Минуты с неимоверным трудом превращались в часы, те – в дни, которые тянулись, как ответы из тупого студента. Душа болела, зато тело постепенно свыкалось с условиями существования. Клопы стали почти родными. Вечная дымовая завеса казалась естественной, свалявшиеся матрасы – почти годными для нормального сна. Иногда случались мелкие неприятности. При скверном развитии событий они могли перерасти в большие, приходилось каждую минуту быть на взводе – чтоб оказаться готовым, когда понадобится. Особенно тщательно требовалось «следить за базаром», ведь язык без костей, а привычка – вторая натура. В один из дней Михаил вместе с другими мужиками после обеда относил пустые миски к «кормушке», за которой два зэка-баландёра (из оставшихся мотать срок в родном СИЗО) в сопровождении конвойных собирали посуду на тележку. Тощий Ахилл Константинович сдал свою партию, которую послушно убрал за блатными, и, оборачиваясь, задел локтем Михаила. Тычок пришелся под дых, миски едва не посыпались на пол.

– Ёж свою каракатицу по самую барракуду, – витиевато ругнулся Михаил, – смотри, куда прёшь.

Хилый поднял моргающие глаза:

– Не понял. Это как?

– Никак. В «Мире животных» смотрел?

– Я не настолько древний.

– Но о чём речь, значит, знаешь. Вот я о том же – о птичках.

– И всё-таки, – не унимался Хилый, которого можно было переломить двумя пальцами. Будто специально нарывался. Дико боялся, но упрямо лез на рожон. – Если сказал про животных, играющих в Камасутру, то имел в виду…

Чем ему досадил Михаил? Тем, что не попросил пересказать историю, которой тот глупо гордился?

– Имел в виду животных из телепередачи, и ничего более. Затем я попросил тебя быть осторожнее на поворотах, в следующий раз твой нос может разбить мне кулак, мне не жалко, но не люблю я этого, особенно когда после мне по ноге ребрами пинают. Достаточно обосновал?

Оставлять наезды без ответа нельзя, иначе они начнут повторяться с завидной регулярностью.

Хилого, как и прочих свидетелей стычки, сказанное устроило. Спектакля не получилось, лица вокруг поскучнели и отвернулись. Хилый сгинул за чужими спинами.

Через час сломался кипятильник. Агрегат еще советского выпуска замкнуло, и часть, где нагревательный элемент сходится с проводами, расплавилась.

– Блин, – выругался Михаил с несколько иным окончанием.

Ближайший сосед напрягся:

– Я не ослышался?

– Я не тебе.

– А кому? – Как прежде Хилый, этот тоже как клещ вцепился в оплошность сокамерника. – Рядом больше никого нет.

На этот раз противник был не хилым во всех смыслах. Если дойдет до рукоприкладства…

Не дойдет. Драка запрещена сложившимися внутри отношениями, иначе все давно бы передрались, а во главе вместо воровской масти сидел какой-нибудь кунфуист из молодых «быков». Спаррингам не давали даже начаться, настроившихся драться растаскивали по углам, а их дело разбирали блатные: кто что сказал, кто и почему полез в драку первым. Затем «смотрящий» объявлял решение. Как и в чью пользу будет решено, предугадать невозможно, криминалитет играл словами, как наперсточник шариком. Вердикт выносился всегда в пользу тех, кто его выносил, и никак иначе.

Пришлось выкручиваться. Голова работала, как утюг, включенный на профессиональные триста восемьдесят вместо любительских двухсот двадцати, под черепушкой искрило и дымило.

– Успокойся, это я себе, – бросил Михаил.

– То есть, это ты о себе?

К намечавшемуся зрелищу моментально повернулось несколько лиц.

– Не о себе, а себе, воспитываю и угрожаю, чтоб не ляпнуть чего-нибудь, за что отвечать придется. А так хочется ляпнуть, когда тут такое.

Окружающим был продемонстрирован сгоревший кипятильник.

Противник еще некоторое время таращился, на скулах играли желваки, но красивого довода, чтоб добить и размазать по стенке, не нашлось.

Можно сказать, повезло: другой мог «развести по понятиям», перейти на жаргон, который Михаил еще не понимал до конца, и завернуть так, что мало не покажется. Но стычка рассосалась сама собой – кипяток для зэков оказался важнее. Множество глаз уставилось на оплавившийся инструмент.

Хроник уже рассказывал: если понадобится, новый кипятильник кому-то из сокамерников, к кому часто ходят, придется просить у родственников – в письме или на свидании. Выходило, что пока с воли не передадут замену, камера останется без кипятка. Не совсем, только между приемами пищи. А как же святое – чифир?!

– Водяной! – в тот же миг позвал «смотрящий». – Завари кружечку.

Он сидел за столом на другом краю камеры. От места у розетки отделяли несколько метров и стена из нескольких человек, «смотрящий» не мог видеть проблему, но словно почувствовал. Наверное, за то и выбрали, что интуиция интуичит.

– Не пашет. – Михаил помахал поднятым над головой свесившим нос недоразумением.

«Смотрящий» пожал плечами:

– Твои проблемы.

Неизвестно, что выразило лицо Михаила, но рядом волшебно возник Хроник:

– Всё нормально, сейчас всё будет. Я покажу, как сделать новый. – Он снизил голос: – Есть «мойка»?

Михаил вскрыл одну из оставшихся одноразовых бритв. К добытой оттуда стальной пластинке, напоминавшей половинку обычного лезвия, семейник прикрутил провода от кипятильника. Получившаяся конструкция дышала на ладан, в местах соединения, которые по уму следовало припаять, должно было опасно нагреваться… но в нагреве и дело! Опущенная в воду, корявая фиговина работала на отлично. Вскипало быстрее, чем от фабричного агрегата. Кипяток вернулся к народу, все были счастливы.

На следующий день Михаил опять не сдержался. После прожарки матрасов (так в тюрьме осуществлялась борьба с клопами) толпа сидельцев бросилась растаскивать свалявшиеся ватные рулоны по шконкам, и Михаила случайно толкнули. Толчок объемным свертком пришелся в спину, ноша едва не улетела к туалету – удержаться на ногах вместе с матрасом помог кто-то из стоявших рядом.

– Твою ж маму, – вырвалось без участия мозга, который застыл при мысли, что могло произойти.

Упавшее в туалет поднимать нельзя категорически, желательно вообще ничего не поднимать, если знакомство с жизнью низшей масти в планы не входит.

– Что-что? – обернулся парень, оказавшийся ближе всех. Возможно, толкнул именно он. – Повтори, не расслышал.

Внутри похолодело.

– Люблю, говорю, твою маму даже заочно, ведь такого красавца вырастила. Восхищаюсь. А ты услышал что-то другое? Что именно? Потому что ничего другого я не говорил и не добавлял, ребята подтвердят.

Михаил обвел рукой опешивших соседей.

Хохот очевидцев расставил точки в ситуации.

Не появись в нужный момент смекалка, могло кончиться по-иному.

Переживания прервало событие, жутко ценившееся в тюремной среде. После желанного скрежета, с жадным вниманием «а вдруг меня?» привлекшего все взгляды, открылась дверная «кормушка», голос конвоира выкрикнул фамилию Михаила:

– На выход! Свиданка.

Лязг, стенка, наручники, несколько промежуточных решеток. Ерунда перед тем, что предстоит, другие за это полжизни отдадут. Свидание!

Радость оказалась преждевременной. В помещении для свиданий Михаил потускнел: не долгожданное лицо жены искало его через стекло, а хитрая физиономия ее братца Бориса.

Коридорчик с сиденьями разделяла прозрачная стена, глухая и ничем не пробиваемая, от голоса до пуль. В углу сидел наблюдатель. Для переговоров предназначались древние телефонные аппараты, по которым еще осужденные большевики с родственниками разговаривали. Михаил, присев в ряду таких же свиданцев, взял громоздкую трубку со своей стороны, шурин вольготно расположился напротив.

– Привет, что ли, чудо наше многострадальное, – первым начал Борис. – Как сидится?

– Да так. По-всякому.

– Жить можно?

– Жить везде можно. Человек такая тварь, что везде выживает.

Шурин состроил кривоватый прищур, губы словно выплюнули:

– Говорят, между жить и выживать разница как между освежить и освежевать. А насчет твари я с тобой, родственничек, соглашусь. Человек иногда еще не такая тварь.

Уколол так уколол. Туше. Михаил опустил глаза. Все верно. Тварь. Как еще назвать? Пьяница и неудачник, больная мозоль для состоявшегося успешного Бориса. Теперь еще навесили убийство и вероятное изнасилование. В глазах пришедшего Михаил не просто упал, а проехался носом по асфальту и превратился в величину отрицательную. Понятно, какими словами величают его сейчас те, кто снаружи.

– Как Наташа? – спросил он.

– Держится.

– А дети?

– Ничего не знают. Они еще на отдыхе, я продлил тур. Нечего им видеть, что дома творится.

– Спасибо.

Кроме «спасибо» он, позор семьи, ничего предложить не мог. Но скоро все изменится. В какую-либо сторону.

– Почему Наташа не пришла?

– Она хотела. – Борис прокашлялся, отскочивший взгляд вернулся к поникшему затворнику. – Дело считается серьезным, свидания не давали. Мне удалось лишь потому, что связи подключил.

– Я не виноват, – выдал Михаил вне темы.

Это главное. Пусть знает. Пусть передаст Наташе, если она засомневается.

– Посмотрим. – Борис поднес к глазам перстень-печатку, влажно дунул на него, затем протер золото о брючину.

– Не веришь?

– Неважно, во что верю я, на дело это не влияет.

Справа и слева царило оживление, лились слезы, слышались выкрики любви и боли. На присматривающего охранника разговаривающие обращали внимания меньше, чем на мебель. Люди, которые давно не видели друг друга, спешили насмотреться и наговориться. Так было у всей цепочки зэков и родни, кроме пары Михаила и шурина.

Вполголоса Борис выдал скороговоркой:

– Хоть ты и паршивец, каких поискать, но дело решается. Наташка попросила. Я всех на уши поставил. Проблемка одна: нужно много денег. Тогда, как обещают, вопрос будет снят.

Михаил почувствовал, как щеки стали гипсовыми, а сердце – пустым..

Деньги. У него не было денег. И, давно понятно, никогда не будет – того, что на языке шурина называется «деньги». Не некий материальный эквивалент, а нечто бесконечно огромное, хранящееся в банках или сравнимое со стоимостью предприятий типа того, в котором он, Михаил, работает.

– Может, квартиру… – Другого решения не виделось, да и это не было решением. Но как вариант…

Бледность соседей-заключенных показалась румянцем на фоне оледеневшего взора напротив. Если Борис так же смотрел на конкурентов, понятно, почему конкурентов почти не осталось.

И того, что вышедший на скользкую дорожку разговор могут подслушать, шурина не волновало. Нисколько. Всего-то одна из проблемок, которые он привык решать пачками.

– Про квартиру забудь, это не твой капитал, а крыша над головой для жены и детей. О них подумал? И раньше ты мне не нравился, сейчас – просто омерзителен.

Борис вознамерился положить трубку и встать.

– Подожди! – взмолился Михаил. – Неужели ничего нельзя сделать? Занять, например? Кредит взять? Выйду – отдам!

– Как? – криво усмехнулся собеседник. – Снова полезешь к богатеньким дурам?

– Говорю же, я не лез! И не убивал! Я вообще не причем…

– На суде эту сказочку пропоешь, там люди добренькие, может, и поверят, а я тебя давно знаю. Не загреми ты сюда собственной дуростью, не сегодня-завтра я бы тебя самолично упек.

– Пожалуйста, Борис, помоги! Будь человеком.

– А ты выйдешь – и опять?.. – Борис выразительно щелкнул по шее.

Михаил отвел взгляд. Как убедить, что он изменился? Что лучше руку даст отрезать, чем вновь возьмется за старое…

– Я больше не буду пить, – серьезно проговорил он. – Никогда.

– Думаешь, не понимаю? Хватаешься за соломинку, лишь бы вытащили из навозной кучи, в которую сам себя загнал.

– Нет. – Михаил мотнул головой. – Я говорю не «для». Я говорю, как буду жить теперь. В любом случае. Поможешь ты мне, или нет.

Взгляд Бориса смягчился и одновременно каким-то образом потяжелел:

– Не то, чтоб убедил, но сестренку и племянников жалко. Дам шанс. Сорвешься – пеняй на себя, о смерти молить будешь. Дети проклянут. О женщинах думать забудешь, потому как незачем станет.

– Спасибо! Я не подведу!

– Хорошо. Сделаю, что смогу.

Свидание закончилось.

3

Наталья крутила в пальцах обручальное кольцо мужа. В первый же день сфабрикованных приключений снятое кольцо ей передал брат. Что Миша скажет или сотворит, узнав, что все с ним произошедшее – ее рук дело? Что это она, доведенная до отчаяния, попросила Бориса помочь отучить его от спиртного, и что именно с ее одобрения брат все придумал и воплотил.

От кольца веяло неприятностями и запахами былого – как солнечно-приятными, так и тоскливо-тусклыми, жалкими, жуткими. Сидя в стареньком кресле, она глядела на развалившегося напротив брата. Борис нисколько не волновался. Он полагался на информацию, помноженную на интуицию, и, в отличие от Наташи, не был вовлечен эмоционально. Для него Михаил – бедовый родственничек, с чьим существованием необходимо мириться в силу упомянутых уз. Он бы и мирился, если б зятек не пил. Теперь занятого бизнесмена отвлекли на семейные разборки, мольба о помощи сработала, да так, что половина города на уши встала. То, что сделал братец не поддавалось осмыслению. Как потом благодарить? У него минута на вес золота, а ведь не бросил, делает все, что в человеческих силах, и даже больше. Повезло ей с братом. А с мужем, как думала, не повезло.

Время, когда она так думала, прошло. У нее замечательный муж. С другим она могла жить более богато, а счастливо – только с Мишей. Последние сомнения отпали. Никакие деньги мира не стоят одной ночи с любимым – испепеляющей, взрывной, выжимающей до последней капельки в самых непредставимых местах. А если впереди не ночь, а многие годы?

– Я договорился, все улажено. – Борис глядел с жестким весельем, он и с родными не выходил из роли начальника. – Скоро будешь праздновать победу.

– Сколько же ему пришлось пережить…

Взгляд Бориса превратился в зловещий прищур:

– А сколько пережили ты и дети? Время лечит, да? А я бы на твоем месте не забывал. И не прощал, несмотря на все, что он наговорил из-за решетки. Оттуда не такого наговорят, лишь бы с другой стороны оказаться. Все отдадут и всем святым поклянутся.

Никто не спорит, так бывает, но Наташа встала на защиту мужа:

– Он изменился.

– Горбатого могила исправит.

– С могилой он тоже твоей милостью познакомился.

– Шанс действительно есть. Но только шанс.

– И все-таки… уж очень ты с ним круто.

Жалобная нежность заволокла взор, затуманила мысли. Наташа отвернулась.

– Разве не твои слова: «На все согласна, лишь бы от этой заразы отвадить»? – У Бориса жалость давно атрофировалась. – Дело сделано. А то сначала «Придумай… помоги… не могу так больше…», а потом «Пожалей его, бедненького»?

Наташа вздохнула. Она помнила разговор – трудный и судьбоносный, что перевернул ее представления о настоящем и подарил шанс на будущее.

«Боря, – в очередной раз проплакавшись брату, сказала она тогда, – ты поможешь?»

(продолжение следует)