Михаил Крейнцин: я - разведчик (Часть 2)⁠⁠

(Михаил Крейнцин: я - разведчик (Часть 1))

– А других языков при каких обстоятельствах смогли взять?

– Одного взяли из окопа передового боевого охранения, а второго – из первой траншеи, дежурного пулеметчика. Оба раза брали с боем, пришлось пошуметь. Подползли, забросали гранатами, нашли, кто из немцев живой остался, схватили и с боем, назад, к себе. Такой поиск всегда означал, что у нас будут потери при отходе. Своих раненых мы ни разу немцам не оставили, а вот убитых разведчиков не всегда получалось вынести. Отход – это самое сложное в поиске. Языков могло быть и больше, но в одном из поисков, по возвращении, по нам по ошибке наши же пулеметчики, не разобравшись в обстановке, открыли огонь и убили немца, которого мы волокли, и одного разведчика. И еще был один эпизод, когда полковая разведка подорвалась на минном поле вместе с языком, а немцы по взрывам определили, что здесь чужие, и вдогонку добавили огня из всех стволов. Пятеро погибших в одном этом поиске.

Иногда с нас не живого языка обязательно требовали, а хотя бы документы с убитого немца. Такое задание было полегче. Подползали к немецкому боевому охранению, ножами работали. Парочку таких заданий я на всю жизнь запомнил.

– А как немецкие разведчики себя показали на этом участке под Демянском? У них были те же самые тяжелые условия для проведения поисков? Там и наша оборона была стальной.

– Немецкая разведка была ничем не хуже, чем наша. Они умели работать как настоящие профессионалы. Просто никто не хочет признавать этого факта – мы же победили, так зачем нам такая правда войны. И не какие-то специально обученные диверсанты из полка «Бранденбург», а простые немецкие дивизионные разведчики нам до самого конца войны показывали, что тоже умеют работать и не лыком шиты. В июне сорок второго мы с комвзвода пошли в штаб полка с донесением и для утверждения плана поиска, а в это время немецкая разведка прошла к нам в тыл и забросала землянку и бытовку разведвзвода гранатами. Все погибли…

В 51-й стрелковой у меня был хороший знакомый – взводный лейтенант Сухов из 23-го стрелкового полка. В марте сорок четвертого, когда фронт в Белоруссии стоял без движения и обе стороны «забаррикадировались» в обороне, произошел следующий случай.

Немецкие разведчики, человек сорок, подползли совсем близко к нашей первой траншее. Красноармейцы их заметили, но, видимо, подумали, что это наши из дивизионной разведроты возвращаются из поиска, и огня не открыли. Дальше последовал короткий точный артналет, немцы ворвались в траншею, стрелковый взвод, которым командовал Сухов, вырезали, а троих бойцов увели в плен, прихватив с собой еще пулемет «максим».

Тогда же, весной, немецкая разведка ночью перебила половину полковой минометной батареи 120-мм, на которой я в тот период служил артиллерийским разведчиком. Я был в тот момент на передовом НП, а батарея стояла на позициях в двух километрах от линии фронта.

Другой случай произошел прямо перед началом нашего январского наступления в Восточной Пруссии. Немецкая разведрота, усиленная огнеметчиками, провела разведку боем, и как обычно все шло по избитому немецкому сценарию: после точного артналета по нашим позициям немцы, вплотную прижимаясь к огневому валу, ворвались в траншеи, захватили линию окопов, моментально подтянули еще человек двести подкрепления, и в итоге перебили полностью две наши стрелковые роты, и четырнадцать человек взяли в плен.

За это происшествие командира 23-го СП майора Колесникова – заслуженного боевого офицера, лучшего в дивизии – временно сняли с должности. Как немцы это дело провернули, в деталях мы узнали у взятого нами в плен через несколько дней немецкого разведчика, принимавшего участие в той разведке боем.

Немцы умели воевать – это были отличные вояки, и разведка у них действовала на высоком профессиональном уровне. Конечно, и у немцев были ошибки и неудачные поиски, и они часто нарывались на засады и подрывались на минах на нейтралке, но таковы издержки работы разведчика. Один раз немецкая разведрота, вышедшая в ночной поиск, нарвалась на наших разведчиков – группу старшины Шубина – прямо на нейтральной полосе, лоб в лоб. И Шубин всего с девятью своими разведчиками устроил им «прием». И нет больше немецкой разведки…

В штрафной роте со мной оказался один сержант, ординарец начальника штаба полка, который «проспал», когда его командира немецкие разведчики в плен взяли. За это и в штрафную пошел.

В нашей 51-й стрелковой дивизии служил знаменитый разведчик Георгий Георгиевич Шубин – живая легенда, ас разведки, он один целого батальона стоил. У летчиков, скажем, символ мастерства и героизма – это Покрышкин, так у разведчиков таким человеком являлся старшина Шубин. Или им мог стать Герой Советского Союза разведчик Карпов. И вот вопрос, а ведь и у немцев, скорее всего, были свои разведчики такого же высокого уровня?

– Когда Вас опять ранило?

– В последние дни августа. Нас обнаружили в немецком тылу, обложили со всех сторон, начали добивать. Мы отстреливались, прорывались к болоту, только через него можно было оторваться, и тут прямо передо мной взорвалась немецкая граната и меня всего осколками побило. Ребята меня вытащили к своим. Запомнилось, что в тыловой госпиталь меня отправили на санитарном самолете ПО-2, в «люльке», прикрепленной к плоскостям.

В итоге я оказался в Москве, в госпитале, размещенном в корпусах сельскохозяйственной академии. Родители ко мне пришли в госпиталь, они не уехали в эвакуацию и оставались в столице. Мама сидела рядом и плакала, все время пытаясь меня накормить черным хлебушком из своего мизерного пайка, полученного по карточке иждивенца. Родители сильно голодали. Я с фронта не писал, что служу в разведке, а они, оказывается, все об этом знали, так как два раза получали благодарственные письма «за воспитание сына-патриота» от командования 759-го стрелкового полка.

Из меня вытащили пять осколков, остальные оставили, слишком осколки глубоко засели. Так я за один сорок второй год целую коллекцию осколков в теле собрал.

Пролежал я в этом госпитале два месяца, потом решил, что с меня хватит, что пора в свою дивизию возвращаться, уговорил персонал на досрочную выписку. На воинской пересылке заседала комиссия: у всех возвращающихся из госпиталей проверяли документы, госпитальные справки и приказывали остаться на месте до особого распоряжения. Выбирали молодых ребят: годных без ограничения, с фронтовым опытом.

За несколько дней нас таких набралось несколько сотен. Выстроили отобранных комиссией красноармейцев, к нам вышел полковник и обратился с речью. Высокие, пафосные слова, мол: Товарищи красноармейцы и сержанты, вы себя достойно, героически вели на полях сражений, пролили свою кровь, и сейчас, в трудный для Родины час, армии требуются командиры с боевым опытом, и я предлагаю вам стать курсантами нашего Московского пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР. Курс вашего обучения ускоренный – шесть месяцев. Родина надеется на вас. Быть курсантом нашего училища – это высокая честь… И так далее и тому подобное.

Потом раздалась команда: В колонну по четыре становись! Шагом марш! И в Лефортовские казармы. Никого не спрашивали больше ничего, не уламывали уговорами, привели в училище и объявили, что мы становимся курсантами. Одним словом, приехали – хочешь или не хочешь, а ты уже зачислен.

– Но попасть в 1-е Московское пехотное училище имени Верховного Совета – это действительно высокая честь. Многие до войны мечтали стать кремлевским курсантом.

Не жалеете, что оказались в этом военном училище? Что можете рассказать о своем курсантском периоде армейской службы?

– Училище действительно с очень сильными традициями, элитное. Из фронтовиков составили отдельный курсантский батальон – четыреста курсантов, а всего в ноябрьский набор 1942 года в училище набрали не менее двух тысяч человек. Хорошие условия, приличная кормежка, добротное обмундирование, кожаные ремни со звездой и, за редким исключением, уважительное отношение комсостава к курсантам-фронтовикам. Что нам еще надо было… Конечно, мы воспринимали нашу учебу как временную передышку от войны, отсрочку от смерти или ранения – все, кто уже понюхал пороха, прекрасно понимали, что взводным командирам в пехоте на передовой совсем немного жизни отмерено, но никто из ребят не унывал. Особо про училище говорить не хочется. Все там было нормально. Проучились мы пять месяцев, а потом на общем построении училища нам объявляют, что два курсантских батальона досрочно отправляются на фронт в звании сержантов. Тяжелая обстановка на фронте и т. д. и т. п. Для многих это было не самой приятной новостью, особенно для тех, кто искренне хотел стать офицером.

В конце марта сорок третьего года наш курсантский батальон эшелоном доставили на станцию Тихонова Пустынь Тульской области, где из остатков 15-й курсантской отдельной стрелковой бригады формировалась 51-я стрелковая дивизия, как сейчас говорят, второго формирования.

В Гражданскую войну под № 51 прославилась знаменитая Перекопская дивизия Блюхера, но об этом даже политработники не вспоминали, а маршал Блюхер уже пятый год как числился во врагах народа. А 51-я стрелковая дивизия 1-го формирования погибла в Харьковском окружении в мае 1942 года. На формировке мы простояли где-то месяц, а потом два месяца подряд нас гоняли пешим маршем с места на место вдоль линии фронта, пока в первых числах августа дивизия не начала наступать на Ельню.

На формировке меня зачислили в 348-й стрелковый полк, я стал разведчиком-наблюдателем полковой батареи 120-мм минометов.

– Почему решили стать артразведчиком?

– А может мне не хотелось, чтобы мной кто-то командовал. Артиллерийский разведчик – самый независимый человек на фронте. Он не находится на батарее, а все время на передовой, на НП в пехотных порядках. И с ним вместе всего пару человек. И до своих офицеров ему далеко, и пехотным командирам не подчиняется. Засекай немецкие огневые точки, передавай координаты комбату, корректируй огонь по своим разрывам, устраняй повреждения связи, меняй позицию по обстановке, стреляй по немцам. Ты все делаешь сам, лично, и это твоя работа. Пехота принимает бой, и ты с ними, и даже если положение гибельное, то тебе отойти нельзя, ты обязан в любой обстановке корректировать огонь, до последнего. Пехота поднялась в атаку, и ты идешь вместе со стрелками, чтобы видеть, откуда ведут огонь по наступающим, а твоя батарея 120-мм минометов стоит в полутора-двух километрах сзади, и пока она с позиций снимется, ты уже далеко впереди. Для пехоты ты всегда свой, тебя кашей покормят и сто грамм нальют, ждать не надо, пока на передовой НП с батареи харчи доставят. Пойдет такой ответ?

А если серьезно: у меня близкий друг служил наводчиком миномета на батарее 120-мм, москвич Яша Гринштейн, он был на год старше меня. Бывший студент, доброволец, интеллектуал, добрый человек, настоящий товарищ и смелый боец. Вот решили с ним вместе в одном подразделении служить. Но вы не переживайте. От судьбы не уйдешь, как говорится, и был у меня впереди, в моей фронтовой судьбе, опять, короткий период, что я снова попал в полковую разведку, а последние полгода войны я по своей воле ушел в пехоту, где воевал командиром стрелкового отделения и помощником командира взвода.

– Тяжело было по третьему заходу на передовую возвращаться, тем более после трех ранений?

– Нет. Спокойно себя чувствовал. Однозначно. Я верил, что останусь в живых.

А война… Для многих она стала обычной работой. Так мы воспринимали сам факт, что после «отдыха в училище» снова возвращаемся на передовую заниматься своим делом – уничтожать оккупантов. Как любили образно выражаться журналисты – ратный труд. Так и есть.

Не волновался особо. Когда подходили к передовой, то был очень сильный немецкий авианалет. Нас бомбили несколько раз подряд, немцы налетали группами, волна за волной, по паре десятков бомбардировщиков. После этой бомбежки я поймал себя на мысли, что вот, сейчас, уже точно вернулся на войну, и обратной дороги не будет.

Дивизия наступала на Ельню. Запомнилось название одной деревни – Семёновка, которая переходила из рук в руки три раза. Немцы нас выбили из этого села, мы окопались в чистом поле в километрах в трех от нее, и тут танковая атака. Когда насчитали, что на нас идут сорок танков, то все побледнели. Такой бой был тяжелый: батальоны, истекая кровью, начали отходить, у меня связи с батареей нет, двоих напарников убило, и я понял, что если я тут останусь геройствовать, то меня точно убьет. Отходили к деревне со странным названием – Горские Хутора. После войны я туда поехал, а уже нет такой деревушки. Здесь со мной произошел случай, который из категории незабываемых, все в нем было – и трагедия и комедия.

Отдали приказ снова атаковать немцев, и все шло поначалу как по маслу: продвинулись на несколько километров, я шел сразу за пехотой со связистом, тащили две катушки с проводом, а потом с фланга по нам ударили, батальон отрезали от своих, назад не отойти – поздно, сразу положат – и я, вместе с группой пехотинцев, стал прорываться к лесу, и в этом лесу мы натыкаемся на немецкие траншеи, опорный оборонительный пункт.

Началась рукопашная, но нас было больше – всех перебили, закрепились. Нас оставалось человек двадцать, с нами один офицер, молодой парень, которого сильно контузило, его крепко приложило, он все время повторял: «Я лейтенант Ковалев. Ребята, напишите моим, как я погиб». Мы ему говорим: «Лейтенант, успокойся, еще поживем, повоюем, не торопись себя заживо хоронить…»

Осмотрелись, а это мы «удачно зашли», оказывается, – захватили блиндаж немецкого ротного командира. Заняли круговую оборону, два захваченных немецких пулемета приготовили к бою, как из них стрелять я знал, и еще один боец, из опытных, умел обращаться с МГ.

Ящики с немецкими гранатами еще до нас стояли в траншее. Трупы – немецкие и наши – кругом. А звук боя к нам не приближается. Положение безнадежное. Ждем, а чего ждем, сами не знаем. В это время один из бойцов начал шуровать в блиндаже, «инспектировать трофеи», и слышим, как он с ликованием повторяет: «Да не может быть! Прекрасно!»

А в блиндаже, оказывается, целый продуктовый склад: и бутылки французского коньяка и вина, и шпик брусками, и здоровенный кусок окорока, и консервы рыбные, консервы мясные, и чего только нет. И еще ящик с сигарами. У убитых потом документы посмотрели, фотографии, и стало понятно, что эту часть недавно из Франции на Восточный фронт перебросили, поэтому и запасы у них такие отменные. Мы повеселели, а этот боец, мужик в возрасте, ему тогда уже лет сорок было, читает, что написано на этикетках, и восторгается. Деликатесы мы, конечно, умяли, а коньячок по чуть-чуть – все понимали, что если напьемся, то немцы нас голыми руками возьмут.

Достали ящик с сигарами, и этот боец говорит: «Я при НЭПе в ресторане работал у буржуя, чего только не пробовал, но это – нечто» – и показывает, как правильно эти сигары курить. Когда позже, после войны, я вспоминал этот эпизод, то происшедшее казалось нереальным, просто абсурдом. Горстка бойцов, все в крови, среди кучи трупов, в полном окружении выпивает и сигарками попыхивает. Стемнело, а нас до сих пор немцы не обнаружили. На рассвете мы решили, что надо любой ценой прорываться к своим, иначе – каюк. И этот боец мне говорит: «Сержант, давай адресами обменяемся, кто живой останется, тот родным и расскажет».

Называет адрес, оказался тоже москвичом, с Краснопресненской Заставы, Марков Алексей…

Мы взяли с собой немецкие пулеметы и пошли прорываться. По дороге нарвались на большую группу немцев, вступили в бой, нас рассеяли, и к своим вышло только семь человек.

Я нашел свою батарею, и именно в тот момент, когда я на ней появился, комбат как раз диктовал нашему старшине Мурадову список потерь среди личного состава батареи. Слышу, как он называет мою фамилию, и тут я появляюсь, с трофейным пулеметом…

После войны я вернулся в Москву, демобилизовался из армии еще в конце сорок пятого по указу о трех ранениях, а остальных фронтовиков 1923 года рождения стали массово демобилизовать только в 1947 году. Сходил на квартиру к Лёне Кофману, а он еще в сорок четвертом погиб, в разведке, уже в офицерском звании. Еще пошел по адресам нескольких своих товарищей, но все они были убиты на войне. Пошел на Пресню, искать семью этого бойца, чтобы рассказать, как он погиб в бою. Прихожу по адресу, и мне открывает дверь… сам Марков, живой, но с костылями. Его в том бою ранило, он двое суток с перебитыми ногами лежал в разбитом окопе, но дотянул, пока наши снова не перешли в наступление и его не обнаружили санитары… В боях за эту Семёновку и близлежащие к ней деревушки наша дивизия потеряла три тысячи пятьсот бойцов и офицеров. Нас отвели в тыл – в стрелковых батальонах, в строю оставалось по одной неполной роте – так всех тыловиков отправили на передовую.

Дальше наступали на Смоленск. Помню, что шли через какое-то широкое болото, наступали на опорный пункт Егорье. Опять бои, тяжелые потери, и когда в октябре дивизию перебросили под Невель, то от нее остались… от стрелковых полков только номера…

А в минометной батарее костяк, человек двадцать, сохранился. Перебрасывали нас по железной дороге, ехали дней пять, пока добрались до разрушенного Ржева, а оттуда дней десять по непролазной грязи пешим маршем до Новосокольников. Нас пополнили и вместе с каким-то кавалерийским корпусом отправили в немецкий тыл через Невельский коридор, шириной километров двадцать, который тогда назывался «Невельская бутылка». Череда сплошных боев, неудачные атаки, полностью обескровленные стрелковые полки. Но это были еще «семечки». Перед Новым годом мы оказались в болотах в районе Городка Витебской области, где через эти проклятые болота и леса пытались захватить Городок.

Очень тяжелый период. Пехота продвигается по незамерзшим болотам, люди тонут в трясинах, выбираемся на относительно сухое место, а там немцы уже ждут в засаде. Они устраивали заборы из толстых бревен, высотой почти в человеческий рост, и через бойницы в этих заборах нас расстреливали в упор…

Линия фронта остановилась под Витебском на целых полгода. Мало нам было фрицев на свою голову, так еще и здесь природа против нас воевала. В окопах воды по колено (грунтовые воды), мы среди болот, а немцы закрепились на более удобных для войны и жизни позициях.

Началась позиционная война, которая мне напоминала фронт под Демянском, – те же сплошные минные поля и ряды колючей проволоки. Но наши разведчики во главе с Шубиным через них спокойно проходили в немецкий тыл.

– Там Вы в штрафную роту попали? Есть желание об этом рассказать?

– Особого желания нет. Вкратце дело было так. Я сцепился с двумя из артразведки полка. Они из «невельского» пополнения были. Оба с Харькова, украинцы, один – урка, а второй у него на подхвате. Мы с сержантом Федуловым на своем передовом НП от минометчиков, а эти неподалеку расположились, у них был свой наблюдательный пункт взвода управления от 300-го артполка. Столкнулись на национальной почве, они меня задели по национальности.

Один, определив во мне еврея, своему товарищу говорит, причем при мне, не опасаясь: «Смотри, Зинченко, какой жид нынче смелый пошел. Или дурной. Его вся шайка в Ташкенте ошивается, а этот Абрашка на фронт приперся!»… Я хотел сразу их убить, но вокруг было несколько человек из пехоты, а зачем мне свидетели. Только сказал им: «Вы, суки, у меня до следующего утра не доживете. Я вас еще сегодня зарежу!»… Матом, конечно, сказал…

Ночью именно на нашем участке обороны была сильная стрельба, вроде засекли в болоте немецкую разведгруппу, а утром пришли связисты из взвода управления 300-го артполка, проверить, почему связи с НП нет, а эти оба убитые лежат. А еще через пару часов приполз боец из пехоты: «Сержант, тебя наш комбат зовет, давай в штаб».

Я туда являюсь, а здесь уже меня поджидает особист из артполка: «Ты убил?» – «Никак нет, не я, о чем и сожалею. Я с НП ночью никуда не отлучался. Командир отделения Федулов подтвердит». – «Значит и он с тобой в деле. Оружие здесь оставь. Следуй за мной».

Повел меня в штаб полка, взял на всякий случай бойца для моего конвоирования. Я был полностью спокоен – не мои эти убиенные, немцы опередили. Меня посадили в одиночный окоп, приставили красноармейца из взвода охраны штаба меня стеречь. Потом меня дважды допросил полковой оперуполномоченный, фамилии которого я так и не услышал, допросили Федулова, все сходится, надо меня отпускать.

Но принесли с НП мой вещевой мешок, а там у меня маленький блокнот с личными записями. Блокнот трофейный – у немецких артиллеристов был такой, специальный, для проверки координат – вот в этом блокноте на нескольких страницах я свои заметки делал, в основном фамилии и названия населенных пунктов, где мы воевали. В сорок втором мы лежали в засаде в немецком тылу с разведчиком-таежником Василием, о котором я уже сказал, и он тогда произнес: «Ты, Мишка, образованный. Напиши после войны, как мы тут погибали. Кто-то должен о нас узнать».

Прошел год, и я решил, что действительно это надо, хотя бы в память о погибших товарищах. И вот результат. Особист сказал без злобы: «Сержант, ты третий год воюешь. Ты что не знаешь, что за ведение дневника на фронте – трибунал?». Я объяснил, что это не дневник, а просто несколько записей, и почему я это сделал, и думаю: он бы меня уже отпустил, но в это время появился комполка майор Саакян. Двое убитых при непонятных обстоятельствах на участке полка в обороне – это ЧП, и ему уже о них доложили…

Это в наступлении, в атаке можно спокойно счеты с обидчиками сводить – там все зависит, кто первый свой затылок под пулю подставит, и никто разбираться не будет – убитым больше, убитым меньше, а в обороне – чрезвычайное происшествие… Майор Саакян спросил особиста, кивая на меня: «Его работа?», а тот в ответ невнятно так: «Нет вроде, не похоже, скорее всего, немецких рук дело, сержант ни при чем, хотя, какой из него ангел, вот, дневник вел. За это трибунал положен». Меня вывели. Прошло полчаса, за мной пришел старшина из взвода охраны штаба: «Комполка отдал приказ о направлении тебя в штрафную роту. Они тут рядом стоят. Мне приказали тебя сопровождать. Погоны сними, не положено».

Еще не стемнело, как я, сержант Красной Армии, доброволец, коммунист, бывший полковой разведчик и бывший кремлевский курсант, имевший на тот момент три ранения и награжденный медалью «За отвагу», превратился в бесправного штрафника. Приказ майора Саакяна. Комполка имел право лично, без суда, отправлять в штрафную роту сроком на один месяц. Штрафная рота была придана нашей дивизии. Какой номер спрашиваете? А вот, в справке о ранении все указано – 42-я ОАШР 4-й Ударной Армии.

После войны запрос делал в ЦМА (архив), оттуда прислали. Ротный писарь у штрафников, такой симпатичный спокойный мужик с чапаевскими усами, меня записал в свой гроссбух, и мне прямо в этой же землянке выдали автомат ППШ, две пачки патронов к нему, сказали: Диски сам набивай. Писарь сказал, что долго здесь мне торчать не придется, рота сформирована, скорее всего, уже на этой неделе в бой пойдем. Сижу в землянке, заполняю диски.

Пришел капитан, ротный, а писарь на меня показывает, вот, новенький. Капитан: «За что к нам?» – «Понятия не имею, товарищ капитан. Начальству виднее» – он только усмехнулся: «Значит из полка Саакяна. На фронте давно?» – «С сорок первого» – «Где начинал?» – «Под Москвой» – «Пойдет, значит у нас не пропадешь. Старшина, его во второй взвод определи...» Дня три я там пробыл, в роте всего было не больше ста человек, все с нашей дивизии. А потом нас послали на разведку боем. Если я не ошибаюсь, это в районе деревни Заозерье. Метров пятьдесят успел пробежать в атаке, получил в бок две пули из пулемета. Я когда упал, то подумал, все, мне хана, в живот ранило.

Сам отполз назад, потом меня на волокуше оттянули в тыл, отправили в санбат соседней дивизии. Одна пуля по касательной прошла, по ребрам чиркнула, а вторая вырвала кусок мяса, но живот не задела. Через две недели я из санбата сам ушел в свой полк, но хорошо, что догадался справочку взять, что находился на излечении по ранению, значит – искупил кровью.

Сначала надо было явиться в штаб полка, к ПНШ по учету личного состава, чтобы в списки занес. По дороге несколько ребят знакомых: Мишка, а нам сказали, что тебя убили! Стоят полковые разведчики. Я со старшими из них, с Шубиным и с Купавцевым, был в хороших отношениях.

Подошел к ним: «Георгий Георгиевич, к себе во взвод возьмете?» – «Поговорю с Бережным, сам не могу решить. Ведь ты у нас теперь знаменитость. Не мог двоих без шума убрать?..»

Возвращается: «Комполка приказал тебя в разведку не зачислять». Майор Саакян обладал прекрасной памятью, помнил по фамилии всех красноармейцев, «ветеранов» полка, а особенную любовь и слабость питал к своей полковой разведке – он с ними все свободное время проводил. И он меня запомнил и зарубил мою кандидатуру. В полковой разведке я оказался только осенью сорок четвертого.

ПНШ по учету личного состава мою справочку взял, в красноармейской книжке и у себя в журнале заметки сделал, сверил какие-то бумаги и произнес следующее: «Ты у нас по спискам прошел как пропавший без вести. Мы на тебя похоронку еще не писали, но если в штрафной роте ее уже отослали, то считай, что воскрес из мертвых. Куда хочешь сейчас? В батальоны или к себе, к минометчикам?» – «К себе, на батарею» – «Так и запишем»…

На батарею вернулся, так ребята такую теплую встречу устроили, настоящий банкет по фронтовым меркам.

– Я много раз делал интервью с фронтовиками, воевавшими в штрафных подразделениях, и давно перестал удивляться, как легко можно было залететь в штрафную роту.

– Так штрафные роты на переднем крае – это была постоянная часть «фронтового пейзажа». Но, по большому счету, какая разница между обычным штрафником и пехотинцем на передовой? Незначительная. Статус другой, но похоронка такая же. Если у командования нет под рукой штрафной роты, так обычный стрелковый батальон пошлют выполнять самую тяжелую и гибельную задачу, вместо штрафников. Это для тыловиков было трагедией попасть с теплого, спокойного места прямиком в штрафники, в самое пекло, в самый ад на передовой, а для рядового окопника или боевого пехотного офицера – это было просто частью фронтового пути.

Судьба такая. Пехота и так заранее была обречена.

Никогда не забуду, как брали Полоцк. Немцы на высокой укрепленной насыпи, пулеметы через каждые тридцать метров, а перед ней метров пятьсот чистого поля. Пехота четыре раза атаковала эту насыпь, и никакого продвижения. У нас потери, как в сорок первом, все поле устлано трупами. На подмогу подошли САУ, штук шесть, но тут «юнкерсы» налетели и нет больше САУ… Подвели штрафников – роту из бывших офицеров, освобожденных из плена.

Благодаря им Полоцк и взяли..

Я видел летом того же года, когда нас выбили с плацдарма на реке Мемеле, как за одну атаку положили штрафную роту, человек двести. Но и обычные стрелковые батальоны также погибали в полных составах. Я насмотрелся за войну таких случаев.

Больше всего штрафников я видел в Восточной Пруссии в начале январского наступления. Там от штрафных рот в глазах рябило. Только нашей дивизии таких четыре роты придали.

А когда нас перебросили на Наревский плацдарм, в район города Новогруд, то мы изумились – весь плацдарм на нашем участке держали только штрафные части…

– Приведу статистику потерь только за период 8/1943–8/1944 по 51-й стрелковой дивизии. Шестнадцать тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. При этом надо учесть, что больше полугода дивизия стояла в обороне, или была в резерве, или на пополнении во втором эшелоне армии.

– Потери всегда были серьезные, и в каждом наступлении фактически от батальонов в строю оставалось по тридцать-сорок человек. Мы уже умели грамотно воевать, научились на своей крови, уже все время была поддержка наших танков, и артиллерия работала на всю катушку, но немцы тоже умели воевать и обороняться. Но, начиная с летнего наступления в Белоруссии, с командования любого уровня уже спрашивали за чрезмерные потери.

И все равно в Литве были такие бои, что, казалось, ничто живое здесь уцелеть не может.

Река Мемеле. Переправились быстро и без сильного боя. Не Днепр же форсировали.

Вышли на шоссе, и сначала только снайперы по нам стреляли: на каждом шагу, со всех сторон, каждую минуту кого-то рядом убивало. Стали окапываться, и тут на нас танки пошли.

Вся артиллерия за рекой осталась, на том берегу. Двенадцать немецких танков появились с фланга и просто стерли наш плацдарм с лица земли. Я смог живым отойти на левый берег, но таких как я было мало… А приказ сверху: Отбить плацдарм назад.

Потом был бой за местечко Пекеляй и такая же история повторяется. Танки со всех сторон, нас давили безбожно. Кончилось тем, что наш 348-й полк расформировали (полк вновь восстановили только через два месяца) и тех, кто уцелел, передали в другие полки. Я решил уйти в пехоту, так как видел, что воевать на передовой, в стрелковой цепи, было уже некому.

Продолжение следует...

Источник: https://iremember.ru/memoirs/razvedchiki/kreyntsin-mikhail-i...