Михаил Крейнцин: я - разведчик (Часть 1)⁠⁠

В 41-ом на защиту Москвы встал цвет московского рабочего класса и интеллигенции. Это были настоящие патриоты, готовые к самопожертвованию ради своей страны и своих убеждений. Немногим из них удалось уцелеть в Вяземской катастрофе, пройти плен или выжить в зимних боях в снегах Подмосковья. Михаил Исаакович Крейцин четырежды раненый и многократно награжденный, один из тех кто прошел войну «от звонка до звонка» от Москвы до Кенигсберга.

– Родился в 1923 году в местечке Добровеличковка Одесской области в семье рабочего. Мой отец, простой человек, был участником Первой мировой войны, затем воевал всю Гражданскую войну, служил в кавалерии, был изранен в боях: у него на правой руке были отрублены пальцы, и он имел еще четыре ранения, полученные на разных фронтах. Детство мое было безрадостным, голодным, вспоминать о нем не хочется. Я окончил семь классов еврейской школы, и, когда мне исполнилось 15 лет, наша семья переехала в Москву, где я поступил в машиностроительный техникум имени Орджоникидзе. Жили мы сначала в рабочем бараке во Владыкино. Отец пошел работать на завод, а мой старший брат Самуил, 1922 г. р., поступил в институт. Я был комсомольцем, искренним патриотом, усиленно занимался спортом, готовил себя к армейской службе: окончил школу ворошиловских всадников, курсы мотоциклистов и незадолго до войны прошел обучение в школе снайперов, куда отправляли самых отборных допризывников. Перед началом войны я работал на заводе оборонной промышленности № 213 слесарем-сборщиком авиаприборов. После окончания 3-го курса техникума учащиеся были обязаны пройти годовую практику, работая на заводе, где мы поочередно делали ротацию в токарном, слесарном и сборочных цехах. Время было неспокойное, как говорят, предчувствие грядущей войны было у многих, ее запах так и витал в воздухе, все шло к войне.

Халхин-Гол, война с Финляндией, присоединение западных территорий, постоянный и непрерывный поток откровенно милитаристской пропаганды – все это готовило нас к новым «походам». Отец открытым текстом, не боясь никого, говорил, что скоро начнется война с немцами. И для меня известие о начале войны не было чем-то потрясающим, я знал, что так и должно было случиться. В начале июня нам объявили, что рабочие завода и учащиеся нашего техникума не подлежат призыву: как и все работающие на заводах оборонного значения мы получили бронь – отсрочку от призыва до конца войны.

С августа месяца, когда начались постоянные налеты немецкой авиации на Москву, я фактически жил на заводе в Филях: днем – работа в цеху, ночью дежурили на заводских крышах, чтобы, если придется, тушить немецкие зажигательные бомбы. В августе 1941 года в нашем доме расположился штаб формируемой дивизии. Старший брат, Самуил, уже призвался и ушел на фронт (ему, образно говоря, сильно повезло – он служил радистом в артиллерийском полку в Заполярье, а там было очень много шансов уцелеть), а меня дважды в военкомате «завернули», когда я приходил проситься добровольцем на фронт.

Возраст призывной, но требовали, чтобы завод снял с меня бронь, а на заводе, в спецотделе, мне начальники кричали следующее: «Только предатели в такой трудный для Родины час могут оставить завод» – и что никакого документа в военкомат я не получу, мол, иди, работай; «…в Красной Армии штыки, чай, найдутся, без тебя…» – это был тупик, выхода из которого я не знал. Даже когда в июле – августе в Москве были сформированы первые дивизии народного ополчения, с завода № 213 отпустили в армию всего несколько десятков коммунистов по списку... и все. В конце сентября 1941 года наш завод (почти все рабочие уезжали вместе с семьями) был эвакуирован в город Энгельс, в Поволжье. Я в эвакуацию со всеми не поехал.

– Почему решили остаться в Москве?

– Рабочих в эвакуацию забирали по домам и за мной прислали машину. В кузове грузовичка уже было несколько наших студентов. Машина остановилась передо мной, оставалось только закинуть вещмешок в кузов и самому залезть, а я не могу запрыгнуть, словно какая-то неведомая сила не дает мне сделать этот последний шаг. И тут один из наших студентов произносит следующее: «Мишка, что мнешься, залезай. Ваши все уже и так из города драпанули!», намекая на мою национальность. Меня как кипятком от этих слов ошпарило, и я, обматерив этого товарища, развернулся и пошел прочь от машины.

Через тридцать с лишним лет мы с ним случайно столкнулись. Был один знаменательный осенний день, на параде, когда все при параде, при регалиях. Он меня узнал и окликнул, стал рассказывать, что после окончания техникума весь наш курс или оставили на заводе, или, он это подчеркнул, в приказном порядке часть ребят отправили учиться дальше, в Казань, в авиационный институт. На фронт никто из студентов с нашего курса не попал из-за брони, а сам он теперь человек непростой, авиаконструктор, но говорить об этом много не может, только распахнул пальто и показывает пальцем на звезду Героя Соцтруда на лацкане пиджака. Потом он задает вопрос: «А ты куда, тогда, в сорок первом году подевался? Мы тебя вспоминали, ты же у нас самым лихим был…» Тут и пришла моя очередь свою грудь в орденах слегка показать.

Я только сказал: «Это, Саша, частично благодаря тебе. И четыре мои ранения тоже. Мои же все из столицы драпали, как ты тогда сказал?»

А он, конечно, деталей того дня не помнит, это и понятно. Больше с ним не встречался…

Сразу хочу заметить, что мое решение остаться – это рядовой поступок, а не что-то особенное. Когда я вступил в ополчение, то оказалось, что таких как я, отказавшихся отправиться в эвакуацию и добровольно ушедших в ряды ДНО, только с нашего авиазавода было триста человек. Родина нам была дороже собственной жизни.

Остался в Москве – холодной, мрачной, застывшей в страхе и в напряжении.

15-го октября, в один из самых тяжелых дней, когда началась паника, и когда многим казалось, что город скоро сдадут немцам, я вступил добровольно в ряды 3-й Коммунистической дивизии московских рабочих, был зачислен в 3-й стрелковый полк дивизии, где стал бойцом отделения разведки и связи 3-го батальона. В этой дивизии я прослужил до своего первого ранения в конце февраля 1942 года.

– Про ополчение можно подробно рассказать?

– Начнем с того, что была первая волна московского народного ополчения – двенадцать стрелковых дивизий, которые сформировали по специальному указу о создании дивизий ДНО. Дивизии формировали по районам города, и желающих в них попасть было раза в два больше, чем могли принять в ряды ДНО. Набрали двести тысяч человек, все добровольцы и настоящие патриоты: рабочие московских заводов, студенты, представители научной, технической и творческой интеллигенции, работники наркоматов, вчерашние школьники – все эти люди, не подлежащие на тот момент обычному армейскому призыву, добровольно, по зову сердца и совести, вступили в дивизии народного ополчения. Через месяц эти дивизии ушли на фронт и все оказались в Вяземском котле, где погибли в полном составе. Из этого окружения мало кто вышел, почти все погибли в бою или в концлагерях в плену. Цвет нации, лучшие люди столицы. Выжили из них считанные единицы из каждой дивизии. Я не буду сейчас рассуждать, как ДНО были экипированы, вооружены и подготовлены к бою, в сорок первом все было на скорую руку, но их просто как «пушечное мясо» пустили под нож. У меня товарищ попал в Краснопресненскую дивизию московского народного ополчения. Он выжил: сначала плен, потом побег, два года в партизанах, затем вернулся в армию и дошел до Берлина. Редкое везение.

Так он рассказал, как эту дивизию за один день немцы танками передавили. И что в этом «котле» под Вязьмой происходило… Не дай бог кому-то представить, что там на самом деле произошло. Это больше чем трагедия… А с другим бывшим ополченцем по фамилии Маневич я недавно здесь столкнулся. Он попал в 21-дивизию народного ополчения Киевского района Москвы. Двенадцать тысяч человек. Дивизия была сформирована в основном из научных работников и студентов. Тоже сгинула в окружении. До конца войны дожило двести двадцать бывших ополченцев.

В октябре, когда над Москвой реально нависла угроза, что город будет захвачен, был издан указ о формировании второй волны московских ДНО.

После войны говорили, что хотели создать пять дивизий, и вроде добровольцев нужное количество набралось, но не было оружия и обмундирования, так ограничились двумя, и в такую 3-ю Коммунистическую дивизию московских рабочих я попал.

Сначала я явился в ЦК ВЛКСМ и там получил направление в военкомат Киевского района, где набирали личный состав в рабочий коммунистический батальон. Из военкомата нас отправили в штаб формируемой дивизии. В здании школы расположилась дивизионная приемная комиссия, которая распределяла зачисленных по полкам. Огромная людская масса вокруг – не пройти, не протолкнуться. От каждого района города пришли рабочие добровольческие батальоны, отдельно стояли истребительные батальоны, толпы добровольцев, и все ждали, когда их распределят и окончательно решат судьбу. Потом говорили, что только рабочих батальонов было больше тридцати. Они все массой, организованно явились, их сразу направляли, командиры выкрикивали: «Таганский батальон, Пролетарский район», и эти районные батальоны выдвигались строем на место формировки. А была еще большая масса одиночек с направлениями от ЦК комсомола и просто явившихся по собственной воле.

Я в толпе отстал от своего батальона Киевского района. Увидел Лёню Кофмана, товарища моего брата по институту, кричу ему: «Лёня! Выручай, своих потерял!», – он меня забрал из толпы, быстро разобрался кто где и буквально втиснул в мою группу, которая уже получила назначение, и вскоре я оказался на месте формировки 3-го полка создаваемой 3-й Коммунистической дивизии московских рабочих ДНО. Повели в сторону Тимирязевской академии, ночевали мы в корпусах Пищевого института, но уже через двое суток нас вывели из города: мы оказались в большом лесу, в направлении на Калугу, вырыли себе землянки и стали ждать, когда нас вооружат и обмундируют. А примерно пять тысяч добровольцев, которых 3-я дивизия уже не смогла принять, отправили на формировку другой, новой дивизии под номером четыре – из них сформировали отдельную стрелковую бригаду, и вскоре они заняли позиции в обороне возле нас.

– Что за люди служили в Вашем полку? Как определяли, кого из добровольцев в какое подразделение направить? Как вооружили ополченцев? Какую боевую подготовку успели пройти красноармейцы ДНО до первой схватки с противником?

– Контингент был просто необыкновенный, замечательный и примечательный во всех отношениях. Дивизия называлась Коммунистической, поскольку туда первым делом зачисляли коммунистов и комсомольцев – людей идейных, готовых к самопожертвованию ради своей страны и своих убеждений, настоящих патриотов. 70 % личного состава дивизии были коммунисты и комсомольцы. Примерно 50 % были люди с высшим образованием, что само по себе для того времени являлось уникальным случаем.

Студенты, аспиранты, научные работники, преподаватели вузов, профессура, люди с необычайным интеллектом и способностями, талантливые, но совершенно не имеющие воинских навыков, никакой боевой подготовки.

Было множество белобилетников и людей ограниченно годных к призыву по здоровью, но добровольно ушедших в ополчение. Они оказывались вместе, в одной роте или батальоне, с простыми рабочими Метростроя, завода имени Калинина, Московского автозавода, и все нормально себя чувствовали, не было никакого, скажем так, диссонанса. Все становились единой монолитной красноармейской массой. Но были целые роты, составленные только из представителей одного института или предприятия. У нас в батальоне одна рота полностью была из студентов и преподавателей из геологоразведочного института, одна рота из рабочих-метростроевцев, а другая из студентов истфака МГУ и студентов других факультетов университета. Лёня Кофман, например, попал служить в дивизионную разведроту, так она полностью была сформирована из студентов механико-машиностроительного института имени Баумана. Еще раз повторюсь – это был цвет рабочего класса и интеллигенции.

Национальный состав: 80 % – русские, 15 % – евреи, 5 % – представители других национальностей. Возрастной состав – от 17 до 55 лет, но пожилых старались сразу направить во вспомогательные подразделения. Обмундирование мы ждали недели две. Сначала нам даже выдали белые полушубки, но через неделю приказали их сдать обратно, взамен мы получили обычные шинели, старые, затертые.

Выдали обмундирование 3-го срока: буденовки, кому сапоги, кому ботинки с обмотками, но и на том, как говорится, спасибо. А дальше произошло следующее – хоть стой, хоть падай, нам выдали старые однозарядные французские винтовки, неимоверно длинные, как оглобля, с огромными штыками и без патронов. Мы смеялись, что нам выдали реквизит со складов «Мосфильма». С ними мы начали боевую подготовку. К первому бою нам эти винтовки заменили на нормальные «трехлинейки» и короткие карабины, а разведчики частью даже получили автоматы ППД. А вот пулеметная рота напоминала выставку музейных экспонатов.

Пулеметы системы Гочкиса, Льюиса, Шоша, чешские пулеметы «Шкода» с магазином на две очереди, в придачу пару «максимов». Командирами рот и взводов ставили тех, кто успел до войны отслужить срочную службу или имел опыт Гражданской войны за плечами.

Их аттестовали на командирское звание прямо на месте.

Командиром нашего полка назначили работника одного из гражданских наркоматов – Пшеничного, а комиссаром – тоже товарища из наркоматовских служащих – Богомолкина.

Майор Пшеничный потом погиб где-то под Демянском в середине войны.

Зимой, перед переброской дивизии на Северо-Западный фронт, к нам уже прислали обычных молодых лейтенантов, выпускников пехотных училищ. Например, командиром отделения разведки, в котором я служил, был бывший заводской рабочий, который в начале тридцатых служил на пограничной заставе в Средней Азии. Чему он мог научить нас… как в барханах маскироваться? Боевая подготовка началась с отработки приемов штыкового боя, учились кидать гранаты и бутылки с горючей смесью.

Для настоящей войны наша подготовка никуда не годилась. Настроение у бойцов было отличное, никакой паники или морального надлома – это были особенные люди. Сколько интересного я узнал за эти три месяца у образованных ребят – студентов или от бывших преподавателей вузов, у нас велись разговоры о чем угодно, но никогда не было панических. Все делали с юмором, смех постоянно, считай, что по своему Хазанову в каждом взводе. Страха не было. Мы знали, что умрем, но не отступим.

Разведчиков учили ориентированию в лесистой местности, как скрытно ползать, как резать колючую проволоку, как устранять повреждения телефонной линии, и мы больше других проводили стрельбы. Не было тренировок по рукопашному бою. Я не умел тогда снимать часовых, и многим навыкам и знаниям, столь необходимым разведчику для выживания и выполнения боевой задачи, я научился, только когда после госпиталя, весной сорок второго года попал служить в полковую разведку 759-го полка 163-й стрелковой дивизии.

Наша 3-я МКСД (Московская коммунистическая стрелковая дивизия) заняла оборону в районе Химок, в районе Рабочего поселка и Северного речного порта. На боевую подготовку дивизия имела достаточно времени – целых два месяца – поскольку немцы до наших позиций почти, или фактически не дошли. Только разведрота дивизии и разведка нескольких батальонов вступила в короткую стычку с немцами, еще артиллеристы вступали в бой, но основная масса красноармейцев дивизии до января 1942-го так и не приняла боевого крещения.

Мне довелось быть среди тех, кто еще под Москвой принял первый бой, и даже получить в том бою осколок от гранаты в руку. На Химкинском шоссе, где были заграждения из надолб. Ранение пустяковое, дальше санроты не пошел…

В январе сорок второго года, когда реальная угроза захвата столицы немцами была снята с повестки дня, нашу дивизию отправили на СЗФ, на Валдай, прорывать немецкую оборону.

Перед отправкой из рядов дивизии возвратили по домам профессуру, актеров столичных театров, музыкантов. Затем отобрали ученых и инженеров, необходимых на тыловых оборонных предприятиях и заводах, их тоже освободили от армейской службы в действующей армии. Дивизия уже была укомплектована личным составом и вооружением даже сверх полного штата, поэтому, видимо, и решили отправить часть людей, на предприятия народного хозяйства. А нас сняли с позиций, погрузили в эшелоны, кажется, мы отправлялись с Савеловского вокзала, и через несколько дней, совершив пеший переход по льду озера Селигер в двадцатипятиградусный мороз , после марш-броска по глубокому снегу, заняли позиции в районе деревень Сидорово, Павлово и села Новая Русса. Это сейчас Молвотицкий район, если я не ошибаюсь.

К этому моменту нашу дивизию уже переименовали в 130-ю стрелковую дивизию, а наш 3-й стрелковый полк получил новый номер – 664-й стрелковый полк.

Здесь нашей дивизии здорово досталось: там за несколько дней беспрерывных атак погибли несколько тысяч ополченцев 3-й МКСД. Дали немцы нам прикурить.

– Как действовала батальонная разведка в этих зимних боях?

– Несколько вылазок мы успели сделать, когда прощупывали немецкую оборону, определяли линию соприкосновения, выявляли огневые точки и плотность огня. Взять языка мы не смогли, только несколько раз вступали в перестрелки, потеряв нескольких ребят.

Местность лесистая, но каждый населенный пункт, который предстояло брать, как и водится в тех краях, стоял на открытом месте, в чистом поле или на буграх. Немцы понастроили там дзотов и оборудовали множественные огневые точки – «бойницы» в снежном валу, который обледенел, как камень, никакой снаряд его не брал. Они сделали очаговую оборону, не сплошную, как в кино обычно показывают, а просто отдельные пулеметные точки перекрестным огнем контролировали всю местность. А сзади поставили артиллерию и минометчиков.

Впереди нашего полка послали в атаку лыжные батальоны. Как в кинохронике показывают – в чистом бескрайнем поле тысяча лыжников в белых маскхалатах идет в атаку. Только не показывают, как их на снежной целине со всех видов оружия немцы расстреливают.

И когда немцы наших лыжников истребили, то настал наш черед идти в атаку. Очень тяжелая картина. По глубокому снегу, на пулеметы, в лоб. И не могу сказать, что наша артиллерия молчала, огневая поддержка была, но подавить немецкие дзоты не получалось. Солнце волчье, мороз, и понеслось – вперед! Мы вели огонь с ходу, но попасть из винтовки или автомата с двухсот-трехсот метров в прорезь амбразуры дзотаа или в ведущего по тебе огонь немца, спрятанного за ледяным валом, неимоверно сложно.

Отделение разведки батальона шло в атаку вместе со стрелковыми ротами. В третьей атаке меня ранило. 23-го февраля. Мина разорвалась передо мной, осколками по ногам, еще один в плечо, я упал. Несколько часов я пролежал на заснеженном поле среди убитых товарищей. Сотни наших убитых. Ползти не мог, даже если бы хотел, нельзя было – немецкие пулеметчики все время контролировали поле боя, кто из раненых шевельнется, так сразу очередь, всех добивали… Лежу, замерзаю, понимаю, что положение аховое и, скорее всего, из этой передряги мне уже живым не выбраться, рядом все ребята из отделения убитые…

Шелохнуться не могу. Только когда стемнело, я пополз назад и когда уже терял сознание, заметил, что прямо ко мне ползет наша санитарка (их тогда называли сандружинницы). Она меня и вытащила с поля боя. Очнулся, лежу в какой-то хате на соломе, а хата забита ранеными. И в этот момент началась бомбежка. Ходячие раненые сразу разбежались по огородам, а нам, раненым в ноги, куда нам-то деваться? Раненые лежали в пяти-шести хатах, так в три дома было прямое попадание авиабомб. После бомбежки тех из раненых, кто еще был жив, погрузили в открытые кузова грузовиков и повезли в тыл, в госпиталь на Валдай. Помню, как по прибытии в госпиталь каждому дали по кружке чая со сгущенным молоком. Госпиталь солидный – не на пол бросили, а на нары, покрытые белыми простынями. Через полтора месяца меня выписали из госпиталя, часть осколков хирурги удалить не смогли, и всю жизнь я их в своем теле ношу. В свою дивизию я уже не попал.

Из госпиталя сразу отправили в маршевую роту, вместе с которой я оказался в 163-й стрелковой дивизии в 759-м стрелковом полку. Маршевиков выстроили. К нам вышел старший лейтенант и громко произнес: «В разведку есть желающие?! Добровольцы, выходи!» – человек пять вышло, и я в их числе. Нас отвели в сторону, и этот старший лейтенант каждого опрашивал по отдельности: «Ты откуда, с какого года, кем до войны был? Где раньше воевал? Куда ранен? Как здоровье сейчас?» Посмотрел на нас оценивающим взглядом: «Вы двое, останьтесь, остальным вернуться в строй». Я и еще один парень по фамилии Маслов остались на месте.

Командир сказал, что он является ПНШ полка и предлагает нам служить во взводе полковой разведки. Добавил следующее с черным юмором: «Ну что, авантюристы? Хоть как люди поживете, пока не убьют». А мы и не против, если сами, добровольно, из строя маршевой роты вышли.

– Разведчикам мы задаем стандартные вопросы. Состав взвода, вооружение, задачи, удачные и неудачные поиски и так далее. С чего начнем?

– Наш 759-й стрелковый полк занимал оборону под Демянском. Этот участок фронта был, как говорят, застывшим – обе противоборствующие стороны держали прочную оборону, не предпринимая месяцами никаких крупных наступательных действий. Раз в месяц проводилась настоящая разведка боем или атака на немцев с целью улучшить свои позиции, а так – относительная фронтовая тишина. Только активно работали разведчики и снайперы, ну еще артиллерия и пулеметчики на переднем крае вели беспокоящий огонь.

Лесисто- болотистая местность: в окопах, в траншеях все время болотная вода, грязь непролазная. Все статично: тут деревня Крутики, тут высота Персик, она же высота двести десять, левее высота Одинокая.

Ничего не менялось на карте. У немцев несколько поясов обороны, траншеи полного профиля, везде минные поля, заграждения из колючей проволоки, в первой линии доты и дзоты через каждые триста-четыреста метров, усиленное боевое охранение, по ночам засады-«секреты» на болотах, по всей линии снайперы работают, да еще фронт сплошной. Передний край просто непроходимый. Все пристреляно и заминировано.

Одним словом, здесь разведке особо негде разгуляться, и в таких условиях страшные потери наш разведвзвод нес постоянно. Полком командовал подполковник Налбандян, армянин, с типичным кавказским стилем поведения: шумный такой, эмоциональный, иногда невольно на публику работал и в радости и в гневе. Мне везло всю войну на командиров полков армянской национальности – сначала Налбандян, потом в 51-й СД в 348-м стрелковом полку у нас был командиром майор Саакян, который мне крови много попортил, его сменил подполковник Григорян.

Начальником штаба 759-го СП был капитан Горелик – украинец с еврейской фамилией – он курировал действия полковой разведки. Комиссаром полка был очень интересный человек, уникальный во всех отношениях. Старший батальонный комиссар Борис Иосифович Болтакс – ученый, физик из Ленинградского университета, которого еще до войны призвали политработником в армию. После войны случайно встретил его в Москве. Правильно говорят: Москва – большая деревня. Борис Иосифович Болтакс был уже профессором, известным ученым, заведовал кафедрой в Физтехе. Он меня первым узнал. Я спросил его о судьбе полка, но Болтакс мне не мог ничего конкретного рассказать, так как осенью сорок второго года, после ранения, его перевели в другую дивизию, он стал командиром стрелкового полка, с которым дошел до конца войны. Многие знают о выдающемся ученом-генетике Иосифе Рапопорте – командире стрелкового батальона, которого трижды представляли к званию Героя Советского Союза, а вот о таком ученом как Болтакс, который прошел путь от простого политрука до пехотного подполковника и геройски воевал, командовал полком на передовой, никто, я думаю, и не слышал…

Взвод полковой разведки. У нас было всего десять-двенадцать человек, хотя по штату положено двадцать шесть разведчиков, но нас просто не успевали пополнять, такие были потери… Все добровольцы. Каждый месяц из-за высоких потерь у нас личный состав взвода полностью обновлялся, но я смог продержаться четыре месяца, получив два ранения за этот период времени.

Задачи разведвзвода – беспрерывные поиски, неустанное наблюдение за передовой противника, обнаружение огневых точек и изменений боевой остановки и, главное, захват языков.

У нас говорили, что якобы была установка командования – каждые десять дней на участке дивизии, а то и стрелкового полка, должен быть захвачен контрольный язык.

Все время начальство находилось в напряжении: а вдруг немцы замышляют наступление, а вдруг они уже подвели резервы, и начиналась истерия: Где свежий язык!? Почему разведка прохлаждается!? Приказываю, любой ценой!.. А мы за ценой никогда не стояли.

Почти каждую ночь на передовой: или разведывательный поиск, или непосредственно с нейтралки велось тщательное наблюдение за передовой противника.

Но поиски готовились, всегда составлялся план поиска, и я, как самый образованный во взводе и умеющий красиво чертить схемы, обычно рисовал этот план. У меня это здорово получалось, и начштаба не жалел для меня цветных карандашей и все время пытался меня уговорить перейти к нему в штаб полка.

Я отказывался, всячески отбрыкивался от такого заманчивого предложения, думал: «Да пошел он к черту, этот «товарищ капитан», если я соглашусь, потом все будут говорить, мол, смотри, еврей в штабе на теплое место «придурком» пристроился».

Я уже не допускал мысли, что меня могут убить, почему-то уверовал в свою неуязвимость и на любое задание шел без мандража и особого волнения. А смерть была везде, на каждом шагу, но молодым свойственно отрицать очевидное.

Вооружение взвода: автоматы, финки или трофейные кинжалы, в поиск брали по шесть гранат. Пистолеты были только у нескольких разведчиков, тогда это еще не вошло прочно в моду, что разведчик должен обязательно иметь трофейный парабеллум. В каждом поиске с нами был сапер, ведь перед нами сплошные минные поля, ряды колючей проволоки с навешенными на ней консервными банками, чуть задел – сразу «органный концерт».

Лично у меня не было опыта ночных хождений по лесам и болотам, но во взводе был сибирский мужик, Василий, настоящий таежник-охотник, он многому научил, и его опыт и знания нас выручали неоднократно. Фамилию его, боюсь, что точно не вспомню сейчас… Кажется, Семёнов… Нет, не вспомню… Жаль… Наши поиски в большинстве своем заканчивались неудачно, несколько раз нас обнаруживали или обстреливали на подходе к немецким позициям и несколько раз нас засекали уже на выходе из немецкого тыла. В тех условиях что мы имели, при такой плотной немецкой обороне, с таким хреновым ландшафтом провести удачный поиск было большим везением. Пройти всегда легче к немцам в тыл, чем без проблем выйти оттуда. За четыре месяца удалось взять всего четыре языка, но довели только троих. Один немец не захотел в русский плен – сам себя порешил.

– Как такое произошло?

– Офицера взяли, да не обыскали толком. Наверное, от осознания, что нам так крупно повезло, наша бдительность притупилась, и что у этого немца остался нож, мы просмотрели.

А офицер фанатиком оказался, он себе этот нож в шею и воткнул, перерезал горло. Мы впали в отчаяние. Что в штабе полка скажем? Вернулись через линию фронта без потерь. Являемся в штаб, передаем документы и оружие этого камикадзе, а там на нашу беду и комполка Налбандян, и начальник разведки дивизии майор Кузьмичев.

Они вышли к нам навстречу из блиндажа. Взводный честно доложил, что произошло. Комполка моментально озверел, начал орать на нас: «Мать вашу! Да я вас! Да вы у меня! Да за такое расстрелять вас мало!!!» Потом взводному: «Ты, бл.., Фридман, у меня в стрелковую роту пойдешь!», – на меня взгляд скосил: «Развели тут синагогу, мать-перемать!». А сзади Болтакс – комиссар наш: «Вы, товарищ комполка, поосторожней с выражениями, кто и что тут развел. Может, вы этим бойцам сами покажете, как языков берут?!»…

Но Налбандян уже не мог остановиться, сбавить обороты, продолжал орать, обещая все кары небесные. Короче, Фридмана сняли с должности командира взвода разведки, отправили командовать взводом в стрелковый батальон, а нам, троим разведчикам, отменили наградные листы на медаль «За отвагу», заполненные буквально за три дня до этого события. К этому мы отнеслись совершенно спокойно, кто тогда из нас в сорок втором году о наградах думал? Большинство жило одним днем, понимая, что в полковой разведке не уцелеть.

Проходит неделя, и мы смогли взять другого языка: вытащили его с немецкого тыла, взяли фрица по дороге в уборную и назад тихо прошли через болото на участке батальона Катаева. Приводим немца в штаб, а подполковник Налбандян нас как родных встречает, к себе в личный блиндаж завел, ординарцу командует, чтобы нам по сто грамм спирта прямо сейчас налили и еще повторили по соточке. Называет нас героями и молодцами, лучшими людьми полка, а мы и улыбнуться не в силах от усталости. Приказывает накормить нас от пуза своему повару… Прямо отец родной, не меньше. А через пару дней нам опять из штаба полка: Разведка, вы что, совсем охренели?! Вы воевать собираетесь?!

Продолжение следует...

Источник: https://iremember.ru/memoirs/razvedchiki/kreyntsin-mikhail-i...