podzhogsaraev

Сегодня исполнилось бы 119 лет моему деду по материнской линии. Я уже много рассказал о своих предках по отцовской линии – и о прадеде-профессоре, и о деде, который был и белым офицером, и красным командиром, и сержантом-ополченцем, выведшим из окружения целый батальон 17-й дивизии народного ополчения, а к концу войны ставшем подполковником.

А вот про предков по матери до вчерашнего дня вообще не рассказывал, а это тоже множество интересных историй.

Мой дед по матери родился в Чите. Отец его оказался там потому что когда ехал на русско-японскую войну заболел и отстал от поезда. Да так отстал, что женился на забайкальской казачке и переверстался из кубанских казаков в забайкальские.

Незадолго до первой мировой он вернулся с семьёй в станицу Пашковскую под Екатеринодаром, но дед родился ещё в Забайкалье. В 1915 году прадед попал в турецкий плен под Сарыкамышем и вернулся домой только в 1922 году, после чего вскоре умер.

С бабушкой моей дед познакомился в Пашковской, где её отец, тоже бывший белый офицер, как и мой дед по отцу, в отличие от него, вышедший в офицеры из нижних чинов, был назначен красными заведовать военными хлебопекарнями.

К началу войны моему деду по материнской линии был уже 31 год. По тем временам это считалось весьма зрелым возрастом. В начале 30-х он работал главным редактором одной дербентской газеты, потом занимал хозяйственную должность в Нижнем Тагиле на строительстве Уралвагонзавода, потом стал начальником райфинотдела в Тихорецке, а когда началась война, его назначили замом начальника строительства Тихорецкого аэродрома.

До оккупации Тихорецка аэродром достроить не успели – достроили его уже немцы, перед самым приходом которых семью деда – двоих детей и беременную жену отправили в эвакуацию.

Колонна эвакуируемых ехала не полуторках из Тихорецка в Махачкалу. Несколько раз её бомбили, но никто из моих не погиб. После одной из бомбёжек бабушка обнаружила в пяти сантиметрах от своего живота – а она была на седьмом месяце - впившийся в землю сорокасантиметровый осколок.

Ночью колонна проехала через горящий Армавир, а днём под Моздоком её перехватили немецкие мотоциклисты. И тогда все мужики – в основном гражданские, взяли винтовки и автоматы и перебили всю мотоциклетную группу. Дед был ранен в руку и ногу, но продолжил путь вместе с колонной. Из Махачкалы через Каспий эвакуируемых переправили в Красноводск. Долго их судно стояло на рейде Красноводска – пристать к берегу ему по какой-то причине не разрешали. За это время несколько раз по нему успели отбомбиться немецкие самолёты. Палубу заливало брызгами от близких разрывов, но ни одна бомба в судно, к счастью, не попала.

В Казахстан и поселили на станции Бурное. Там деда снова назначили начальником райфинотдела, но он пошёл в военкомат и попросился на фронт.

Попал он туда в самом начале ноября 1942 года, когда защитники Сталинграда находились в тяжелейшем положении

Деда, который после августовского ранения всё ещё прихрамывал, на тот берег не пустили, а как опытного хозяйственника и назначили начальником склада, располагавшегося на восточном берегу Волги.

В те дни в Сталинграде немцы добивали остатки 62-й армии. Наши войска удерживали лишь три разрозненных участка. Одним из этих участков был так называемый остров Людникова. Его занимала 138-я стрелковая дивизия полковника Ивана Ильича Людникова. За время боёв состав дивизии сократился буквально до численности батальона, и даже штаб дивизии оказался на передовой и его офицеры участвовали в отражении немецких атак со своим личным оружием. Подкрепление Людникову перебрасывать было невозможно – в первых числах ноября пошёл осенний ледоход, делавший невозможным использование мелких лодок, а крупные суда легко расстреливала немецкая артиллерия. Самолёты У-2 сбрасывали Людникову мешки с сухарями и мешки с патронами. Треть всего этого падало к немцам, треть попадала в Волгу, а из той трети, что долетало до бойцов дивизии Людникова, половина патронов оказывались повреждёнными при ударе о мешка о землю. Единственное, что позволяло Людникову всё ещё держаться, была наша артиллерия, бившая с левого берега Волги. Когда немцы начинали атаку, радисты 138-й дивизии передавали по рации координаты наступающих немцев, и наши гаубицы перемалывали атакующую немецкую пехоту. Однако электричества в Сталинграде не было., и зарядить батарею рации было нечем – радисты включали рацию только в момент передачи и тут же её выключали, чтобы экономить заряд батареи. Но и при такой экономии 15 ноября заряду пришёл конец, из-за чего немцы в этот же день отжали у Людникова треть удерживаемого района. Потеряно было и здание аптеки, служившее крепким опорным пунктом для сократившегося до размеров роты 650-го стрелкового полка.

Соседи Людникова, отрезанные от него немцами, слышали звуки боя, и сообщили об этом на восточный берег, но оттуда в этот раз ничем помочь не смогли – не зная координат, артиллеристы боялись попасть по своим. Конечно, они дали залпы в глубину расположения немцев, но это противника не остановило. Наступившая темнота остановила бой, и было ясно, что 16 ноября немцы с Людниковым покончат.

О проблеме Людникова с батареей дед знал – несколько раз к нему на склад приходили за батареей, а потом возвращались с нею обратно в виду невозможности доставки. В последний раз поздним вечером 15 ноября за батареей пришёл пилот самолёта У-2, но в полночь он вернулся обратно – сесть на испещрённой воронками и заваленной обломками территории завода Баррикады оказалось негде, да и немцы простреливали участок Людникова пулемётным огнём уже насквозь.

И тогда дед, ничего никому не говоря, взял батарею, сварганил из какой-то дряни небольшой плотик и, гребя двумя сапёрными лопатами, поплыл на нём между льдин по замерзающей Волге. Доплыв туда, он поменял заряженную батарею на разряженную, а приплыв обратно, поставил разряженную на подзарядку, а потом положил её на место той, что взял ночью.

Утром немцы снова поднялись в атаку, но их радиоразведка тут же запеленговала возобновившую работу радиостанцию. Сделать ей немцы ничего не могли – радисты сидели в пещере на отвесном берегу Волги, но как только сигнал был перехвачен, командир 305-й немецкой пехотной дивизии полковник Бернхард Штайнмец тут же приказал прекратить атаку и вернуться на исходные позиции.

19 ноября началось контрнаступление советский войск под Сталинградом, а 21 декабря бойцы Людникова пошли в наступление и соединились с тем участком обороны 62-й армии, где находился штаб её командующего Василия Ивановича Чуйкова.

Читая рассказы из моей биографии, многие удивляются тому, что на в биографии одного и того же человека сосредоточено столько разнообразных событий. Но для моей семьи, точнее, для той её половины, которая идёт по линии отца, такие судьбы были практически у всех предков. По легенде род мой происходит от некоего придворного, служившего у царя Фёдора Иоанновича. В обязанность этого придворного входило удержание на верёвке зверя, на которого охотился царь. Однажды, стреляя в удерживаемого зверька, царь промахнулся, и заряд дроби достался моему пращуру. За это он и получил прозвище Шумак, означавшее в допетровские времена то же самое, чем ныне называется дуршлаг. Слово «дуршлаг» заимствовано из Германии, но в немецком Durchschlag означал тот инструмент, посредством которого в шумак превращается обычный ковшик. У нас этот инструмент называют пробойником. В современном немецком этим словом называют также и перфоратор.

Сыном основателя рода и первым носителем фамилии был Кондрат Шумаков. В Смутныя времена воевал он с поляками и во главе полуполка из пятисот человек освободил от польско-литовских войск окрестности Курска. В этих краях ему и было пожаловано поместье, получившее название Шумаково. Село под таким названием до сих пор стоит в 40 километрах от Курска. А рядом с деревней Брежнево, откуда происходят предки дороғоғо Леонида Ильича, есть ещё и хутор Шумаков.

Мой прадед, который, как и я, звался Сергей Шумаков, был профессором. Жизнь у него была спокойной и размеренной, но в 1918 году его признали нетрудовым элементом, не выдали продовольственных карточек, вследствие чего он и умер с голоду. Поэтому живым я его не застал. Зато застал деда, который в Гражданскую успел побывать и белым офицером, и красным командиром: когда в остатки Добровольческой армии перебирались из Новороссийска в Крым, дед лежал в госпитале и 27 марта 1920 года попал в плен к красным вместе со всем госпиталем. Однако его не расстреляли, а направили на новый фронт воевать с белополяками. К 1935 году он дослужился до комбрига, но в 1938 году, его, как «бывшего белобандита», вычистили из Красной Армии. Оставшись без службы, дед пошёл на биржу труда, и его определили на курсы водителей троллейбусов, по окончании которых он водил по Москве двухэтажный ЯТБ-3. Троллейбус его ходил от площади Свердлова (ныне Театральной) мимо Тверской заставы и посёлка Сокол до Коптева.

Когда началась война, дед пошёл простым красноармейцем в 17-ю дивизию народного ополчения, но к концу войны был уже подполковником – он всё время брал на себя командование за место выбывшего командира, потом его утверждали в должности, а затем повышали и в звании, чтобы никто не спрашивал «А чего это у вас сержант ротой командует?». Повоевал он даже с Японией и службу закончил в 1954 году в Порт-Артуре в момент его передачи китайцам.

Ещё более драматично складывалась в детстве судьба моего отца. Вскоре после ухода деда на фронт его вторая жена (первая была убита в гражданскую дезертирами-мародёрами), мать моего отца, вместе с моим отцом, которому было тогда три года, отправили в эвакуацию в Горький. Там моя бабушка поступила в МПВО Горьковского автозавода. 6 июня 1943 года, в день, когда отцу исполнялось пять лет, её убило немецкой бомбой.

Отца определили в детдом и, несмотря на то, что он знал свои отчество и фамилию, записали их от фонаря. Более того, этот детдом, оставшийся после одной из бомбёжек без здания, перевели в Куйбышев. Всё это не позволило деду найти отца сразу после войны. В том самом 1954 году, когда отец уже учился в Куйбышевском Суворовском училище, он подал рапорт на восстановление отчества и фамилии. Только после этого его настоящие данные попали в адресный стол, и деду, который после демобилизации купил дом в Ногинском районе Подмосковья, пришла адресная справка.

После суворовского отец хотел поступать в лётное училище в Оренбурге, но медики нашли нарушение в работе вестибулярного аппарата – последствие детской контузии, полученной при бомбёжке в Горьком. Тогда кто-то посоветовал ему поступить в расположенное в том же городе зенитное училище, хочешь, мол, вражеские самолёты сбивать, так сбивать их можно и с земли из пушек.

В это училище отец поступил успешно, тем более, что суворовцев брали без экзаменов, но у начальника училища генерал-майора артиллерии Ивана Васильевича Ставцева была дочь Светлана, заканчивавшая в то время школу. Эту дочку угораздило влюбиться в моего отца-курсанта. Узнав об этом, генерал начал думать, как от этого неудобного курсанта избавиться. На его счастье в училище пришла разнарядка откомандировать лучших курсантов в войсковую часть 71543. Отец тут же стал самым лучшим и был отправлен в Ярославль, где эта часть и располагалась. Оказалось, что под этой цифровой пятизначной вывеской скрывается такое же зенитное училище. Только обучались его курсанты не обращению с 57-миллиметровым пушкам С-60, а оперированию зенитными ракетами «Беркут», которые позднее приняли на вооружение под индексом С-25. Уже в 1964 отец защищал небо Индонезии от голландских самолётов во время войны бывшей Голландской Индии со своей бывшей метрополией за Западный Ириан. После Индонезии он оказался в Египте. Там мои родители и познакомились.
Когда 18 июля 1972 года новый египетский президент Анвар Садат решил выдворить из Египта наших военных, отец попросился в САВО, штаб которого был в Алма-Ате. Учитывая, что там жила жена и только что родился сын, просьбу удовлетворили. Правда, через полгода отправили во Вьетнам сбивать Интрудеры, и вернулся он домой только в 1974 году и тоже 6 ноября – как матернальный дед с фронта только не посреди дня, а за полчаса до полуночи. Мне тогда было без 23 дней три года. Увидев меня после долгого перерыва, он удивился тому, как я разговариваю. В отличие от своих ровесников, говоривших в трёхлетнем возрасте отдельными фразами, я говорил без детского акцента развёрнутыми предложениями, при этом выговаривая все буквы русского алфавита.

– Что, и «эр» выговаривает? – недоверчиво переспросил он мать утром.

– Ну, сам спроси! – ответила она.

Посмотрев по сторонам, отец увидел висящий на стене отрывной календарь с красной семёркой посреди страницы.

– Ну-ка скажи «годовщина революции»! – обратился он ко мне.

– Годовщина рррэволюции, – повторил я.

Отец принялся листать календарь. Дойдя до следующего вторника, он обнажил лист, на котором был нарисован человек в круглых очках и белой пилотке.

– О, а скажи-ка «Джавахарлал Неру»! – задал он очередную задачу.

– Ну, нашёл что спросить, – вмешалась мать. – Я сама такое не выговорю, но в этот момент я старательно выговорил его имя.

На это удивилась даже мать, уже привыкшая к тому, что я могу повторить что угодно.

Прочитав мой вчерашний пост, многие пикабушники попросили меня написать продолжение, но вместо того, чтобы написать про то, что было до того, как я добирался домой через Марокко, Алжир и Тунис то в кузове то самосвала, то в коробках из-под фиников и как потом вместе с беженцами из Нигера плыл в трюме рыбацкого траулера из Туниса в Италию,  сегодня я написал про то, что было до этого, чтобы было понятно почему я вообще оказался в Африке.

Вскоре после моего прибытия в Америку я обзавёлся американской девушкой. Она шла со своей толстой подругой Терезой по Хайлэнд-авеню и рассказывала ей о том, что в её комнате в корпусе Вилла-дель-Пуэнте не горит свет. Как было ясно из разговора, смотритель корпуса уже перепробовал десять лампочек, но свет так и не загорелся. Догнав девушек, я осмелился предположить, что дело не в лампе, а в патроне или выключателе.

Комната размером 11 на 16 футов была предназначена для проживания двух девушек, но вторая кровать пустовала – соседки моей будущей невесте не досталось. Выключатель, расположенный между дверным косяком и стенкой встроенного шкафа, болтался, что называется, на соплях, и вывод о том, что именно в нём и кроется причина неполадки, напрашивался сам собой. Отвёртки в руме не оказалось, как не оказалось её и у смотрителя с неприличным для русского уха именем Хосе Ибаньес. Однако его сынишка с ещё менее приличным именем Педрито раздобыл обычный кухонный нож и даже показал, где расположен рубильник. Используя нож в качестве отвёртки, я прикрутил на место оплавившийся проводок, и после торжественного включения рубильника свет загорелся. Через один фортнайт (двунеделие) она уже знакомила меня со своими родителями.

Её отцом оказался профессор. Причём не просто профессор, а коллега и соперник моего научного руководителя.

Ещё в первый год своего пребывания в Америке я приобрёл Фольксваген Жук, выпущенный в Мексике на заводе в Пуэбло. Мотор машины не имел бензонасоса – топливо поступало в двигатель самотёком. Однако при большом уклоне дороги топливо самотёком поступать не могло, и чтобы двигатель не заглох, был предусмотрен небольшой перепускной бачок, топлива в котором хватало на несколько миль пути. На моём экземпляре шланг прилегал к штуцеру карбюратора недостаточно плотно, и бензин вытекал капля по капле на оребрение цилиндров. Помимо финансовых потерь это грозило воспламенением топлива, натекшего на цилиндры за время стоянки, и потому, выходя из машины, я всегда перекрывал бензокран. Однажды, когда мы с невестой сидели в придорожном кафе, к припаркованному у кафе Фольксвагену подошли трое здоровенных негров, разбили стекло, влезли в машину, выдернув провода, завели двигатель и у нас на глазах отбыли в направлении столицы Аризоны города Финикса. Горючего из перепускного бачка им хватило на две с половиной мили. Хозяин кафе позвонил в полицию, и машину нашли через 20 минут, но дверца бардачка, кстати говоря, закрывавшегося на ключ, оказалось сломанной, и из него исчезла барсетка, в которой находился мой загранпаспорт.

Получив в полиции справку об утере документов, я поехал в наше ближайшее генконсульство, расположенное в городе Сан-Франциско, и только там заметил, что, выписывая справку, помощник шерифа графства Пима Кларенса Уильяма Дюпника, прослужившего там шерифом с 1982 до 2016 года, перепутал дату моего рождения с датой рождения ещё одного потерянта, обратившегося в департамент шерифа. В результате этой ошибки мой возраст изменился на три года и 245 дней, и эта ошибка сохранилась в моём паспорте и поныне.

Вообще надо сказать, что когда я обратился за справкой об утере паспорта, Дюпник даже подумал, что вся история с угоном Фольксвагена на глазах у многочисленных свидетелей была инсценировкой советской разведки, устроенной ради легализации очередного агента. По его мысли, я должен был назвать имя умершего в детстве человека, дубликат сертификата о рождении которого, взятый в какой-нибудь захолустной мэрии, я бы представил для удостоверения своей личности.

Ты не аризонец, заявил он тогда в день угона машины, и вообще не американец.

Я – русский, признался я.

– Wrong! – возразил он, и это звучало как «Врёшь!». – Я видывал русских. Они хоть и чёрные, но кучерявые как итальянцы, горбоносые как армяне, и глаза у них вечно навылупку.

– А самые распространённые русские имена это Бóрис и Джозеф, – продолжил я его мысль.

Однако, к его удивлению я пожелал восстановить русское имя и русскую фамилию. Именно поэтому, он не стал информировать ФБР об этом случае.

– Все хотят стать американцами, а этот хочет заделаться иностранцем, – прокомментировал он. – Ты либо идиот, что на тебя не похоже, либо строишь какую-то многоходовую комбинацию, которую я пока не распутал.

В генеральном консульстве СССР в Сан-Франциско ко мне отнеслись отнюдь не предвзято. Паспорт я получил уже через три недели, но, несмотря на то, что в своём заявлении я просил поставить точную дату рождения, дата рождения была той, которая была указана в справке, выданной департаментом шерифа.

С шерифом, кстати, мы после этого подружились. Однажды, когда я зашёл к нему  на рюмку кофе, в его кабинете сидел лысый редактор местного еженедельника в дорогих дюпоновских очках. Внешне еженедельник напоминал Time или Newsweek, но относился к так называемым альтернативным газетам. Вместо сухих новостей в таких изданиях в занимательном изложении печатались очерки на тему жизни местной коммуны, но про то, что касалось быта испаноязычных жителей, особенно нелегалов, эта ўикля (от слова «weeky») прямых сведений не имела.

– Не хочешь ли стать журналистом? – предложил мне шериф, и, не дожидаясь моего ответа, обратился к редактору:

– Разреши представить тебе моего молодого русского друга, который может оседлать любого осла. Говоря ‘осёл’, Дюпник использовал не слово «donkey», а слово «ass», чаще используемое в значении ‘задница’. Таким образом, это выражение приобретало смысл, аналогичный русской поговорке «влезет в любую задницу».

Предложение заняться ещё и журналистикой я принял с удовольствием. Выслушивая душещипательные истории несостоявшихся просто марий и диких роз, сериалы про которых прошли в Мексике, соответственно, в 1989-90 и 1987-88 годах, я писал очерки об их жизни. Раз в неделю по понедельникам я появлялся на Мона-Лиза Роад, где располагалась редакция, и сдавал пятидюймовую дискету с набранным материалом. Текст принимался в формате .wpd – родном формате текстовой программы WordPerfect, разработанной компанией Borland ещё в 1979 году и похожей на современный WordPad, который в своё время создавался именно в пику пёректу. Еженедельник верстался в программном пакете PageMaker 4.0 от компании Aldus, тогда ещё не купленной гигантом Adobe.
Когда дело близилось к свадьбе, отец невесты решил, отчаявшись переманить меня на свою кафедру,  накатал на моего научного руководителя большую телегу. В университет приехала комиссия легислатуры штата. Моего профессора лишили кафедры. Мой несостоявшийся тесть думал, что я никуда не денусь и теперь уж точно перейду на его кафедру, но узнав об этом, я поругался со всей этой семейкой и поехал обратно на родину. А о тех приключениях, которые встретили меня на этом пути, я как раз и написал вчера.

Впервые в Африке я оказался в 1992 году. Попал я туда по пути домой из Америки. Билет с открытой датой у меня был ещё с первого прилёта в США – его наличие было необходимым условием въезда в страну, но за время моего пребывания в Америке авиакомпания Pan American успела обанкротиться, и ликвидационная комиссия в качестве компенсации выдала мне билет… до Марокко. Приземлившись даже не в Рабате, а в Касабланке, куда наш самолёт направили из-за разыгравшейся в Рабате песчаной бури, я решил добраться до столицы, чтобы обратиться там в русское посольство. Можно было б, конечно, обратиться и в генконсульство в Касабланке, но туда меня просто не пустила охрана. Правда, мне удалось поговорить с русским шофёром, водившим «Волгу» с дипломатическими номерами. Он-то и посоветовал мне ехать в Рабат, поскольку здесь, мол, всё равно никто ничем не поможет. По неэлектрифицированной линии Касабланка – Рабат – Фес ходили дизель-поезда марокканской королевской компании ONCF – L’Office national des chemins de fer. Быстроходный французский тепловоз таскал за собой четыре пассажирских вагона и один короткий почтовик. Однако билеты на этот маршрут иностранцам почему-то не продавали. Оказалось, что местная таксистская мафия штрафовала железнодорожных кассиров в случае, если кто-то из иностранцев уезжал поездом. Штраф мог выражаться либо деньгами, либо отрезанным ухом или пальцем – так было экономнее, чем приплачивать кассирам за непроданные билеты. Плата же за проезд до Рабата на раздолбанном Пежо-504 – лучшем автомобиле Европы 1969 года – была выше, чем стоимость билета на самолёт из Нью-Йорка в Рабат.

Холодную марокканскую ночь я провёл в номере привокзальной гостиницы, напомнившем мне советскую КПЗ. Дело в том, что в одном из углов, слева от двери, в номере располагалась самая натуральная параша – ржавый напольный толчок, именуемый в литературе чашей «Генуя». Однако тратить оставшиеся деньги на расположенные неподалёку апартаменты Роше-Нуар я посчитал неразумным.

От Рабата до Касабланки было всего 87 километров. Я подумал, что смогу покрыть это расстояние за светововй день, топая со скоростью 6 км/ч. В тот момент, когда часы на башне вокзала Casa-Voyageurs (буквально – дом путешественника), показали шесть утра, и когда на улице слегка потеплело, я двинулся в путь. Но уже к обеду, идя по шпалам, я совершенно выдохся из-за страшной жары, быстро сменившей ночной холод. В итоге к заходу солнца я прошёл лишь 25 километров и оказался на станции аль-Мухамдит (المحمدية), которую у нас традиционно называют Мохаммедия. В расположенном при станции 120-тысячном городке, некогда носившем название Федала, помимо морского курорта, известного своим казино, имелся крупнейший в Марокко нефтеперегонный завод. Оттуда по железной дороге шли в Рабат и дальше в Фес или Танжер составы цистерн с готовой продукцией. Попасть на территорию НПЗ я не сумел, но из ворот составы выходили на небольшой скорости, и я сумел зацепиться за одну из цистерн и взобраться по имеющейся на ней лестнице на её крышу. К счастью, вскоре началась песчаная буря, а может она и не кончалась, а была той самой песчаной бурей, из-за которой самолёт и не посадили в Рабате. Народ укутал лица в свои арафатки, и весь 60-километровый путь до Рабата меня, сидящего верхом на цистерне, так никто и не заметил.

Рабат выглядел гораздо цивилизованнее Касабланки: вместо 504-х Пежо здесь в качестве такси использовались дизельные 240-е Мерседесы с кузовом W123, выпуск которых прекратился с января 1986 года.

Марокканская столица удивила меня и дешёвым базаром, но денег мне тратить практически не пришлось: торговцы наперебой уговаривали меня попробовать их продукцию, и, напробовавшись до отвала, я принялся за поиски русского посольства.

Посольство оказалось практически за городом – в четырёх километрах за Рокад-Экспрессом – рабатским аналогом нашего МКАДа. Футуристическая вилла с белыми колоннами на проспекте Мохаммеда Шестого утопала в растительности, но попасть на территорию посольства оказалось не легче, чем в касабланкское генконсульство. Мне посоветовали записаться на следующий четверг, подготовить письмо на имя консула, после чего посольство отправит запрос в Москву для подтверждения моей личности.

Самое интересное, что наше генконсульство в Сан-Франциско за год до этого работало совершенно по-другому. Теперь же, спустя всего год, в бывшем советском, а к тому времени уже российском посольстве в Рабате мне дали понять, что с возвращением на родину мне не помогут. Возможно, уже сказывалось то обстоятельство, что советское посольство превратилось в российское, и дипломаты получили новые установки, а может они в состоянии неопределённости своей дальнейшей судьбы в связи с переменами на родине боялись предпринимать просто перестраховывались.

Если же на родине начнут поднимать вопрос о дате рождения, - подумал я, - которую мне год назад изменили, то вообще могут принять за шпиона, и тогда уже сообщат на все пункты паспортного контроля при въезде в Россию, чтобы меня тут же сцапали. Пришлось думать, как добраться до родины самостоятельно.

Самым удобным путём казался путь на север, где в марокканском Танжере работал парóм, перевозящий людей и машины в испанский город Тарифа. Однако, поговорив с бывалыми людьми, заседающими на базаре в рабатской Медине – старой части города, я узнал, что хотя попасть на паром и возможно, в Испании меня непременно арестуют за незаконное пересечение границы и, несмотря на русский паспорт, выдворят обратно в Марокко. Поэтому от этой затеи я отказался. Однако на том же базаре я разузнал, что можно добраться до Туниса, откуда итальянские рыбаки нелегально перевозят в Европу африканских беженцев.

Добраться до Туниса можно было только через Алжир. В Алжире, в вилайете Бешар, где когда-то располагался первый французский космодром, брошенный французами после ухода из Алжира, шло совместное с марокканцами освоение горнорудного месторождения. Совместной эта разработка стала после мароккано-алжирской войны 1963 года, когда Марокканцы решили просто захватить спорную территорию. Но после того, как их встретили кубинские войска на русских танках, марокканцы отошли на прежние позиции и подписали договор о совместном использовании месторождения. Руда ввозилась из сопредельного Алжира самосвалами, которые доставляли руду в порт Касабланки через Рабат. Оттуда руда отправлялась на экспорт – своей чёрной металлургии в Марокко тогда не было, и в обмен на руду марокканцы получали чугунные чушки. Обратно же эти самосвалы шли порожняком. На стоянке пустых самосвалов я познакомился с шофёром по имени Фуад.

Брать меня в кабину Фуад опасался, боясь пограничников, но если бы пограничники обнаружили меня в кузове, то водитель мог бы сослаться на то, что кузов у него из кабины не просматривался. Однако, как оказалось, граница не только не охранялась, но даже не демаркировалась, и встреча с пограничником была в этих местах редким явлением.

Дорога шла замысловатым путём. Сначала мы поехали на северо-восток через Тефлет, Хемиссет и Фес к пограничному городу Уджа. Незаметно проехав через Алжирскую границу, мы к утру прибыли в алжирский город Тлемсен. Там дорога поворачивала на юг, где в 560 километрах от Тлемсена находился город Бешар, являвшийся центром важного горнопромышленного района, из-за которого в 1963 году и разразилась вышеупомянутая война. В Бешар мне было не надо, но в этом самом Бешаре – на берегах реки Уэд-Бешар, пересекающей город с северо-востока на юго-запад, располагался плодородный оазис, в котором на площади в 910 гектаров произрастало более ста тысяч финиковых пальм. Финики были важной статьёй алжирского экспорта, и фуры с этим тропическим плодом колоннами шли из Бешара к алжирским и тунисским портам.

Тлесмен же находился как раз на перекрёстке дорог, одна из которых шла из Бешара в столицу Алжира город Алжир, а другая – от марокканской границы по шоссе «Восток–Запад» через пограничный город Аннаба в столицу Туниса город Тунис.

По счастливой случайности на стоянке грузовиков у кафе «Заглул» пустые самосвалы, идущие за рудой, пересеклись с колонной фур с финиками, и среди везущих финики шоферов оказался четвероюродный брат Фуада по имени Абдул. Абдул тоже боялся пограничников, и потому я также поехал в кузове, спрятавшись среди коробок с финиками. Чтобы не останавливаться в дороге, мне даже выдали пустую канистру из-под машинного масла, и через сутки мы были уже в Аннабе, а ещё через 12 часов в самом Тунисе.

В Тунисе я познакомился с теми самыми итальянскими рыбаками, которые перевозили в Италию беженцев из Чада и Нигера. Больше всего беженцев поставлял Нигер, о котором я кое-что знал из популярной малоформатной книжки Ласки Ошеровны Низской, прочитанной мною в 1982 году. Но та книга была написана за 10 лет до описываемых тут событий, и за эти десять лет многое изменилось: теперь на севере Нигера шли бои между армией президента Андре Салифу и Революционными Вооруженными силами Туарегов Пустыни Сахара. От войны и беспросветной бедности бежали как сами туареги, так и представители негритянских народов Нигера, причём бежали не только с севера, но даже из южнонигерского города Зиндера – родного города президента Салифу. Бедность в Нигере была такой, что через несколько месяцев после описываемых здесь событий президент Салифу был похищен солдатами и был отпущен лишь в обмен на выплату им многократно задержанного жалования.

Притвориться уроженцем Нигера я не имел никаких шансов, но рыбаков это даже не отпугнуло. Мой испанский они приняли за очень испорченный итальянский и назвали его lingua stravaganta. Однако за пару дней обезьянничанья и попугайства я стал произносить слова как заправский калабрииец, произнося dd вместо общеитальянского ll и коверкая r на английский манер. Правда, в лексике оставалось ещё много непонятного.

Через несколько дней рыбаки переправили меня на каблук итальянского сапога в трюме своего траулера. В Италии жила моя двоюродная сестра – ещё в 1982 году она вышла замуж за учившегося у нас югослава-словенца, а после распада Югославии перебралась с мужем и детьми в соседний со Словенией итальянский Триест, где и без них было много всяких югославов. Кузина купила мне за полмиллиона лир (в том самом 1992 году это было – 406 тогдашних долларов) микроавтобус Фольксваген-транспортёр, подарила мне свой бэушный 286-й компьютер, который она недавно сменила на новейший Intel 486, заправила мне бак под завязку и, дав на дорогу сто немецких марок, отправила меня в дальнейший путь.