У меня с болью особые отношения, знаете, такое не замечается специально. Просто вдруг однажды, лет в десять или одиннадцать, славным летним днём, когда повсюду жужжат пчёлы, верно нудят что-то на своём о пыльце или о мёде, или ругают трутней — неважно. Важно, что день летний, значит каникулы, и мама смело отпустила меня погостить у подружки в саду. И как все дети, большую часть времени мы играли или охотились на спелую клубнику в огороде. Это городским кажется, что только стоит в сад выйти, ягоды сами начнут прыгать тебе в рот, а на деле придётся сидеть на корточках, чувствуя, как ноги постепенно немеют от недостаточного кровообращения, но чашка всё никак не хочет наполняться клубникой, а под листьями сплошная зеленобокая уродина. И когда встанешь, наконец, отряхнёшься, как бывалый дальнобойщик, попинаешь ногой грядку, почувствуешь лёгкое покалывание, ползущее вверх от ступни.
Постойте! Это не то покалывание вовсе, это цепкие лапки уховёртки дерут кожу. Уховёртки ужасно тяжёлые, а стряхнуть их так же сложно, как клещей, но главное не паниковать, не раздавить насекомое, испачкав ладонь коричневой гадостью, а лёгким щелчком отправить пассажира обратно в траву.
Но все радости детской жизни омрачала необходимость работать. Нет, никто не заставлял двух сопливых девчонок пахать на огороде не разгибая спины от рассвета и до заката, нам доставалась в основном всякая мелочёвка: полив, кормление глупых куриц, уборка кроличьих клеток и обязательные сеансы поглаживания их обитателей. Дважды в день.
А иногда ещё приходилось быть на побегушках у пожилых хозяев дачи. И я никогда не отлынивала, всё же клубнику нужно отрабатывать.
Не сказать, что работа особенно утомляла, физически не было ничего сложного, но духом в это время я вовсе не стояла между грядками или на пасеке, мысли мои были где-то в далёкой, ещё неизведанной и никем не открытой стране. Ну откуда мне в десять или одиннадцать лет было знать, что всё-то до меня меня уже открыли, что для первопроходцев оставили только морское дно и космос?! Тогда я стояла окрылённая, глядела куда-то сквозь яро орудующих лопатами старичков, растаскивающих свеженький навоз.
Машина, полная натуральных удобрений, только отъехала, и моя задача была лишь в том, чтобы прийти к куче с тачкой, подождать, пока её наполнят, и подвезти всё добро к клубничным грядкам. А дальше несколько минут ожидания. Только знай, наклоняй тачку время от времени всё ниже, да так пока её край не войдет в землю на сантиметр.
Стою я, грежу наяву, заодно размышляя: о чём же так много жужжат пчёлы. А тачка всё ниже, ниже, ниже. И вот вовсе теперь не я её держу, а она меня. Облокотившись сверху, я любуюсь трудолюбивыми пожилыми людьми, думаю, буду ли я к их годам такой же морщинистой и бойкой.
Взмах рукой, мол, давай, укатывай отсюда. Я меняю позу, берусь за ручки тачки и начинаю приводить её в нормальное положение. Только вот понимаю, что чего-то она тащит за собой мою ногу чуток. Наверно, сланцу зажевало, беспечно решаю я, и рывком, чтобы уж точно оторвать, что там застряло, вытаскиваю край тачки прямо из своего собственного большого пальца.
Чувствую, как сланцу наполняет теплая жижа, а в голове только одна мысль про столбняк, тогда я была уверена, что любая проткнувшая тебя железяка непременно заражена этим самым опасным столбняком, и, вероятно, тебя ждёт долгая и мучительная смерть или ампутация.
Растерянно я опускаю глаза и натыкаюсь на сплошное месиво, мне кажется, что если я чуть двину ногой, половинка большого пальца, та которая с ногтем, просто отвалится, покатиться и затеряется где-то среди неспелых ягод.
И никто вокруг не понимает, чего это я встала, как вкопанная.
Но поразил меня вовсе не вид собственной обезображенной конечности, а совершенное отсутствие боли, ощущения были схожи с чувством цепких лапок, тысячи маленьких цепких лапок, топчущихся на одном и том же месте. На пальце моей ноги.
Я девочка взрослая, самостоятельная, не зря мама разрешила мне поехать в гости к подруге. Наверняка, если я вернусь не целиком, не видать мне больше этих сладких вылазок.
Потому я молчу. Помогает и то, что мне не больно. Только страшно: угроза столбняка никуда не делась.
Нагибаюсь, срываю тут же подорожник — он же лечебный, от самых страшных болячек спасает и от бородавок. Или от бородавок жёлтый чистотел? Не суть. Листиком стираю кровь, размазывая её вместо этого повсюду. И чую, палец-то целый! Вот я в ноготь прямо себе тыкаю, создаётся лёгкое давление, и оно говорит о том, что сигнал от пальца поступает мне в мозг. Пробую подвинуть. Точно цел! Только противно щиплется. А ещё рваные края мерзко топорщатся в разные стороны. И что-то внутри шевелится, хлюпает.
Меня уже окружили вытянутые лица.
Вероятно, они ждали, что я заплачу или вроде того. Но в тот момент, глядя снизу вверх на растерянных взрослых, ловя на себе их напуганные взгляды, я поняла, что пчёлы на самом деле жужжат просто так, потому что могут и потому что это их единственный способ вербального общения.
Мой палец разорвало тысячей тысяч уховёрток. Их составленные из члеников ножки, вооружённые мелкими острыми коготками прокалывали мою порванную кожу и тянули её вверх снова и снова. Я была уже согласна и на ампутацию, и на столбняк, лишь бы цепкие лапки успокоились и перестали терзать ранку.
Но мама ни за что не отпустит меня больше никуда, ни на дно морское, ни в космос, если я сейчас разревусь. Так что стиснув зубы, смахнув выступившие было слёзы, я резко встала и, набрав в грудь побольше воздуха, чтобы голос и не думал дрогнуть, ведь в сказанное неуверенно никто не поверит, отрапортовала:
— Нисколько и не больно!
