Багряный цветок⁠⁠

В свете дальних фар возникают несколько свежих лесин, сваленных так, что проселочная дорога перегорожена наглухо. Я останавливаю машину. Приехали.

На пассажирском сиденье просыпается Катя. Смотрит на завал из бревен, вглядывается в боковые окна – там сплошная темень. Вопросительно смотрит на меня. Видно – ей не по себе.

- Руслан, куда мы приехали?

- Кать, я же тебе говорил, это далеко за городом. Чтоб посторонние не шлялись. Видишь, орги дорогу перекрыли.

Я тянусь, открываю бардачок и извлекаю из него бутылку сливочного ликера. Честно говоря, ликер не самый хороший – отечественная подделка под Baileys, Sheridan’s или Irish cream. Но, увы – денег еле-еле хватило и на такой. Ликер перевязан ленточкой.

Я целую Катю, замечая, как она непроизвольно морщится. Да, последние полгода наших отношений выдались не ахти. Я чувствую укол в сердце, но беру себя в руки. В конце концов, сегодня мы здесь для того, чтобы все исправить. Сворачиваю крышечку с бутылки и протягиваю ей.

- Просыпайся пока, а я схожу, узнаю, все ли готово.

Она уже успела сделать несколько глотков. Вот она, одна из проблем – ее алкоголизм. В лучшие времена это были хороший скотч и коллекционный бренди, сейчас – все, в чем градусов больше, чем в кефире. Опомнившись, Катя протягивает бутылку мне. Я мягко отстраняю ее руку.

- Я же за рулем.

Машина остается позади. Я оглядываюсь и вижу, как в салоне Катя, прихлебывая из бутылки, залипает в телефон. Я перелезаю через импровизированную баррикаду и направляюсь в деревню.

Следы традиционных для этого дня бесчинств встречают меня тут и там. Я вижу разобранный начисто забор. Доски от него свалены рядом в большую кучу. На крыше одного из домов красуется перевернутая телега. В соседнем дворе ворота сняты с петель и установлены прямо поперек улицы. Я прохожу через них. На верху ворот торчит лошадиный череп.

На улицах пусто – лишь кое-где горит свет. Некоторые из этих домов подперты снаружи.

Я прохожу через всю деревню к знакомому покосившемуся домику на отшибе, почти на границе с лесом. Света в нем нет, но дверь широко распахнута. Я медленно подхожу к ней. Свечу себе телефоном.

В пороге торчит нож. Рядом с ним насыпаны какие-то травки - я всматриваюсь и вижу, что это крапива и конопляный цвет. Я прислушиваюсь.

В темноте изнутри дома я слышу размеренный шепоток:

- Черные, долгие, лесные, водяные…

Я смахиваю траву с порога и выдергиваю нож. Убираю его за пояс. Потом стучусь и зову:

- Баб Шур, это я, Руслан. Теть Машин сын. Я по делу приехал. Поможете?

Шепоток сменяется на хихиканье. Потом из темноты мне отвечают.

- Руслан, приехал, милок. Помню тебя, помню, а как же. И дело твое знаю. Ну, подсобил ты мне – вишь, неблагодарные, заперли меня, в такой-то день. А мне и травок собрать требуется, и спасибо сказать…кой-кому. Все, ты иди себе, после встретимся. Я пока до поля схожу. Иди, говорю, да не оборачивайся – голая я.

Я поворачиваюсь к дому спиной и иду обратно. Мне не хочется видеть, как голая баба Шура на четвереньках, задом наперед , выбирается из своего дома и семенит к полю. Скособоченная, изломанная, похожая на огромное бледное насекомое. Один раз я увидел это в детстве - и долго не мог нормально спать.

Это зрелище на много лет отбило у меня охоту шляться по ночам.

Местные заперли бабу Шуру дома не просто так. В эту ночь хорошо наводить порчу – заламывать колосья на поле. Если кто коснется такого залома рукой или серпом – повезет, если только заболеет, а не умрет. Еще сейчас лучшее время в году, чтобы собирать травы, нужные для скверных дел.

Бабе Шуре давно срок пришел помереть – а может, и померла уже, кто знает. С колдунами и ведьмами не всегда поймешь. Пятерых детей некрещеными схоронила, все мертвыми рождались – поэтому характер у нее такой, что хуже некуда. В деревне ее мало кто любит, но и извести духу не хватает. С матерью моей баба Шура была в дружбе – дедушка, мамин отец, сам слыл колдуном, и вроде была у них по молодости любовь.

Если узнают, что я приезжал и вынул нож из порога – мне несдобровать. Но баба Шура была мне сегодня нужна. Я возвращаюсь к машине.

Мы с Катей идем по ночному лесу. У меня в руке факел. На самом деле, у меня в телефоне отличный фонарь, но в такую ночь хорошо иметь под рукой живой огонь. У Кати на голове венок из цветов, который ей ужасно идет. В руке – почти пустая бутылка ликера. Мы идем медленно, потому что Катя надела в лес туфли на каблуках. К тому же ей уже дало в голову.

- Вообще, это даже прикольно, реалити-квест. Не, если честно, меня эти твои нищебродские аттракционы уже достали. По заброшкам шариться, походы эти, квеструмы. Можно уже хоть раз в нормальное место сходить, мне кажется. Но тут интере-е-е-сно. Звезды красивые какие!

Катя допивает содержимое бутылки и, неуклюже размахнувшись, забрасывает ее в кусты. Я морщусь. В кустах кто-то шебуршит.

- Кать, пойдем быстрее. Я же тебе говорил, это квест на время. Нам все успеть надо.

Я беру ее за руку и тащу за собой. Она не сопротивляется. В кои-то веки она не в настроении скандалить и спорить. Жаль, что это первый раз за последние полгода.

И жаль, что это лишь потому, что в бутылке с ликером был мефедрон.

- Р-у-у-ус, а что это там в кустах, ежик? Ну подожди, дай на ежика посмотреть! Давай ему дадим что-нибудь! Ну подождет твой квест!

Я не хочу знать, что там. Но все же бросаю взгляд, самым краем глаза. Мне кажется, что это что-то напоминает младенца. Юркого, невзирая на коротенькие ручки и ножки. Который слепо копошится в кустах у обочины тропы. Я ускоряю шаг, а Кате приходится следовать за мной.

До нас доносятся крики и смех. В лесу кто-то ходит, ломая ветки. Сильно пахнет озоном. Между деревьями мигают светлячки. По деревьям тут и там кто-то карабкается и визжит. Хорошо, что Катя не вполне адекватна. Плохо – что она не затыкается.

- Слушай, а ниче так аниматоры стараются, даже стремно немного. Руслан, а что там – слышишь, веселятся рядом где-то? Пойдем? Там поют вроде. Я тоже хочу!

- Котенок, это на турбазе рядом корпоратив, наверное. Пойдем, не будем мешать. Нам по условиям с тропы сходить нельзя.

Тропа проходит мимо берега. В другое время это было бы плохо, но сегодня здесь можно немного передохнуть. Катя устала. Мы подходим к воде. Луна вышла из-за облаков и видно, как по течению плывут венки.

Река выглядит красиво и безмятежно. Я вспоминаю, что в этот день вся вода в реках считается в народе святой - в память Иоанна Крестителя. Поэтому сейчас бояться нечего. Мы подходим ближе к берегу.

- Рус, а зачем венки по воде пускают? Для красоты?

Река приносит запах гари. Где-то выше по реке местные жгут сваленные в кучу старые вещи. Пляшут, поют, веселятся и купаются - в эту ночь речная вода смывает все грехи. Я с грустью думаю об этом, любуясь проплывающими мимо венками. Это гадают девушки – если венок плывет далеко, это сулит счастье, близкую свадьбу и долгую жизнь. Я смотрю на Катю. Сейчас, в свете луны, она очень красивая. Я с тоской думаю, что мы все упустили и теперь, наверное, свадьбы у нас уже не будет. Я отвечаю:

- Просто так, наверное.

Катя снимает свой венок и кладет его на воду. Он камнем идет ко дну. Катя сперва дуется, но вдруг хихикает:

- Ха, Рус, глянь – одной уже хватит, походу. Нализалась до розовых соплей!

Я поворачиваюсь туда, куда она указывает. Выше по реке, у берега, на поваленной березе сидит девушка. Она еле слышно всхлипывает и расчесывает спутанные, длинные волосы.

- Котенок, идем. Передохнули и будет, нечего к человеку приставать. Может, у нее горе, а ты – нализалась.

Нам нужно торопиться. В лесу свист и хохот – теперь близко. Я оглядываюсь, пытаясь понять, заметила ли нас девушка, но на бревне уже никого нет.

Тропа сужается. Катя что-то недовольно бормочет себе под нос, идя сзади меня. Я уже не держу ее за руку – нужно отодвигать ветки. Впереди на тропе кто-то стоит. Я надеюсь, что это баба Шура – но ожидающая нас гораздо моложе. Впрочем, ее я тоже узнаю. Как и она меня.

У стоящей передо мной девушки длинные, темные волосы. Она обнажена, и ее тело напоминает цветом брюхо дохлой рыбы. Выделяется только рана на груди.

- Руслан, пришел наконец, - девушка улыбается мне. – Я знала, что придешь. Злом добытое, за кровь пролитую – впрок не идет, его много не бывает, надолго не хватает.

- Марина, отвяжись, - говорю я, стараясь держать себя в руках. – Уйди с дороги.

Из-за моей спины голос подает Катя.

- Рус, это кто? Бывшая твоя? Ну ты даешь! Что, с аниматоршей мутил? А она ничего так, кстати. Познакомишь?

Я не отвечаю ей. Марина - или то, чем она стала, делает шаг ко мне. Я чувствую запах гнилой тины, ила и, каким–то образом, неуловимый аромат ее любимых духов. Ее глаза огромные и черные, как омут. Я тону в них.

Я понимаю, что скучал по ней. Что перед ней виноват. Что я хочу обнять ее и попросить прощения. И что я хочу, чтобы у нас с ней все наладилось. А еще я понимаю, что это наваждение и еще немного – и я покойник.

С огромным трудом я отвожу от нее взгляд. Смотрю себе под ноги. И еле поворачивающимся языком начинаю говорить:

- Водяница, лесовица, шальная девица! Отвяжись, откатись, в моём дворе не кажись; тебе тут не век жить, а неделю быть. Ступай в реку глубокую, на осину высокую. Осина трясись, водяница уймись. Я закон принимал, златой крест целовал; мне с тобой не водиться, не кумиться. Ступай в бор, в чащу, к лесному хозяину, он тебя ждал, на мху постелюшку слал, муравой устилал, в изголовьице колоду клал; с ним тебе спать, а меня крещёного тебе не видать.

Стоит произнести последнее слово, становится легче. Марина делает шаг назад. Затем смеется - так, будто кто-то водит ножом по стеклу. У меня сводит челюсти.

- Что же ты говоришь такое, любимый? Человек крещеный, бесами верченый. Креста-то нет на тебе.

Креста на мне и впрямь нет. В такую ночь отправляться в лес с нательным крестом – верный способ больше привлечь беду, чем отогнать. Особенно для тех, чья совесть нечиста. Так что креста на мне нет – и она не может этого не чуять. Марина ухмыляется почерневшими зубами.

- И про другое говоришь складно, да не ладно. Сам ты, любимый, со мной и спал – спать спал, а замуж не позвал. И куда ты меня гонишь? Куда я пойду? В реку мне сегодня нельзя, а что про осину - твое дерево, иудино. Тебе на ней и висеть, век со мной петь. Мне идти некуда, ни там я, ни тут. Скучала – оставайся со мной. С тобой веселей будет.

Я поднимаю повыше факел и показываю Марине перевязанный красной ленточкой пучок полыни на лацкане куртки. Та кривит лицо, словно выпила уксуса. Потом вопит так, что я инстинктивно закрываю глаза. А когда открываю – Марины уже нет.

Я оборачиваюсь, чтобы удостовериться, что с Катей все в порядке – но ее тоже нет.

Я хожу по лесу и зову ее. Катя не отзывается. Иногда кто-то издевательски смеется в темноте в ответ на мои крики. В качестве последнего шанса я достаю телефон и нажимаю на вызов – но абонент вне зоны действия сети. Это неудивительно – здесь вообще скверно работает связь. Кате нечего бояться русалок – они редко трогают женщин, особенно уже потерявших девственность. Но в эту ночь здесь есть чего бояться, кроме русалок.

Кажется, я вижу за деревьями отблеск. Возможно, это блестит дурацкая Катина куртка или что-то из ее вещей – сумка, например. Чертово брендовое барахло, ценник на которое накручен в десять раз. Еще одна черная дыра, куда утекал наш бюджет. Я пробираюсь сквозь подлесок и вижу Катю. Она прижимается спиной к большому дубу. Слава Богу, с ней все в порядке.

Я бросаюсь к ней, но за несколько шагов останавливаюсь. Трава вокруг дуба примята, образуя некое подобие круга. Это русалочий дуб.

- Рус, помоги! Я, кажется, лодыжку подвернула. Мне страшно. Я домой хочу. Рус, любимый, давай уйдем!

За последние полгода наших отношений Катя никогда не называла меня «любимый». Я прижимаю палец к губам, а потом указываю куда-то во тьму, за дуб. Она оглядывается, и я вижу, что спины у нее нет. Вместо нее пустота. Как у галоши.

Катя медленно поворачивается ко мне. Потом понимает. Разочарованно шипит и в одно мгновение влезает по дубу вверх – куда-то во тьму.

Я выдыхаю. Совсем рядом, заставляя меня вздрогнуть, раздается голос бабы Шуры:

- Сметливый ты, сынок. Хвалю. В круг бы зашел – там, у своего дерева, она бы и через полынь смогла. Может, выйдет из тебя еще толк-то.

Баба Шура смотрит на меня так, как обычно. Изучающе и насмешливо. Я думаю, не стоит ли прочитать заговор – но понимаю, что душевные силы на исходе. Я очень устал.

- Пойдем, сынок, пойдем. Нашла я девку твою. Все с ней хорошо – только по лесу мавки покружили. Я ее усыпила маленько – для спокойствия. Ты уж не взыщи – ты ведь ее и сам притравил, чтоб потише была?

Я киваю. Баба Шура смеется.

- Ну весь в деда, сынок. За то и люблю. И за то, что не забываешь деревню нашу и бабушку старую в своем городе. Что, не ладится в жизни-то?

Я снова киваю. В жизни и впрямь не ладится. Попытка открыть свой бизнес провалилась с треском. Любимая женщина все больше отстраняется из-за нищеты. Каждый день суета и попытки достать денег. От такого и впрямь сбежишь к русалкам, в лес. Баба Шура понимающе качает головой.

- Непутевый ты. И с девкой прогадал. Дурная она у тебя, ветер в голове – только цацки да гулянки. Одно в ней хорошо – тебя крепко любит. Иначе давно бы к другому ушла – звали. Разные звали, и военный, и торговый, и чиновный. А она все никак не решится. Любит и на тебя надеется. А ты вот что.

Мне становится скверно на душе. Баба Шура никогда не ошибается. Тем временем мы выходим на большую поляну, заросшую папоротником. В центре лежит Катя. На голове у нее новый венок - из осоки.

- Венок-то она на воду спустила, не достать. Я уж собрала, какой смогла. Ничего, так тоже хорошо. Вона там крапива, рви, клади круг – сам знаешь, разорвут иначе.

Я начинаю выдергивать крапиву голыми руками. Это больно – но в этом и суть. В перчатках крапиву для обережного круга собирать нельзя. Катя спит. Она невозможно красива. Я время от времени смотрю на нее, и не могу удержаться от слез.

- Поплачь, поплачь, пока плачется, - одобряет баба Шура. – Так даже лучше будет. Ценнее.

Я выкладываю из крапивы полный круг. Потом собираю хворост и валежник, складываю внутри круга костер. Вношу внутрь бесчувственную Катю. Зажигаю костер от факела. Бросаю его туда же. Долго смотрю в лицо своей любимой женщины, а потом целую ее в губы – очень нежно, едва касаясь. Так, как она не давала мне целовать себя последние полгода. Катя улыбается и открывает глаза.

Где-то во тьме за кругом баба Шура начинает бормотать какие-то слова – которые я не хочу слышать.

- Рус? Это правда ты? Я что, вырубилась? Прости, пожалуйста, мне столько бухать не надо было. Мне такая хрень снилась, какой-то интерактив, твоя бывшая…

Я помогаю ей подняться на ноги. Она оглядывается. Улыбка на ее лице сменяется на что-то другое.

Бормотанье бабы Шуры заполняет все вокруг. Я стараюсь отрешиться от него, но все равно слышу обрывки: «Иван добрый…Солнцекрест…гулянье Ярилино...любовный, цветной…детей накорми».

- Венок! – кричит баба Шура. – Венок!

Я срываю венок с головы Кати и кидаю его в костер. Тот мгновенно гаснет, словно залитый водой. Бьет молния.

В ее свете я вижу все то, что окружает нас, не решаясь пересечь границы круга.

Всю поляну заполонили мавки, русалки, еще что-то, чему я не знаю имен и названий. С деревьев свисают на веревках удавленники, по веткам карабкаются некрещеные младенцы. На многое я просто не могу смотреть. В толпе нечисти выделяется Марина, которая смотрит на меня с усмешкой, и баба Шура, которая, как я только сейчас вспоминаю, померла полгода назад. Умирала она тяжело, мучилась больше недели – а когда, наконец, отдала Богу душу, мы с матерью приезжали на похороны.

У ее ног копошатся пятеро безобразных младенцев.

- Руслан! – кричит она. – Время! Давай!

Я вынимаю из-за пояса нож и вонзаю его в грудь Кати. Она изумленно смотрит на меня. Я бью еще и еще раз. Она, оседая, цепляется за мою куртку, но я отрываю от себя ее руки и выбрасываю ее из круга.

Я гляжу, как нечисть набрасывается на то, что недавно было моей любимой женщиной. Баба Шура тоже среди них – и ее дети. Я оглядываюсь, и вижу на краю поляны мерцающий красный огонек. Я иду к нему, на мгновение замираю, любуясь пламенеющей красотой цветка папоротника, а потом срываю его и прячу в карман.

Теперь все будет хорошо. Я закрываю глаза, и слышу, о чем поют цикады и сверчки. Я слышу, как глубоко под землей крот настигает свою добычу. Я понимаю, что стоит мне открыть глаза – и я увижу все сокровища, схороненные в земле в этом лесу. Я знаю, что стоит мне коснуться любого замка – и он рассыплется в прах. Я ощущаю близость с миром. С этой ночью и всеми ее тайнами.

Это почти забытое ощущение.

Увы, в прошлый раз я повел себя, как дурак. Не нужно было вкладывать деньги, полученные с найденных кладов, в бизнес. Не нужно было идти на поводу у Кати и исполнять все ее хотелки. В это раз я буду умнее. Есть акции, есть биткоин. И есть много хороших девушек, которых можно полюбить – и быть любимым. Да, через год цветок обратится в прах. Но год – это более, чем достаточно, чтобы привести жизнь в порядок. Мне жаль Катю – но я надеюсь, что они с Мариной станут подругами.

Я открываю глаза. Поляна пуста. Почти пуста. В центре ее лежит обескровленное тело Кати. Нечисть, довольная и сытая, расползлась по своим норам. Кроме русалок. Они стоят небольшой толпой, бледные и похожие на церковный хор. Марина среди них. Ее губы красные от крови. Она глядит на меня. Все они глядят.

- Спасибо тебе, любимый, - говорит она. – Это приятно – снова ощутить чье-то тепло. У нее было горячее сердце – мы с ней подружимся. У нас ведь много общего. Например, ты. Может, ты все-таки останешься? Мы еще многое не обсудили.

Русалки начинают окружать меня. Я смеюсь. Это ведь просто русалки. Самая рядовая нежить, от которой не нужен даже защитный круг. Достаточно всего лишь пучка полыни.

- Прости, любовь моя, - говорю я. – У меня дела.

Я иду навстречу Марине. Она усмехается. Я, не обращая внимания, иду прямо на нее. Еще немного – и ей придется убраться с дороги.

Марина смеется. У меня кончается терпение, и я протягиваю руку за полынью, чтобы ткнуть ей прямо в лицо.

На лацкане куртки ничего нет. Катя сорвала пучок, когда цеплялась за меня в последней попытке остаться в кругу.

Я начинаю читать заговор, но понимаю, что смысла в этом уже нет.