Серия «Нравственность»

Сегодня мы поговорим про эмоциональный выплеск, который называется отвращением.

Сильное чувство отвращения обычно "фу, фу, фу" непереносимо. Чаще всего отвращение вызывает конкретный предмет, но бывает - что его вызывает и человек, и ситуация. Впрочем, обо всём по порядку.

Сначала про современные нейроисследования природы отвращения, потом - к отвращение к работе и к жизни.

Несколько исследовательских коллективов в последние годы активно изучают природу отвращения — одной из базовых человеческих эмоций, которая, как выясняется, сильно влияет на общественную мораль и социальные отношения. Обзорная статья, опубликованная 14 июня в журнале Nature, знакомит читателей с их достижениями.

Нельзя сказать, чтобы отвращение было исключительно человеческим чувством: животным оно тоже свойственно, но в меньшей степени и в гораздо более простых формах. И обезьяна, и кошка, и новорожденный младенец, взяв в рот что-нибудь неприятное на вкус, могут выплюнуть это с характерной гримасой. Но от «невкусно» до «противно» — немалая дистанция. Только человек, вышедший из младенческого возраста, способен отказаться от пищи лишь на том основании, что она не там лежала или не к тому прикасалась. Пол Розин (Paul Rozin) из Пенсильванского университета, один из пионеров в данной области исследований, полагает, что с появлением разума первичная, унаследованная от животных предков эмоция резко расширилась, включив в себя, в частности, идею контакта, перенесения «скверны» путем прикосновения. Так, добровольцы, участвовавшие в экспериментах Розина, наотрез отказывались пить сок, к которому прикоснулся усиком простерилизованный таракан, или есть из безупречно чистого ночного горшка.

Биологический, эволюционный смысл отвращения представляется более-менее понятным: это вполне адаптивное, способствующее выживанию стремление избежать контактов с заразой, не есть негодную и опасную пищу, а также сохранить собственную целостность, удерживая внутри то, что должно быть внутри (например, кровь), и снаружи то, что должно быть снаружи (например, фекалии).

Отвращение у людей отчетливо делится на «первичное» — это практически бессознательная психическая реакция на всякие мерзости — и «вторичное», или моральное. К примеру, предложение надеть на себя хорошо выстиранный свитер Гитлера не вызывает у большинства людей ни малейшего энтузиазма. По мнению Розина, это означает, что идея «заразности» в человеческом сознании распространяется и на моральные качества личности, иначе чем объяснить неприязнь к ни в чём не повинному свитеру.

Джонатан Хайдт (Jonathan Haidt) из Вирджинского университета полагает, что нашел доказательство единой физиологической природы «первичного» и морального отвращения: ему удалось экспериментально показать, что обе эмоции приводят к замедлению пульса, а при особенно острой реакции — еще и к чувству «комка в горле». По мнению Хайдта, это показывает, что моральное отвращение — никакая не метафора, а самое настоящее отвращение.

Бразильский нейробиолог Жоржи Молл (Jorge Moll) пришел к сходным выводам, наблюдая за активностью мозга испытуемых при помощи магнитно-резонансной томографии (МРТ). Оказалось, что при «первичном» и моральном отвращении возбуждаются одни и те же области мозга, а именно боковая и средняя орбитофронтальная кора (lateral and medial orbitofrontal cortex) — эти области отвечают и за некоторые другие неприятные переживания, такие как сожаление об упущенных возможностях. Однако выявились и различия: моральное отвращение связано с более сильным возбуждением передней части орбитофронтальной коры, которая считается более эволюционно молодой и, по-видимому, отвечает за обработку наиболее абстрактных эмоциональных ассоциаций.

Психологи из Принстонского университета при помощи МРТ показали, что возбуждение отделов мозга, отвечающих за страх и отвращение, снижает активность тех отделов, которые отвечают за жалость, сочувствие и вообще за восприятие других людей как людей (в отличие от неодушевленных объектов). Иными словами, вид противного, грязного бомжа вызывает чувство отвращения, которое не дает блокирует сострадание и желание быть ближе к нему.

В статье рассказывается также о еще не опубликованных результатах, полученных Блумом и его коллегами. Известно, что люди очень сильно различаются по степени выраженности эмоции первичного отвращения: одни чуть в обморок не падают при виде таракана или неспущенной воды в унитазе, а другим хоть бы что. Оказалось, что существует значимая корреляция между этим показателем и политическими убеждениями. Люди, склонные испытывать сильное отвращение к «первичным» стимулам, чаще придерживаются консервативных взглядов и являются убежденными противниками клонирования, генно-модифицированных продуктов, гомосексуализма, мини-юбок, искусственного осеменения и прочих безобразий. Люди с пониженной брезгливостью, напротив, обычно имеют либеральные взгляды и просто не могут понять, отчего всё вышеперечисленное может кому-то казаться отвратительным.

Источник: Dan Jones. Moral psychology: The depths of disgust // Nature. 2007. V. 447. P. 768–771.

Продолжение в следующих выпусках.

Пост в Лигу Психотерапии.

Давно не было в распоряжении психологов такого богатого материала для наблюдений, какой даёт нам эта история. Она, конечно, достойна того, чтобы войти в учебники по социальной психологии как иллюстрация сразу нескольких явлений в окружающей нас общественной жизни.

По мере развития истории любой, кто с ней знаком, легко отследит смену декораций вокруг одного и того же человека: учёба в колледже - поездка за город – суд – телеэфиры - социальные сети – возвращение к обычной жизни. Ситуация – это не обстоятельства действия. Это другое. Кто умеет видеть, как меняется ситуация, тот сумеет увидеть, как меняются времена.

Какое из описаний относится к дореволюционному времени, какое к советскому, а какое к настоящему времени?

1. Имярек опорочил честь студенческого мундира позорным поступком, совершив непозволительный поступок в отношении мещанки Д.

2. Солдат ребёнка не обидит? Молодой человек 21 года, в возрасте тех мужчин, кто уже отдал Родине свой долг в рядах армии, защищая мир и покой своих близких, совершил тяжкое преступление против учащейся ПТУ.

3. Имярек воспользовался состоянием опьянения своей случайной знакомой, чтобы попробовать на ней, - девушке другого социального круга, - всё то, что он когда-то видел в порно.

Времена – это система культурно-исторических координат, в которой люди действуют. Интуитивно понятно, что три описания выше задают три разных эпохи. Наше настоящее поражает особой наивностью всех участников истории.

Первый вид наивности, конечно, наивность половая. Слышит ухо, да мозг неймёт, что "изнасилование и насильственные действия сексуального характера" это то, что называется оральным и анальным сексом. Притом в такой форме, что после медицинского освидетельствования судья не колеблясь дал строгое наказание за содеянное. Наивные дети обсуждают "переспал-не переспал", не догоняя, о чём им рассказывают в репортаже.

Второй вид наивности, это наивность психологическая. Мотивы действующих лиц совершенно ускользают от всех, кто эту историю обсуждает. Слово "унизительное" никто даже не озвучивает. А ведь именно унизительность совершённого может объяснить многое в этой истории. И позицию родителей, требующих самого строгого наказания и стремящихся сохранить эти детали в тайне (в документах в сети часть строк зачернена). И садистический триумф самой Д., которая после приговора суда разместила в социальной сети фотографию, как она лежит в мягкой постели, "а кто-то на шконке". И реакцию общества на её садизм, желание поставить на место, осадить неприкрытое злорадство.

Третий вид наивности, это наивность моральная. Особенно умилительно выглядят фотографии осуждённого мужчины, который иначе как в ленте через плечо "Выпускник 2014 года" и не фигурирует. Та, которая подвернулась ему под руку для "пробы" "разных поз", как пишет пресса, ни разу не дана в виде фото семиклассницы 13-ти лет. Ей форы "три года назад" никто давать не стал, соцсети лепят другой образ. Между тем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать: преступление сходит с рук только отъявленным негодяям. Если ты кибернегодяй в интернете, обычный негодяй или неустойчивый морально студент, правосудие рано или поздно тебя настигнет.

Два суда слушали дело и оба признали мужчину, совершившего негодяйский поступок, виновным. Но общественное мнение его уже простило. А её нет. За что? Чего ей не простили и не простят?

Этот вывод не лежит на поверхности, но общественное сознание чётко считывает в Д. талант, который есть не у каждого. Публика не простила ей ни того, что она умеет извлечь максимум из сложившейся ситуации – именно её предприимчивости.

Преступление было в марте, родители поступили наиболее правильным из всех возможных способов – они обратились к властям, в полицию и к врачам. Суд рассмотрел доказательства и установил вину. В декабре пресса написала о деле несколько строк. В январе состоялся телеэфир на национальном телевидении. Мастера телевизионного дела сняли три программы, число подписчиков Д. в социальных сетях достигло шестизначных цифр и приближается к семизначной. Впереди маячат доходы от рекламы в раскрученном аккаунте, продажа доменного имени на "прецедентное выражение", сказанное ею на телеэкране.

Парадоксальным образом, она воплощает мечты своего поколения о бизнесе, который сделает богатым в считанные месяцы. Не желая того, она задела нерв своего поколения: любой ли ценой можно стать прославленным и обеспеченным, любое ли лыко годится в биографическую строку. Они с жаром выясняют это в социальных сетях, боясь её садистического триумфа (адресованного не им, а того, кто надругался над ней, как хотел), помноженного на известность, в ответ. Сбиваются в группу, чтобы вместе остановить её. Называют женщиной с низкой социальной ответственностью. Создают ей репутацию (работают на неё, другими словами).

В какой-то момент она испугалась, что восстановила всех против себя. Но ситуация поменялась в очередной раз, на поле массового сознания появились финансовые носороги, - её образ использовали в рекламных компаниях, чтобы опередить конкурентов. Она вошла в историю медиа, - просто потому что однажды пришла на телепередачу неподготовленной. Самонадеянность подвела: пришла "в образе", оделась как серьёзная студентка, сделала взрослую причёску, не подумала о фантазиях аудитории, заранее решившей, что горе случилось с нею вчера (а не много месяцев назад, когда история изжёвана семьёй словесно вдоль и поперёк) и надеждах подглядеть, как жертва  умирает от душевной боли в прямом эфире (публика тоже не чужда садизма, и так же не осознаёт своих желаний). Д. обманула ожидания публики, - урок на будущее так не делать. Отстаивать свои взгляды это судьба принципиальных, от публики независимых.

Она зависима. Легко подстраиваясь под новую ситуацию, она пришла на второй эфир в новом образе, - судьба предприимчивых чутко откликаться на любую ситуацию (Д. взялись клеймить с новой силой за смену образа, за то, что пошла на поводу у ожиданий публики). Совпасть со зрительскими симпатиями не получилось. Она не стала унывать - открыла канал и пробует себя в качестве ютьюбера, - раз есть заинтересованная аудитория, значит, будут просмотры. Лет через десять она напишет об этом учебник по бизнесу.

Третий важный момент, который наглядно проявился в истории Д. и общественном резонансе, который она вызывала, больше говорит о поколении молодых, чем о действующих лицах из Ульяновска. Этот момент – запрет думать о мужчинах как о великодушных и благородных. Ни мужской лагерь, ни женский, ни родительский лагерь, ни юношеский ни словом не вспоминают, что на свете есть идеализация мужчин. Образ идеальной женщины, какой она должна быть, ещё как-то витает во всех этих спорах. А вот образ идеального мужчины просто не допускается в сознание.

Как поступил бы великодушный мужчина 21 года от роду, державший в руках оружие и готовый взять ответственность за своих близких, если бы в его присутствии случайная гостья на празднике, малолетка, напилась алкогольных напитков, которые ей не по возрасту? Очевидный ответ заглушен кляпом цинизма.

Что ждёт это поколение, когда к тридцати годам они переживут кризис и наконец разрешат себе друг друга идеализировать?

Перепост статьи Ольги Прохоровой Учеников любить не надо

Почему этические скандалы начинаются с самых лучших школ?

Нам может казаться, что шумные, шокирующие истории про элитарные школы говорят нам о развращенности нравов, о засилье педофилии, о тайных пороках московской интеллигенции. Напротив. Появление таких историй указывает на колоссальную революцию в умах наших детей.

В 1986 году попасть в эту школу было не просто. Тем более, прямиком в 10-й класс. Но дочь папиного друга преподавала там математику. Мне надо было закончить школу и получить аттестат — после бесславного «загула» на год в художественное училище. Школа была математическая, а я хотела на филфак — но там был гуманитарный класс под руководством величественной дамы, умной, проницательной Зои Александровны. «Блестящий словесник» — сказали папе.

Я действительно никогда в жизни не встречала таких учителей литературы. Она цитировала поэтов «серебряного века» с любого места, произнося имя Гумилева так непринужденно, словно его никогда не запрещали. Она могла так едко и умно отбрить любого ученика, что поначалу это казалось пленительным. Правда, однажды она швырнула в кого-то тетрадью и трагически, почти голосом Раневской ( и безо всякой иронии), вскричала: «Ты убил меня этим сочинением!» Я принесла ей прошлогодние работы по литературе, надеясь, что она даст им оценку. Через пару дней она стояла с работами в руках перед всем классом и презрительно отчеканила, глядя на меня: «Ты никогда не поступишь на филфак!»

В школе царил дух вольнодумства, бурно вспоминали походы и собирались в новые, цитировали Юлия Кима и других, неизвестных мне бардов. Школу любили совершенно непритворно. Гордились и новым молодым директором, и древним по возрасту, но исключительно бодрым темнокожим учителем физкультуры. С ним у меня случилась размолвка прямо в первые дни сентября. По девичьим причинам я не пришла на занятие, и разгневанный физрук потащил меня в учительскую, звонить моим родителям. Попал он на ни в чем не повинную мамину подругу и долго орал ей в трубку, свирепо вращая глазами, что в школу понабрали черт те кого. Потом так же неожиданно он успокоился и строго приказал мне всегда приносить сменную обувь и сидеть в зале на скамейке.

В школе многие учителя называли нас на «вы». Но, в зависимости от учителя или настроения учителя, это могло звучать и уважительно, и уничижительно. Это был специфический стиль всеобщей иронии — симпатичный для тех, кто к такому привык, и немножко слишком «кислотный» для новичков вроде меня. Но я не обижалась, скорее, чувствовала легкую досаду, что эта интересная школа мне отчего-то так чужда, словно это со мной что-то не так.

Сейчас я понимаю, что хотя моя разность со школой была на первый взгляд стилистическая, но на самом деле, это просто мои ощущения личных границ не совпадали с принятыми там. Недавно 16-летний сын обогатил мой лексикон словечком «теплокучность» (после того как девочка в каком-то походе задумчиво сказала ему — «люблю спать в теплокуче») «Теплокуча! Все в этом слове выражается! Это то, чего я как раз не выношу! Мама, ты понимаешь, о чем я?» — ежась, пересказывал мне он.

«Теплокучность» заключалась в непривычной для меня братско-сестринской походной простоте прикосновений, принятой между друзьями, которая была, по идее, очень симпатична, но я так не умела. По умолчанию предполагалось, что вкусы тоже у всех общие. Словно не было двух миров, взрослого и детского, а была одна семья, иногда похожая на семью Болконских или Ростовых, а иногда на ту, где мать сочла сливы, папа ловко сочинил про косточку, все засмеялись, а Ваня заплакал.

В предыдущих моих школах мне было все намного понятнее. В школе был Советский Союз, а дома его не было. Моя семья была харизматическим местом, куда стремились и потом прибивались надолго дети из других семей — играть в шарады и чепуху, есть куличи на Пасху или ставить спектакли. У большинства моих одноклассников, так мне казалось, дома тоже был Советский Союз. Я видела, Советский Союз был толстым слоем мастики на паркете в коммуналке, расписанием дежурств на стене казенно-прибранной кухни, черным телефоном на стене и тенью старухи-соседки, высунувшей нос из чужой комнаты, он был и партийными грамотами по стенам у одних, и полированным сервантом с чешским хрусталем у других. Я их втайне жалела.

В моей новой школе точно не было Советского Союза (он и за ее стенами постепенно уже агонизировал) — и ее нельзя было вполне противопоставить дому. Можно было влиться и раствориться — или быть отвергнутой.

Мне не удавалось раствориться в общей теплокуче, я не могла стать своей в новой школе — принадлежность к другой мощной системе не давала мне поддаться ее обаянию . Мне сложно было доверять учителям, и они платили мне взаимностью. Дочь папиного друга, с которой мы поначалу вместе делали стенгазету, и она звала меня непривычно и весело «Олька», день ото дня все больше раздражалась моими скудными познаниями в математике, потому что даже в гуманитарном классе программа по этой дисциплине далеко выходила за сферы моего понимания и интереса, и, наконец, начала откровенно издеваться надо мной у доски («В нашей школе, Олечка, тройку нужно выстрадать!») Потом моего папу вызвал физик (всегда входивший в класс с крамольным заявлением: «Присаживайтесь, сесть вы всегда успеете!») — и сказал ему, что я не сдам его предмет.

В итоге я ушла в последней четверти. Провожал меня физрук, за эти несколько месяцев зауважавший меня за неожиданную старательность. Словом, успехами или даже особой фрондой я там не отличилась.

На филфак, вопреки прогнозам Зои, я все же поступила.

Если бы я успела влюбиться в эту школу — я бы, может, и поранилась об нее. Но голова моя была занята репетиторами и предстоящими экзаменами, и я не успела привязаться. Но на долгие годы я нажила убеждение, даже теорию, что в норме человек должен забыть свою школу, вытеснить, как ребенок младенческие воспоминания. Не надо, чтоб школа претендовала на слишком большое место — потому что, если подростком он окажется вовлечен в слишком сильные и страстные взаимодействия, если получит внушение, что главные духовные ценности он получил в школе, то навеки останется отчасти заколдован этим обаянием, застынет в прошлом. Мне трудно судить — возможно, мое предвзятое отношение к мощному братству выпускников этой школы объяснимо отчасти досадой, что я так и не прониклась ее достоинствами и не вписалась.

К слову, огромная часть моих друзей впоследствии отдали детей в эту школу, и дети, говорят, замечательно сдружились и полюбили ее. На смену Зое пришли волшебные, профессиональные учителя, которые не швыряли тетрадками в детей и не ставили им, как она, в шутку крестик на макушке мелом, со словами «так я буду помечать тупых». Правда, и другие манипуляторы и нарциссы там тоже завелись. И мне никогда не хотелось, чтоб в ней учился кто-то из моих детей.

Но чем дальше я думаю, тем больше мне кажется, что ничего тайно-демонического не было в этой школе, просто наше сознание за последние 15-20 лет драматически меняется, и то, что в юном возрасте смутно осознавалось, как нечто стремное, с развитием гуманизма побуждает пересматривать картину мира.

Люди, которые в 70-80- 90-е создавали школьную педагогику «новой волны» — будь то крапивинское «коммунарское» движение или самые разнообразные полукатакомбные экспериментальные школы — были люди с убеждениями, которые могут показаться сейчас несколько дикими. Где они черпали вдохновение — в книгах ли Никитиных или Макаренко — я не знаю, но они точно не могли читать Гиппенрейтер или Петрановскую и не знали постулатов гуманистической терапии. Им приходилось действовать наугад.

В противовес учителю — винтику государственной машины из дремучих тоталитарных времен, возник запрос на учителя-подвижника, учителя, самоотверженно посвящающего себя детям, который пытается фактически в одиночку противостоять окружающему их дома и на улице безличному Советскому Союзу. Сеющий разумное, доброе, вечное, нищий, как положено аскету и пророку, такой учитель легко попадал в архетип спасателя. В одной известной московской школе директор позволял себе пороть учеников ремнем — и десятки умных, образованных людей считали такое воздействие адекватным, потому что это был этакий мудрый и справедливый «отец».

Этот образ учителя-пастыря, как мне кажется, еще долго падал отраженным светом на многие московские хорошие школы. Хороший учитель по определению был «святым человеком», хотя бы потому, что до относительно недавнего времени получал сущие гроши. То есть, работал «за любовь».

Если даже не брать во внимание, что в слово «любовь» можно вложить миллион разных значений, от младенчески-невинного, до того, которое, «конечно, секрет для ребят» — это, вообще, в области помогающих профессий сбивающее с толку понятие.

Учителя-харизматики полагали (это явственно звучит, по крайней мере, в лекции директора Лиги школ), что персональная любовь к учителю, очарование его личностью — залог интереса к предмету, который он преподает. Желание впечатлить педагога, оказаться под его благосклонным вниманием — это мощная мотивация, естественная конкуренция и развивающий фактор.

Был важный этап, когда после омертвелых учителей роботов в фильмах 50-х появился яркий герой Тихонова из «Доживем до понедельника» (впрочем, нравственно безупречный). Тогда же, в противовес казенщине, эротическая любовь учителя к ученице стала казаться признаком внутренней свободы, а вовсе не преступлением.

Если бы учителям в моей харизматичной московской школе кто-то процитировал лозунг профессора Ольги Владимировны Заславской, известного тульского педагога: «Учеников не надо любить. Идите домой и любите своих детей. Надо любить свою профессию» — это, наверное, прозвучало бы шоком. Детей там любили — как умели любить, со всеми слабостями, которые вкладывает человек в личные отношения, со всей несправедливостью, потому что необходимость любить , убежденность, что надо любить, рождает порой чувство вины за избирательность своих симпатий. Или же, напротив, защитное обесценивание.

В эту любовь, которая казалась такой отрадой в сравнении с казенщиной, примешивались самолюбие и ревность, неосознанные или, наоборот, совершенно сознательные манипуляции. Потому что личные отношения и близкая дистанция тянут за собой и свет, и тень, и ангелов, и бесов.

Нам может казаться, что шумные, шокирующие истории про элитарные школы говорят нам о развращенности нравов, о засилье педофилии, о тайных пороках московской интеллигенции.

Напротив. Появление таких историй указывает на колоссальную революцию в умах наших детей. То, что такие случаи вскрылись в лучших школах, говорит о том, что парадоксальным образом именно полученные от других, неиспорченных учителей, личностные ориентиры позволили рано или поздно ученикам заговорить. В обоих скандалах инициаторами расследования стали учителя тех же школ. Это означает, что пала круговая порука, что разрушилась формация, способная покрывать зло. И процесс это начался с хороших школ именно потому, что эти школы — хорошие.

Так всегда бывает. Так устроен парадокс восприятия. Как говорила политолог Екатерина Шульман на лекции в одной из московских гимназий, «если по всей Индии стали появляться статьи об изнасиловании, это не означает, что изнасилований стало больше — значит, они больше шокируют людей, они перестали покрываться, и это постепенно ведет к уменьшению их числа».

Когда летом 2016 пошла волна постов о непорядочном и преступном поведении учителей, мои ровесники поголовно впали в отрицание, попытались усомниться в словах жертв, первый шок вызвал огромную волну боли и ссор среди старых друзей. Все боялись за детей, пугали развалом школы, призывали разобраться келейно. Но дети из поколения моего старшего сына изумленно крутили пальцем у виска: да вы с дуба рухнули! Никакие эти страхи не могут служить оправданием разврата со стороны учителя.

Это значит, что мы, прошедшие опыт двусмысленности и пережившие тот или иной стокгольмский синдром, выжили и уцелели, и воспитали хороших детей именно потому, что помимо нарциссов и манипуляторов нам попались и люди одновременно живые, человечные и порядочные. Сам процесс оживления, развитие уважения в отношениях ученика и учителя оказался сильнее единичных случаев беды.

Это не уменьшает вину подлецов. Это не уменьшает боль пострадавших. Никаких двусмысленностей тут нет. И все однозначно. Но зато уже сейчас можно видеть эволюцию нравов.

Московскую школу «Интеллектуал», в которую попали, в том числе, дети из расформированной «Лиги школ», возглавляет директор, которому нет и 30 лет, и его реакция была однозначной: как только стало известно о давних случаях совращения в Лиге, Бебчук был уволен. Никаких сомнений в духе «пусть разбирается следственный комитет». Психологи школы бережно работали с «лиговцами», не привлекая к этой теме внимания других детей, чтобы никого не ретравмировать.

Но я сужу не только по этому факту — по многим признакам это школа нового поколения, с принципиально другой идеологией. Мой сын учится в «Интеллектуале». И, несмотря на очевидную особость, избранность этой школы, обстановка там совершенно иная. В ней работают учителя, у которых помимо школы, есть и научная деятельность, и свои проекты. Каждый из них влюблен прежде всего в свою науку. Школьный процесс посвящен не тому, чтобы «лепить личностей» — он посвящен тому, чтобы как можно полнее утолять бесконечную любознательность одаренных детей. Учить их базовым научным принципам. Ответственности в отборе материала. Работе с источниками и построению эксперимента. Личности, как показывает практика, при этом вылепливаются сами собой.

Испуганная раскатами грома от когда-то шарахнувшей молнии, разъяренная толпа может сейчас объявить войну всем нестандартным школам. Это было бы очень страшно. Это так же страшно, как на основании отдельных случаев насилия в приемных семьях порушить весь институт усыновления. Или ради предотвращения инцеста подчинить всех детей казенным учреждениям. И отправить их в единообразные коробки типовых школ учиться по одинаковым учебникам.

Общество вырабатывает новый, приемлемый для всех кодекс безопасности. Новый стандарт межличностных правил. Для этого такие взрывы, как флэшмоб о насилии, как обнародование трагических событий, происходивших в школах, служат шоковой терапией и шансом на обновление.

Автор текста: Ольга Прохорова

БМ ругался на картинку с орлом, фото Игоря Шпиленка