(Скажу сразу, пишу этот текст НЕ на эмоциях. Прежде чем написать его хорошо подумал, проанализировал ситуаиюцию.)
Давеча пришлось мне дискутировать с юзером под ником "OXOTHuK76". В процессе дискуссии пытался понять его. Понять его доводы. Понять почему он их приводит. И ведь понял. Но не в этом суть.
Сегодня с утра, т.к. я временно безработный и времени навалом, решил малость попрокрастинировать за чашечкой кофе. И в процессе наткнулся я на статью из МК от 18 марта сего года. Рассказывается в ней про детей из детдома. В этой статье есть письмо одной замечательной женщины, хотя скорей даже не письмо, а просто крик души:
"«Разделять детей из многодетной семьи не разрешает закон. Только закон не исполняется даже теми чиновниками, которые должны костьми лечь, контролируя его выполнение. У меня сейчас шестеро приемных детей. Трое из них — родственники: Люда (13 лет), Кристина (14 лет) и Роман (12 лет). Кристину мне дали под опеку пять с половиной лет назад. Романа — ее родного брата — месяц назад. Все эти годы я добивалась опеки над ним.
Четвертого брата, Алексея (10 лет), мне не отдали, сославшись на то, что теперь ему десять лет и, следуя букве закона, требуется согласие ребенка. Алексей якобы ответил, что он не хочет жить со своими родными братьями и сестрами, потому что их много и ему меньше достанется конфет. Он лучше пойдет туда, где все будет доставаться ему.
В итоге его оформили в другую семью, чем окончательно оторвали брата и сестер. У детдомовцев нет привычных для нас родственных чувств друг к другу. Они не общаются, даже находясь в одном детдоме. (Это правда. Кристина с Ромой до сих пор совершенно посторонние друг другу люди, даже сейчас, в семье. С Лешей та же история. — А.Б.)
В четырнадцать лет девочка не знает, как резать хлеб, мыть посуду, убирать за собой. Не знает, что нельзя разбрасывать по комнате грязное белье, что надо есть на кухне, снимать обувь в квартире. Такие элементарные вещи у них перерастают в задачу. Еще одна особенность детдомовских детей — они никак не могут наесться. Едят днем и ночью, прячут еду на черный день, за диваном, под подушкой — чтобы другие не украли.
Утром начинаю убирать остатки пиршества, ругаю за не убранную за собой посуду — в ответ обида, что не даю им есть. Начинаю объяснять, какие фрукты едят со шкуркой, какие без. Какие с косточкой, какие без. Они проверяют, права ли я. Четырнадцатилетняя девочка спрашивает, в каждой ли вишне есть косточка. Сообщает, что никогда не ела не только винограда, но и вишни. (О том, что Света не знала о существовании винограда, мы выяснили в ее первый же визит. Как раз Новый год был. Я принес виноград, спрашивает: что это такое? Начал выяснять, что еще она не знает. Арбуз знает. Помидор знает. Огурец знает. Банан знает. Дыню — уже нет. На улице выяснилось, что не знает снегокат. Это в 14 лет ребенок в зимней стране ни разу в жизни не видел снегоката! Зато, как включили телевизор, тут же выпалила: «Это Путин, он хороший!» — А.Б.)
Врут неистово, веря в свое вранье, превращая фантазию в быль. Рассказывают, как ездили в Египет, в Турцию, на моря и океаны. Невозможно не поверить в это вранье — настолько оно правдиво, с такими подробностями. Так они привлекают к себе внимание, повышают свой авторитет в глазах окружающих.
Они не могут ориентироваться во времени и пространстве. Не понимают отвлеченных или абстрактных понятий. (Пока набирал на компьютере это предложение, из музыкальной школы пришла Людка. Спрашиваю ее: «Голодная? Есть будешь?» — «Нет», — отвечает Людка, открывает холодильник и садится есть. — А.Б.) Они не умеют готовить, делать покупки, распоряжаться деньгами — тратят их за один день. Уверены, что им все должны, а они — никому. К учебе и труду относятся как к наказанию, не видят ничего плохого в аморальных действиях, в воровстве. Не умеют беречь вещи. И социализация проходит совсем не так быстро, как хотелось бы. Если вообще проходит.
После выпуска из детдома дети должны вернуться на свою жилплощадь, которая находится в доме их родителей, лишенных родительских прав. Биологическая мать моих детей сразу же после их изъятия родила еще троих и живет на пособие по многодетности. На 17 метрах прописаны или проживают 11 человек: прадедушка, бабушка, тетя, дядя, его жена и их ребенок, мать, шестеро детей. И трое в детдоме. После совершеннолетия они должны приехать в эту семью, встать на очередь по улучшению жилищных условий, в которой восемьсот человек, и за 20 лет они не продвинулись на шаг. В этом году дали первую квартиру детдомовцу, которому исполнилось сорок лет. И еще одну — тридцатилетнему. Газеты, правда, пишут, что в этих квартирах уже кто-то живет и надо их как-то оттуда выселить, но это мелочи.
Первые двое детей в моей семье. Ритка и Людка. Людка (слева) еще не говорит.
Моему ребенку некуда возвращаться. Мать сожгла жилье, девочке обещали выделить койку в комнате общежития с другими выпускниками детдома. Я не хочу даже говорить об этом. Я видела, как распорядились своими московскими квартирами другие выпускники. Несмотря на запреты и всевозможный контроль, они сразу же их сдали, переехали в одну всем скопом, не работали, постоянно приходили пьяными, выбивали дверь, т.к. ключи постоянно теряли. Не нажили ничего, не вели никакого хозяйства. Неужели я отдам своего ребенка к таким людям?
Для своей приемной семьи я снимаю трехкомнатную квартиру. На это и на обучение одного из детей в балетной школе уходит вся моя зарплата приемного родителя. Я обращалась в правительственные организации, в мэрию Москвы, к префекту с предложениями по улучшению условий, но все они были названы утопическими. На мое предложение платить меньше, но в бюджет города, мне было сказано, что Москва квартирами не торгует.
Мы не имеем права на улучшение условий, так как мы не нуждающиеся и не малообеспеченные. Еще бы, я постоянно работаю, у меня стаж 46 лет. И государство не может найти выход, чтобы дать квартиру для приемной семьи. Государству это невыгодно. Выгодно гробить детей в детдомах, доводить их там до состояния инвалидов, не умеющих выражать свои мысли, но умеющих врать, воровать, драться, хамить, все крушить на своем жизненном пути.
Я не могу встать на очередь, потому что у меня в собственности двухкомнатная квартира, в которой постоянно прописаны всего три человека, дети же под опекой прописаны временно. Если мы их удочерим — потеряем выплаты государства, а про свою пенсию учителя я молчу. Да и все равно в этом случае мы смогли бы встать на очередь только через 10 лет и простоять еще двадцать. Если тогда вообще еще что-то будут выдавать.
Я бы и сейчас переехала жить в Липецкую область, откуда все дети родом, но тогда мы теряем московские надбавки. О том, что там нет тех условий для жизни, развития, обучения, здоровья, которые предоставляет Москва, я также упоминать не буду. Я не могу даже переехать в находящийся через дорогу дом напротив, потому что он уже в Московской области — материальные выплаты сразу станут в два раза меньше. А цены те же. А в случае заболевания нам, как иногородним, на московские больницы рассчитывать уже не придется.
Я сама учу своих детей. Сама учу с ними уроки, учу музыке. Объясняю, как вести хозяйство. Мы постоянно ходим в музеи, на экскурсии, я вкладываю в детей столько, сколько не вкладывала в своего родного сына. В детдоме их вообще не развивали. Моя семья живет в Москве сто лет. У моих родителей медали за оборону Москвы, за участие в ВОВ. Моя мама разгружала поезда на лесозаготовках. Ее брат в 15 лет сбежал на фронт и вернулся только в 46-м из Японии. Отец всю жизнь отдал милиции. Я — ветеран труда. Мой сын — ветеран боевых действий.
Почему? Почему в нефтедобывающей стране мне не могут дать квартиру для приемной семьи из шести сирот?
Занятия в кружках — только за деньги. Самое маленькое — две тысячи. Риту взяли в школу классического танца. Через год — первое место на конкурсе в Болгарии. С ними просто надо заниматься. Но, чтобы заниматься, в месяц мы отдаем школе все ее детское пособие, 12 тысяч.
Когда я решила взять в семью последнюю девочку, у меня были большие надежды на ее вокальные данные. В шесть лет она прекрасно пела русские народные песни. Это вообще был задорный озорной ребенок с горящими глазами. В характеристике написано: девочка пришла в детский дом из дошкольного детского дома талантливым ребенком, принимала участие во многих мероприятиях, но была очень назойливой и вертлявой, требовала к себе постоянного внимания, в результате было решено не привлекать ее ни к какой творческой деятельности...
Сейчас, в четырнадцать лет, уровень эмоционального развития ребенка — на уровне дошкольника. Не обучена ничему. Столько времени вычеркнуто из жизни!
У всех неразвитая речь. От одной отказались четыре логопеда. Их вердикт: девочка говорить не будет. Зачатки аутизма. Сейчас ребенок играет на аккордеоне, поет в хоре, по сольфеджио «4» и «5», хорошо рисует — раньше даже раскрасить картинку не могла. Умеет фотографировать, видит ракурс. (Ну насчет Людкиных музыкальных способностей мама, пожалуй, приукрашивает, но то, что не говоривший до семи лет ребенок сейчас знает ноты и играет на пианино, — правда. А вот рисует она действительно здорово, это явно талант. — А.Б.)
Дополнительное образование помогло мне вылечить детей. Не было ни одной клетки в организме, которая у них не была больна. Они могли только лежать и есть. А сейчас это уже многое умеющие (когда захотят) девушки, продвинутые в техническом плане, берущие надо мной шефство по части компьютеров, телефонов и фотоаппаратов. Раньше город выдавал нам бесплатные сертификаты на посещение катка. (Сертификаты-то город давал, да вот только каткам было наплевать — часы для детей-сирот были типа «в понедельник в восемь утра». В остальное время — плати на общих основаниях. Это не Путин, не государство — обычная русская молодая баба в кассовом окошке не пустила один раз меня с детьми на пустой каток. — А.Б.) Потом город перестал их выдавать, но дети научились кататься на коньках. Велосипед, ролики, са
