(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

О неизвестном пилоте, чью могилу на католическом кладбище Бреста отобразил карандаш Владимира Губенко, знаем лишь то, что печальная надпись на памятнике датировалась 30-ми годами. Польская авиация тех лет ассоциировалась с именами военного летчика Францишка Жвирки и авиаконструктора Станислава Вигуры, которые на маленьком самолете облетели вокруг Европы, преодолев 5 тысяч километров. В другом полете Жвирка установил мировой рекорд высоты для легких аппаратов – 4004 метра. А 11 сентября 1932 года информационные агентства передали сообщение, повергшее страну в шок. В воскресное утро двухпилотный RWD, державший курс на воздушный праздник в Прагу, попал над словацкой границей в страшную бурю. С оторванным крылом самолет рухнул на землю.

Останки летчиков и машины были привезены в Варшаву. Характер похорон и оказанные почести соответствовали высшему государственному разряду. Улицы и площади столицы были залиты людским морем, процессию возглавляло духовенство и первые лица страны. Гроб Жвирки несли военные, Вигуры – инженеры. На месте катастрофы тем временем работала специальная комиссия. Спустя несколько месяцев среди полувековых словацких сосен поднялась красивая каплица, а в Варшаве имена Жвирки и Вигуры были увековечены в названии улицы.

Брестского летчика, который не был национальным героем, хоронили, понятно, скромнее, но гибель пилота в мирное время неизбежно находит романтический отклик. Памятник с пропеллером («смигло», как говорили при Польше) стал на два десятилетия достопримечательностью кладбища на ул. Девёнтэго Лютэго (нынешняя Пушкинская за переездом).

Однажды рассохшихся от времени клееных лопастей не стало. За кладбищем уже не смотрели: в конце 40-х – начале 50-х закрыли костелы, посадили ксендзов, основная масса поляков выехала в Польшу по линии репатриации. Поговаривают, что большую часть исчезнувших памятников и скульптур уничтожила развлекавшаяся молодежь, особенно доставалось изящно вылепленным мадоннам, которых было великое множество. Сыграло свою роль и открытие пункта приемки металлолома на ул. Володарского. Благо не дошли руки до могил танкистов-панцерняков (к слову, почти соседствующих на погосте с летчиком): кресты из элементов передаточного механизма танкетки и гусеничные оградки устояли перед временем и вандалами. Вандалы эти давно выросли и остепенились – кому под полтинник, кому и за шестьдесят, но содеянное с ними навсегда…

Надо сказать, до войны польское кладбище занимало заметно большую территорию – усекли его из практических соображений немцы. С юга отрезали метров тридцать под расширение вагоноремонтного депо, а ряды могил у восточного забора перестали существовать ради подъездного пути – так устроили 1-й Минский переулок в его сегодняшнем виде (при Польше была короткая, до первого перекрестка, неширокая дорожка вдоль левой оконечности кладбища, носившая название «ул. Смутна» – Грустная).

Депо возвели еще в XIX веке, когда прокладывали киевскую ветку железной дороги, в 1941 году немцы его расстроили, возвели ангары, в которых вагоны можно было ремонтировать под крышей, и дополнительные мастерские. Привезли подразделения железнодорожных рабочих в темно-синей форме.

Ворота депо выходили на дом Косенюков. Тамаре Александровне Акуловой (в 1941-м ей, Томе Косенюк, едва исполнилось пятнадцать) запомнился статный немец с золотыми галунами, которого читавшие Мопассана киевские барышни называли «Мужчина бэль-ами» (от французского «Bel Ami» – «Милый друг»). Скибэ, так звучала фамилия немца, любил покрасоваться у ворот в артистической позе, девчонки на него заглядывались. Однажды при выдаче пайков он приказал наделить «вон ту темненькую» – Тамаре потом со смехом сообщили, что это Скибэ похлопотал…

Железнодорожных строителей мобилизовали по всей Европе, было много сербов, поляков. Это называлось «бау-цуг» – строительный поезд. Рабочие были не прочь приударить за девушками, и за одного из них, 29-летнего Бронека Печака, на излете оккупации вышла замуж 19-летняя подруга Тамары Ирена Казимерчак. Обвенчались в костеле и в том же 1944 году, не дожидаясь прихода освободителей, уехали в Польшу.

За неделю-две до сноса могил населению довели срок, в который следовало произвести перезахоронение. Весть разлетелась по городу, и люди, конечно, взялись за лопаты. Среди многих перезахороненных – прах брата упомянутой Ирены Казимерчак Стэфана.

Брестчанка Регина Владимировна Корвина, 1929 года рождения, при жизни поведала мне следующее: «Летом перед войной от воспаления легких умер мой дед. Его похоронили на польском кладбище, а в начале оккупации перенесли останки в другое место. Часть кладбища тогда отдали под железнодорожные мастерские, которые стоят и теперь. Что-то мешало немцам строить по костям – вывесили объявление, предлагая родственникам произвести перезахоронение до начала строительства. Правда, места отвели мало, приходилось ставить гроб на гроб или «подселять» в просторные склепы. Могилы, на которые родственники не нашлись, немцы вскрыли сами, погрузили гробы и кости на машины и увезли в неизвестном направлении».

По другим свидетельствам, ничего немцы не раскапывали, а просто сбросили бесхозные памятники, и часть могил остались лежать под дорогой.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

Тридцать первая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

*********************************************************************

Если в тебя вдруг попадет вылетевший из костра уголек, в тот день обязательно встретишь медведя. Примета – вернее не бывает. Лиственничные и стланиковые дрова горят с таким треском, что сядешь поближе к костру, искры в минуту прожгут на одежде десять дырок. Но сколько брожу по распадкам и сопкам – ни одного медведя встретить не получается. А мне нужен не просто медведь, а самый крупный из них. Очень даже может быть, живущий на Аляске гризли не самый крупный в мире. Просто американцы изучили своих медведей лучше, чем мы. Ведь рассказывали же мне и в Гижиге, и Рассохе, и Кепервееме о медведе, между ушами которого может усесться взрослый мужик. Более того, мне показывали кость с хорошую дубину, заверяя, что она из одного вот таких медведей. Конечно, она могла быть от мамонта или носорога, но если и вправду медвежья, тогда американский гризли не дотянется нашего топтыгину до плеча. Я уже встречал здесь снежных баранов, диких оленей, лосей, росомах, рысь и даже кабаргу, а вот медведя не получается. Но может в этом я сам и виноват, потому что разыскиваю медведя с карабином в руках.

Незадолго до моего появления в этих краях на Коку напал медведь и гонял по распадку часа два. Наверно молодому зверю стало скучно, и он решил поиграть с пастухом. Медведь не пытался укусить Коку или хотя бы повалить на землю, а просто бегал сзади на трех лапах, размахивая четвертой в полуметре от Коки. Тот кричал, отмахивался футляром от бинокля, а мишка не отставал. Когда, наконец, зверь угомонился и ушел в стланики, от футляра у Коки осталась меньшая его половина.

После такого понятно, почему пастухи не разрешают мне ходить одному без оружия, а когда ты с карабином – даже кедровки облетают стороной.

Дед Хэччо посоветовал мне, чтобы не расстраивать оленеводов, отправиться на поиски медведя с карабином, затем спрятать его в кустах и искать налегке. Кроме того, подсказал, отправляться на поиски затемно. Медведь «любит» попадаться на глаза рано утром или поздно вечером и как раз в том месте, где ты его не ждешь.

«Он все равно что шаман, – наставлял дед Хэччо, избегая произносить слово "медведь", – может, совсем рядом стоять, весь на виду, а ты его все равно не заметишь»…

Ту ночь я провел с пастухами возле оленьего стада. Было довольно свежо, олени спали, а мы сидели у костра и спорили, такой ли уж большой вред наносят вездеходы тундре? И похожие на шрамы следы от гусениц и колдобины – все, конечно, так, но почему ранней весной все олени пасутся как раз на этих следах. На взрыхленной почве лучше растет пушица-черноголовка, а для оленя это любимое лакомство. Может, вообще, скоро придется таскать по тундре специальные рыхлители.

Я налил из чайника полкружки чая, и только хотел поднести ко рту, как одно из горящих в костре поленьев щелкнуло до того сильно, что лежащая неподалеку оленегонка Пурга подняла голову, и насторожила уши. В то же мгновенье ко мне в кружку плюхнулся кусок угля с хорошего жука-усача величиной. Уголь зашипел, я от неожиданности вздрогнул. Прокопий коротко глянул на меня и спокойно, словно продолжая разговор о следах в тундре, сказал:

– ЕГО сегодня встретишь. Не вздумай без карабина шарахаться.

Я кивком поблагодарил пастуха за заботу, но как только обозначалась полоска утренней зари, сунул карабин в кусты и отправился к Кэлыкчану налегке. Чуть выше нашего стойбища есть распадок Кэлыкчан, в которой и растет золотой корень, о котором писал мне охотовед. Пастухи рассказывали мне, бывает такая собака, которая бегает по тундре и специально разыскивает этот корень. Потом живет больше двадцати лет, гоняет оленей все дежурство и не устает. Обычно же любая оленегонка в восемь лет больше двух-трех часов работать не может, а в двенадцать погибает от старости.

Может и он раскапывает корень, поэтому не стареет, а растет и растет. К тому же этим корнем ОН подкармливает свою медведицу. Медведи, хотя и не ходят вместе, все равно сохраняют верность друг другу, как муж и жена. Если она всего лишь обнюхается с другим медведем, этот, который ее муж, медведицу убьет, но против обыкновения не закопает, а просто вырвет ей грудь и все остальное. Затем все так бросит. Сам же из этих мест уйдет навсегда, и никогда больше подруги заводить не будет. Такой медведь обычно очень злой и запросто может напасть на человека.

Перед тем, как отправиться к Кэлыкчану, я немного прикорнул у костра, поэтому огибал стадо не совсем проснувшийся. Когда привыкнешь ходить по тундре, не споткнешься даже с закрытыми глазами, зато на ровной дороге запутаешься в собственных ногах.

Не успел отойти от костра и двух сотен шагов, как увидел медведей. Они пересекали стадо чуть впереди меня. Я хорошо слышал шуршание мха под их лапами и долетающий от зверей резкий запах псины. Первым шел медведь величиной со среднего оленя, может быть даже ниже его. Шерсть на нем была темная, гладкая. Лишь у шеи посветлее и немного взлохмачена. Двигался он неторопливо, опустив голова к земле и чуть прикрыв глаза. Словно, как и я, дремал на ходу. Лишь варежки ушей все время поворачивались то в одну, то в другую сторону.

Едва ли не вплотную к этому медведю держались два куда более крупных зверя. Шли они на задних лапах, и мне вдруг спросонья показалось, что это пастухи гонят обидевшего Коку молодого медведя. Но через мгновенье все же сообразил, что передо мною самые настоящие медведи, к тому же очень злые. У ближнего ко мне медведя морда и плечо в крови, у дальнего поранен бок. Пасти зверей открыты и запенены.

Держались на задних лапах медведи довольно устойчиво. Передними же все время пытались достать друг дружку.

Наверно свои отношения они начали выяснять давно, крепко устали и чаще хватали когтями воздух, чем шкуру соперника. А может, они просто копили силы для очередной схватки, лапами же махали на всякий случай.

Четвертый медведь держался далеко от этой троицы, и, казалось, она его совсем не интересует. Те медведи сами по себе, он сам по себе. Он-то и был настоящим великаном. Любая из его лап не уступала в толщине среднему оленю, а туловище было огромней самой огромной бочки. Был он косматый, горбатый и в то же время какой-то необыкновенно мирный. Равнодушно так оглядел стоящих на пути оленей, затем перевел взгляд на сидящих у костра пастухов и, наконец, увидел меня.

Медведи двигались по дуге, я оказался как раз на пути великана, но это его ничуть не обеспокоило. Задержал на мне взгляд, моргнул и, отвернувшись, снова принялся рассматривать оленей. Я успел заметить, что глаза у него слезятся, и по щекам пролегли темные дорожки. И еще – на носу зверя между больших черных ноздрей приклеилось несколько пушинок. Наверно по пути он сунул нос в оставленное куропаткой гнездо или понюхал кустик пушицы.

С того мгновенья, когда увидел медведей, и до того, когда они скрылись в полоске прирусловой тайги, минуло немало времени, но я не успел ни пригнуться, ни даже пошевелиться. Стоял, смотрел и все. Словно это было не наяву, а во сне или еще как.

Странно вели себя и олени. Обычно даже слабый запах медведя вызывает у них страшную панику. Я помню, когда услышав шум убегающего от медведя оленьего стада, принял его за катящийся по тундре поезд. От поднятого оленьими копытами грохота качалась земля. А здесь расступились, лишь бы освободить медведям дорогу, и спокойно смотрят. Один корб даже набычился, выставив на зверей огромные, похожие на ольховниковый куст рога.

Я какое-то время приходил в себя, бессмысленно глядя на кусты, за которыми скрылись медведи, затем бросился к костру. Бежал и восторгался тем, как сейчас удивлю пастухов, сообщив, что только что мимо их прошла целая толпа медведей, а они не заметили! К тому же, в этой толпе был и самый большой медведь!

Но к моему известию пастухи отнеслись более чем спокойно. Оказывается, они уже давно наблюдают за этими медведями. Сейчас у этих медведей гон, два сражаются за медведицу, а третий – совсем старик – ходит сзади и ни во что не вмешивается. Если и есть чему удивляться, так это тому, что медведица загуляла так поздно. Обычно все это происходит у медведей еще в первой половине лета. А эта, наверно, совсем молодая, «еще почти ребенок», только теперь в охоту и вошла.

Старый медведь уже не может участвовать в свадебных драках и ходит просто так – по привычке. Есть и среди людей похожие на этого увальня – никакого дела ему нет, и никто не приглашает, но обязательно заявится, как бы без него «не освятили воду».

Но это не самый большой медведь. Самого большого убили с вертолета, когда Кока еще служил в армии. Этот медведь любил пастись возле Упчанской сопки. Как раз там работала экспедиция, и все лето туда летал вертолет. Однажды утром от Упчана донеслись выстрелы, потом пошел снег. А все хорошо знают, если убьешь медведя, и пусть будет хоть самый жаркий день – обязательно выпадет снег…