Горечь⁠⁠

Измена банальна. Для того кто изменяет. А для того кому? Ну, а тот, с кем изменили, вообще будто и не причём.

Уля смяла новогоднюю открытку и бросила в печь. Узнала бы раньше, ни за что к нему на встречу в тюрьму не поехала. Тем более, чтобы отдаться, да ещё с таким жаром, прямо там, в комнате для свиданий.

Она содрогнулась. Охранник все слышал. Тогда не стыдно было, а сейчас ой как стыдно. Не знала ведь про эту…

Не говорил ничего. Скрыть думал. Решил — война всё спишет. Никто ведь не узнает, сколько таких полковых жён после окончания войны вновь предстали порядочными женщинами. Противно. И стыдно. Не за баб этих, а за себя. Словно со стороны глянула. Как открыточку эту с улыбкой у почтальонши принимала. Подивилась ещё — чего это у Фёклы взгляд такой. Не простой. Будто и сочувствующий, да со злорадством немного. Вот тебе, мол. Раз жив твой Тишка остался, пусть и в тюрьме, так всё равно ведь с мужиком, на зависть вдовушкам местным. А раз счастливая, значит, дёгтем подмазать не мешает. И открыточку с улыбкой протягивает. А на открытке большими буквами — Ресанову Тихону от Анфисы Набоковой. Анфиса, значит, Набокова! А каким боком эта Анфиса к её Тихону и гадать не надо, рядом выведенное красным карандашиком сердечко обо всём говорит. И Фёкле в первую очередь. А там иди знай, кому она эту открыточку показывала. Вот же дура, вот же дура она. От начала и до конца… Если вспомнить.

Победа принесла надежду на счастье, но острое чувство радости почти сразу сменилось столь же острым огорчением. Только Уля успокоилась, вновь о счастье замечтала, а тут снова беда, ещё горше. Пришла и забрала её Тишу. Пять лет ему дали. За то, что из окружения вышел и домой пришёл, а не на фронт вернулся. Посадили, как дезертира. За измену или что-то в этом духе. Она плохо в таких делах разбирается.

Пять лет — срок немалый. Но она ждёт, верность хранит, несмотря на то, что Сергей, брат Тихона, вокруг неё вьётся. Якобы заботу проявляет. Якобы брату обещал. А сам… Видит она… И глаза его влюблённые. И похотливые, когда она из реки летом выходила, а рубаха тело облепила. И как в зобу у него спёрло, когда она косу расплела и мокрыми волосами тряхнула. Так и до греха недалеко. Совсем близко, совсем. Особо, когда рядом под одной крышей, да в соседних комнатках. Напротив друг друга.

Но свято хранит она верность, не подпускает близко. А тут вон чего. Открытка от полюбовницы мужа. Выходит дура она. Как есть дура. Что же ей теперь делать? Измена — это поступок, объяснить который можно, но забыть… Забыть не получится. Анфиса Набокова всегда будет стоять между ними. Как залечить рану? Изменить? Назло, дерзко, отчаянно. Глупо? Наверное, да. А вот бессмысленно ли? Когда один в паре совершает нехороший поступок, у другого всегда, даже когда простил, будет временами появляться желание упрекнуть за это. Обязательно! И поводом может быть что угодно — любая мелочь. А если изменить в ответ, то каждый раз, как появится такое желание, сработают тормоза, ведь у самой рыльце в пушку.

Тихо в комнате. Лишь дрова в печке потрескивают. Все уж улеглись. А она не спит. Плохо ей. Печёт внутри. Будто не открытка эта в пламени морщится, а сердце её раненое в огне сгорает. Уля задувает свечу, расплетает косу, сбрасывает сарафан, оглаживает тело и направляется в спальню, но не к себе, а в другую. Ту, что напротив.