Ссылка на I часть: http://pikabu.ru/story/_108_let_potikhonku_budu_tut_vyikladyivat_ee_vospominaniya_a_ey_est_chto_vspomnit_2992817

Близость Брод давала волю расторопным еврейкам, которые какими-то путями привозили оттуда всякие редкие лакомства, фрукты и овощи. Наша торговка – Малка ходила в парике и носила несколько юбок, между которыми были подвешены всякие «дефициты».
Евреи ходили в ермолках, лапсердаках, носили бороды и длинные пейсы и истово плевались, проходя мимо церкви. Все так к этому привыкли, что никто не обращал внимания, и я весело играла и с детьми русского Василя и с еврейскими детишками.
В Радзивиллове была только прогимназия и в ней моя сестра Фаина, которая к тому времени окончила институт, преподавала немецкий язык.
Друзей было много, т.к. стоял там еще один полк да пограничная команда для подготовки службы солдат на границе. Жизнь текла мирно и весело до 1914 года, т.е. до первой мировой войны.
С момента ее объявления мы стали беженцами.
Оставили все нажитое и эвакуировались сперва в Киев летом 1914 г., а затем в Петроград.
Мне 7 лет. Живем в меблированной комнатушке втроем на Петроградской стороне, по ул. Звериненской 20 кв.10 у польки–хозяйки – зануды и жадины. Кухня, туалет, ванная – все общее. Окно выходило во двор – колодец серый и всегда мокрый. Это после волынского приволья, где сразу за огородом начинались овсы и рожь.
В Радзивиллове было больше евреев, чем украинцев и русских. Но там я научилась всем украинским песням и до сих пор ношу их в сердце: «Там за гаем, гаем», «Марусенько сердце», «Ой да не ходи Грицко, тай на вечерницю», «Там за гаем тай жници жнуть», «Ноченька, Господи, мисячка, зоренька», «Порадь мене, дивчинонько», «Шуме та стогне», «Калядки», «Дивлюсь я на небо», «Ой був тай нема», «Кину кудель на полицю», «Ой чия –же то хата з краю», «Ты, козаче ходи, мене вiрно люби», «Взяв бы я бандуру», «У вешневому садочку», «Козак уезжае, дивчинонько плаче», «Гоп, куме не журися, туда, сюда повернися».
Всех не перечесть.
Эти песни и были частью моей Родины. Я вообще не помню себя не поющей.
Когда у меня еще были молочные зубы, то в передних верхних резцах был просвет, через который хорошо можно было свистеть, а уж позднее я научилась свистеть лихо по настоящему.
Помню, как в 6 лет я пела на детской елке модный тогда романс: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером белая чайка летит. Ей много простора, ей много свободы. Луч солнца у чайки крыло золотит. Но что это? – выстрел …
Нет чайки прелестной, она, трепеща умерла в камышах. Убил ее шуткой охотник безвестный, не глядя на жертву, он скрылся в кустах».
Далее эта чайка сравнивается с девушкой, сердце которой разбил милый и затем бросил ее. Я очень любила эту песню и уверена, что стала бы певицей, если бы родилась в наше время.
. .
Жизнь в Петрограде с осени 1914 года до лета 1917 года.
Знакомство с Мариинским театром, с цирком Чипизолли (знаменитый Дуров), Народный Дом, Эрмитаж и вся прелесть города Петра.
Очень увлеклась балетом, танцевать могла часами и даже по улицам с мамой ходила на пуантах или на цыпочках.
Шла перепись населения и мама подрабатывала перепиской. Пенсия была большая, но сестра не работала, а училась на высших курсах и еще бесплатно работала медсестрой, ухаживая за ранеными и больными. Я ее знала очень мало. Маме она причиняла много огорчений, и это меня от нее отталкивало.
Когда она полюбила нашего соседа, обрусевшего немца, да еще с сомнительной какой-то профессией, я его возненавидела. Уверяю всех, что ненависть ребенка сильнее, чем у взрослого. Во время войны рано во мне развились страстные патриотические чувства, поэтому я очень хорошо учила французский, и насильно втискивала в память ненавистные мне немецкие слова.
Как сирота офицера, училась я бесплатно в Ксениинском Институте благородных девиц, где познала главным образом строгую самодисциплину, танцы, французский язык и русский.
Училась хорошо, не зубрила, но шалунья была большая и выдумщица на всякие трюки способная. Поэтому при двенадцати бальной системе, желанную для мамы высшую оценку «12» за поведение имела редко. Зато блистала на всех праздниках и представлениях. За это и шалости мне прощались!
Помню февральскую, буржуазную революцию 1917 г. Окна нашего дортуара выходили на улицу, которая простреливалась, и мы все спали на полу, а разбитые окна затыкались подушками. Было очень весело, необычно, и классная дама забывала проверять – чистые ли у нас уши!
А маме приходилось все хуже, деньги совсем упали в цене, она видно голодала, т.к. к лету 17-го ей стало совсем плохо.
Сестра решила выйти замуж за своего немца – Яшку, и мама решила летом поехать к своему единственному двоюродному брату в г. Ливны, Орловской губернии. Оставив все, что удалось спасти при бегстве от войны, мы поехали.
Вот там-то я и узнала настоящий русский город с его многочисленными церквушками, с притоком реки Оки – Сосной, с окрестными чудесными полями, лугами, плесами, с русской природой.
Дядя Коля работал податным инспектором. Я очень подружилась с его дочерью Таней Добрыниной.
Хороши были и его сыновья. Олег лет 16 и Сергей лет 19-ти.
Жил он в доме Колпенского, сад у них был чудный, и всего летом 17-го года (кроме сахара) еще было вдоволь.
Это было чудное лето.
Был большой детский парк с гигантскими качелями, летним театром и удивительным сторожем Христофором, которого все уважали, слушались и называли Колумбом, хотя я тогда не знала, кто такой Колумб.
Удивительно то, что не было совершенно хулиганства, и нас спокойно без взрослых отпускали туда гулять надолго. Чистоту в парке заставлял нас поддерживать Колумб; он был прирожденным педагогом этот малограмотный человек. До старости пронесла его память.
В Ливнах же я видела старинный русский обычай - купание в проруби на реке Сосне 19-го (6-го по старому стилю) в день Христианского праздника Крещения.
Священник служил молебен, святил воду в проруби, и самые отчаянные мужики купались. Они быстро вылезали, на них одевали тулупы и шубы и вели отогреться. Говорили сторожилы, что никто от этой процедуры, вроде бы, не болел!
В Ливных с осени я училась в гимназии, а потом мы с мамой переехали в Полтаву, куда перевели часть учениц из моего Ксениинского Петроградского института.
Ни в Ливны, ни в Полтаву еще почти не дошло грозное дыхание революции.
Не знали мы, что не вернемся больше в Петроград, откуда доходили смутные и противоречивые слухи.
Мы с мамой очень бедствовали, т.к. деньги совсем упали в цене, и на пенсию существовать стало немыслимо.
Хорошо еще, что в Полтавском институте я опять училась на полном иждивении бесплатно.
Мама перебивалась частными уроками у богатых горожан. Скоро в Полтаву явились немцы с украинскими националистами и гайдамаками. И немцы начали вывозить хлеб и грабить все продукты. На фонарных столбах висели все, кто стоял за Советы. Страшное и голодное настало время. Какое-то время прорвались красные части, люди вздохнули немного, но ненадолго. Опять им пришлось отступить!