШ все подряд – от мебели до люстры. А потом и палили эти дома почем зря.

Еще зависело, если поселок взят с боем или без. Даже внешне пустой фольварк или селение могли оказаться ловушкой, где в засаде нас ждали пулеметчики или одуревшие фольксштурмовцы с фаустпатронами. Да еще каждая дверь заминирована – потянул за ручку двери… и прямиком на тот свет. Такой бой мог закончиться тем, что все за нашей спиной потом горело, как говорится, синим пламенем.

Ненависть к немецкой нации была лютая. Сама долгая кровопролитная до сумасшествия война и статьи товарища Эренбурга хорошо поработали над нашими чувствами.

У нас уже не было ни капли жалости к кому-либо. Эксцессы с женщинами были, но опять повторюсь, этим занимались в основном пьяные штрафники, бывшие уголовники или отдельные подонки из тыловой братии… У нормальных порядочных людей сама мысль о насилии над женщиной вызывала отвращение. Офицеры если видели такое дело и не боялись пьяных бойцов, то обычно вмешивались и препятствовали «продолжению банкета», а замполиты, так те вообще сразу доставали пистолет из кобуры – не позволяли, чтобы это приняло характер массовой мести.

Мы не были ордой Чингисхана, но право на месть у нас было.

Только каждый мстил по-разному. Кто-то – только в бою, кто-то – только «на немке».

А в апреле вообще командиры и особисты гайки закрутили до упора, гражданских немок уже никто не трогал – за это без промедления отправляли в трибунал.

– Трофейная тема.

– Простого бойца трофейная лихорадка не затрагивала. Ну, набьет пехотинец барахла в вещевой мешок, возьмет в пустом немецком доме, что ему приглянулось.

Но уже в следующей атаке этот его набитый вещмешок и погубит – будет торчать горбом – а лучше мишени для немца и не придумать. В атаку всегда ходили налегке.

Часы забирали у пленных, портсигары, а другие трофеи на передовой для стрелка не годились – тяжело таскать, да и хранить негде. Обручальные кольца с пленных и с гражданских никто в открытую не снимал – это считалось чистой воды мародерством, и за это сурово наказывали.

Меня лично из трофеев интересовали исключительно выпивка и еда.

Потом, когда разрешили отправлять посылки, я задумался. Родителям захотелось что-то привезти: маме – приличное пальто, отцу – костюм. Перед нами стояли брошенные хозяевами магазины, набитые красивой добротной одеждой. Я нашел что-то подходящее, ждал, когда дойдет моя очередь на отправку посылки, хранил эти вещи на подводе у минометчиков, а потом угодил под арест на несколько дней, возвращаюсь, а мое барахло уже кто-то стащил. Домой вернулся пустой: из всех трофеев только три пары часов и немецкий офицерский кинжал, как память о войне. Еще несколько осколков, застрявших в теле с сорок второго года, тоже мои «трофеи».

Конечно, я, как и многие бывалые молодые фронтовики, имел пару пистолетов: и парабеллум, и инкрустированный офицерский вальтер, причем оба добытые в бою, а не с трупа взятые.

В июле нас пешим маршем отправили из Пруссии в Польшу, а потом и дальше, в белорусский город Гродно. На границе стояли «зеленые фуражки» – настоящая застава на переходе, они проверяли вещмешки у каждого бойца. Еще до этого все наши личные вещи были неоднократно проверены особистами и своими офицерами, но там еще можно было пережить шмон, а тут пограничники устроили очень тщательный досмотр, и мне пришлось оба эти пистолета выбросить еще на подходе к пограничному переходу.

Позже, в послевоенной Москве несколько раз были ситуации, когда мне бы личное оружие пригодилось бы, и я даже сожалел, что не нашел в сорок пятом году способа пронести пистолеты через заставы. А может, и к лучшему, что у меня их уже не было…

Серьезные трофеи могли набрать только артиллеристы или танкисты, у которых было место, где все трофейное добро хранить подальше от чужих глаз.

Ну и, конечно, на «трофейной ниве» особо отличились старшие офицеры, про которых говорили: Полковник пол-Германии везет. Это было нечто. Я когда ненадолго попал под арест, то нас, арестованных, использовали как грузчиков – приводили под конвоем, все по уставу, на станцию, где мы грузили в вагоны трофеи для старших офицеров нашего корпуса.

Говорили, что от полковника и выше специально выделялся пустой вагон для «нахапанного добра по репарациям». Не думаю, что такой приказ существовал на самом деле. Не могу поверить, но мы таскали по мосткам в вагоны все, что только можно представить, – от дубовых комодов до роялей… Начальство себя не забыло...

– Ваше отношение к политработникам?

– Нормальное. Армия напоминала модель гражданского общества. Если в заводском цеху были свой комсорг и парторг, так и в стрелковом батальоне была та же структура. Отношение к политработникам 3-й МКСД у меня самое хорошее – это были прекрасные смелые люди.

Настоящих комиссаров я видел и под Демянском, пример – тот же Болтакс или майор Князев в нашем 348-м стрелковом полку в 51-й СД.

В партию я свято верил, вступил в ее ряды в 1943 году по зову сердца, перед боем.

В конце войны политработники на передовой появлялись в основном в затишье, но никто не пытался их прямым текстом обвинить в нежелании воевать. Просто война стала другой и люди тоже. Они занимались своим делом – политработой. В сорок пятом я их в бою не припомню.

Парторги рот и батальонов собирали коммунистов перед серьезными боями, но разговор шел спокойный, без пафоса и скандирования лозунгов – все и так прекрасно знали, что коммунист обязан в атаку идти первым. Замполит батальона мог пройтись по траншеям на передовой, сказать пару слов. У меня нет к ним претензий. К концу войны, кстати, намного меньше стало ура-патриотизма и пропаганды, и политсостав понимал, что бойцы заматерели на войне, сами нацелены на бой, наше желание отомстить немцам было сильнее любого другого.

В атаку бойцы поднимались молча или с матерными словами.

Никто, нигде и никогда не кричал в атаке «За Сталина!» – это наглая брехня, выдумка политработников. Только они, политруки, по инструкции и могли такое крикнуть, а простому русскому человеку – рядовому красноармейцу – когда он на смерть идет, товарищ Сталин вообще никаким боком не нужен и не вспоминался.

Источник: https://iremember.ru/memoirs/razvedchiki/kreyntsin-mikhail-i...