Серия «Альтер»

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 7.1

-1-

- Новенький, новенький!

Галдящая толпа детей облепила дормез, заглядывая в окна. Двенадцатилетние Брюн и Фил забрались на высокие козлы и теперь яростно спорили между собой, вырывая друг у друга вожжи. Одинаковые конопатые мордашки одинаково корчили злобные рожицы. Возница Заль лишь посмеивался в густые пшеничные усы: умные либурийцы сами отлично знали, что им надо делать, и на возню мальчишек не обращали никакого внимания. Наконец, ребята пришли к согласию: Фил схватил левую вожжу, Брюн – правую (или наоборот?), и оба одновременно встряхнули тяжелыми поводьями:

- Н-но, мертвые! Пошли!

Либурийцы лениво переступили ногами (окованные железом колеса даже не дрогнули) и снова замерли, ожидая, пока пассажиры покинут экипаж. Но мальчишки все равно остались ужасно довольными.

- Новенький!

Чьи-то босые пятки пробарабанили по крыше дормеза; сверху свесилась чья-то голова и заглянула в окно, скалясь чудной перевернутой улыбкой. Пора заканчивать этот цирк, подумала Уна Костайль. Пока никто не покалечился.

- А ну, кыш! – грозно крикнула она, приоткрыв дверцу. – Кыш отсюда!

Ребятня, игнорируя окрик, в восторге полезла внутрь экипажа – баронесса явно не обладала педагогическими талантами. Спас ситуацию Тобо-то-Арито Хисей.

Он неторопливо, вперевалочку, вышел на крыльцо длинного приземистого тренировочного зала и встал, заложив руки за спину. Невысокий, плотненький, в традиционном одеянии воина-тюуса, он ничего не делал, ничего не говорил, просто молча смотрел на беснующуюся детвору, щуря голубые льдинки глаз. Он молчал и не шевелился, он ничем не выдал своего присутствия, но веселый гвалт вдруг начал стихать. Дети, вжимая головы в плечи, стали медленно, неохотно поворачиваться к тюусу. Минута – и дети замерли ровными рядами перед крыльцом, виновато потупив головы.

- Спасибо, Тобо, - с облегчением поблагодарила Уна Костайль. Тот на мгновение смежил веки: не за что, мол.

- Змея поймать добыча, - голосом, от которого мурашки побежали у всех, включая баронессу, сказал туюс.

Дружный вздох, шелест одежд, и дети свернулись клубками на вытоптанной траве. Повисла тишина.

- Змея душить добыча.

Клубки сжались теснее. Мышцы дрожали от напряжения, на полотняных рубахах проступили темные влажные пятна. Кто-то шумно пыхтел, и Уна не сомневалась – нарушителю тишины в ближайший час предстоит отрабатывать правильное дыхание. А учитель Хисей будет, как всегда, придираться, добиваясь немыслимой безупречности.

- Добыча сопротивляться!

Дрожь усилилась, головы поднялись, вытянулись вверх тонкие детские шейки. Кто-то застонал, не выдержав напряжения. Позы детей были статичны, но Уна Костайль была готова поклясться, что видит перед собой битву не на жизнь, а на смерть: змея наращивает давление, а добыча, яростно сопротивляясь, выдирается из смертельных объятий. Понадобилось усилие, чтобы стряхнуть с себя наваждение.

Двухлетняя девочка, сунув рот грязный палец, сосредоточенно наблюдала за старшими товарищами. Она попыталась повторить их позу, запуталась в толстеньких ножках и упала, подняв рев. Вряд ли от боли, скорее – от обиды. На рёву никто не обратил внимания.

Прижимая к себе спящего младенца, баронесса, осторожно лавируя между детскими телами, направилась к двухэтажному дому из белого камня. Навстречу ей, хлопотливо вытирая руки цветастым передником, уже спешила няня Кларина.

- С приездом, госпожа!

Всякий, впервые увидев Кларину, испытал бы потрясение, смешанное с брезгливостью. Еще бы, не каждый день можно встретить подобное уродство!

Кончик носа у няни отсутствовал, и зияющие провалы ноздрей делали женщину похожей на дикую свинью-землеройку. А давным-давно вышедший из моды чепец с плоеными оборками милосердно скрывал куцые огрызки ушей.

- Здравствуй, Клара. Как дела? Все ли в порядке?

Уна Костайль могла бы и не спрашивать – в отсутствие хозяйки Кларина железной рукой правила приютом, и горе тому несчастному, кто позволил бы себе хоть чуточку расслабиться: зоркие глаза няни мгновенно замечали малейшие признаки расхлябанности, а твердая, поистине железная рука беспощадно карала лентяев. И немногочисленные слуги, и дети, и даже могучий возница Заль, побаивались сурового нрава няни. Исключение составлял лишь Тобо Хисей, но только потому, что сам был истовым апологетом дисциплины и порядка. Тут няня и тренер выступали единым фронтом, плечом к плечу, и не было силы, способной противостоять этой маленькой сплоченной армии.

Передав младенца Кларине и предупредив, чтобы в ближайшее время ее не беспокоили, Уна Костайль отправилась к себе. Очень хотелось принять ванну, понежиться в горячей воде, содрать жесткой мочалкой пыль дорог и накопившуюся усталость. Но ее ждала молельня.

Кларина смотрела вслед баронессе, и на лице ее явственно читались благоговение и восторг.

Святая женщина! Вот провалиться мне на этом месте – святая! Приняла всего лишь малый постриг, а живет так, как будто в монастырь ушла! Молится по два раза в день, постится – мясо лишь по большим праздникам, да и то маленький кусочек. А так - овощи, каша, рыба. И все с общего стола, что детям дает, то и сама ест. А ведь могла бы себе позволить. Кто ее осудит? И деньги, опять же, водятся, немалые.

А о детишках как заботится! Лучше родной матери, ей-богу, целыми днями с ними возится, про еду порой забывает, про сон. Добрая она, госпожа, а глупая ребятня и рада. И хоть бы раз высекла кого из неслухов! Куда там! Выбранить изредка, только на это ее и хватает. Хорошо, хоть она, Кларина, всегда рядом, уж она-то умеет приструнить огольцов. Она да еще Тобо Хисей.

Кларина была беззаветно предана своей госпоже и без раздумий отдала бы свою жизнь по первому ее слову.

Четырнадцать лет назад она поступила в услужение к одному купцу. Купец был богат, дом содержал на широкую ногу, со слугами был строг, но справедлив, и юная Кларина считала, что попала в рай. Долго считала, до самых именин купца.

На праздник съехалось множество гостей. Цветущая, уверенная в себе красавица приглянулась одному из гостей – противному колченогому старикашке, который вел себя так, как будто являлся хозяином праздника. Без обиняков старикашка предложил Кларине разделить с ним одинокие холостяцкие ночи, пока он гостит в доме купца. Соглашайся, сказала умудренная жизнью кухарка, все равно по его будет. Это же Гуно Лупарда, Гуно Безотказный. Не потому, что никому не отказывает, а потому, что не терпит отказа. А так хоть деньжат заработаешь.

Кухарка была права, а гордая юная Кларина – нет. Не слишком стесняясь в выражениях, она дала старику от ворот поворот. Вызывающе вздернув подбородок, девушка ждала брани, даже оплеухи, но Гуно Безотказный лишь улыбнулся. Другая красавица согрела его ложе, и Кларина торжествовала победу.

- Дура, - сказала кухарка, пожав плечами. – Безотказный такого не прощает. Прибьет, точно тебе говорю – прихлопнет, как муху. Или хозяину нажалуется.

Прошло два дня. Праздник закончился, гости разъехались, а Кларина все еще пребывала в добром здравии. Хозяин, судя по всему, знать ничего не знал, ведать не ведал, на Кларину обращал внимания не больше, чем на мебель, и девушка окончательно успокоилась.

- Вот видишь, - сказала она кухарке. – Даже бедная служанка может постоять за себя.

Кухарка хмуро отмолчалась.

Это случилось, когда купец уехал по делам. Кларина легла спать в своей комнатке, а очнулась в тесном вонючем закутке. Очнулась с больной головой, со скованными руками и ногами. Закуток раскачивался, вызывая тошноту, слышался тяжелый мерный плеск волн, и Кларина догадалась, что находится в трюме корабля. Кроме нее, здесь были еще три девушки, точно в таком же незавидном положении, и сама собой пришла страшная догадка – их похитили, чтобы продать в рабство. Такое случалось время от времени; власти боролись с работорговлей, но вяло, без огонька, и по всей Лимии продолжали бесследно исчезать красивые девушки.

Из публичного дома Кларина сбегала два раза. И оба раза ее ловили, наказывали сначала голодом, потом батогами и возвращали в строй. Третий побег закончился трагически: девушке отрубили нос и уши и выбросили на улицу – подыхать под забором.

Она бы и сдохла. Не от заражения крови, так от голода – изуродованной проститутке нечего было и мечтать найти работу, хоть самую черную, хоть за еду. Но ее подобрала баронесса Костайль.

Кларина знала – Уна Костайль не просто спасла жизнь несчастной девчонке. Она сделала гораздо больше – спасла бессмертную душу божьего создания. Ведь призрак тяжкого греха самоубийства уже раскинул свои черные крылья над грешницей. Оставался последний шаг… и этот шаг ей не позволили сделать.

… Завозился на руках ребенок. Спохватившись, Кларина быстро прошла в дом. Сейчас она искупает и накормит малыша, потом Тобо Хисей осмотрит его, назначит упражнения… они больше похожи на изощренные пытки, способные вызвать у неподготовленного человека сердечный приступ, но, вне всякого сомнения, идут на пользу детям. За годы, проведенные в приюте, Кларина успела не раз убедиться в этом.

-2-

Комната для молений представляла собой большую глухую нишу без окон, а дверью служила высокая раздвижная ширма, при необходимости отделяющая молельню от рабочего кабинеты Уны Костайль. Гладко оштукатуренные стены, одинокое распятие, низенькая кафедра с бархатной подушечкой да подсвечник – больше там ничего не было. Да и зачем?

Ныла спина, в горле саднило, время от времени накатывал озноб. Ужасно хотелось принять горячую ванну, потом забраться под теплое одеяло и провалиться в сон, но баронессу не зря прозвали «Железной госпожой» - потачки своей слабой женской плоти она не давала никогда.

Воткнув зажженную свечу в подсвечник, баронесса Костайль раздвинула ширму, сделанную из плотной бамбуковой бумаги, и устало опустилась коленями на изрядно продавленную подушечку. Подушку давно было пора менять, но как-то все забывалось.

Баронесса положила руки на резные перильца (единственное украшение простой аскетической кафедры, да и всей комнатки), рассеянно провела пальцами по хитрым завитушкам. Тонкими изящными пальцами, хотелось бы сказать. Но нет – пальцы женщины, не знающие маникюра, были крепкими, натруженными ежедневной работой. Совсем не аристократические пальцы.

Уна Костайль сложила руки в молитвенном жесте, опустила голову и глубоко вздохнула.

- Матерь Божия, Заступница, к тебе взываю, - прошептала она.

… Спустя какое-то время в дверь кабинета сунулась девчонка, посланная сказать, что ванна готова. Кабинет был пуст, только на светлой ширме вырисовывался смутный коленопреклоненный силуэт, да звучали еле слышные слова молитвы.

Девчонка тихонько прокралась в кабинет и смирно уселась на стул, шаря вокруг любопытными глазенками. Беспокоить госпожу Уну? Даже если ванна совсем остынет? Еще чего! Ищите дураков где угодно, а здесь их нет!

Все знали, а многие даже лично помнили, как несколько лет назад только что нанятый новый слуга, хлебнув лишку, сдуру вломился в молельню хозяйки. Зачем он это сделал, понять не мог никто, а он не сумел объяснить. Крепкое пиво было тому виной или промысел божий, но слуга, едва переступив порог, грянулся оземь в полном помрачении рассудка. Придя в себя, бедолага ничего не помнил, только хлопал глазами и косноязычно жаловался на трещащую голову.

Правильно в народе говорят: пса не трогай спящего, а монаха – молящего. Не поздоровится и в том, и в другом случае. И пусть баронесса Костайль не монахиня в прямом смысле слова, но свой малый постриг блюдет строго. За что господь к ней и благоволит.

Пьяницу с позором прогнали, а все остальные чада и домочадцы накрепко усвоили преподанный урок.

-3-

Все необходимое нашлось здесь же, в замке, не пришлось даже посылать в лавку аптекаря. Мятой и барбарисом поделилась кухарка, корень валерианы сестра Петра выкопала сама, а все остальное, включая редкие в этой местности плоды каштана, любезно предоставил личный медикус барона Шмитнау – последний год начинающий оплывать барон страдал подагрой, поэтому предпочитал держать опытного медикуса под рукой.

Пойло вышло удивительно вонючим, и кухарка, хватаясь то за голову, то за обширную грудь, причитала, что отвратительный запах не выветрится во веки веков, что теперь им будет пахнуть вся еда, никто ни кусочка не сможет проглотить, и честной стряпухе только и останется, что удавиться на первом попавшемся суку. Зато медикус пришел в восторг и, с позволения сиделки, старательно записал рецепт в свою книжицу.

- Что, я все это должна выпить? – с ужасом спросила леди Беллиз, разглядывая мутно-белесое вонючее пойло, до краев налитое в высокий кубок.

Она сидела в постели, опираясь на высоко взбитые подушки, и на лице у нее было написано неподдельное страдание. Сестра Петра только руками развела: что поделаешь? Надо!

С отчаянной храбростью человека, впервые ныряющего с высокого обрыва, леди Беллиз отхлебнула из кубка. Лицо ее побагровело, она раздула щеки и, прижав ладонь ко рту, издала сдавленный звук.

- Глотайте, глотайте! – закричала сиделка, протягивая графине чашку с ягодным морсом на запивку.

Чтобы уговорить леди Беллиз принять оставшееся лекарство, понадобились объединенные усилия графа Урмавива и барона Шмитнау. И немало времени. Наконец графиня решилась, в несколько крупных глотков осушила кубок и, дыша широко открытым ртом, откинулась на подушки. Громкая, совсем не благородная отрыжка никого не смутила: графине было просто не до того, а опытная сиделка и побывавшие в сражениях воины не обращали внимания на подобные мелочи.

- Молодец! – хором одобрили муж и отец.

- Если я, - с трудом выговорила леди Беллиз, яростно сверкая слезящимися глазами, - после этой гадости… если она не поможет…

- Она поможет, - успокоила ее сестра Петра. – Всем помогает. Закройте-ка глаза, голубушка. А я вам почитаю.

Когда леди Белли задышала ровно и глубоко, сестра Петра задула свечу и, не раздеваясь, прилегла на узкую походную раскладушку графа Урмавива, поставленную специально для нее. Сна не было ни в одном глазу.

Вещие сны! Сколько копий сломано, сколько чернил пролито в битвах знаменитых теоретиков! Правда – не правда; верить – не верить? Признать интересным, но бесполезным фактом или использовать с выгодой? Морфикусы, толкователи вещих снов, с пеной у рта отстаивали практическую ценность своей работы; им противостояла непримиримая армия астрологов – какой смысл в этом малоизученном явлении, когда есть проверенный веками, отлично зарекомендовавший себя гороскоп? Обыватели помалкивали. Обывателям были неинтересны словесные баталии и философские рассуждения. Им нужна была конкретика, да и то не всякая, а лишь благоприятная.

Основная проблема заключалась в том, что вещие сны крайне редко были прямыми, в основном они представляли собой цепочку глубинных подсознательных ассоциаций, воплощенных порой в самые фантастические образы. На верное толкование которых уходила масса сил и времени. Случалось, толкование запаздывало – предсказанное в вещем сне событие уже произошло, и ничего нельзя изменить. Случалось, морфикус успевал, но истолкованное событие оказывалось столь мелким, столь незначительным, что, право слово, становилось жаль потраченных на него усилий.

Да и сами сновидцы… Обыкновенный, неподготовленный человек, коих большинство, просто не был способен запомнить весь свой сон – последовательно, деталь за деталью, не упуская никакой, даже самой незначительной мелочи. А ведь именно в мелочах, утверждали морфикусы, порой крылось самое важное.

Исключение составляли лишь молодые матери. В течение месяца, а то и двух после родов, им снились действительно вещие сны, касающиеся будущего их детей. Не всем, далеко не всем. Но зато эти сны были прямыми, не допускающими двойного толкования. Просто бери сон и вставляй, как свершившийся факт, в биографию младенца. Не ошибешься!

Потом сны прочно забывались, словно кто-то стер мокрой губкой надпись на грифельной доске, и никакими усилиями нельзя было вытащить их из глубин памяти. Чаще всего это оказывалось благом, и прежде всего для самих женщин: материнский инстинкт, властно требующий защиты потомства, безошибочно выхватывал из тьмы будущего самые тревожные, самые страшные моменты.

Смотри, кричал вещий сон, вот что угрожает твоему ребенку, вот с чем ему придется столкнуться! Предотврати! Защити! Пожертвуй всем ради этого!

И, бывало, жертвовали. Как двести лет назад королева Инет Эттирийская, Инет Безумная, приказавшая вырезать целое племя горцев-ашунов: согласно прямому вещему сну, ее сын будет убит отравленным поцелуем женщины из этого племени. Мать не колебалась ни секунды: уничтожить мерзкую тварь, пока та еще мала или вовсе даже не родилась!

Что ж, приказ был выполнен, только это ничему не помогло – девочка осталась жива. И не потому, что королевские головорезы плохо сделали свою работу или, скажем, пощадили беспомощную малютку – чего не было, того не было!

Вырезаны были все поголовно, включая стариков и домашний скот. Просто мать будущей мстительницы, поправ обычаи воинственных предков, сбежала из сурового отчего дома и вышла замуж за мирного крестьянина из долины.

Предусмотреть этого не мог никто, даже Инет – вещий сон не открыл ей таких подробностей. Девочка благополучно родилась, выросла и отомстила безумице, лишив ее самого дорогого. Они погибли оба: стройная черноволосая черноокая смуглянка и молодой принц, не устоявший перед чарами красавицы, молящей о поцелуе. И откуда ему было знать, что алые губы соблазнительницы смочены ядом?

Вот поэтому, думала сестра Петра, слушая дыхание спящей, вот поэтому мы и даем сонный отвар матерям. Новых вещих снов он не отменит, но хотя бы сотрет память о них – проснувшись, леди Беллиз ничего не будет помнить. И заодно сделает менее яркими те, что уже успела увидеть бедняжка.

Интересный случай, очень интересный! Двое детей, надо же! Еще никогда и никому не снились альтеры, ни свои, ни чужие. Даже в бреду, даже умирая, мать не могла увидеть альтера своего ребенка, это было невозможно точно так же, как невозможно человеку летать, подобно птице. Что же в этом альтере такого необыкновенного, что он снится матери своего хозяина?

Надо будет рассказать матушке Фидоре, засыпая, думала сестра Петра. Обязательно надо будет рассказать. Возможно, это окажется еще одним подтвержденным случаем? Правда, если верить вещему (вещему ли?) сну леди Беллиз, подтверждения придется ждать не один год, но это пустяки. Главное, не упускать из виду юного виконта. Что будет совсем не трудно.

... В обители занималась не только исцелением болящих. Игуменью Фидору интересовали прямые вещие сны женщин, по разным причинам рожающих в обители, и сестры отслеживали их в меру своих скромных сил. Таких, подтвержденных, на сегодняшний день насчитывалось четыре случая. И если в трех из них сестра Петра еще могла хоть как-то сомневаться – сестры были недостаточно добросовестны, матери по какой-то причине солгали, мало ли что еще! – то четвертый был убийственно достоверен.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Друзья, шестая глава немного превышает разрешенный размер. Сокращать не хочется, поэтому выкладываю двумя частями подряд: 6.1 и 6.2

Глава 6.2

-5-

- Каким образом?

Сдвинув брови, граф Урмавива смотрел на астролога. Смотрел так, словно запрещал себе надеться.

- «Луковая шелуха», милорд!

- Луковая шелуха? И она поможет? Что, ее надо заваривать? Пить? Прикладывать к гороскопу? - в словах графа звучала горькая ирония. – Вы заделались медикусом, дон Тинкоса?

- О, прошу меня простить, ваше сиятельство! Вы, конечно, не в курсе нашей терминологии. Позвольте, я вам сейчас все объясню…

Такое иногда случалось, когда часть светил гороскопируемого была скрыта от взгляда астролога. И не всегда виной тому был ложный «круг смерти», встречались и другие сочетания. «Ведьмино помело», например. Или «родимчик». Или «кошачья лапа». Неважно. Важно, что еще каких-нибудь сто лет назад подобное препятствие было непреодолимым, о него бились и расшибали себе лбы лучшие астрологи королевства. И отступали, униженные. «Самой природой нам поставлен предел», - заявил как-то Горуген Седой, и этих слов оказалось достаточно, чтобы остальные астрологи - умные, опытные, искушенные - поверили ему. И умыли руки. С большим, надо сказать, облегчением. Потому что одно дело - задача, на которую ты не можешь найти ответ, и совсем другое – закон природы. Против которого не попрешь.

Отдельные робкие голоса, возражавшие против такого пораженческого настроения, были оставлены без внимания. Глупцы, что с них взять?

В числе глупцов оказался и тридцатипятилетний Гий Тинкоса, дед Бревина Тинкоса. Он не стал нахрапом штурмовать неприступную крепость: опыт предшественников неопровержимо доказывал – бесполезно. Он поступил иначе – взял крепость в осаду. Его армия, вооружившись игрушечными молоточками предположений и детскими лопаточками допущений, копошилась у подножия могучих стен, отколупывая от них песчинки фактов. День за днем, год за годом. И несокрушимый бастион, способный выдержать единовременный залп десятка мортир, пал, не в силах противостоять миллионам булавочных уколов.

Первый опыт отнял у Гия Тинкоса пятнадцать лет и – всю оставшуюся жизненную силу. Он умер, не дойдя до отпущенного ему предела, умер счастливым, завещав сыну продолжить начатое дело. Андрис Тинкоса, отец Бревина Тинкоса, оказался достойным наследников своего отца. Он усовершенствовал и упростил его метод, сделал его всеобщим достоянием, чем заслужил благодарность современников и орден «Солнца» первой степени – высочайшая награда, о которой только может мечтать астролог.

«Подобно тому, как стряпуха очищает луковицу от ненужной шелухи, чтобы добраться до сочной сердцевины, - писал он в своем трактате «Слепое пятно», - так и мы должны снимать пустые факты слой за слоем, делая тайное явным»

Он назвал свое метод ступенчато-последовательным событийным проникновением, но сложный термин не прижился. А вот словосочетание «луковая шелуха» разошлось мгновенно, потому что легко ложилось на язык и как нельзя лучше отражало суть производимого действия. Андрис смущенно посмеивался и не возражал.

- Я понял, - нетерпеливо сказал граф Урмавива. – Метод есть, он работает. Сколько вам понадобится времени? День? Два? Неделя?

Астролог сокрушенно развел руками.

- Увы, милорд. Я не могу знать этого заранее. И никто не может. Помните? Слой за слоем! Сколько их окажется, этих слоев? Какой, скажем так, толщины они будут? Самое сложное, это первый слой, на его вскрытие может уйти и месяц, и год. Надо найти брешь, крошечную трещинку, уцепиться за нее, потянуть… Потом будет легче и быстрее. Иногда шелуха слетает сама собой, особенно последние слои… С вашего позволения, милорд, я начну прямо с сегодняшнего дня.

Он ожидал одобрительного кивка, разрешающего взмаха руки… приказа, в конце концов! Но граф молчал, по всегдашней своей привычке уставившись в окно и сцепив руки за спиной. Его сиятельство изволит думать! – изумился Тинкоса, разглядывая прямую спину графа. Интересно, о чем? Любой другой на его месте…

- Я сейчас задам вам один вопрос, дон Тинкоса, - проговорил граф, не оборачиваясь. – И требую, чтобы вы ответили честно и с предельной искренностью. Это понятно?

Урмавива повернулся и в упор взглянул на астролога. Под этим взглядом астрологу стало нехорошо, как если бы он вдруг оказался под прицелом арбалета. Он встал и низко поклонился. Не столько для того, чтобы выразить почтение, сколько для того, чтобы скрыть свое замешательство.

- Я бы не посмел обмануть ваше сиятельство, - со всей возможной твердостью ответил он.

- Надеюсь, - сухо произнес граф. – Итак, вопрос. Вы уверены, что мой… что наследник – не альтер?

Изумление астролога было настолько неподдельным, настолько искренним, что граф Урмавива мгновенно поверил.

- Господи ты боже мой! – воскликнул потрясенный дон Тинкоса. – Что за бред? Да как вам такое в голову… О, простите меня, ваше сиятельство, простите великодушно! Я забылся. Моя непочтительность…

Граф отмахнулся от извинений.

- Ваша непочтительность лучше всяких клятв свидетельствует, что вы говорите правду. Итак – нет?

- Нет, - твердо ответил астролог.

- Но… этот ваш «круг смерти». Разве это не признак альтера? И, как его? – Ых? Ух?

- Йех, - поправил астролог. – Нет, конечно, нет! То есть, да, но… Подождите, - вдруг рассердился дон Тинкоса. – Вы меня совсем запутали!

- Я? – удивился граф Урмавива. – Кто здесь из нас астролог?

- Я астролог, я! Поэтому слушайте внимательно и не перебивайте. Ложный «круг смерти» вашего сына является тенью «круга смерти» его альтера. И это однозначно указывает на сильную связь между ними. Если говорить в практическом смысле – вашему благородному сыну самой судьбой дана сильная телесная поддержка. Он за стенами, милорд, за такими крепкими толстыми стенами, каких я никогда еще не видел! Полагаю… да что там – я уверен! – виконт окажется невероятно живучим. Как кошка. На горе всем врагам.

Насчет «кошки» как-то само собой вырвалось, и дон Тинкоса опасливо покосился на графа – не обиделся ли? Не рассердился?

Он понятия не имел, что выступил сейчас в неблагодарной роли пророка; что придет день, и он вспомнит эти свои слова, вспомнит и горько пожалеет о них. Но ничего этого астролог не знал, и поэтому близкий гнев графа пугал его больше, чем далекое будущее.

- Но вы же сами говорили – смерть, увечье…

Дон Тинкоса покаянно развел руками.

- Ложный «круг смерти», - объяснил он. – Я не сразу узнал его. На тот момент было понятно только, что это какая-то серьезная угроза… и, естественно, я предположил самое худшее. К счастью, все разъяснилось наилучшим образом.

- Значит, вы уверены, что моему сыну ничего не угрожает? – настаивал Урмавива.

Дон Тинкоса пожал плечами.

- Как можно быть в чем-то уверенным, если основные светила попали в «слепое пятно»? До девяти-десяти лет ваш сын в полной безопасности, а потом… Дайте мне время, милорд, и я отвечу на ваш вопрос.

- Пусть будет так, - сказал граф. – Я вам доверяю, Тинкоса. Хотя бы потому, что у меня просто нет выбора. Идите и приготовьте моему сыну хороший луковый суп.

Не сразу знаменитый астролог сообразил, что граф Урмавива шутит.

-6-

- Я сегодня встану!

Точно такие слова леди Беллиз говорила и вчера. Но максимум, на что ее хватило, это дойти до уборной. И то с помощью сиделки. После чего она без возражений легла в постель, едва сдерживаясь, чтобы не стонать от боли.

Защемление поясничного нерва, вздохнула сестра Петра. Старородящая, что поделаешь? Могло быть и хуже. Мази, растирания и горячие компрессы быстро бы поправили дело. Но не после родов же! Тем более, когда и матка плохо сокращается, и кровяные выделения слишком обильны.

- Встану, обязательно! Я должна лично встретить своего отца. Это неприлично, принимать барона в постели. Чего доброго, он подумает, что я ему не родная дочь. Среди Шмитнау неженок отродясь не было.

Сестра Петра улыбнулась в ответ на незамысловатую шутку.

- Ну, виконт-то сумеет убедить барона в обратном, - задорно ответила она. – Этакий богатырь! Попробуй, роди такого! Пупок развяжется.

- Ну, если только пупок, - засмеялась леди Беллиз. И сморщилась, трогая туго перевязанную грудь. - Ноет, - пожаловалась она. - Не пора ли мальчику кушать, сестра?

Сестра Петра, отложив вышивку, с готовностью поднялась.

- Конечно, голубушка. Я сейчас схожу.

Новорожденный виконт вместе с кормилицей занимал соседние покои. И графиня, едва немного оправилась, настояла на своем присутствии во время кормления. Это было непривычно, но сестра Петра поддержала свою подопечную – пусть смотрит, это полезно. Конечно, было бы лучше, если бы графиня кормила грудью сама, как обычная безродная женщина, но увы, это невозможно.

Традиции, это серьезно. Это почти закон. И не леди Беллиз с ее мягким покладистым характером менять то, что складывалось веками.

А жаль, думала сестра Петра, обмывая большую горячую грудь кормилицы. Стимуляция соска вызывает у кормящей матери сильное сокращение матки. Корми леди Беллиз сама, она бы живо пришла в порядок. А так вся надежда на отвар крапивы и пастушьей сумки.

Передав ребенка Оле, она, повинуясь жесту графини, присела на край кровати.

- Скажите, сестра, вы верите в вещие сны?

Вопрос не удивил сиделку – сказывался большой опыт общения с молодыми матерями. Более того, она его ждала. И держала ответ наготове.

- Вы же знаете, миледи, церковь не отрицает подобное явление. Но истинное прозрение доступно лишь святым, отмеченным особым благословением божьим. А всех прочих смертных искушает дьявол. Особенно возгордившихся мудрецов… и матерей. Ваши сны связаны вашим сыном? Я права?

Молчаливый кивок был ей ответом.

- Наверное, вам снится что-то плохое. Что мальчик болен? Возможно, умирает? Не пугайтесь, миледи, это обычное дело. Тревога матери за будущее ее ребенка, желание его защитить любой ценой… Расскажите мне все, прошу вас. А я постараюсь развеять ваши страхи.

Пальцы графини теребили ворот сорочки, а глаза не отрывались от мирной картины: младенец, усердно чмокая, возит ручонкой по груди склонившейся над ним женщины.

- Я сама толком не понимаю, что я вижу. Но мне снится, что у меня двое детей.

- Трое, - с улыбкой поправила сестра Петра. - Две красавицы дочки и мальчик.

- Двое, - упрямо повторила леди Беллиз. – Два мальчика. И они похожи, как две капли воды. И одного возраста. В одном сне они совсем крохи, и я кормлю их грудью, совсем как наша Ола. В другом им лет по десять, я гуляю с ними в лесу и держу их обоих за руки. Они хотят убежать, но я держу крепко. А вот сегодня… Они были совсем большие, - шепотом проговорила она. – Почти мужчины. И они спорили о чем-то… я не слышала, о чем, как будто оглохла вдруг… а потом в руках у них оказались шпаги, и они бросились друг на друга. Я не могла им помешать, и кто-то умер. Я этого не видела, но сразу почувствовала – смерть рядом.

И графиня Урмавива, урожденная баронесса Шмитнау – нет, обыкновенная женщина, беспомощная и напуганная, - заплакала. Тихо и безнадежно, не скрывая слез.

- Миледи! – воскликнула сестра Петра. – Голубушка вы моя!

Она не знала, плакать ей или смеяться. И больше всего ей хотелось отчитать графиню, как глупую девчонку.

- Ну почему вы мне раньше ничего не говорили? Зачем терпели, держали в себе? У вас же, извините, родовой психоз… то есть я хотела сказать, одержимость святой Валенсии. Вы больны, голубушка, вас надо лечить. И я вас вылечу, уж будьте покойны! Ну надо же, скрыть от меня такое! - Сиделка кипела праведным возмущением. - И я тоже хороша, не разглядела признаки! Вернусь в обитель, попрошу матушку епитимью на меня наложить.

- Это… не вещие сны? – с надеждой спросила леди Беллиз.

- Ни в коем случае! – отрезала сестра Петра. – Говорю же – одержимость святой Валенсии. Осложнение после родов, редкое, но не уникальное. Без лечения проходит самостоятельно через месяц-другой. Но мы же с вами не будем ждать, правда? Мы будем принимать лекарство. Ведь будем же?

- Да! Да, конечно! Только… не говорите ни о чем Хуго. Пожалуйста, сестра. Я не хочу, чтобы он беспокоился.

- Еще чего! – фыркнула сиделка. – С какой стати? Это наши, женские дела.

Графиня Урмавива улыбнулась и благодарно хлюпнула носом.

-7-

Засада была примитивная, и только полный идиот мог попасться в расставленную ловушку.

Из-под прикрытых век Дижак внимательно наблюдал за баронетом. Внезапный испуг Кая яснее ясного говорил: мальчишка шел подслушивать, и не ожидал встретить нечаянного свидетеля.

Что он знает? – думал Дижак, пока мальчишка осторожно пятился назад. Много ли услышал в прошлый раз? Многое ли понял из услышанного?

Достаточно, решил Дижак. Вполне достаточно для того, чтобы быть на седьмом небе от счастья.

Я знаю имя шпиона. И что мне теперь с ним делать? И, самое главное, что собирается делать он? Вряд ли баронет настроен болтать, в противном случае весь замок бы уже гудел сверху донизу. Решил сохранить опасную тайну? Надеется, что займет место наследника?

Разрешаю, кивнул Дижак. Храни. Надейся. А там посмотрим, кто кого.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Друзья, шестая глава немного превышает разрешенный размер. Сокращать не хочется, поэтому выкладываю двумя частями подряд: 6.1 и 6.2

Глава 6.1

-1-

Что такое три дня? Да ничего! Промелькнут, и не заметишь. Но для дона Тинкоса они растянулись чуть ли не на три года. Он весь извелся. Он потерял сон и аппетит, он осунулся и перестал следить за собой – так однажды он явился к завтраку в ночном колпаке, чем привел в ужас не только впечатлительную матушку Стонцу, но и повидавшего виды лакея Томаша. Таким своего благодетеля они видели впервые.

- Заняться бы вам чем-нибудь, хозяин, - вздыхал Томаш. – Что ж вы себя поедом едите? Ну, хотите, в город съездим? Супружницу вашу навестим? Деток, опять же, внуков? Они, поди, истосковались, вы же все лето тут безвылазно. Как отшельник какой, ей-богу.

В предложении лакея крылась корысть – тридцатилетний Томаш скучал по обществу. В особенности, по женскому. Но и рациональное зерно крылось тоже, и дон Тинкоса немедленно ухватился за него. Он развил бурную деятельность.

Почему окна грязные? Почему паутина по углам? Дверные ручки не надраены? Ну-ка, матушка, тряпки-швабры в руки и марш наводить чистоту! И чтоб блестело мне все!

Почему в гардеробной бардак? Почему чулки в дырках, шляпы не чищены, а сорочки не глажены? Все заштопать, выгладить, привести в порядок! И развесить все по струночке, как на параде! Лакей ты или кто? И не смей тут мне козью морду крючить, уволю!

А ты, позор моих седин, недостойный называться внуком своего деда, что зубы скалишь? Думаешь, тебе работы не найдется? Живо ставни красить! Да что ты делаешь, дурила? Сперва старую краску сними. Что значит – чем? Щетку железную видишь? Вот ею и сними. Господи, пошли мне терпения!

Домочадцы, ошеломленные приступом хозяйственности своего господина, бросились выполнять приказы, а сам дон Тинкоса, воинственно размахивая тростью, с прытью, не подходящей ни его годам, ни его телосложению, помчался к морю.

- И с обедом не опаздывать! – грозно крикнул он напоследок.

Впрочем, энергии его хватило ненадолго, очень скоро он вспотел, запыхался и сбавил темп. Годы, думал он, вытирая красное мокрое лицо, проклятые годы. А ведь совсем недавно еще был молодым. Без живота, без морщин, без хруста в коленках. А уж каким франтом наряжался! Как танцевал! Девицы млели и таяли, а молодые жены старых мужей со значением подмигивали, прикрываясь веерами.

Дон Тинкоса вспомнил одну знойную пышечку, и воспоминание доставило ему удовольствие. Ух, что они вытворяли! И в спальне, и в карете и – прости, господи, - на пленэре! Радость неожиданного отцовства, свалившаяся на пожилого супруга пышечки, оказалась для того слишком сильным потрясением, и он тихо скончался через пару лет, оставив скорбящей молодой вдове солидный капитал.

Она потом снова вышла замуж, думал дон Тинкоса. Слава богу, не за меня. В любовники ей я годился, и даже вполне, а в мужья – нет. Я был слишком молод для нее, молод и беден, а она всегда точно знала, чего хочет. Очень, очень решительная и незаурядная женщина. Кстати, жива до сих пор и, по слухам, все так же энергична. До Соррейны несколько часов пути, можно навестить ее, на правах старого друга. Интересно, удивится ли она?

… Дон Тинкоса думал о пустяках. О всякой ерунде он думал, неторопливо перебирая слегка потускневшие воспоминания. Он старательно гнал от себя мысли о главном, но получалось плохо. Совсем, если честно, не получалось.

Я ошибся. Вот сейчас я почти уверен, что допустил ошибку, составляя гороскоп виконту. Малюсенькую, крошечную, я ее даже не заметил – и мне до одури, до дрожи в руках хочется все перепроверить. Вот прямо сейчас, немедленно! Пересчитать грозный гороскоп заново, выцепить затесавшуюся туда блоху-зловредину, и с огромным облегчением заявить во всеуслышание: я – ошибся! Слышите, люди? Ваше сиятельство, вы слышите? Дон Тинкоса, знаменитый астролог, ошибся и счастлив этому!

Ноги сами понесли дона Тинкоса домой. Скорей, скорей! Ворваться в кабинет, засесть за работу! И плевать на обед. На ужин тоже плевать… на дырявые чулки, на паутину, на весь белый свет! Плевать, плевать и плевать!

Астролога трясло от возбуждения, и лишь нечеловеческим напряжением воли он заставил себя остановиться. Прижав ладонью колотящееся сердце, задыхаясь, он сел прямо на песок.

Не сегодня! - прикрикнул он на себя. Слышишь, старый неврастеник, тебе говорю – не сегодня! Может быть, завтра. Посмотрю на твое поведение. Если будешь хорошо кушать и крепко спать. Если будешь спокоен и уравновешен. Тогда – посмотрим.

Дон Тинкоса знал за собой одну особенность - в состоянии крайнего нервного напряжения астролог становился чрезвычайно мнительным. Он по сто раз проверял и перепроверял одно и то же, по сто раз доказывал себе свою правоту, и все равно продолжал сомневаться. Самый простой, наипростейший расчет превращался в непосильную задачу, в вопрос о количестве ангелов на кончике иглы. И это выматывало – до тошноты, до многодневных мигреней, до зеленых кругов перед глазами. В таком случае помогали пилюли, от которых астролог спал крепким сном и просыпался бодрым, но пилюли – увы – остались в городе.

Ничего, подмигнул себе астролог, есть еще один способ.

За ужином он приказал подать горячего пунша с гвоздикой и корицей, чем вызвал смятение кухарки и полное одобрение лакея.

- И правильно, хозяин, - сказал Томаш, разливая пунш по двум кружкам: себе поменьше, астрологу побольше. – Чего зря душу рвать? Выпьем сейчас, поговорим. Хотите, я вам на флейте сыграю?

-2-

- А это что такое?

Палец, испачканный зеленой краской, протянулся из-за плеча астролога и ткнул в крошечную точку, примостившуюся на периферии третьего квадранта гороскопа.

- Это? – рассеянно переспросил дон Тинкоса. – Это так, ерунда. Можно пренебречь.

Древние мудрецы, составившие первый гороскоп, были язычниками, политеистами, поклоняющимися целому сонму богов. И каждое светило являлось для них воплощением какого-то бога. Солнце – верховный бог, карающий и милующий, распоряжающийся судьбами всего мира и других богов, рангом пониже. Золотая Байба – покровительница материнства, Отеч – всеобщий отец, защитник рода, Венетра – любовь, Истр – ненависть…

Крошечная, едва видимая на закате звездочка воплощала собой самого младшего, самого слабого и бесполезного бога. Бесполезного настолько, что он числился по ведомству не то четвертого листочка клевера, не то полуденной тени. Звали его Йех, и зародился он от семени, которое оборонил Отеч, когда подглядывал за купающимися сестрами. Проплывающая мимо голодная рыба сочла, видимо, семя за деликатес и проглотила его. В результате чего, спустя девяносто девять лет, родила покрытого чешуей мальчишку. Отеч долго и упорно отрицал свое отцовство и ставил под сомнение божественное происхождение самозванца, над которым потешались все, кому не лень.

- Сумеешь допрыгнуть до неба и удержаться там – так и быть, признаю тебя сыном, - заявил он.

- Йех! – воскликнул мальчишка, поднатужился и прыгнул вверх. Где и повис, уцепившись за один из многочисленных пальцев Солнца – старый бог уже валился за горизонт, в постель из туч, готовясь ко сну, но остановился и придержал пальцем землю, желая знать, чем дело кончится.

- Йех, - расстроено крякнул Отеч, но слово свое сдержал. А Солнцу так понравился дерзкий мальчишка, что он оставил новоиспеченного бога при себе.

С тех пор Йех занял свое место на небосклоне, ненадолго появляясь перед самым закатом.

Никакой уважающий себя астролог не опустился бы до того, чтобы включить в свои расчеты столь незначительное светило. И дон Тинкоса не включал – абсолютно бессмысленное занятие. А почему Йех оказался отмеченным в соляре… ну, наверное, всему виной излишняя добросовестность мастера. Привык, понимаешь, все делать как следует. Так он и объяснил любопытному внуку.

- А, понятно, - закивал Алехаро. – А то я смотрю – квадрат, - испачканный палец обвел воображаемую фигуру, по углам которой сурово застыли более влиятельные звезды второго эшелона. – И круг. – Палец описал вокруг квадрата окружность, еле намеченную мелкими светилами третьего. – И этот в центре, - Алехаро ткнул в точку, символизирующую чешуйчатого божка. – А ты сам говорил – если кто в центре, то приглядеться надо. Тень бросает, говорил. Дед, а это плохо, когда тень? Или хорошо? А у меня есть?

Отвесив челюсть, знаменитый астролог вытаращился на внука. Говорите, устами младенца глаголет истина? Правильно говорите, в самую точку! Она, капризная, любит младенцев с их незамутненным взглядом, а не старых закосневших хрычей.

Дон Тинкоса смотрел на гороскоп виконта Урмавивы и отчетливо видел очертания «скреп». И недоумевал – как их вообще можно было не заметить? Это как с фривольными картинками вроде «Сколько дам купается в реке?» - увидев один раз, невозможно это опять развидеть.

- Десять монов, - сдавленно проговорил дон Тинкоса. - Нет, двадцать…нет,

тридцать! Тридцать монов и тридцать дней каникул. Завтра Томаш отвезет тебя в город. Заслужил.

От восторженного вопля каникулярия заложило уши, но астролог и не подумал одернуть внука. Он был счастлив.

-3-

«Скрепы» не такая уж редкая фигура. Иногда она встречается у влюбленных, довольно часто – у заклятых врагов, и почти всегда – у матери и ее ребенка.

«Скрепы» указывали на тонкую, почти мистическую связь между людьми, объединенными взаимными сильными чувствами, будь то великая любовь или не менее великая ненависть.

Первые «скрепы» у новорожденного виконта дон Тинкоса увидел сразу: круг из материнских светил, центром которого была Золотая Байба. Байба отбрасывала тень на область пульсации теменной чакры, и опытному астрологу это говорило о том, что младенец плод скорее разума, а не страсти. И это было хорошо – слишком сильная и жертвенная материнская любовь может плохо сказаться на развитии ребенка. Особенно мальчика. Но в случае с леди Беллиз этого не стоило опасаться – придет время, и она спокойно отойдет в сторону, уступив первенство отцу.

Но вторых «скреп» дон Тинкоса не ожидал увидеть, и поэтому позорно проморгал сей удивительный факт. И если бы не Алехаро, самый замечательный, самый лучший в мире внук… Далеко пойдет парень! И едва намеченные «скрепы» углядел, и Йеха в центре.

Дон Тинкоса гордился внуком.

Это в древности Йех заведовал четвертым листиком клевера; современная же наука доказала и экспериментально подтвердила – Йех указывает на связь альтера и владельца гороскопа. Убедившись в этом, ученые занесли информацию в анналы и выбросили ее из головы. Бесполезное знание, интересное разве что теоретикам – даже отбрасывая тень, Йех никак не влиял на судьбу гороскопируемого.

Но с наследником Урмавива дело обстояло немного сложней. Да что там «сложней» - совсем по-другому обстояло дело!

Круг сам по себе довольно сильная фигура влияния, но если в него вписан квадрат, то влияние возрастает многократно. В результате чего слабенький Йех, находящийся в центре, отбросил такую густую тень, что она легла «кругом смерти» на гороскоп виконта.

- Ложным «кругом смерти»!

Астролог погрозил пальцем невесть кому и с облегчением рассмеялся. Граф будет счастлив узнать, что его сыну ничего не угрожает. Конечно, злополучный круг закрывает собой довольно значительную часть гороскопа, и поэтому не видно, что там, внутри, происходит, какие события разворачиваются. Но это пустяки, с этим мы справимся!

Дон Тинкоса был готов к бою, и точно знал, что выиграет его.

-4-

Кай Ноланди был счастлив, и даже не пытался этого скрывать. Да и зачем? Пусть глупцы думают, что он, как все прочие, радуется рождению наследника. А то, что еще день назад он был сам не свой…

- Я думал, что маленький умрет, - признался он своему лакею, нисколько не кривя при этом душой. Истинная правда – думал. И надеялся на подобный исход, но об этом слуге знать незачем.

Слуга же совсем другими глазами смотрел на юного баронета. С удивлением смотрел, с недоверием и – с уважением. Подумать только, еще недавно единственный, а теперь несостоявшийся наследник Урмавива радуется рождению ребенка, который раз и навсегда лишил его блестящего будущего!

Переживает за него. Невероятно! Кому рассказать, не поверят!

Но факт оставался фактом – от недавней угрюмости баронета не осталось и следа, он сиял, как начищенная монета. Бесцельно шатаясь по замку, он то и дело заливался громким смехом, в котором отчетливо слышались истерические нотки, он был до крайности возбужден, и глаза его лихорадочно блестели.

Общее мнение слуг было таково – Кай Ноланди наконец-то осознал, что у его благодетеля, графа Урмавива, родился настоящий наследник, и баронет, не вынеся потрясения, сошел с ума. Попросту говоря, спятил от горя, что неудивительно. А оно вон как, оказывается!

- Меня отпустило, - объяснил Кай удивленному лакею. – Как только дон Тинкоса объявил гороскоп, я испытал невероятное облегчение. Я вдруг понял, что все будет хорошо.

И опять – ни слова лжи! Одна только правда, и ничего, кроме правды! Если не уточнять, конечно, что речь идет не о том гороскопе, который астролог объявил во всеуслышание, а о том, что он озвучил графу с глазу на глаз.

- У меня никогда не было братьев, - сказал Кай, и в голосе юноши неожиданно для него самого прозвучала горечь. – Те двое – не в счет. Они лишь терпели меня, пока отец был жив. А потом просто вышвырнули за порог. И если бы не дядя… -

Кай вдруг мечтательно улыбнулся. – Интересно, каково это – быть старшим братом?

- Скоро узнаете, ваша светлость, - еле выговорил потрясенный слуга.

Скоро об этом разговоре знала вся челядь.

- Святой, - шептались за спиной баронета, а особо впечатлительные служанки украдкой смахивали с глаз слезы умиления.

Кай старательно делал вид, что ничего не замечает. Сам того не желая, он закрутил первую в своей жизни интригу, и ему понравилось. Он по праву гордился собой.

А то ли еще будет!

***

Кай Ноланди бродил по замку, удивляясь царящей везде суматохе. Слуги носились, как в пятую точку ужаленные, парадная зала спешно приводилась в порядок, и Кай недоумевал – с чего бы то? А потом вспомнил. Сегодня ожидали с визитом барона Шмитнау, деда новорожденного виконта.

Кай не любил барона – слишком шумный, слишком бесцеремонный и… Кай поискал подходящее слово… Слишком независимый, вот! Самого герцога Лимийского ни в грош не ставит, позволяя себе прилюдно делать гнусные намеки насчет любовных пристрастий герцога. Правда, лично сам Кай при этом не присутствовал, но слухи, слухи… У них длинные языки и быстрые ноги. Кай был уверен, что они давно достигли высочайших ушей, и про себя удивлялся долготерпению герцога.

Суета раздражала. Суета мешала наслаждаться грандиозными планами, заполнившими душу и мысли баронета. К тому же сводил с ума дразнящий запах готовящихся яств, намекая на нескорый еще обед, и Кай почел за лучшее удалиться в свою комнату. Прихватив с собой кусок холодного окорока.

Усевшись на широкий подоконник, прислонившись спиной к откосу, Кай с аппетитом грыз мясо, рассеянно рассматривая двор замка. Нищета, право слово – нищета! Ни тебе фонтанов, ни тебе изысканных цветочных клумб и статуй! Одна брусчатка, голая и вытертая. Ну, колючий кустарник еще вдоль стен. Кай Ноланди презрительно хмыкнул: тоже мне, украшение! То ли дело у его высочества!

Один раз Кай побывал во дворце герцога Лимийского, и был потрясен царившей там роскошью.

Стану наследником, изменю тут все, пообещал себе юноша. Чтобы не хуже, чем у герцога. И даже лучше! Деньги? Ничего, деньги найдутся! Если хорошенько тряхнуть кое-кого за жирное брюхо. И я тряхну! Ух, как я тряхну этого ворюгу-управляющего! Он у меня без штанов останется, наглый жирный боров! Посмел завить, что у него нет лишних денег для меня. Хам! Наглец! На новую пушку у него, значит, деньги есть, а на новое платье для родного племянника графа – нет!

Ничего, скоро все изменится. И всего-то десять лет надо потерпеть. Через десять лет граф будет совсем старый, он вряд ли решится родить еще одного наследника, отойдет от дел, и вот тут-то я развернусь! Так развернусь, чертям станет тошно!

Погруженный в приятные размышления, Кай не сразу осознал легкое беспокойство, острым коготком царапнувшее душу. И удивился – с чего бы то?

Что произошло? Вроде бы ничего не изменилось: все так же хлопочут слуги, кто-то катит бочки с вином, кто-то разгружает возы с припасами… потный, растерзанный управляющий торгуется с пеной у рта, а щуплый мужичок с хитрой физиономией топчется у телеги и, судя по всему, не намерен уступать.

Ничего не изменилось. Ни-че-го! Тогда откуда беспокойство? Тревога даже? Кай подался вправо, прижался лицом к стеклу, скосился налево, стараясь охватить взглядом весь двор.

Так вот оно в чем дело!

Малый экипаж Тинкоса! Верх откинут, и видно, что там никого нет; слуга, не распрягая лошадь, прилаживает ей на шею торбу с овсом… Понятно, что астролог приехал совсем недавно, и вряд ли собирается надолго задержаться.

Кай Ноланди вихрем сорвался с подоконника.

Я должен это слышать, твердил он, изо всех сил стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе внимания. Должен! Должен! Дон Тинкоса приехал не просто так, он привез новости, они касаются моего сволочного братца, а, значит, и меня лично!

Кай ни на секунду не задумался, куда направился Тинкоса. Конечно, в оружейную! Трудно выбрать лучшее место для приватного разговора, особенно когда замок кишит людьми.

Кай миновал половину витка лестницы, ведущей на третий этаж, как вдруг замер, словно громом пораженный. Там, наверху, на последней ступеньке, привалившись плечом к стене и вытянув ноги, сидел Дижак. Рядом с ним стояла оловянная кружка.

Попался! – мелькнула паническая мысль. Вот сейчас Дижак поднимет голову, поманит меня пальцем (этот грубиян никогда не отличался хорошими манерами!) и спросит: а какого черта, милостивый государь, вы тут делаете? Подслушиваете? Подглядываете? И что отвечать? Что просто мимо шел? Очень умно! Куда здесь можно идти «мимо»? Только в оружейную, да-с…

Но Дижак не шевелился. Да он спит! – с изумлением подумал Кай. Точно! Напился и уснул, где свалился, свинья!

То, что ранее ничего подобного за Дижаком не водилось, баронета не смутило. Все, знаете ли, случается впервые!

На цыпочках, стараясь не дышать, Кай Ноланди спустился с лестницы. Пронесло! Слава тебе, господи, пронесло! Не заметил. Не услышал, не проснулся. И это очень хорошо!

А вот что не удалось услышать разговор графа с астрологом, это плохо.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 5

-1-

Победное эхо выстрелов корабельных пушек было слышно даже на вилле дона Тинкоса. Матушка Стонца, раскрасневшаяся, счастливая, хлопотала в большой полуподвальной кухне, готовя праздничный ужин. Лакей Томаш, на радостях хлебнувший крепкого рома прямо с утра, сделался бестолков, слезлив и непригоден к услужению, поэтому дон Тинкоса прогнал болвана взашей – отсыпаться и трезветь. Юный Алехаро, издавая пронзительные вопли, скакал горным козленком, предвкушая грандиозное торжество, которое граф устроит в честь наследника. Разумеется, дед возьмет его с собой, а как же иначе? Он ли не молодец? Он ли не герой, рисковавший жизнью ради сюзерена? И, конечно, достоин награды. Нет-нет, ничего такого, с него вполне достаточно скромного присутствия на пиру… ну, может еще, граф узнает его, кивнет, а то и обнимет. Это ли не счастье? В город вернусь, буду друзьям хвастаться: мы с графом, за одним столом… Пусть завидуют, неудачники!

И лишь дон Тинкоса был мрачен. Заперевшись у себя, в одном халате, накинутом поверх ночной рубашки, он мерил нервными шагами кабинет, стараясь не смотреть на стол, где лежал гороскоп виконта Урмавива. Идеально выполненный на дорогой мелованной бумаге с золотым обрезом, перевязанный пышным ало-золотым бантом, запечатанный личной печатью астролога. Официальный гороскоп. Тщательно продуманный, подчищенный, лживый гороскоп. Дону Тинкоса было невыносимо стыдно.

Но не могу же я сказать графу, что у него нет сына? – с отчаянием подумал он. Что его сын - отвратительный альтер? Вдвойне отвратительный потому, что у него нет хозяина-человека? И вряд ли графу послужит утешением тот факт, что он не одинок в своем несчастье! Что он не первый и даже не последний.

Круг смерти, думал Тинкоса. Нет, об этом я графу не скажу. Он сильный человек, но подобного даже он не выдержит. Пусть будет просто – смерть. Возможность смерти в десятилетнем возрасте. Или серьезное, опасное для жизни увечье. Да, так будет лучше – ничего определенного, никакой конкретики. Граф будет недоволен… ничего, я это переживу. Астрология, ваша сиятельство, наука тонкая, не всегда понятная ограниченному человеческому разуму. У вашего сына, должно быть, необыкновенная судьба, раз уж даже мне, лучшему астрологу современности, не удалось ее просчитать до конца!

Не слишком ли? – усомнился дон Тинкоса. Не слишком, решил он. Десять лет – большой срок, и земная судьба мальчика вполне может внести коррективы в судьбу небесную. Бывали такие случаи. И потом, есть еще альтер…

Как хорошо, что его не успели заклеймить, с огромным облегчением подумал дон Тинкоса. Это просто замечательно, что его не успели заклеймить! Потому что его гороскоп…

Дон Тинкоса остановил свой бег и, кусая губы, посмотрел на запертый ящик комода, где хранились драгоценные подарки штурмана Ганса. А со вчерашнего дня еще и гороскоп альтера новорожденного виконта. Он нерешительно взялся за шнурок с ключом, подергал.

Нет, не сейчас! Времени мало, а такие дела не делаются наспех, второпях. Такие дела требуют спокойствия, уединения и полной сосредоточенности. А какое тут спокойствие, если граф ждет и опаздывать никак нельзя?

Дон Тинкоса тяжело вздохнул. Надеюсь, этот болван Томаш успел достаточно протрезветь? Иначе всыплю плетей. Клянусь солярным гением, лично выпорю негодяя! Открыв дверь, Тинкоса крикнул лакею, чтобы тот нес парадное платье.

Пора было одеваться.

-2-

Праздник, устроенный графом Урмавивой был великолепен. О, в этом дон Тинкоса нисколько не сомневался! Грохот пушек, шипение фейерверков, ликующая чернь, бочки вина, выкаченные на улицы, парадные кареты дворян – ближайших соседей Урмавива. Только вот беда – все это проходило мимо Тинкоса, как проходит в тумане обоз, тихий, призрачный, нереальный, не оставляющий после себя ни следа, ни воспоминаний. Только флаги почему-то врезались в память – огромные ало-золотые полотнища, развевающиеся на четырех башнях графского замка.

Сидя за почетным столом, на возвышении, Тинкоса что-то ел, не чувствуя вкуса. Он пил, не пьянея, и подхватывал здравицы, не вникая в их смысл. Он потерял счет времени. Сколько он уже тут? Час? День? Несколько дней? И сколько еще будет продолжаться это мучение?

Он очнулся лишь когда в парадную залу внесли новорожденного виконта. Внесли и положили на широкую дубовую скамью. Суровый Дижак, лицо которого комкала неумелая, непривычная улыбка, распеленал ребенка и передал его, голенького, отцу. Граф Урмавива подхватил младенца под мышки и, гордо выпрямившись, вознес мальчика над головой.

Смотрите! Все смотрите! Вот он – мой сын! Мой наследник! Ваш будущий господин!

- Виват! – взревел зал, вставая в едином порыве, и тотчас хриплыми голосами грянули медные трубы герольдов.

Оглушенный шумом, подавшись вперед, дон Тинкоса смотрел на ребенка, который, стиснув кулачки, брыкался в сильных отцовских руках, заходясь в неслышном плаче. Смотрел почти с мистическим ужасом и восторгом.

Кто ты, малыш? Что ты есть такое? Чудо? Небывалое, невозможное, непредставимое чудо? Или глупая ошибка равнодушной природы? Что ждет тебя в будущем?

Я составил ваш гороскоп, ваша светлость. Я рассчитал всю вашу жизнь, от начала до самого конца, расписал ее каллиграфическим почерком на дорогой бумаге. Но будь я проклят, если я понимаю, что все это значит!

А Дижак смотрел на астролога, и улыбка медленно сходила с лица верного рыцаря.

- … радость матери… гордость отцовского сердца… опора в старости… страх и ужас врагов…

Это я? – вяло удивился дон Тинкоса. Нет, это и вправду я? Стою, возвышаясь над всеми и вдохновенно, беззастенчиво лгу, глядя в глаза графу? Впрочем, нет, в глаза-то я как раз и не смотрю, мой взгляд устремлен поверх головы счастливого отца, отчего мне легче, но ненамного.

Слова лились сами собой, без осознанных усилий со стороны астролога. Пустые, ничего не значащие общие слова, стершиеся, как монеты, от долгого употребления. У дона Тинкосы был большой опыт в подобных делах: далеко не все составленные им гороскопы были благоприятными, и было бы опрометчиво озвучивать их в присутствии посторонних. Правду должны знать родители, а для остальных астролог давным-давно приготовил и многократно отрепетировал подходящую к любому случаю речь. И сейчас это спасало.

- Да будет славен род Урмавива в веках! Да не оскудеют его чресла!

Провозгласив заключительную здравицу, дон Тинкоса с поклоном протянул свиток с гороскопом графу.

- Благодарю, - растроганно сказал граф, передавая гороскоп Дижаку. – Благодарю, мой преданный друг. Награду благородному дону Тинкоса! – громко крикнул он, поворачиваясь к слугам.

О, это был поистине королевский подарок! «Ключ ко всем замкам», сочинение легендарного Хуссаина бен-Бенуто, мага и личного астролога древнего тирана Сульция. По самым оптимистическим прикидкам, в мире оставалось не более пяти экземпляров бесценной книги. Действительно бесценной – счастливые обладатели «Ключа…» ни за какие блага мира не соглашались расстаться со своим сокровищем. Максимум, на что они соглашались, это на копирование, и то с большой неохотой. И оставалось только гадать, каким образом графу Урмавива удалось стать обладателем этой книги.

Дон Тинкоса чувствовал себя подлецом. Предателем он себя чувствовал, готовым вонзить нож в спину своему благодетелю. Улыбаясь из последних сил, он рассыпался в благодарностях и, прижимая книгу к груди, вернулся на свое место. Больше всего на свете ему хотелось провалиться в преисподнюю, где самое место таким грешникам, как он.

Конечно, он мог уйти. Отложить тяжелый разговор с графом на другой, более подходящий день, и не портить праздник счастливому отцу. Никто бы и не заметил его ухода. А если бы и заметил, ну и что? Знаменитый астролог не любит шумных сборищ, знаменитому астрологу не терпится уединиться, чтобы насладиться роскошным подарком…

Дон Тинкоса украдкой огляделся. И встретился взглядом с Дижаком. Словно прочитав мысли астролога, тот еле заметно отрицательно качнул головой и как бы невзначай положил руку на эфес тяжелой шпаги.

Это судьба, обреченно подумал дон Тинкоса. Что ж, так тому и быть. Я исполню свой долг, а граф… Граф – сильный человек, он справится.

-3-

Кай Ноланди решил напиться. Надраться, как портовый грузчик. А что? Есть повод – не каждый день у человека рождаются братья, способные исковеркать всю его жизнь! Прихватив со стола пузатую бутыль мускателя, Кай угрюмо поплелся в свои покои – он жаждал уединения. Но на полдороге передумал – рядом с его комнатой, дверь в дверь, с нынешнего дня обретался ненавистный щенок. А Каю невыносима была даже мысль о том, что придется дышать с ним одним воздухом.

Кай скрипнул зубами. Изгнали! Отовсюду изгнали! Не только из комнаты. Комната - что? Ерунда, всегда можно выбрать другую. Из будущего его изгнали – вот самое главное! И самое мерзкое, самое подлое!

Кай в растерянности остановился. Желание побыть одному усилилось, но найти уединение в переполненном гостами и их слугами замке было невозможно – всюду шлялись, горланили и ржали дурными голосами. Один раз его чуть не сбил с ног слуга с охапкой длинных толстых свечей, и даже не извинился, скотина.

Оружейная! – вдруг осенило Кая. Фамильная оружейная комната графа! Вот там точно будет тихо, никакая сволочь не посмеет туда сунуться. И Кай решительно повернул к лестнице.

Оружейная располагалась на третьем, нежилом этаже, в самом конце узкого темного коридора. Зажав бутылку в одной руке, а другую вытянув вперед, Кай осторожно сделал несколько шагов, нащупал дверь и с усилием потянул за несуразно маленькое кольцо. Массивная, окованная железом дверь беззвучно отворилась – граф Урмавива терпеть не мог скрипящих петель.

Кай ожидал увидеть закатное солнце, бьющее в высокое окно, и заранее зажмурился, но его встретила глубокая ночь. Несколько секунд юноша с недоумением таращился в плотную, пахнущую пылью темноту, а потом сообразил – портьера! Кто-то задернул портьеру. Он шагнул вперед, чтобы раздвинуть тяжелую бархатную ткань…

- Значит, смерть? Или увечье?

Кай замер. Он узнал голос – обычно властный, уверенный, а сейчас надломленный, полный боли и страдания.

- Да, милорд. Мне очень жаль. Но я счел невозможным скрыть это от вас. Умоляю, позвольте мне вернуть ваш подарок. Я его ничем не заслужил.

Дон Тинкоса. И граф. О чем это они? Какая смерть, какое увечье? И, главное, чье? Так это они про маленького ублюдка, вдруг сообразил Кай и чуть не задохнулся от радости. Точно, про него! Недаром астролог нес сегодня какую-то ахинею, знал, толстый боров, что с гороскопом братца беда! Закусив губу, чтобы ненароком не выдать себя случайным звуком, Кай Ноланди замер и весь превратился в слух.

- Вы правильно поступили, дон Тинкоса. И книга ваша по праву. Я не из тех, кто казнит гонцов за дурные вести… Скажите, когда… - голос Урмавива сорвался, но

граф сумел справиться с собой и твердо закончил: - Когда это случится?

- Через десять лет, милорд. С высокой вероятностью – в день рождения виконта.

- Сквозняк, - раздался голос Дижака. – Прошу прощения, милорд, я, кажется, неплотно закрыл дверь.

С проворностью мыши, спасающейся от кота, Кай Ноланди бесшумно выскользнул за дверь, в два прыжка преодолел коридор и горохом ссыпался по узкой винтовой лестнице. Он ликовал.

Десять лет! Каких-то жалких десять лет – и все изменится! Он опять будет единственным наследником. Даже если щенок выживет… плевать! Немощный калека не может наследовать титул, это закон. И даже сам граф, гордый дерзкий упрямец, Кара Божья, не осмелится в одиночку противостоять всему миру!

Влетев в свои покои, Кай рухнул на кровать, плача от счастья. Сейчас его не раздражали радостные голоса, доносящиеся из большого зала. Наоборот! Обладатель величайшей тайны, он был готов радоваться вместе со всеми.

Я буду добр к тебе, мой маленький братец. Я буду очень-очень добр к тебе! Ты ни в чем не будешь нуждаться, несчастный калека. Конечно, лучше всего будет, если ты сдохнешь, но и так тоже неплохо. Нельзя слишком много требовать от судьбы, она и так сказочно щедра к вчерашнему изгою.

А еще, подумал Кай, в моем замке я запрещу смазывать дверные петли. Пусть скрипят. И чтобы никаких портьер!

-4-

Дижак постоял, хмурясь и вслушиваясь в торопливые удаляющиеся шаги.

Догнать нечаянного свидетеля он даже не пробовал – не с его хромой ногой. Да и был ли свидетель? Много ли услышал? Понял? И стоит ли рассказывать графу о подобном пустяке? У его сиятельства и без того достаточно забот, вовсе незачем их умножать. Вот только… что делать, если пойдут слухи?

Прямой и честный рубака, Дижак презирал интриги. И поэтому был абсолютно беззащитен перед ними. Тяжело вздохнув, Дижак плотно закрыл дверь, повернул ключ в замке («Вовремя спохватился, ничего не скажешь!») и вернулся в кабинет.

- … отчаиваться, милорд! Конечно, влияние светил на нас огромно, глупо это отрицать. Но иногда… очень редко… некоторые люди…

- Выражайтесь яснее, дон Тинкоса!

Дрожащей рукой астролог вытащил из-за обшлага рукава платок, украшенной именной монограммой, вытер мокрое от пота лицо.

- Был один случай, - почти шепотом сказал он. – То есть один, о котором мне достоверно известно… Милорд, я сейчас коснусь запретной темы, но это необходимо… Помните ли вы некоего молодого бунтовщика и отступника, лично казненного отцом нашего герцога?

- Персифайль? Вилльян Персифайль? Вы его имеете в виду?

- Совершенно верно, милорд. Так вот, этот человек… мы с ним были друзьями, как и наши отцы, если можно говорить о дружбе между бесстрашным рыцарем и книжным червем. Мой отец составил его гороскоп. Я видел этот гороскоп – вечно мятущаяся душа, желающая странного, неуспокоенность и безнадежная борьба, заканчивающаяся крахом всех надежд. Незавидная судьба, если честно. И долгая жизнь – умереть он должен был в преклонном возрасте, не оставив потомства. Когда к нам явились гости со звезд… - Тинкоса заколебался, но граф махнул рукой: «продолжай!» - Вы помните, милорд, Персифайль сразу примкнул к… э-э-э… захватчикам. Он всей душой принял их идеи…

- Я прекрасно помню историю предателя рода человеческого. Она весьма поучительна, - сухо сказал Урмавива. – Ближе к делу!

- Да-да, конечно… Так вот, на третьем году… э-э-э… контакта… простите, ваше сиятельство, за этот инопланетный термин, но он как нельзя лучше отражает смысл происходящего…

- Короче! – прорычал Дижак.

- Я заново составил гороскоп Виля. Сам не знаю, зачем… Вру, знаю. Мне очень хотелось знать, что ждет инопланетников? Чем закончится встреча двух миров? И я составил гороскоп события. Это не слишком трудно, если знаешь точный день и час… беда только в том, что большинство событий не имеют начала как такового, они развиваются постепенно, изменяясь, переходя в другие формы… Простите, ваше сиятельство, но это важно! В случае с инопланетниками мне повезло – я знал точный час и даже точную минуту их высадки. В этом мне помог мой… э-э-э… мой знакомый. Я не буду сейчас рассказывать, что я увидел…

- Тем более, что это мы и без вас знаем, - буркнул Дижак.

- Но это заставило меня пересмотреть гороскоп Персифайля, поскольку он был очень тесно связан с…э-э-э… захватчиками. И я был потрясен! Крушение надежд? Ничуть не бывало! Наоборот, осуществление всех чаяний. И при этом – смерть. Насильственная смерть в самое ближайшее время! Ему оставалось жить чуть больше двух месяцев. Разумеется, я тотчас рассказал ему об этом. Я умолял его одуматься, пока не поздно, разорвать все отношения с врагами, пасть в ноги герцогу, молить о прощении… Разумеется, он меня не послушал.

- И это мы знаем, - проворчал Дижак. – Его же казнили. Как предателя и все такое.

- Вы не знаете другого, - возразил дон Тинкоса. – После смерти Виля я еще раз пересмотрел его гороскоп.

- После смерти? – изумился граф. – Но это же…

- Да-да, - нетерпеливо мотнул головой астролог. – Знаю, все прекрасно знаю, не хуже вас. И имею собственное мнение на этот счет. Дело не в этом! Посмертный гороскоп указывал однозначно – Вилльян Персифайль жив и будет жить еще долгие годы. Он умрет в глубокой старости, оставив многочисленное потомство от единственной жены. А еще там отчетливо прослеживался путь. Очень долгий путь… Милорд, нельзя ли мне глоток вина? В горле пересохло.

Дижак, прихрамывая, подошел к винному погребцу, откупорил бутылку сухого «Саранти», наполнил оловянный кубок и протянул его Тинкоса. Пробормотав невнятную благодарность, тот жадно приник к кубку. Пока дон Тинкоса утолял жажду, граф молчал, расхаживая по кабинету, и напряженно размышляя о чем-то.

- Я не астролог, - медленно проговорил он. – Я не разбираюсь в звездах. Зато неплохо разбираюсь в жизни. – Он повернулся к астрологу и в упор взглянул на него. – Персифайль удрал. Сговорился с инопланетниками и удрал. Я прав?

- Вы совершенно правы, ваше сиятельство! Я тоже так… э-э-э… решил.

Да, решил! Виль кричал, что не нуждается ни в чьей помощи, что сам способен постоять за себя, и еще посмотрим, чья шпага окажется проворнее, его или герцога Лимийского. Но я его не слушал. За шиворот приволок упрямого дурака к штурману Гансу, объяснил ситуацию, тот доложил капитану… Уже через час Вильяну Персифайлю был присвоен статус политического беженца, и больше он корабль не покидал. А еще через два дня мы расстались, и больше я его не видел. И вряд ли когда увижу.

- Что? – растерянно воскликнул Дижак. – То есть как - удрал? А кого же тогда казнили?

Урмавива пожал плечами.

- Какого-нибудь бедолагу. Мало ли в те годы бунтовщиков перевешали?

- Но я же сам видел!

- Что вы там видели, Дижак? Какого-то несчастного, изуродованного пытками? Да его бы и мать родная не узнала, после герцогского гостеприимства… Это в высшей степени необычная история, дон Тинкоса. Необычная и поучительная. Но я не понимаю, какое она имеет отношение к моему сыну?

Дон Тинкоса помолчал, собираясь с мыслями. Его не торопили.

- Человек изменил свою судьбу, - медленно, взвешивая каждое слово, проговорил он. – Сильный человек, смелый. Незаурядный. Подверженный влиянию светил, как всякий смертный, он совершал поступки, не предусмотренные гороскопом. Он подчинил себе звезды. Это невероятно, это невозможно, но иного объяснения я не нахожу… Ваша светлость, ваш сын, ваш благородный сын еще слишком мал. Беспомощный младенец, он не способен на поступки. Но вы, граф… Знаете, об этом обычно забывают, но в первый год жизни ребенка его гороскоп подвержен определенному влиянию со стороны родителей. Это как пуповина, только связывает она троих: дитя, мать и отца. И вы, ваша светлость, и леди Бейлиз, вполне способны совершить деяние, которое коренным образом изменит гороскоп виконта. Я не знаю, что это будет за деяние; я не знаю, в какую сторону качнется чаша весов и качнется ли вообще… влияние родительских светил слишком незначительно, так было задумано природой, чтобы не лишать человека его собственной судьбы. Но я говорю – это возможно! И маленький камешек способен вызвать лавину в горах.

На этот раз молчал граф. Молчал долго, стоя у окна спиной к собеседникам. Заходящее солнце очерчивало его силуэт, делая графа похожим на Черного Гения, как его изображают художники. Наконец граф вздохнул и пошевелился.

- Когда-то я прочел одну романтическую балладу, - не оборачиваясь, проговорил он. – Правда, автора не помню… Там знатный отец, желая уберечь единственного наследника от грозящего ему покушения, отдал сына на воспитание пастухам. А себе взял сына пастуха. Разумеется, все было проделано втайне, даже родные матери ни о чем не догадались…

Он резко повернулся, шагнул к астрологу и встал, возвышаясь над ним. Так близко, что бедный астролог, не имея возможности встать, так и остался сидеть в кресле. Впрочем, подобное нарушение этикета никого сейчас не волновало.

- Способны ли вы заранее рассчитать, какое влияние окажут мои поступки?

- Нет, ваша светлость. Намерение не поддается расчету. Только действие. Совершенное действие.

- Если действие окажется неблагоприятным, смогу ли я отменить его?

- Нет. Поступки обратной силы не имеют. Но вы можете, завершив начатое действие, совершить новое. Которое тоже отразится на гороскопе виконта.

- То есть, перебирая варианты, я могу наткнуться на такой, который выведет моего сына из-под удара?

- Да, это вполне возможно. Но вы должны понимать, что у вас… у нас есть лишь один год. Даже меньше – чем старше будет становиться мальчик, тем меньше он будет подвержен вашему влиянию… - Дон Тинкоса наконец-то ухитрился выбраться из глубокого кресла и, отступив на шаг, низко поклонился графу Урмавиве. - Рассчитывайте на меня, ваше сиятельство! В любое время дня и ночи, я всегда к вашим услугам!

Граф равнодушно кивнул, словно принимая как должное порыв знаменитого астролога. Обидеться, что ли? – подумал тот. Меня сам герцог звал к себе на постоянную службу, огромные деньжищи сулил, и то я отказался. А тут сам предложил, и на тебе – кивнуть изволили! Ну, спасибо, ваше сиятельство, облагодетельствовали!

Но обиды не получилось – дон Тинкоса отчетливо видел, что граф Урмавива держится из последних сил. Полководец, составляющий диспозицию для последнего в своей жизни безнадежного сражения, вот на кого он был похож сейчас. Практически лишенный поддержки, он готовился вступить в бой с многократно превосходящими по численности и вооружению силами противника. Не надеясь победить, он не собирался отступать, и дон Тинкоса понимал – такой будет драться до конца, до последнего вздоха, не щадя никого – ни друзей, ни врагов, ни себя.

Туюсы, поедающие печень поверженного врага, отказались бы есть вашу, Хуго Урмавива. Они бы побоялись, что их разорвет от переполняющей ее отчаянной храбрости.

- Вы сказали, чтоб я не клеймил альтера моего сына. Почему?

Не ожидавший такого вопроса, астролог растерялся. Его накрыло горячей волной паники – отвечать нельзя было ни в коем случае, и не отвечать тоже.

Граф знает! – мелькнула безумная мысль. Понятия не имею, как, но он все узнал, и сейчас играет со мной, как кот с мышью. Скоро ему надоест, и бедная мышка будет проглочена.

- Я понимаю, почему так распорядилась баронесса Костайль – таковы правила в ее приюте. Но вы, дон Тинкоса? Вам-то что за дело до альтера?

Костайль! Ну, конечно, баронесса Уна Костайль! Как я мог забыть? А ведь не зря это имя вертелось в голове, когда я составлял гороскоп!

Ответ, гладкий и быстрый, ядовитой гадюкой вполз на язык.

- Именно поэтому, ваше сиятельство! Узнав, какие тяжелые испытания уготованы вашему сыну, я понял, что ему понадобится сильный, очень сильный альтер. Приют баронессы известен всей Лимии, и я осмелился предположить… посоветовать вам… И я счастлив узнать, что вы и сами распорядились наилучшим образом, не дожидаясь моих непрошенных советов. Нижайше прошу простить меня за излишнее рвение!

Хорошо сказано, сам себя одобрил астролог. Сейчас самое время опуститься на колени и склонить голову, изобразив раскаяние, но… как потом встать? Чтобы не оскорбить свое достоинство старческим кряхтением и нелепыми позами? А если, не дай бог, еще и ветры пустишь? Съеденные яства, вкуса которых Тинкоса не ощутил и не запомнил, уже давали о себе знать.

Внезапно граф шагнул к астрологу и крепко обнял его.

- Вы – мой друг, дон Тинкоса. Отныне и навсегда – друг. Поверьте, я не забываю даже мелких услуг. А если вы спасете моего сына, можете смело распоряжаться моей жизнью. А сейчас - идите и отдыхайте. Праздник будет продолжаться еще три дня, а потом вы мне понадобитесь.

Убедившись, что астролог благополучно спустился по неудобной лестнице, и в коридоре никого больше нет, Дижак снова запер дверь.

- Старик чего-то не договаривает, - хмуро заметил он. – Видели его рожу, когда вы спросили его про альтера? Это неспроста, что-то здесь нечисто.

Граф равнодушно пожал плечами.

- Когда придет время, мы узнаем правду. Золото или пытки – они любому развяжут язык.

-5-

Бивуак, разбитый у подножия холма, был обустроен удобно и разумно. Горел костер, булькал подвешенный над огнем котелок, распространяя дразнящий запах кулеша, щедро сдобренного мясом, радовал глаз желтый шелк походной палатки. Форейтор, скинув долгополую ливрею, сосредоточенно помешивал варево ложкой на длинной ручке; кучер, шепотом чертыхаясь, осматривал копыто одной из лошадей, прикидывая, выдержит ли подкова до ближайшей станции. Кузнец, сволочь, небось, с похмелья был, кое как подковал, зар-раза!

Курились под утренним солнцем густые травы, блестело, игриво подмигивая, зеркало реки; где-то лениво щелкал кнут, и эхом вторило ему низкое надрывное мычание коров.

Хорошо, подумала Уна Костайль, жмурясь на румяное со сна солнце. Как же хорошо! Еще бы удочку, да посидеть над речкой, ни о чем не думая, отринув все заботы… Как-нибудь, пообещала она себе, когда-нибудь, обязательно… Грош цена была этому обещанию, и Уна прекрасно это знала. Но так сладко было обманывать себя.

Из палатки донеслось требовательное кваканье – ребенок проснулся и хотел кушать.

- Иду, мой маленький, - откликнулась Уна.

Бросив последний взгляд на реку (эх, рыбалка-рыбалка… ну, не судьба), баронесса занялась привычной работой. Быстро и умело перепеленала ребенка (пупочная ранка слегка мокнет, но это не страшно, в приюте обработаем, как надо), наполнила керамическую кружку водой из большой оплетенной бутыли, слегка подогрела ее на углях. Из походного ларя достала пузатый глиняный бочоночек, сняла запечатанную воском крышку, зачерпнула ложкой муку - желтоватую, мелкого помола, высыпала ее в кружку с теплой водой и принялась энергично размешивать.

- Сейчас, - приговаривала она. – Сейчас, сейчас. Потерпи. Скоро мальчик будет кушать.

Ребенок терпеть не хотел и выражал свое недовольство громким плачем, пытаясь вывернуться из пеленок.

Когда болтушка равномерно перемешалась и побелела, Уна Костайль перелила ее в серебряный рожок, с острого конца заткнутого чистой тряпицей, уложила ребенка на сгиб левой руки, мазнула набухшей тряпицей по кривящимся губкам. Ребенок жадно ухватил импровизированный сосок, но тут же выплюнул непривычный источник еды и зашелся в истерике.

- Надо, малыш, - ласково сказала Уна Костайль, не отводя рожок от ротика младенца. – Надо кушать. Ты попробуй, это вкусно. Ну, пожалуйста!

Настойчивость кормилицы, помноженная на голод, сделала свое дело – очень скоро младенец усердно чмокал, закрыв глазенки. На длинных мокрых ресницах дрожали остатки слез.

- Молодец. Ну какой же ты молодец!

Баронесса Костайль улыбалась. Она точно знала – теперь все будет хорошо.

ЧАСТЬ I. Десять лет назад

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 4

-1-

На следующий день, ближе к вечеру, в ворота замка въехал, мягко покачиваясь, запыленный дормез, влекомый четверкой крепких каурых лошадок. На высоких козлах сидел мрачный широкоплечий детина, больше похожий на разбойника, чем на возницу. Форейтор, устроившись на запятках, казался его родным братом.

- Вот умора, - сказал молоденький стражник, давясь смехом. – Ты только посмотри на этих лилипуток! Их что, у гномов сторговали?

Невысокие коротконогие лошадки и впрямь смотрелись потешно рядом с огромным массивным экипажем.

- Понимал бы что, - снисходительно ответил второй стражник, по возрасту годящийся в отцы молодому. – Это же либурийская порода, дурень! Силища у них, как у тяжеловозов, а едят мало. И рысью, если что, могут, и галопом. Понял? Одна такая нам мортиру из болота вытащила… сдохла потом, правда. Ну так и тяжеловоз сдох бы. Только все равно мортиру не вытянул бы.

- А-а-а, - с уважением протянул молодой, другими глазами глядя на лошадей.

Форейтор ловко соскочил с козел, распахнул дверцу экипажа и откинул лестничку. Потом протянул руку и помог выйти пассажиру. Точнее, пассажирке: высокой, стройной, одетой в глухое дорожное платье. Голова и лицо путешественницы были закутаны легким шарфом.

- Баронесса Костайль, - объявил старший, со знанием дела рассматривая герб на дверце дормеза. – За альтером пожаловала. Ну, стало быть, скоро объявят о наследнике. И то сказать, пора. Граф уже весь извелся, поди.

- Ага, - кивнул молодой. – Гляди – вон, бежит.

Граф Урмавира, конечно, не бежал, но шел весьма быстрым шагом.

Приблизившись к баронессе, он склонился перед ней в церемонном поклоне.

- Рад приветствовать вас в моей скромной обители. Что, дорога была удачной?

- Вполне, - ответила женщина, разматывая шарф. Шарф зацепился за крючок платья, и женщина раздраженно дергала тонкую ткань. – Как здоровье леди Беллиз?

- Она еще слаба, но уже достаточно оправилась. Сегодня утром мне позволили навестить ее.

- Я очень рада. Ведь у нас были поводы волноваться.

Она справилась, наконец, с шарфом и с облегчением стянула его с головы.

Граф Урмавива уже виделся с баронессой Костайль. Но это было почти полгода назад, встреча была сугубо деловой и поэтому очень короткой. К тому же, был вечер. К тому же, мысли Урмавива были заняты кое-чем поважнее, чем какой-то там альтер. Поэтому толком баронессу он не разглядел и не запомнил. И сейчас восполнял упущенное.

Баронесса Уна Костайль была ровесницей Урмавива, и выглядела ровно на свой возраст, ни на день не моложе. Морщинки, глубокие носогубные складки, уголки глаз уже немного оттянуты вниз. Она не пользовалась притираниями и пудрой, она не закрашивала седину и не выщипывала брови, но зато у нее была хорошая осанка, горделивая посадка головы и чистые умные глаза. Граф Урмавива поймал себя на том, что любуется женщиной.

Баронесса Костайль огляделась. Везде царила оживленная веселая суматоха, но флаги на башнях вывешены не были, челядь не щеголяла праздничными нарядами, да и сам граф был одет очень скромно и буднично. И это о многом говорило опытному взгляду.

- Как я понимаю, разделение еще не произошло, - заметила женщина, и граф помрачнел. Баронесса ободряюще улыбнулась ему. – Не стоит волноваться, милорд, это сущие пустяки. Уверяю вас, очень скоро вы сможете обнять своего сына. А сейчас, если не возражаете, я бы хотела…

Спохватившись, что до сих пор держит гостью «на пороге», граф Урмавива извинился и, предложив баронессе руку, повел ее в замок. Томящиеся неподалеку слуги тотчас бросились к лошадям.

- Для вас приготовлена комната, - говорил на ходу Урмавива. – Как вы и просили – рядом с детской. Может, вы немного отдохнете с дороги? Скоро подадут ужин. Мы будем счастливы, если вы присоединитесь к нам.

- С удовольствием, милорд. Но сначала мне нужно повидать детей.

Граф споткнулся на ровном месте, и Уна Костайль почувствовала, как закаменела его рука. Волнуется, с сочувствием и симпатией подумала она. Приятно убедиться, что он не такой тупой солдафон, каким его считают, и ему не чужды обычные человеческие чувства.

- Поверьте, граф, у меня есть опыт в подобных делах, - мягко заговорила женщина. – Случай с вашим сыном не уникален. Более того, для мальчиков как раз характерно более позднее разделение. Да, считается, что, чем раньше это произойдет, тем крепче и здоровее будет ребенок. Но это не так! Дремучее суеверие и только. Вспомните Оскальда Белоборода – достоверно известно, что его разделение произошло на четвертые сутки. И это не помешало ему прожить достойную жизнь и умереть от глубокой старости. Да и в моей практике… я не могу, разумеется, называть имен, но по крайней мере двое молодых людей, очень успешных, очень известных…

Граф внимательно слушал баронессу. Он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился у подножия широкой лестницы, не торопясь подниматься к дверям, которые уже распахнул перед ним мажордом.

- Почему? – вдруг спросил он. – Почему вы запретили клеймить альтера?

Неожиданный этот вопрос привел Уну Костайль в замешательство. Никто и никогда не интересовался судьбой альтеров, их просто отдавали в приюты, оплачивали соответствующее содержание и забывали о них. Они словно исчезали, вычеркивались из общественной жизни, и даже простое упоминание о таком явлении, как альтер, было невозможно в приличном обществе. Даже низшие сословия и бедняки, которые были вынуждены жить бок о бок со своими альтерами, лишь терпели их рядом с собой. Те же крестьяне, используя труд альтеров, относились к ним хуже, чем к скотине. За скотиной, пусть даже и предназначенной на убой, хотя бы был уход. Альтеры же, кроме самых маленьких, были предоставлены сами себе и выживали, как могли. И в то же время в отношении альтеров существовали жесткие, пусть даже и не писаные правила.

Так, например, нельзя было причинить вред чужому альтеру. Со своим делай, что хочешь: мори голодом, избивай, хоть совсем убей, а чужого не трогай! Только герцог, по праву «сильной руки» распоряжающийся жизнями своих подданных, мог по своему усмотрению распоряжаться и их альтерами. Например, приговорить провинившегося подданного к «ступенчатой казни».

Конечно, встречались разного рода отщепенцы и чудаки, которых (по разным причинам!) живо интересовали альтеры и все, связанное с ними, но они были исключением, лишь подтверждающим общее правило.

Очевидно, граф Урмавива тоже попал в число исключений – требовательно, даже жестко глядя на баронессу, он ждал ответа. А ответа не было. Точнее, он был, но озвучить его означало подписать себе смертный приговор. Пришлось импровизировать.

- Почему я прошу не клеймить альтеров? – задумчиво протянула Уна Костайль. – Трудно сказать, милорд. Полагаю, виной всему Лунный архипелаг. Я прожила на нем четыре года, пока не овдовела, а потом с радостью покинула его. Это суровый край, где выживает сильнейший. Там обитает племя туюсов – аборигены, презирающие цивилизацию. У них существует странный обычай – они убивают альтеров сразу после разделения.

- Я слышал об этом, - кивнул граф, и в голосе его явно прозвучало неодобрение. – Действительно, дикий обычай. Расточительный, я бы сказал. Зачем лишать себя дополнительной силы, которую сам господь создал в помощь нам? Это все равно, как вести бой без резерва. Очень глупо.

- Они считают, что человек всего должен добиваться сам. А альтеры для них… н-ну, что-то вроде соблазна, дьявольского искуса. И таким вот образом они избегают его. А еще они клеймят своих жен. Совсем как скот. Представляете, милорд? Красивая женщина с клеймом на всю щеку.

- Отвратительно! – с чувством казал граф.

- Для них это обычай, освященный веками. А для нас… для меня… Знаете, милорд, мне все время казалось, что их женщины пахнут горелой плотью. Глупость, конечно, женские нервы, но я ничего не могла с собой поделать. Вы, милорд, - воин, вы умеете не замечать подобных вещей. И, конечно, простите слабой женщине подобную чувствительность. Будем считать, что клейменные альтеры не нравятся мне эстетически.

- Эстетически, - кивнул граф Урмавива. – Да, понимаю.

Он шагнул на лестницу, и баронесса Костайль, подчиняясь его твердой руке, последовала за ним.

- А дон Тинкоса? – вдруг спросил граф. – Он-то почему запретил клеймить альтера? Раньше за стариком ничего подобного не водилось.

От неожиданности Уна Костайль споткнулась и до неприличия крепко вцепилась в руку графа.

- Что? – с искренним удивлением воскликнула она. – Дон Тинкоса? Астролог? А ему-то что за дело?

- Вот и мне бы хотелось это знать, - мрачно сказал граф и больше не произнес ни слова.

-2-

Сестра Петра с волнением ожидала встречи с баронессой Костайль. Она много слышала об этой удивительной женщине. Игуменья Фидора считала ее незаурядной личностью, а методы ее – передовыми. И если имя баронессы не так хорошо известно широкой публике, то это потому, как утверждала игуменья, что она занимается альтерами. А какому нормальному человеку взбредет в голову интересоваться этими презренными существами? Выбери баронесса любую другую стезю, она бы добилась успеха и признания, даже несмотря на принадлежность к женскому полу. Мужчины ревнивы к чужим успехам, говорила игуменья, но ум и характер баронессы Костайль таковы, что с ними пришлось бы считаться всем, даже признанным мэтрам.

Методы, практикуемые в приюте баронессы, и в самом деле были весьма необычными, они находили как восторженных поклонников, так и яростных противников.

Что из себя представляет обычный приют для альтеров? Большое помещение, уставленное вдоль стен рядами кроватей, зарешеченные окна, пропускающие мало света и еще меньше свежего воздуха. Сами альтеры, разжиревшие, лысеющие, покрытые красными шелушащимися пятнами. Те, кто помоложе, кто сохранил еще какие-то человеческие качества, бродят кругами в небольших двориках, обнесенных высокими глухими стенами. Остальные сидят или лежат на своих кроватях, безучастные ко всему на свете, кроме еды. Приюты, что бедные, что богатые, похожи один на другой и отличаются только лишь количеством обитателей и качеством еды. За альтерами ухаживают, их лечат, но как личности альтеры не интересуют никого – это просто тела, рожденные исключительно для того, чтобы продлевать жизнь своих хозяев. Даже альтер герцога Лимийского не может похвастаться лучшим к себе отношением, хотя и живет в отдельной келье при домашней церкви герцога.

У баронессы Костайль был свой взгляд на содержание альтеров. Свежий воздух, физические упражнения и качественная еда – вот залог их долгой и полноценной жизни, утверждала она. И доказывала это делом. Ее альтеры прекрасно обходились без помощников, обслуживая себя сами. Они возделывали крошечные огородики и цветники, ухаживали за кроликами и лошадьми, они смеялись и плакали, дружили и ссорились, и те немногие, кто побывал в приюте баронессы, признавались, что им было нелегко найти отличия между этими альтерами и детьми. Особенно при отсутствии клейма.

Конечно, приюту баронессы Костайль немногим меньше десяти лет, и никто из тамошних альтеров не достиг еще того критического возраста, после которого любой альтер начинает стремительно терять человеческие качества. Но факт остается фактом – все они исключительно крепкие, здоровые особи, активные и на диво сообразительные.

Ходят даже слухи, что баронесса обучает своих альтеров чтению и счету, а самых способных тайно отправляет в общественные школы. Но это уже враки, решила сестра Петра. Никакой альтер не может до такой степени походить на человека, чтобы его нельзя было отличить. И, тем не менее, нельзя было не восхищаться успехами баронессы.

Взять хотя бы случай с маленькой дочерью дона Ривды. Малышку поразила мозговая горячка, она металась в бреду, не узнавая никого, и не было сил смотреть, как мучается бедняжка. Лучшие лекари лишь разводили руками: девочка не жилец, и все, что мы можем для нее сделать, это дать маковой настойки для облегчения страданий. Даже если она выживет, сказал мэтр Суал. Есть у меня такие пациенты. Глухие, слепые, слабоумные. Это не жизнь. Давайте лучше молиться, чтобы господь как можно быстрее забрал невинную душу. И что же? Уже через два дня болезнь отступила, через неделю девочка встала с постели, а уже через месяц никто бы и не сказал, что эта резвая толстушка-хохотушка совсем недавно была при смерти.

Второй случай, пожалуй, еще более невероятный, произошел с младшим сыном судовладельца Буазона. Играя в саду, мальчишка наступил на змею. Легкие плетеные сандалии не смогли стать препятствием для зубов ядовитой твари, и родные мальчика с ужасом наблюдали, как черно-багровые полосы быстро расползаются по его ноге, от щиколотки до бедра. От укуса черного аспида и взрослый-то погибает за несколько часов. Что уж говорить о шестилетнем ребенке? Еще живого, его уже оплакивали; в ближайшем монастыре была заказана заупокойная служба, а в родовой склеп Буазонов направились могильщики с лопатами. Но мальчик выжил и даже не очень пострадал, если не считать укушенной ноги – она почему-то перестала сгибаться в колене. Какая ерунда, сказал счастливый отец. Мы – судовладельцы, а не моряки. Наша забота сделки да прибыли, а для этого не ноги нужны, а голова.

Подобные сенсационные события невозможно сохранить в тайне. Оба эти случая стали широко известны, их бурно обсуждали, а интерес к приюту баронессы Костайль возрос чрезвычайно. Ведь даже дураку было понятно, чему обязаны дети своим чудесным спасением. Точнее, кому. Разумеется, своим необыкновенно живучим альтерам!

Правда, кое-кто утверждал, что дело тут нечисто. Не иначе, баронесса якшается с самим дьяволом, говорили одни. Не с дьяволом, а с инопланетниками, возражали другие. А разве это не одно и то же? – ухмылялись третьи. Но все сходились на том, что в приюте баронессы творятся странные дела.

- Не знаю, что она там с ними делает, - во всеуслышание объявил дон Никлас, богатейший скотовладелец во всей Лимии. – Не знаю и знать не хочу. Плевать, сколько это будет стоить, но альтер моего сынишки будет жить в этом чертовом приюте!

И это решило дело – со всех сторон на баронессу Костайль посыпались самые щедрые предложения. Потому что кто из родителей не желает своему ребенку самого лучшего? И если вопрос только в деньгах, то мы с превеликим удовольствием! Называйте вашу цену!

Это была победа. Теперь Ува Костайль сама могла выбирать клиентов и ставить им условия. И она поставила. Всего два, но зато какие!

Во-первых, она принимает альтеров не старше одного года. Желательно, новорожденных. Еще желательнее – сразу после разделения.

Во-вторых, отданные на ее попечение новорожденные альтеры должны быть чистыми, без клейма.

Исключений не будет ни для кого!

-3-

… Тот факт, что баронесса, не побоявшись дальней дороги, лично приехала за альтером, немало удивил сестру Петру. Зачем? Зачем мучиться, терпеть неудобства, когда можно послать слуг, и они исполнят все в лучшем виде? Теперь, глядя на деловую, сосредоточенную женщину, она поняла – нет, не исполнят. Во всяком случае, не так.

Баронесса не восхищалась и не умилялась, не говорила обычных в этой ситуации благоглупостей – склонившись над колыбелями, она задавала простые, но очень конкретные точные вопросы, на которые сестра Петра отвечала сперва настороженно, потом с удивлением, потом…

- Ваша светлость хорошо разбирается в детях, - рискнула заметить она.

Задумавшаяся о чем-то баронесса рассеянно кивнула.

- Это моя работа, - просто сказала она, чем повергла повитуху в священный трепет – работа и титул были, в ее понимании, так же несовместны, как лед и пламя. – Кстати, вы можете обращаться ко мне сестра Уна. Не удивляйтесь – овдовев, я приняла малый постриг.

Сестра Петра понимающе кивнула – малый постриг обычно принимали вдовы, не желающие (по разным причинам) вторично выходить замуж, но и не собирающиеся отказываться от скромных мирских радостей, позволенных в их положении.

Позор, возмущалась игуменья Фидора. Узаконенный разврат, утверждала она. Дискредитация самой идеи монашества, смело, не глядя на чины, заявляла она. И сестра Петра была глубоко убеждена в ее правоте. Но сейчас, глядя на баронессу, она отчетливо понимала – из каждого правила есть исключения.

- На ваш взгляд, есть ли признаки начинающегося разделения? Все-таки вторые сутки заканчиваются.

Сестра Петра тяжело вздохнула.

- Увы, - виновато, как будто от нее хоть что-то зависело, ответила она. – Ни малейших. Час назад мне показалось, что у одного из мальчиков начался жар. Но потом оказалось, что кормилица положила в колыбель бутыль с горячей водой. Ребенок просто перегрелся. Я его распеленала, и все быстро пришло в норму.

- Что ж, будем ждать.

- Будем ждать.

Не удержавшись, сестра Петра украдкой взглянула на свой саквояж, и это движение не укрылось от внимательных глаз баронессы. Она распахнула дверь, оглядела пустой коридор и удовлетворенно кивнула. Плотно закрыв дверь, баронесса подошла к сестре Петре.

- У вас же есть методы? – тихо спросила она. – Правда же, есть? Я читала. Трактат «О родовспоможении и разделении» отца Форана.

- Правда, - поколебавшись, призналась повитуха. – Мы редко их применяем, только в исключительных случаях. И, конечно, не ставим в известность родителей.

- Разумно. Вы не ознакомите меня с ними? Хотя бы в общих чертах? Уверяю, я не из болтушек. У меня самой есть маленькие профессиональные тайны… которыми я, возможно, поделюсь с вами. В обмен на вашу любезность. Думаю, этот обмен будет полезен нам обеим.

Искушение было слишком велико. В конце концов, если уж баронесса знакома с трудами отца Форана… И сестра Петра решилась.

- Вот, - сказала она, доставая из саквояжа бамбуковый футляр. – Вот, пожалуйста.

В футляре оказались иглы: тонкие и потолще, длинные и короткие, прямые и крученные, но все исключительно острые. Каждую иглу венчала толстенькая рифленая рукоятка, чтобы игла не выскальзывала из пальцев. Уна Костайль внимательно разглядывала их.

- Настоящие орудия пыток, - заметила она.

- Так и есть. Вот эти используются для нервных узлов в полости носа, эти загоняются под ногти… Знаю, звучит ужасно, но иногда только сильное страдание способно стимулировать разделение. Утешает лишь то, что боль быстро проходит.

Уна Костайль взяла одну иглу, задумчиво повертела ее в пальцах, прикоснулась острием к щеке, вздрогнула.

- Эффективно, - признала она, убирая иглу в футляр. – И гораздо гуманнее, чем прижигание каленым железом.

- Этот метод не практикуется уже лет пятьдесят! – возмутилась сестра Петра. - Если не больше! Мы же не дикари какие-нибудь!

- Иногда и у дикарей есть чему поучиться, - заметила баронесса. – Хочу вам кое-что показать. Обождите меня, я быстро.

Она вышла из детской и вскоре вернулась, держа в руках маленькую деревянную шкатулку, украшенную вензелем рода Костайль. Из шкатулки она достала флакон темного стекла с притертой пробкой, поставила его на стол.

- Настойка каменной плесени. Вы что-нибудь знаете о туюсах?

- Немного. Какое-то дикое племя? Они вроде бы убивают своих альтеров сразу после разделения.

- Совершенно верно. Только не после разделения, а после рождения. Точнее, после первого кормления. Сразу же. Альтеры туюсов редко живут дольше часа.

На лице сестры Петры отразилось смятение.

- О! – растерянно воскликнула она. – Но… как же так? Это невозможно! Неизбежны ошибки и…

- Они не ошибаются. Никогда. И я вам это сейчас докажу. А чтобы эксперимент был чистым, вы все сделаете сами… под моим руководством, разумеется. Сестра, мне понадобятся две салфетки. Две небольшие чистые салфетки. Даже лучше – маленькие, совсем маленькие. Можете оторвать куски от пеленки, мне все равно. Хорошо. Теперь возьмите один кусок, смочите его слюной одного из мальчиков. Не деликатничайте, засуньте прямо в рот. Очень хорошо. Расправьте и положите на младенца. Теперь вымойте руки. Давайте я вам солью. Это ваше полотенце, сестра? Прекрасно. Вытирайте руки насухо. Теперь повторите то же самое со вторым мальчиком. Готово? Чудесно. А теперь смотрите. Внимательно смотрите.

Баронесса взяла флакон, энергично встряхнула его, открыла пробку и капнула по нескольку прозрачных капель на два обмусоленных клочка ткани.

- Надо немного подождать.

Сестра Петра, затаив дыхание, уставилась на мокрые лоскутки. Потом моргнула – раз, другой. Показалось ей, или действительно один из лоскутков приобрел слегка голубоватый оттенок?

- Ну? Вы видите, сестра, вы видите?

- Вижу!

Буквально на глазах легкая голубизна хлопковой ткани налилась глубокой синевой.

- Это – альтер, - уверенно объявила баронесса Костайль, указывая на младенца с синей меткой. – Вы правильно расположили детей, сестра. Он ведь родился первым?

- Да, - растерянно подтвердила сестра Петра. – Но… вы уверенны, баронесса? Простите мою недоверчивость, но речь идет о виконте, наследнике рода Урмавива. Ошибка может дорого нам стоить. Еще раз прошу простить меня…

Баронесса махнула рукой.

- Не извиняйтесь, сестра. Ваши сомнения естественны, вы же не были знакомы с моим методом. И я совсем не буду против, если вы его перепроверите своим. С кого вы обычно начинаете? С предполагаемого альтера?

- Нет. Увы, страдать должен ребенок.

- Хорошо, начинайте… то есть, если вы, конечно, планировали это. Кстати, интенсивность окрашивания говорит о том, как скоро случится естественное разделение. Чем темнее, тем быстрее. В нашем случае я могу предположить, что разделение произойдет не ранее третьих суток. Мы можем и подождать. Хотя, признаюсь, мне бы хотелось как можно скорее забрать ребенка.

- Ребенка? – изумлению сестры Петры не было предела.

- Альтера, - быстро поправилась баронесса. – Разумеется, альтера. Я просто оговорилась… Ну так что? Ждем или?..

Сестра Петра размышляла не дольше нескольких секунд.

- Стимулируем, - отбросив колебания, решительно сказала она. – Только… должна вас предупредить – это процедура не из приятных. Не только для ребенка. Вам понадобится мужество. Знаете, не многие сестры выдерживают…

- Давайте, давайте, - нетерпеливо оборвала повитуху баронесса. – У меня нервы, как портовые канаты.

Слегка шокированная неожиданной вульгарностью баронессы, сестра Петра молча повиновалась. Размяла сильными пальцами розовый воск, славящийся своей пластичностью, аккуратно залепила им уши мирно сопящего альтера, переложила его на кушетку кормилицы. Потом распеленала предполагаемого наследника (ребенок недовольно закряхтел, но не проснулся), обработала крошечный пальчик с розовой раковинкой ноготочка спиртом, протерла иглы и вопросительно взглянула на баронессу.

- Давайте, - повторила Уна Костайль.

Младенец пронзительно заплакал, когда варварская игла вошла ему под ноготь. Сжав зубы, сестра Петра слегка провернула иглу, и тотчас заплакал второй младенец. Он вопил громче и отчаянней, чем его брат, крошечное тельце выгнулось дугой. Сестра Петра усилила нажим. Альтер посинел от крика, а его хозяин вдруг успокоился и, не обращая внимания на иглу, сладко зачмокал розовыми губками.

- Ну, вот и все, - сказала сестра Петра, морщась от детского крика. – Видите, ребенок слил альтеру свою боль и сейчас пребывает в добром здравии. Как будто и не было ничего.

- Вижу, - согласилась баронесса. – Но альтер продолжает испытывать боль?

- Разумеется. Ничего страшного, немного погодя я дам ему капельку маковой настойки. А сейчас пусть поплачет, это полезно для легких.

Она вынула иглу, наложила на поврежденный пальчик повязку с ранозаживляющей мазью («К утру и синяка не останется»), запеленала юного виконта и лишь потом занялась альтером. Баронесса Костайль задумчиво наблюдала за уверенными действиями повитухи.

- Ваш метод действует безотказно, - заметила она. – Но мой гуманнее. И точнее. Во всяком случае, он позволяет спрогнозировать разделение на самых ранних сроках.

- Возможно, - осторожно согласилась сестра Петра. – Только, понимаете…

- Понимаю! Один случай – не показатель. И вы не обязаны верить мне на слово. Знаете что, сестра? У меня к вам деловое предложение. Я много хорошего слышала о вашей обители. И очень уважаю игуменью Фидору, это замечательная, неординарная личность. Я передам вам некоторое количество настойки горной плесени, а вы испытаете ее в своем госпитале. У вас же нет недостатка в роженицах, правда? Я знаю, вы помогаете неимущим. И если результат вас удовлетворит - а он удовлетворит, я уверена! – то мы попробуем внедрить новый гуманный метод повсеместно. Что скажете, сестра?

- Это было бы чудесно!

- Детали мы обговорим позже. А сейчас предлагаю вам поспешить к графу с радостным известием.

-4-

Уна Костайль собиралась тронуться в обратный путь немедленно, но граф Урмавива и слышать об этом не хотел. Вы остаетесь на весь праздник, не терпящим возражения тоном заявил он. Вы что же, хотите, чтобы меня обвинили в отсутствие гостеприимства? Хуже того – в неблагодарности?

Пришлось выдержать настоящий бой. Неотложные дела, ваше сиятельство, требующие моего присутствия. И слуги. Вы же знаете, граф, какие это ленивые твари, за ними нужен глаз да глаз. К тому же – ваш сын, граф. Ваш замечательный юный наследник. Его альтеру требуется специализированный уход, который могу обеспечить только я и только в своем приюте. Нижайше молю вашу светлость… ради сына…

А ваши лошади? Положим, вы двужильная, баронесса, не в обиду вам будет сказано. Но животным нужен отдых.

Это не лошади, милорд. Это настоящие дьяволы. Либурийская порода, и этим все сказано.

Хорошо. Но на ужин вы останетесь, это не обсуждается. Поедете утром. Надо же, черт возьми, соблюсти хоть какие-то приличия! На что это похоже – позволить слабой женщине отправиться в дорогу на ночь глядя? Позор всему роду Урмавива!

Пришлось соглашаться и благодарить за великодушие.

Хорошо, что «утро» - понятие неопределенное и растяжимое. Для кого-то оно начинается в полдень, для кого-то – с рассветом. Мое утро начнется в полночь, твердо решила Уна Костайль. И никакой граф меня не удержит. Да хоть сотня графов!

Сестра Петра тоже пришла в ужас от планов баронессы. Как это – в полночь? К чему такая спешка? И потом, где я вам ночью раздобуду кормилицу для альтера? Нет, конечно, кормилица есть, и даже не одна, на выбор. Но ведь женщина – тоже человек! Ей надо нормально выспаться, нормально собраться в дорогу. А от такой спешки запросто может молоко пропасть! И что тогда делать? В пути-то?

Не надо кормилицы, устало твердила Уна. Есть у меня кормилица, не хуже вашей Олы. Ждет в Трешнау, в гостинице. Как раз к утру доедем. Я, сестра, десять лет занимаюсь альтерами, у меня все отработано.

Хорошо, что ужин – шумный, веселый, бестолковый – не слишком затянулся.

Хорошо, что граф, пьяный не столько от вина, сколько от счастья, разомлел душой и почти не обращал внимания на окружающих. Удалось незаметно покинуть малую залу, пробраться к себе и даже вздремнуть часок.

Ровно в полночь, с последним ударом башенных часов, Уна Костайль встала, умылась, выпила чашку горячего крепкого чая и была готова к отъезду. Слуги, предупрежденные заранее, уже ждали ее за воротами.

- Мы его покормили, - сказала сестра Петра, передавая закутанного в теплое одеяло альтера баронессе. – И еще Ола два рожка сцедила. На всякий случай. Они здесь, в корзинке со льдом. Ну и припасы вам в дорожку. Я понесу, вы не беспокойтесь, ваша милость.

Уна скрипнула зубами и поблагодарила повитуху, надеясь, что голос ее звучит приветливо и доброжелательно. По черной лестнице женщины спустились во двор и, никем не замеченные, вышли за северные, малые ворота. В окне дормеза, задернутого серой шторкой, горел фонарь. Слуги, стоящие рядом, торопливо дожевывали что-то. Увидев хозяйку, возница полез на козлы, а форейтор, наскоро вытерев жирные руки о штаны, распахнул дверцу.

- Зря вы колыбельку не взяли, - озабоченно сказала сестра Петра. – Хорошая колыбелька, пригодилась бы в дороге. Устанете ведь, с младенцем на руках-то. А графу она уже и ни к чему вроде.

- Ничего, - отозвалась Уна. – Не успеем оглянуться, как наследник подрастет. Чужие дети, они быстро растут. А у меня вот, - она кивнула на походную колыбель.

Сестра Петра, поджав губы, с неодобрением посмотрела на плетеный короб, подвешенный на ремнях к крыше дормеза. Альтер, он, конечно, альтер, говорил ее вид, но все же – графский! Не гоже, как щенка, в коробке возить.

Уложив альтера в подвесную колыбель, баронесса Костайль сердечно распрощалась с сестрой Петрой (корзину с припасами пришлось взять, чтобы не расстраивать добрую монахиню), уселась в дормез и приказала:

- Трогай!

Форейтор захлопнул дверцу, ловко вспрыгнул на запятки. Возница чмокнул губами, пустил вожжами волну. Либурийские лошадки сделали шаг, дормез качнулся и тронулся в обратный путь, увозя неклейменого альтера. Сестра Петра постояла, глядя в след удаляющегося экипажа, вздохнула, перекрестилась и, зябко передернув плечами, побрела в затихающий замок.

Завтра будет трудный день, думала она. Завтра граф Урмавива официально объявит о наследнике.

-5-

Если бы сестра Петра могла проследить путь баронессы, она бы очень удивилась: экипаж с альтером, миновав Крестовый перекресток, не двинулся прямо, к Трешнау, а свернул налево, на узкую извилистую дорогу, холмами спускающуюся к Лимийскому тракту. Конечно, это сильно сокращало путь до приюта баронессы, но… как же кормилица? Которая ждет в Трешнау? Альтер или не альтер, но любой ребенок хочет есть. И нельзя же всерьез рассчитывать, что двух рожков с молоком ему хватит на весь долгий путь!

Еще больше сестра Петра удивилась бы, узнай она, какая судьба постигла эти два рожка. Пожалуй, она бы всерьез забеспокоилась насчет душевного и умственного состояния баронессы. А человек, хоть сколько-нибудь смыслящий в политике, заподозрил бы тут сговор против древнего рода Урмавива. А как еще объяснить тот факт, что баронесса, едва покинув пределы графства, приоткрыла дверцу дормеза и хладнокровно метнула рожки с молоком в густые придорожные заросли? После чего откинулась на спинку удобного мягкого дивана и задремала, укрывшись теплым пледом.

Но не было на ночной дороге ни добросердечной сестры Петры, ни искушенного знатока дворцовых интриг. А слуги баронессы Костайль уже давно ничему не удивлялись.

Предыдущие главы читать здесь:

@ZoyaKandik

Глава 3.

-1-

Граф Урмавива сиял от счастья и даже не пытался этого скрывать. Он словно помолодел лет на десять, движения его стали легки и порывисты. А Милуш утверждал, что сам, лично видел, как граф спускается с лестницы, перепрыгивая через ступеньки, словно мальчишка. Но Милушу не верили, он был известный придумщик.

Поздравлять графа никто не спешил (сглазишь еще!), но каждый из слуг и домочадцев считал своим долгом как бы случайно попасться ему навстречу, чтобы с глубоким поклоном пожелать его светлости доброго утра. Граф смеялся, чувствуя себя пьяным без вина.

Сын! У меня сын! Крепкий здоровый мальчик. Как жаль, что нельзя сейчас же взять его на руки, обнять, вдохнуть ни с чем не сравнимый запах детства. Но ничего, он ждал столько лет, подождет еще немного.

И Беллиз… Она еще очень слаба, но ее здоровью ничто не угрожает. Во всяком случае, так заявил доктор. Беллиз жива и будет жить еще долгие годы на радость мне.

Пережив эту страшную ночь, едва ли не самую страшную в его жизни, Урмавива с пронзительной ясностью осознал, насколько дорога ему жена и как невыносима сама мысль о разлуке с ней. Но теперь все позади, а впереди только счастье, огромное и чистое, как это небо над головой. Беллиз сделала ему поистине королевский подарок.

Граф Урмавива остановился, пораженный внезапной мыслью. Подарок! Конечно! Как же он сразу об этом не подумал? Его Беллиз достойна самого лучшего ответного дара. Разумеется, все сокровища мира не идут ни в какое сравнение с наследником, но…

Решение пришло мгновенно, и граф, крикнув позвать управляющего, взбежал по лестнице в библиотеку. Так что не только зубоскал Милуш, но и кое кто из людей солидных, достойных доверия, смогли подтвердить: да, прыгал. Точнее, широко шагал. Да, прям вот так, через ступеньку. А чему вы удивляетесь? Наш-то граф о-го-го! Орел! Видали, какого сына родил? Ах, не видали? Ну ничего, скоро увидите.

Верный Дижак, прихрамывая, неторопливо поднимался следом. Старый опытный воин, он никогда никуда не спешил, и никогда не опаздывал. Он опоздает только один раз, опоздает страшно, непоправимо, но это случится только через десять лет. А сейчас Дижак был счастлив, и его грубое суровое лицо озаряла непривычная, неумелая улыбка.

- А он еще очень даже ничего, - сказала себе гувернантка младшей леди Урмавива, тридцатилетняя аппетитная вдовушка. – Такой крепкий… и довольно милый, когда улыбается. Надо будет приглядеться к нему.

- Фи, - сказала юная горничная. – Скажете тоже – милый. С таким-то шрамом на щеке?

Многоопытная гувернантка только снисходительно улыбнулась.

***

- Что вам непонятно? – с оттенком нетерпения сказал Урмавива. – Повторяю: я хочу подарить леди Беллиз город Курж и его окрестности.

Толстяк управляющий вытащил из кармана платок и промокнул потную лысину. На его рыхлом мучнистом лице отчетливо читалось неудовольствие.

- Это неразумно, милорд, - почтительно, но в то же время твердо возразил он.

Стоящий рядом с графом Дижак одобрительно кивнул.

- Что такое? – с изумлением воскликнул граф, взглянув на Дижака, и снова поворачиваясь к управляющему. – Вы с ума сошли? Вы смеете возражать? Мне?

Подумав, управляющий медленно, в несколько приемов, опустился на колени и склонил голову.

- Милорд, вы вправе распоряжаться вашим имуществом так, как пожелаете. Можете выгнать меня с позором, я и не пикну. Но сначала, умоляю, выслушайте меня.

Какое-то время граф, сдерживая гнев, молча смотрел на него, потом махнул рукой и отвернулся.

- Выслушаю, - буркнул он. – Говорите, что вы там хотели. И… ради бога, встаньте уже с колен, смотреть на вас больно.

Управляющий с кряхтением поднялся, хмуро поклонился.

- Милорд, вы знаете законы наследования. Сыновья наследуют за отцами, дочери – за матерью. Отец вашей благородной супруги, барон Шмитнау, дал за дочерью хорошее приданое – ее виноградники великолепны и будут плодоносить еще долгие годы. Так что будущее ваших прекрасных дочерей в этом смысле обеспечено, да пошлет господь долгую жизнь леди Беллиз. Но Курж… Куржский мрамор уже сейчас приносит неплохой доход, а в самом скором времени его ценность возрастет в несколько раз. Ваш мрамор уникален, уж поверьте старику. Сам герцог Лимийский выбрал его для отделки своего нового дворца… а его вкусу можно доверять, у герцога нюх на подобные вещи.

- Предположим, - с оттенком нетерпения сказал граф Урмавива. – Тем более! Это будет превосходный подарок графине! Вы только укрепили меня в моем решении. Итак, берите перо и пишите…

Управляющий вновь рухнул на колени.

- Милорд! – в отчаянии воскликнул он. – Ваша светлость! Графиня Урмавива, без сомнения, кладезь всяческих достоинств. И никакие знаки вашего расположения к ней не будут чрезмерными. Но подумайте о сыне! О вашем наследнике! О продолжателе рода Урмавива! Куржский мрамор обеспечит юному виконту блестящее будущее.

Граф грохнул кулаком по столу.

- Болван! – закричал он, тряся отбитой рукой. – Разве моему сыну нечего наследовать, кроме этого чертового мрамора? Я что, нищий?

Близкий к обмороку, управляющий распластался на полу.

- Он прав, - заметил Дижак. – Богатство лишь тогда сила, когда собрано в одном кулаке. – Он налил в кубок вина, протянул его графу. – Умерьте свой гнев, милорд. Я уверен, вы найдете, чем отблагодарить леди Беллиз за сына. А Курж оставьте в семье. Честью клянусь, миледи будет только рада.

Граф схватил кубок, жадно осушил его до дна, закашлялся.

- Убирайтесь, - сдавленно проговорил он. – Вон! И не показывайтесь мне на глаза! Бунтовщики!

Миг – и управляющий испарился, словно его и не было. Дижак с усмешкой посмотрел ему вслед.

- Старик, конечно, тот еще прохвост, - заметил он. – Надеется хорошенько погреть руки на разработке. Да и бог с ним. Всегда можно дать плетей, а это умеряет аппетит. В главном-то он прав – вы должны думать о будущем рода Урмавива. То есть о наследнике.

Граф хмуро кивнул; он медленно остывал.

- Однако, как же быть с подарком? Посоветуйте что-нибудь, Дижак, я в полной растерянности.

Дижак ответил без промедления, словно ответ был у него наготове.

- Я слышал, что молодой Наксон продает свою «Чайку». Я видел его яхту, она великолепна. А ее судоходные качества превыше всяческих похвал.

Граф задумался, а потом просиял и с жаром обнял своего старого боевого товарища.

- Превосходная мысль! Как раз то, что надо. Леди Беллиз обожает морские прогулки. И как я сам об этом не подумал? Дижак, дружище, займитесь этим. И не жалейте денег!

-2-

В замке царила веселая суматоха. У слуг словно крылья выросли, они буквально летали по замку. Наплевав на всякие приличия, они весело перекрикивались, и некому было призвать их к порядку. Полировалось фамильное серебро и дверные ручки, натирались темным воском полы в парадных залах, целая армия мебельщиков лихорадочно перетягивала свежей обивкой диваны и стулья.

Ближе к вечеру в замок потянулись телеги, нагруженные битой птицей, корзинами яиц, бадьями с медом и маслом. У стен замка, словно предчувствуя свою скорую участь, жалобно блеяли овцы и душераздирающе мычали коровы. Прошел слух, что в Волчьем распадке видели кабанье семейство, и туда немедленно отправился целый отряд егерей в надежде украсить праздничный стол кабаньими окороками. От барона Шмитнау ожидались устрицы и рыба. А команды пришвартованных в порту кораблей срочно изготавливали заряды для праздничного фейерверка.

Да, праздник намечался грандиозный. Ну так ведь и повод был нешуточный!

Кай Ноланди потерянно бродил по замку, среди всеобщего оживления он чувствовал себя лишним и никому не нужным. То и дело он ловил на себе косые, брошенные исподтишка взгляды: любопытствующие, сочувственные, злорадные.

Он делал вид, что ничего не замечает, гордо задирал голову и растягивал губы в улыбке, которая никого не могла обмануть, но чувствовал, что надолго его не хватит. Еще немного и он сорвется, устроит безобразную истерику или, того хуже, расплачется у всех на глазах, а вот это уже будет позорище.

Улучив момент, Кай юркнул в свою опочивальню, прогнал болвана-лакея, который имел наглость сиять, как начищенная монета, и повалился на кровать, кусая губы и молотя кулаками в бессильной ярости. Он бы завыл, но опасался выдать свои чувства – ведь наверняка за дверью кто-нибудь подслушивает. Тот же лакей, скотина, и подслушивает! Злорадно хихикая и потирая ручонки.

Все пропало, все! Ему всего шестнадцать, а жизнь кончилась, так и не начавшись! Прощай, блестящее будущее, прощайте, мечты! С этого дня он, Кай Ноланди, уже не законный наследник графа Урмавива, а жалкий приживала, принятый в семью из милости.

Лет с двенадцати Кай начал думать о себе, как о наследнике. А как же иначе? Ведь у дяди нет сыновей. Да и сам дядя поддерживал его в этой уверенности. «На следующий год я собираюсь расширять порт. Запомните, Кай, лучше всего брать малабарскую лиственницу, она не гниет». Или: «Засушливое выдалось лето, вино получится отменное. Такое вино, мой мальчик, стоит придержать; через несколько лет ценители дадут за него в десять раз больше». Или даже так: «Когда вы, Кай, вступите в наследство…»

А теперь вот, пожалуйста, - сын!

Проклятый мальчишка! Ну что ему стоило родиться девочкой? Или умереть во время родов? Такое ведь случается сплошь и рядом! Особенно, когда мать немолода. Да и сама графиня… просто удивительно, как она выжила, отравившись улитками? Тогда Кай искренне переживал, он был мал и не понимал очевидных вещей. Он даже предположить не мог, что у дяди и тети может родиться еще ребенок. Ведь они были уже такими старыми! Наивный дурачок! Он молился за выздоровление леди Беллиз, горячо молился, со слезами, и бог услышал его. И вот чем все обернулось, в результате!

Он неудачник! В этом нет никаких сомнений. Прямо как герой душещипательных баллад, сирота, преданный и ограбленный. Слушать такие истории занимательно, быть главным героем невыносимо.

Мать, подумал Кай, это она во всем виновата. С какой стати она вышла за вдового барона Ноланди? Она что, не понимала, что он уже стар? Что у него двое взрослых сыновей? После смерти отца они прямо заявили – ему, Каю, нечего здесь искать, с ним никто не намерен делиться. Убитая горем мать (дура! дура!) добровольно отправилась в монастырь, и некому было заступиться за девятилетнего мальчишку, растерянного и испуганного. Когда граф Урмавива в блеске и славе явился за племянником, Кай почувствовал себя счастливым. И был счастлив долгие годы.

Потом внезапная беременность графини. Дон Тинкоса с его заверениями, что непременно будет мальчик. Счастье ушло, сменилось глухим беспокойством и тоскливым ожиданием. А вот сегодня родилась она – ненависть.

Какого цвета ненависть? Поэты утверждают, что она багрова, как мрак преисподней. Черна, как кипящая смола.

Вранье, понял Кай Ноланди. Ненависть, она алая. Алая с золотом. Как цвета фамильного герба дома Урмавива.

-3-

Кормилица была хороша: широкобедрая, полногрудая, настоящая, прости господи, корова. И такая же глуповато-медлительная. Впрочем, умственные ее качества меньше всего интересовали сестру Петру.

Кормилицу звали Ола, и происходила она из благородного, но захудалого рода, одной из ветвей рода Урмавива. История ее коротенькой жизни не отличалась оригинальностью: томимая своей щедрой плотью, вошедшая в возраст девица стала легкой жертвой бравого военного, соблазнившись его черными глазами и пышными усами. Беременность дочери родители позорно проморгали, что неудивительно при ее телосложении, а сама Ола проявила в этом вопросе полную невинность. Мать, правда, ворчала: куда, мол, жрешь столько, в дверь скоро не пролезешь, но мысль о возможном грехопадении кровиночки даже в голову ей не приходила. Да и кто на нее позарится? Ни кожи, ни рожи; ни ума, ни достатка. Одни сиськи да жопа, вот и все достоинства. Хоть за первого встречного отдавай, ей-богу. Так что рождение малютки для всех явилось полной неожиданностью.

Для самой Олы в том числе. С утра у нее крутило живот, она то и дело бегала на зады, старательно кряхтела, тужилась… ну и родила прямо там, на траву-мураву. Мать схватилась за голову, отец за вожжи, но учить любвеобильную дитятку уму-разуму было уже поздно. Бросились на поиски подходящего жениха, какого-нибудь старичка-вдовца, любителя пышных форм, и даже уже почти нашли, осталось только приданое обсудить, как вдруг пришла новость – граф Урмавива ищет кормилицу. Жених оказался жаден, граф – щедр, и судьба Олы решилась.

Родители, получив солидное вознаграждение и твердое обещание выдать Олу замуж, со слезами на глазах благословили доченьку, чей позор неожиданно обернулся во благо семье. Новорожденную внучку они оставили при себе, уверяя, что прекрасно смогут выкормить ее из рожка.

Как ни странно, Ола оказалась прекрасной матерью. Сестра Петра со все возрастающим удивлением наблюдала, как неуклюжая с виду деревенская девица ловко управляется с младенцами. Она словно бы знала о материнстве все, причем с самого рождения, и только ждала повод продемонстрировать себя во всем блеске. Ее немного поднатаскать, думала сестра Петра, да научить не шмыгать носом, и цены такой няньке не будет. Во всяком случае, за наследника графа Урмавива я могу быть спокойна.

Уложив накормленных младенцев, сестра Петра отпустила кормилицу. И задумалась, глядя на мирно посапывающих детей.

Когда начинается разделение, поведение альтера меняется. Он становится капризным, плачет, отказывается от еды. Но оба мальчика чувствовали себя прекрасно, и это слегка беспокоило сестру Петру. Но именно что слегка, ведь времени прошло не так уж много. Да, обычно разделение происходит в течение двенадцати часов после родов, это считается нормой, но и более поздние разделения тоже не редкость. «Позднячки» ничем не отличаются от своих сверстников, среди знаменитых людей немало «позднячков»… но душа сестры Петры была не на месте. Вопреки доводам разума, она чувствовала себя виноватой… Бедный отец! Представляю, как ему хочется взять сына на руки, окончательно убедиться, что вот он, наследник, живой и здоровый…

Сестра Петра нерешительно взглянула на свой саквояж. Существовали методы, чтобы ускорить процесс, существовали инструменты для экстренной стимуляции разделения, и опытная повитуха при нужде без колебаний воспользовалась бы ими. Но вот есть ли она, нужда? Здесь и сейчас?

Подожду, решила сестра Петра. Надеюсь, скоро все закончится. А граф потерпит, ничего с ним не сделается.

-4-

Алехаро Тинкоса растерянно стоял среди людского водоворота у стен замка. Со всех сторон его толкали, пихали и добродушно советовали убраться с дороги, пока цел. Людской гомон сливался с блеянием, мычанием, истошным ржанием; шум оглушал, мешая сосредоточиться.

Совсем не такого приема ожидал Алехаро! Мальчик думал: вот он осадит взмыленного коня, перед ним тотчас распахнутся ворота, его бегом проведут к графу, и он, уставший, запыленный, но гордый доверенным ему поручением, громко скажет фразу, ради которой рисковал жизнью в бешеной ночной скачке.

«Не клеймить!»

И что же? Его обругали, прогнали, облили винными опивками, спасибо еще, что по шее не дали! И что теперь делать? Слова деда должны быть переданы во что бы то ни стало, дед зря паниковать не станет, а он точно был в панике, и руки у него тряслись, как у запойного пьяницы. Таким знаменитого астролога Алехаро видел впервые, и это зрелище вызвало целую бурю чувств в груди мальчика. Страх, восторг, сладкий ужас и – гордость. Ведь именно от него сейчас зависело будущее всего рода Урмавива!

Вытерев злые слезы, Алехаро повернул назад. Наступая на рыхлое и рассыпчатое, оскальзываясь на липком и вонючем, толкаясь и огрызаясь, он пробился сквозь толпу, выбрался на относительно свободное пространство и огляделся.

Глубокая ночь словно поредела возле замка. Повсюду горели костры, у костров сидели люди. Кто-то спал, с головой завернувшись в тряпье, и между спящими бродили стреноженные лошади. Булькали на огне котелки, булькали кувшины и бутыли, отовсюду доносился смех и соленые шуточки.

Присев у ближайшего костра, Алехаро протянул к огню озябшие руки. Осень, хотя и ранняя, уже ясно намекала на грядущие холода, и мальчику было неуютно без теплой куртки – впопыхах о ней никто и не подумал.

Кто-то сунул ему краюху хлеба и миску горячего варева, кто-то набросил на плечи плащ – грубый, основательно пропахший псиной, но восхитительно теплый.

Алехаро невнятно поблагодарил и жадно вцепился в краюху зубами.

Ну и что мне теперь делать? Делать-то что, я вас спрашиваю? Поручение деда должно быть исполнено, это даже не обсуждается. Но как? Как проникнуть в замок, минуя злющую охрану? Перелезть через стену? Нет уж, спасибо! Глупо так рисковать и, главное, абсолютно бессмысленно. Ну, сверну я себе шею, и что? Трупы ведь не разговаривают.

Говорят, под замком есть ходы, ведущие за стену. Но где их искать? А найдешь - ну, повезет вдруг! – так не докопаешься до них без лопаты-то.

Еще можно подкупить стражу, да вот беда, денег у него нет. Да и не возьмут графские стражи мзду, побоятся гнева ихней милости.

А можно еще…

- Э, гляди-ка, барон Шмитнау пожаловал! – сказал сиплый голос по ту сторону костра. Обладателя голоса было не разглядеть за яркими языками пламени.

- Да ну? – поразился сидящий рядом с мальчиком дородный чернобородый детина. – Сам барон? Собственной персоной?

- Ну, не сам, - поправился сиплый. – Обоз евойный. Рыбку, значится, зятьку прислал, устриц там, рачков. Ух, раки у него! Чуды-юды, а не раки!

- Ры-ыбка! Раки! – передразнил сварливый женский голос. – Конечно, ему сейчас ворота нараспашку. А мы сиди тут, жди у моря погоды.

- Ну, так на то он и барон, - примирительно сказал сиплый. – Рыба, опять же, живая. Товар нежный, понимать надо, дура-баба. Сдохнуть может.

- А угорь не рыба? – запальчиво возразила женщина. – А он не сдохнет?

- Угорь тварь живучая, - лениво сказал чернобородый и зевнул. – Что ему будет? Коли трава в корзине мокрая, и три дня проживет.

- А то и все пять, - поддержали чернобородого.

Завязался оживленный разговор о живучести угрей, о способах их ловли и преимуществе «клубка» над остальными снастями, но Алехаро уже не слушал. Он во все глаза смотрел на приближающийся обоз барона Шмитнау, деда новорожденного виконта Урмавива.

Громадные тяжеловозы, ведомые в поводу важными надменными возничими, неторопливо переставляли мохнатые ноги. Каждый из них тянул за собой глубокую телегу с обрешеткой, к телегам были крепко привязаны огромные бочки, и рядом с каждой топали по двое крепких грузчиков с широкими вислыми плечами. Всего телег было десять, а в арьергарде горячил тонконогого белоснежного коня верховой, одетый в цвета барона Шмитнау.

- Ишь, не боится, без охраны-то, - одобрительно хмыкнул чернобородый.

- А чего ему бояться? – удивился сиплый. – Кто в своем уме тронет баронское добро? Все помнят, как его ребятушки самому герцогу окорот дали. Да и егеря графские… ох, скажу я вам, и егеря!

- Цыц! – прикрикнула на сиплого женщина. – Язык без костей! Смотри, мигом укоротят, тут с этим делом просто.

Все послушно замолчали и стали смотреть на обоз. Зрелище и впрямь было впечатляющим. Словно древний червь Гидр, обоз медленно и неукротимо надвигался на толпу, и притихшая толпа расступалась перед ним, как расступается земля под лемехом плуга.

Где-то неподалеку заржал брошенный Скороход, призывая нерадивого хозяина, и Алехаро вскочил, осененный внезапной идеей.

Обоз уже втягивался в гостеприимно распахнутые ворота замка, когда его догнал еще один всадник. Как и предполагал Алехаро, никто из толпы не обратил внимания на отставшего. Мало ли, почему человек отстать может? Может, по нужде ему приспичило?

Низко опустив голову, Алехаро пристроился следом за верховым сопровождающим, надеясь, что стражники не станут разбираться и пропустят всех скопом. Не тут-то было! Крепкая рука ухватила Скорохода под уздцы.

- Опять ты? А ну, проваливай, сопляк! Плетей захотел? А коня? коня где взял? Украл?

Обмирая от собственной смелости, Алехаро изо всех сил дал коню шенкелей. Благородное животное, до глубины души оскорбленное подобным обращением, с громким ржанием поднялось на задние ноги и могучим прыжком рвануло вперед. Каким-то чудом мальчик удержался в седле.

- Ах, зараза! – взревел стражник, тряся поврежденной рукой. – Держи его!

Двое других бросились за шустрым мальчишкой, но столкнулись и упали, гремя железом и громко ругаясь.

За воротами злорадно хохотали.

Осадив Скорохода у парадной лестницы (ну прям как мечталось!), Алехаро кубарем скатился с седла и бросился в замок.

- Милорд граф! – пронзительно вопил он. – Ваша милость! Срочное сообщение! От дона Тинкоса!

На шум уже сбегалась челядь, спешно вооружаясь, чем попало.

-5-

Граф Урмавива с недоумением разглядывал стоящего перед ним связанного мальчишку. Выглядел тот предосудительно: губы разбиты, правый глаз заплыл, ворот крепкой парусиновой рубахи оторван, словно владельца рубахи долго трясли за шкирку, а потом волокли волоком, чтобы бросить к ногам графа. Вдобавок рубаха была грязна, а от самого мальчишки попахивало, так что держащие его слуги брезгливо морщили носы.

Зато Дижак едва сдерживал смех: стоя у окна, он лично наблюдал за свалкой у ворот, и зрелище это доставило ему огромное удовольствие.

- Ну? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, спросил Урмавива. – Кто ты такой? Как смеешь врываться? Шуметь? Тебе известно, какое наказание грозит тебе? Отвечай, разбойник!

Мальчик гордо выпрямился, насколько позволяли намятые бока.

- Я – Алехаро Тинкоса, внук дона Тинкоса. Он прислал меня с важным сообщением для вашей милости. А они… ну, слуги ваши… сразу драться. Как будто я преступник. А я не преступник! Я им кричу, кричу: мне к господину графу, срочно! А они – в глаз…

Граф обернулся к ухмыляющемуся Дижаку.

- Каков наглец, - заметил он. - Срочно ему! Ну, говори, раз срочно.

- Не клеймить! – выпалил мальчик. И замолчал, преданно уставившись на графа.

Повисла тишина.

- Что это значит? – с легким раздражением спросил граф, так и не дождавшись продолжения. – Кого не клеймить? Почему не клеймить?

- Я не знаю, - растерялся Алехаро. – Так дедушка сказал. Не клеймить, мол, ни в коем случае. И все. Посадил меня на коня, велел – как можно быстрее.

- Вероятно, речь идет об альтере вашего благородного сына, - вполголоса сказал Дижак.

- Вероятно, - согласился Урмавива. – Только ему-то что за дело? Или гороскоп…

Дижак громко кашлянул, показывая глазами на слуг. Те изо всех сил делали вид, что они ничего не видят, ничего не слышат, и вообще их здесь нет.

- Так, - сказал граф. – Эй, вы! Развяжите дона… как его там? Ах да, Алехаро. Развяжите дона Алехаро, накормите и… помойте его, что ли!

Когда слуги, рассыпаясь в любезностях перед юным дворянином, увели того мыться и ужинать, граф Урмавива выругался. Грязно, по-солдатски.

- Я не понимаю, - сказал он, и в голосе его звучало беспокойство. – Не понимаю, с чего столько внимания какому-то альтеру? Откуда столько разговоров вокруг клеймения? Сперва баронесса Костайль, теперь вот Тинкоса… Черт! – граф звонко хлопнул себя по лбу. – Я же совсем забыл про баронессу! Дижак, нужно срочно оповестить ее! Проследите, чтобы голуби были готовы.

Дижак успокаивающе махнул рукой.

- Уже, милорд. Я отправил их еще утром, как только рассвело. Ведь баронесса Костайль очень просила не медлить. Думаю, она уже в пути.

- И эта спешка, - пробормотал граф. – Столько хлопот из-за какого-то альтера… Мне страшно, Дижак. Мне кажется, что моему сыну грозит опасность… а я даже не знаю, с какой стороны ждать удара!

Дижак хмуро кивнул. Ему тоже было тревожно.

Часть I. Десять лет назад.

Глава 2.

Дон Тинкоса пребывал в отменном расположении духа. Он замечательно выспался, принял ванну, побрился, вкусно позавтракал и теперь неспешно бродил по берегу моря, нагуливая, как он говаривал, вдохновение.

Не любитель ночевать в чужих, пусть даже самых роскошных домах, дон Тинкоса еще ночью покинул замок графа. Бодрые отдохнувшие лошадки быстро домчали его карету до загородной виллы Тинкоса, благо та располагалась неподалеку – два часа неспешной езды по безопасной (спасибо графу и его егерям!) дороге, и вот он уже дома.

Свой городской особняк год назад он оставил в распоряжении жены, а сам перебрался жить в крошечный домик на побережье, который он гордо именовал виллой. С собой он прихватил лишь кухарку - матушку Стонцу, лакея Томаша да внука Алехаро. Не потому, что не любил свою жену, детей и других, весьма многочисленных, внуков. Просто в жизни каждого мужчины наступает момент, объяснял дон Тинкоса возмущенной жене, когда превыше всего он начинает ценить покой и уединение. А еще мне пора подумать о преемнике. Алехаро отличный парень, он смышлен, достаточно трудолюбив, у него прекрасная память и несомненный талант. Но жизнь в городе со всеми ее соблазнами неподходящая среда для него, бедный парень просто не имеет возможности как следует сосредоточиться на том, что по-настоящему важно для его будущего. И для мальчика будет очень полезно, если он немного поживет отшельником.

Десятилетний Алехаро энергично возражал против решения деда, шумно обижался и со слезами на глазах доказывал, что он прекрасно может заниматься и в городе, вовсе незачем для этого тащиться в дикую глушь. Но его протесты, как и следовало ожидать, остались без внимания.

Дойдя до остова барки, невесть когда вынесенной штормом на прибрежные скалы, дон Тинкоса повернул назад. Это была его обычная прогулка, бодрящая и не вызывающая усталости.

Сейчас я вернусь домой, думал дон Тинкоса, выпью чаю с горячими тминными булочками и немного вздремну. Потом Томаш возьмет свою флейту, я – свои инструменты, и начнется работа.

Несколько лет назад Тинкоса с удивлением обнаружил, что его новый лакей, взятый с испытательным сроком на место одряхлевшего Вусы, недурно играет на флейте. Это у меня от деда, красный от смущения, оправдывался захваченный врасплох Томаш. В молодости старик изрядно помотался по свету, занимаясь, чем придется. Ничем не брезговал, даже контрабандой. А вот где он играть научился, не говорил. Не иначе, как у вагантов. И меня научил. Даже хвалил – душевно получается, мол. Но если хозяину не нравится, ему стоит только приказать…

Прикажу, кивнул дон Тинкоса. С завтрашнего дня ты будешь заниматься у дона Чаконы. И попробуй, мерзавец, не проявить должного усердия! Уши отрежу, а флейту твою отдам какому-нибудь лекаришке, пусть вместо клистирной трубки использует. Вот тебе десять мон, купи себе приличный костюм. Да к цирюльнику зайди, смотреть на твои патлы тошно. И чтоб завтра был как невеста на выданье. Все понял, негодяй?

Негодяй, ошеломленный свалившейся на него милостью, бухнулся на колени, ловя для поцелуя руку благодетеля. А дон Тинкоса остался очень доволен.

Еще будучи юнцом, он заметил за собой одну особенность: работая над очередным гороскопом или нумерологической таблицей, он слышал музыку. Самую разную, от легкомысленных песенок уличных трубадуров до серьезных органных фуг. Он не имел ничего против – звучавшая в голове музыка всегда соответствовала его настроению, она помогала и вдохновляла в особо трудных случаях. Но вот беда, поперек заботливо выбранной мелодии иногда вдруг влезала такая ерунда, что желание работать исчезало напрочь, а настроение надолго портилось. Как-то раз он пожаловался жене; Юнга, для которой благополучие любимого супруга всегда стояло на первом месте, предложила нанять для этой цели музыканта. Подумав, дон Тинкоса согласился.

Идея оправдала себя, но лишь частично: музыканты не всегда играли так, как нравилось Тинкоса, приходилось отрываться от работы, поправлять и объяснять, а это страшно раздражало. Кроме того, музыканты стоили денег, а дон Тинкоса был слегка прижимист, когда дело касалось его личных трат. Так что от наемных музыкантов пришлось отказаться, но сама мысль об этом не покидала дона Тинкоса долгие годы. И вот теперь, кажется, она имела все шансы воплотиться в жизнь.

Дон Чаконе был удивлен и слегка обеспокоен визитом знаменитого астролога. И еще больше удивился, узнав, зачем тот пожаловал.

Мне не нужен виртуоз, способный к импровизации, объяснил дон Тинкоса, мне нужен крепкий середнячок, который сыграет то, что я хочу, и так, как хочу я. Вот список произведений. Обратите внимание на пометки, это мои пожелания. Видите, «Баллада о деве небесной»? Мне нужна вторая и заключительная песни, ничего больше. Прелюдия к седьмому хоралу Буазона – к концу темп нужно чуточку замедлить. Не канонически? Ну и что? Мой слуга будет играть для меня одного, больше его никто не услышит, и вашей репутации, мэтр Чаконе, ничего не угрожает. Кроме того, я – заказчик и плачу хорошие деньги. Договорились? Вот и славно. Пусть он вызубрит репертуар наизусть, добейтесь от него безупречно точного исполнения, и больше мне ничего не нужно. Кстати, если мой болван управится меньше, чем за год, я намерен вручить вам дополнительное вознаграждение.

«Болван» управился. Он проявил редкое упорство и трудолюбие, с ходу ловил пожелания своего обожаемого хозяина и – что самое главное! – никогда не пытался возражать. А еще у него не бурчало в животе, он не сопел и, спрятавшись за специально купленную ширму, словно исчезал. Оставалась только музыка, звучащая именно так, как надо. А еще Томаш ничуть не возгордился таким исключительным положением и беспрекословно исполнял свои лакейские обязанности.

Погруженный в приятные размышления, дон Тинкоса сам не заметил, как дошел до дома. Там его уже ждал заваренный по всем правилам чай, горячие ароматные булочки и любимое кресло, в котором довольный жизнью Тикоса славно вздремнул после чаепития. Когда он проснулся, солнце уже клонилось к закату.

- Пора за работу! – бодро объявил он. – Что, есть вести от графа Урмавива?

- Нет, сударь, - отозвался Томаш. Он аккуратно составлял на большой серебряный поднос тарелочку с сухим печеньем, бутылку хереса, оловянную кружку, чтобы хозяину не пришлось отрываться от работы, если он проголодается.

- Вот как? – удивился дон Тинкоса. – Очень странно.

Мелькнула мысль, что наследник Урмавива умер – поздний ребенок, как никак, всякое бывает. Но дон Тинкоса с раздражением отмахнулся от нее. Глупости! Уж его-то оповестили бы в первую очередь, всякий знает, что нельзя, опасно составлять гороскоп новопреставленного. Простолюдины считают это плохой приметой, церковь – вредным суеверием, а на самом деле… Дон Тинкоса с некоторым усилием оборвал начинающийся внутренний монолог, посторонние мысли сейчас были недопустимы, они сбивали настрой и отвлекали от главного.

- Пора за работу, - повторил он.

А сообщение от графа придет, никуда не денется. Астролог припомнил несколько случаев из своей практики, когда разделение происходило позже обычного. А у юной красавицы Миллы, единственной дочери старшины рудной гильдии, богатейшего человека Лимии, оно и вовсе случилось на третьи сутки после рождения. И ничего, все живы-здоровы, чего и нам желают.

Рабочий кабинет знаменитого астролога отнюдь не поражал воображение и совсем не походил на то, что изобразил на своей мрачноватой картине мэтр Салоне. Не слишком большая квадратная комната, очень светлая, эркерное окно, стены обшиты панелями из белого ясеня. Большой стол, три книжных шкафа, кушетка с подушками и пледом, в левом углу - сложенная ширма и мягкое полукресло, предназначенные для Томаша.

Всю правую стену занимал длинный широкий комод, на котором в идеальном порядке расположились рабочие инструменты астролога: зачехленный телескоп, две астролябии, звездный глобус и – что было совершенно неожиданно для тех, кто лично не знал дона Тинкоса, - футляр с флейтой.

Сгрузив поднос на край стола, Томаш развернул ширму, достал из футляра флейту и, поклонившись хозяину, скрылся с его глаз. Несколько минут дон Тинкоса стоял, рассеянно глядя на быстро темнеющее небо и насвистывая незамысловатую мелодию. Знакомое приятное возбуждение постепенно охватывало его.

Дон Тинкоса прислушался – из-за ширмы не доносилось ни звука, и создавалось впечатление, что астролог был один в кабинете. Одобрительно кивнув, он подошел к комоду, кряхтя, опустился на колени и снял с шеи цепочку с ключом.

Отперев нижний ящик, дон Тинкоса вынул оттуда массивный фолиант в простом переплете из тисненой кожи. Фолиант был явно стар: позолота облезла, да и сама кожа местами была основательно вытерта, а обрез потемнел от времени.

Стоя на коленях, дон Тинкоса с благоговением разглядывал фолиант, словно впервые его видел. Это был второй подарок штурмана Ганса.

***

Выяснив, какие небесные тела включает в свои расчеты Бревин Тинкоса, штурман за несколько минут рассчитал их движение по небесной сфере на тысячу лет вперед и тысячу лет назад. Тинкоса впервые видел, как работает корабельный компьютер, и это вызвало у него целую бурю чувств, одним из которых была простая человеческая зависть – ему бы не хватило целой жизни, чтобы произвести такие сложные и подробные расчеты. Гораздо больше времени заняло изготовление самого фолианта: старая кожа, хрупкая пожелтевшая бумага, чернила кое-где расплылись и выцвели.

Пластик, друг мой, обыкновенный пластик, посмеиваясь, сказал штурман Ганс. В огне не горит, в воде не тонет. Кстати, к щелочам и кислотам тоже устойчив. Пользуйтесь на здоровье.

Душа молодого Тинкосы преисполнилась неземного восторга, желание рассказать о диве дивном (да просто похвастаться, чего уж там лукавить!) жгло грудь. Но разум взял верх, и Тинкоса промолчал. Он даже отцу не выдал своей тайны, и до самой смерти своего почтенного родителя составлял гороскопы по старинке, изучая движения светил, лишь изредка, в самых сложный случаях, сверяясь с драгоценным фолиантом. В результате, его наблюдения оказывались чуть более точными, чем у других, а в расчетах оказывалось чуть меньше ошибок.

Он стал известен, и старик-отец искренне гордился сыном.

Испытывал ли дон Тинкоса стыд за свой обман? Нет, никогда. Он полагал, что имеет право пользоваться плодами чужого труда. Ведь заказывает же он платье у портного вместо того, чтобы шить самому! А портной имеет право хранить в тайне секреты своего мастерства.

***

Сев за стол, дон Тинкоса взглянул на листок с записью часа рождения юного виконта. В этом не было нужды, на память он не жаловался даже в столь почтенном возрасте, но Тинкоса не желал рисковать. По собственному опыту он знал, чем иной раз грозит излишняя самоуверенность и какие из-за этого случаются нелепые ошибки. Открыв драгоценный фолиант на нужной странице, он придвинул к себе стопку чистой бумаги, взял в руки перо.

- Ну-с, приступим, - негромко сказал он, и тотчас из-за ширмы донеслось нежное дуновение флейты.

Кантата «Старик и море», ария Мартиники, чистого, невинного существа, не познавшего еще ни любви, ни предательства. Томаш, как всегда, великолепен, ничего лучше для начала и быть не может! Удовлетворенно кивнув, дон Тинкоса углубился в работу.

Время шло. Негромко пела флейта. Потрескивали свечи. Перо, едва слышно поскрипывая, стремительно летало по бумаге, иногда неуверенно замирая, когда астролог обдумывал особо важный момент. Внезапно он выпрямился с выражением крайнего изумления на лице.

- Что такое? – воскликнул он.

Флейта споткнулась, заспешила, но тут же выровнялась. Дон Тинкоса перевел дух.

- Не может быть, - пробормотал он. – Неужели я ошибся?

Раздраженно смахнув исписанные листы на пол, астролог начал расчеты заново.

Сейчас флейта мешала, и он приказал Томашу замолчать. В наступившей тишине было слышно, как тяжело дышит мастер, как зло рвет бумагу перо. Закончив, астролог вскочил и забегал по кабинету, топча разлетевшиеся листы.

- Ничего не понимаю, - бормотал он. – Ничего… Ах! – остановившись, он звонко хлопнул себя ладонью по лбу. – Старый я дурак! Ну, конечно!

Дон Тинкоса совершил небольшую и вполне простительную ошибку – составляя гороскоп наследника Урмавива, он взял данные младенца, родившегося вторым. Ведь чаще всего альтеры, этот прах земной, тонкая насмешка господа бога, рождаются первыми. А ведь иногда происходит и наоборот! Очевидно, это как раз и был такой случай – юный виконт покинул чрево своей почтенной матушки первым, а его альтер – вторым.

- Откуда я мог знать? - с легким раздражением, но уже успокаиваясь, проворчал дон Тинкоса. – Если гонца от графа так и не было? Я вам что, ясновидящий?

Кинув в рот горсть мелкого печенья и запив его вином, дон Тинкоса окончательно успокоился и повеселел. Не затрудняя себя поисками мусорного ведра, Тинкоса смел гороскоп альтера на пол, сменил перо и чернильницу, достал новую стопку чистой бумаги.

- «Утро над Ривой»! – приказал он. – Третья часть.

На этот раз дон Тинкоса работал без вдохновения. Былая легкость ушла, но он был только рад этому. Предельно сосредоточенный, он действовал медленно и методично, тщательно проверяя и перепроверяя каждый свой вывод. Фолиант был сдвинут на середину стола, его место заняли таблицы редких сочетаний. Какие-то достались Тинкоса по наследству, какие-то он купил у Газиря, известного торговца рукописями. Одну таблицу, посвященную влиянию Альи, самого незначительного и слабого светила в доме Урмаса, он составил сам. Такое положение светил случалось раз в сто пятьдесят лет и вело к изменению доминантного знака на противоположный. Подобных расчетов ранее никто не производил, и дон Тинкоса заслуженно гордился своим вкладом в высокую науку.

Составление нового гороскопа заняло гораздо больше времени, и в этот раз опытный астролог был уверен, что не совершил ни одной, даже самой незначительной ошибки. И, тем не менее, он отказывался верить своим глазам.

Старею, подумал он. Или сошел с ума. Да, наверное, так. Спятил на старости лет.

Приказав Томашу быть свободным, дон Тинкоса запер за ним дверь. Кряхтя, собрал с пола разбросанные листы, положил оба гороскопа рядом и принялся сравнивать. Впервые за свою долгую практику он был до такой степени растерян. Растерян и напуган.

Никто не составлял гороскоп альтеров. Не потому что запрещено, а просто – зачем? Кого интересует судьба существа, родившегося лишь затем, чтобы облегчать земную участь своих хозяев? Бессмысленная трата времени, и ничего более. Но в юности дон Тинкоса, как и все начинающие астрологи, баловался подобными упражнениями. Отец не возражал, справедливо рассудив, что мальчику нужно дать время перебеситься. Он оказался прав – очень скоро Бревин Тинкоса потерял интерес к гороскопам альтеров. Да и что там могло быть интересного?

Первые три-четыре года – обычная жизнь, практически неотличимая от жизни хозяина. Маленький альтер, как и любой другой ребенок, был подвержен влиянию светил. У него была, если выражаться поэтически, своя судьба и свобода воли. Альтер развивался, как его хозяин, учился ползать, ходить и говорить. И если бы не клеймо, никто бы не взялся определить, кто перед ним – ребенок или альтер. Только плакал он вдвое чаще и громче – за себя и за своего хозяина. Режутся ли у малыша зубки, болит животик, просто упал и ударился – часть боли неизменно передавалась его альтеру. И никогда – наоборот. Как бы ни страдал альтер, как бы ни мучился, его хозяин не чувствовал ничего. Лишь в редких, очень редких случаях, когда боль становилась нестерпимой, альтер мог передать часть своих ощущений хозяину.

К пяти годам разделение ребенка и его альтера полностью завершалось. Теперь альтера можно было сжечь живьем, его хозяин и глазом не моргнул бы. Развитие альтера значительно замедлялось, и различия между ним и хозяином становились очевидными. В гороскопе это отмечалось «серой тропой» - светила одно за другим покидали соляр, отказывая подрастающему альтеру в своем покровительстве. К пятнадцати годам они выстраивались в равновесную фигуру на внешней орбите соляра, известную как «круг смерти». И с этого момента альтера уже невозможно было обучить чему-то новому – его развитие окончательно останавливалось. Да и прежние навыки постепенно утрачивались, так что взрослый альтер со временем становился обузой для своего хозяина.

Люди побогаче сдавали своих альтеров в приюты. Бедняки же справлялись своими силами… впрочем, альтеры бедняков редко дотягивают до двадцати лет, обстоятельства, знаете ли, не способствуют…

Дон Тинкоса с ужасом смотрел на «круг смерти»… на два «круга смерти», грозно зияющие в двух гороскопах. Этого не может быть, твердил он, этого просто не может быть! Я, наверное, болен, у меня бред…

Он знал, что это не так. И факт оставался фактом: леди Беллиз произвела на свет не сына, наследника графа Урмавива. Она родила двух альтеров. И это было столь же невероятным, как если бы ребенок родился вовсе без альтера. Такого не бывало никогда. Ни разу за всю историю человечества!

- Что я скажу графу? – пробормотал дон Тинкоса.

Намеком, эхом намека, всплыло какое-то смутное воспоминание. Повинуясь ему, астролог встал, неуверенно подошел к книжному шкафу и распахнул тяжелые дверцы. Некоторое время он рассеянно разглядывал книжные корешки, потом покачал головой – нет, не здесь. Перешел ко второму шкафу, к третьему.

Искомая книга обнаружилась на антресоли, служащей складом для всякого хлама, который и хранить вроде незачем, и выбросить жалко. Дон Тинкоса сдул с книги пыль, с предельной аккуратностью спустился с раскладной лестницы и, страшно взволнованный, опустился прямо на пол.

«Наставление милосердным сестрам по уходу за альтерами, дабы укрепить их телесно и продлить их годы». Старинное, еще рукописное, созданное безвестной монахиней ныне исчезнувшего монастыря.

В свое время Тинкоса, принимая наследство покойного отца, пролистал «Наставление», нашел его небезынтересным, хоть и не имеющим прямого отношения к его профессиональной деятельности, и сунул в шкаф. Библиотека регулярно пополнялась, места в шкафу стало не хватать, и «Наставление» перекочевало в ссылку на антресоль. А теперь вот вполне могло занять самое почетное место на столе астролога.

Дон Тинкоса лихорадочно перелистывал страницы в поисках нужного места. Да где же оно, черт возьми?! Не здесь, не здесь… а, вот оно! Наконец-то! И дон Тинкоса погрузился в чтение, с трудом пробираясь через хитросплетения витиеватого почерка и старомодного стиля. Потом прочитал второй раз, третий - для верности, чтобы убедиться, что он все правильно понял и ничего не упустил. А потом замер с раскрытой книгой на коленях, отвесив челюсть и невидяще глядя перед собой.

Случай с сыном графа Урмавива не был уникальным; такое происходило раньше и, судя по всему, будет происходить в будущем. «Обоюдные альтеры», так называла их безымянная монахиня и в доказательство приводила гороскопы, составленные астрологом Брюно Скаледой («Скаледа, Скаледа… знакомая фамилия, где-то она мне встречалась»). Гороскопы, собственноручно перерисованные монахиней, изобиловали ошибками и неточностями, но имели несомненное сходство с теми, что дон Тинкоса составлял сегодня.

Монахиня описывала историю некоей девицы из благородной семьи. Ее альтера, в трехлетнем возрасте помещенная в монастырь, проявляла все признаки, присущие альтерам; неизбежная деградация происходила без особенностей.

Потом случилось чудо – регресс альтеры замедлился, потом и вовсе повернул вспять, и не прошло и года, как она превратилась в обыкновенную девицу, разумную и способную к обучению; от своих ровесниц она отличалась лишь отсутствием воспоминания о прожитых годах и клеймом на лбу. В это же самое время ее хозяйка, которой на тот момент исполнилось пятнадцать лет, постепенно утрачивала разум. И вскоре очутилась в том же монастыре, что и ее бывшая альтера.

О дальнейшей судьбе удивительной пары монахиня не сообщала, но это было уже неважно.

Сколько прошло времени после родов? Сутки? Нет, меньше! В любом случае нельзя терять ни минуты! Возможно, разделение не произошло до сих пор.

Дон Тинкоса завозился, поднимаясь на затекшие ноги и проклиная свою старость. Проковылял к окну, толчком распахнул его настежь. Ночной бриз, обрадовавшись, ворвался в кабинет и закружился в танце, шелестя разбросанной бумагой. Дон Тинкоса высунулся по пояс.

- Эй, Томаш! – проревел он во всю мощь своих легких, насмерть перепугав обитателей дома. – Седлай Скорохода! Алехаро! Быстро ко мне!

Через десять минут Алехаро, распластавшись на спине могучего жеребца, мчался в замок, стремясь как можно скорее доставить послание деда, очень короткое и категоричное:

«Не клеймить!»

***

- А как же тогда? – спросила матушка Стонца, подтыкая одеяло вокруг хозяина.

- А я знаю? – раздраженно сказал тот. – Как-нибудь. Ленту на руку привяжут, например. Захотят, придумают чего-нибудь.

Вот только захотят ли? – подумал дон Тинкоса, поворачиваясь на бок и поджимая ноги. Недавнее возбуждение покинуло его, навалились усталость и озноб. Разве можно представить себе такое – не клеймить альтера? С какой стати? Ах, дон Тинкоса приказал? А кто он такой, этот ваш дон Тинкоса, чтобы приказывать самому графу Урмавиве?.. Заклеймят, к гадалке не ходи – заклеймят. Если уже не заклеймили.

В памяти всплыло имя – Уна Костайль. Только имя, ничего больше. Дон Тинкоса беспокойно заворочался – что-то было связано с этим именем, что-то важное, только он никак не мог вспомнить - что. И это невероятно раздражало.

- А согрею-ка я вам пива с яйцом, - решительно сказала кухарка. – Подкрепитесь, и будете спать у меня, как младенчик.

«Младенчик» не возражал.