podzhogsaraev

Нина Ивановна была завучем по воспитательной работе и одновременно парторгом школы. Свои неудачи в личной жизни она компенсировала самоутверждением в жизни общественной. Самоутверждалась она как за счёт учеников, так и за счёт педагогов. Её боялись не только учителя, но даже директора. И боялись не без оснований: первая директорша, при которой я начинал учиться, её стараниями вынуждена была досрочно уйти на пенсию, а её преемник на этом посту прямо из директорского кресла пересел сначала на скамью подсудимых, а потом и на нары.

Преподавала Нина Ивановна природоведение и биологию, но её уроки превращались в уроки жизни на основе её жизненного опыта.

– Запомните, ребята, – говорила она на одном из уроков, – есть на свете страшные люди, которые называются педерастами. Вы думаете, что педерасты есть только в тюрьмах? Не только… Полно их и в Доме моды на Кузнецком мосту, и в труппе Большого театра, и даже наш трудовик вполне может оказаться самым отпетым педерастом. А что? Мужику 45 лет, а он ни разу не был женат. Зато организовал какой-то непонятный кружок, за который ему никто не доплачивает, и собирает там пацанов. Что они там вечерами выпиливают?

– Наверное, член КПСС, – пошутил ломающийся мужской голос откуда-то с задней парты.

– Не остри тупым концом, – едко ответила Нина Ивановна.

– А откуда вы знаете, что конец у него тупой? – вступил оттуда же в диалог теперь уже женский голос.

Голос этот принадлежал ныне уже покойной Лильке Безроговой. Безрогость своей фамилии она с лихвой компенсировала остротой языка, за что с самой начальной школы была записана в хулиганки и даже поставлена на учёт в детской комнате. Её всё время пытались спихнуть в обычную неязыковую школу, где её судьба, возможно, сложилась бы более благоприятным образом, но в ближайших школах не было английского – был только немецкий или французский. Это же обстоятельство удерживало от добровольного перехода в другую школу и меня. Зачисление в число хулиганов сыграло в её судьбе роковую роль – уже в пионерском возрасте она связалась с настоящими хулиганами, в 15 лет родила мальчика от иностранного студента, пошла по рукам, а где-то на рубеже веков замёрзла пьяная под забором. На сегодняшний день половины из одноклассников в живых уже нет: кто-то спился, кто-то скололся, а кто-то скончался. И лишь немногим из них довелось умереть от пули или тротила.

– Заткнись, Безрогова! – прикрикнула на неё Нина Ивановна.

¬ А чё вы на меня орёте? – возмутилась Лилька. – Вы на своего мужа орите!

– Дура ты, Безрогова! – ответила Нина Ивановна. – Да если бы у меня муж был, я бы здесь вообще не работала. Думаешь, приятно таких баранов учить? На какой икс вообще для вас школ понастроили? Надо бы было вас всех в ПТУ загнать после третьего класса. В прежние годы, к вашему сведению, были школы для дефективных, для нормальных, и для особо одáренных*.

__________

*Будучи по образованию биологом, Нина Ивановна всегда произносила слова с «медицинским» ударением: «áлкоголь» вместо «алкогóль», «наркоманúя» и «педерастúя» вместо, соответственно, «наркомáния» и «педерáстия» и т.д.

Так вот, из вашего класса одáренный один только Яша Эпштейн.

– Это потому, что у него фамилия на Эйнштейна похожа, – прокомментировал всё тот же мужской голос на задней парте. Принадлежал он тоже уже покойному Вите Косолапову. Умер он отнюдь не под забором, а в роскошном шестисотом Мерседесе, под днище которого подложили килограммовый заряд благодарные конкуренты после того, как он отмёл у них бизнес.

– В нормальные определили бы еще от силы штуки три человека, – не обращая на него внимания, продолжала Нина Ивановна. – А все остальные попали бы в школы для дефективных. А что? Понарожали вас на пьяную голову и в школу отправили. А мне с вами что, до пенсии мучиться?

Как оказалось, кружковцы под руководством трудовика выпиливали модели судов, но не тех, которые выносили приговоры по 121-й статье УК РСФСР, а тех, которые плавали по морям и океанам. За одну из таких моделей на смотре научно-технического творчества молодежи в 1982 году школа стараниями этого кружка получила-таки почётную грамоту, после чего от кружка отстали. Тот трудовик уже умер, и ответ на вопрос о его ориентации сгорел вместе с ним в печах крематория.

Однажды, когда я зашёл по делам к шерифу графства Пима Кларенсу Уильяму Дюпнику, в его кабинете сидел лысый редактор местного еженедельника в дорогих дюпоновских очках. Внешне еженедельник напоминал Time или Newsweek, но относился к так называемым альтернативным газетам. Вместо сухих новостей в таких изданиях в занимательном изложении печатались очерки на тему жизни местной коммуны, но про то, что касалось быта испаноязычных жителей, особенно нелегалов, эта ўикля (от слова «weeky») прямых сведений не имела.

– Не хочешь ли стать журналистом? – предложил мне шериф, и, не дожидаясь моего ответа, обратился к редактору:

– Разреши представить тебе моего молодого русского друга, который может оседлать любого осла. Говоря ‘осёл’, он использовал не слово «donkey», а слово «ass», которое чаще используется в значении ‘задница’. Таким образом, это выражение приобретало смысл, аналогичный русской поговорке «влезет в любую задницу», хотя само по себе выражение «saddle ass» означает человека, занимающего два места в кинотеатре, а в метафорическом смысле удачно совмещающего две профессии или даже двойного агента. Слово же «any», вставленное шерифом между «saddle» и «ass», расширяло двойственность до множественности и даже до универсальности.

Предложение заняться ещё и журналистикой я принял с удовольствием. Выслушивая душещипательные истории несостоявшихся просто марий и диких роз, сериалы про которых прошли в Мексике, соответственно, в 1989-90 и 1987-88 годах, я писал очерки об их жизни. Раз в неделю по понедельникам я появлялся на Мона-Лиза Роад, где располагалась редакция, и сдавал пятидюймовую дискету с набранным материалом. Текст принимался в формате .wpd – родном формате текстовой программы WordPerfect, разработанной компанией Borland ещё в 1979 году и похожей на современный WordPad, который в своё время создавался именно в пику пёрфекту. Еженедельник верстался в программном пакете PageMaker 4.0 от компании Aldus, тогда ещё не купленной гигантом Adobe.

Работа в еженедельнике была спокойной и не отнимала много времени, но однажды я получил редакционное задание привезти из Мексики важного свидетеля в одном деле, которое со стороны властей расследовал депертамент шерифа, а параллельное журналистское вела сотрудница нашего еженедельника Линда Каганов, тогда ещё не знавшая, что её фамилию, по-хорошему говоря, следовало бы заканчивать на «а». Линда считала себя русской – её дед – бывший местечковый еврей, родился в Российской империи. Когда этого деда спрашивали о его происхождении, тот неизменно отвечал, что он русский. Когда же его спрашивали, как это соотносится с его иудейской фамилией, он, отвечая по русскому обыкновению вопросом на вопрос, говорил: «А что, русский не может быть евреем?».

Сейчас Линда журналистикой больше не занимается. Теперь она стала конезаводчицей и разводит у себя на ранчо элитные породы лошадей.

И вот я, заведя свой Фольксваген, отправился на сопредельную территорию. Свидетеля я нашёл быстро. Долго уговаривать его не пришлось – поездка на допрос давала ему возможность снова остаться в Америке. Он даже не был бы против превратиться из свидетеля в обвиняемого, чтобы несколько лет посидеть на казённых харчах в американской тюрьме. От Эрмосильо, где жил мексиканец, до пограничного города Ногалеса мы доехали с ветерком, но дальше предстояло самое трудное – пересечь вместе с ним границу, ведь пограничникам на то, что это важный свидетель, было глубоко наплевать. Незадолго до этого этот мачо домачевался в Америке до того, что его выдворили миграционные власти. Когда же он понадобился в качестве свидетеля, и ему туда, в Мексику, послали повестку, его с этой повесткой через границу не пропустили. Как шериф ни старался уломать миграционные власти разрешить ему въезд, те своего решения так и не отменили.

Пограничный город Ногалес был разделён на две части – американскую и мексиканскую. В нём по разделительной полосе Авениды Интернасьональ с 1918 года проходил высоченный забор, не уступающий ни в чём берлинской стене. Этот забор стал отделять американскую часть города от мексиканской после пограничной битвы между Мексикой и США, состоявшейся 27 июня 1918 года.

Битва началась с того, что рядовой американского пехотного полка ўильям Клинт (William Klint) выстрелил из своей винтовки Спрингфилд в переходившего границу мексиканского плотника Сеферино Хиля Ламадрида (Zeferino Gil Lamadrid) уже после того, как тот прошёл таможенный контроль. В те времена, то есть до 1924 года пограничной службы в США ещё не существовало, и границу охраняли солдаты и таможенники. Один из мексиканских таможенников подумал, что плотник убит, выхватил пистолет и выстрелом в лицо убил рядового Клинта, после чего в перестрелку включился американский таможенник, убивший из револьвера двух своих мексиканских коллег. Тем временем, Ламадрид вскочил и с криком «наших бьют» удрал в мексиканскую часть Ногалеса. В ответ на его призывы вооружённый народ устремился к КПП и пал под огнём американских пулемётов.

После этой битвы, в которой погибло четверо американцев, а в числе 130 убитых мексиканцев был даже тогдашний мэр Ногалеса Феликс Пеналоса, мексиканцы переименовали свою половину города в Heroica Nogales, что в буквальном переводе звучит как героические грецкие орехи. Американцы же после этих событий построили там предтечу Берлинской стены.

На пересечении авениды Интернасьональ с авенидой имени Адольфо Лопеса Матеоса – президента Мексики в 1958-64 годах – до сих пор находится тот самый контрольно-пропускной пункт, у которого и произошли события 1918 года. Через него люди въезжали в Мексику и выезжали из неё, просто показав паспорт и пройдя досмотр транспорта. Транспорт досматривался не весь – легковые автомобили, к числу которых относился и мой Фольксваген, досмотру не подлежали.

За пару кварталов до границы я пересадил свидетеля, рост которого едва превышал пять футов, с переднего сиденья в передний багажник Фольксвагена. Мексиканский пост мы проехали без затруднений, но на американской стороне меня попросили выйти, обыскали на предмет наличия оружия, попросили открыть бардачок, и под конец потребовали отворить багажник. В ответ на эту просьбу я распахнул крышку моторного отсека и продемонстрировал пограничнику четырёхцилиндровый оппозитный карбюраторный двигатель воздушного охлаждения.

– I see, – прокомментировал увиденное фронтиэр-гард, и я закрыл крышку.

Свидетеля я доставил благополучно. Его показания позволили шерифу довести дело до суда, а нашему изданию три месяца публиковать с продолжением отчёты об этом расследовании. Однако на суде показания свидетеля были отвергнуты на том основании, что на территории США он находится незаконно. В зале суда его взяли под стражу, отвезли в тот самый Ногалес и пинком под зад снова отправили в Мексику.

Вот вам ещё одна история, которую могут счесть котоламповой. В интернете она есть, но есть она там потому, что я её туда же и выложил.

В первой половине 90-х годов многочисленные рекрутинговые агентства набирали так называемых танцовщиц для работы в ночных клубах славного эмирата Дубай. Научить танцевать их обещали на месте, и неудивительно, что после отъезда девушек к местным ментам стали обращаться родители с просьбой вернуть дочерей на родину из арабского сексуального рабства. Менты, естественно, ничем помочь не могли, но кто-то из них, состоявший по совместительству в казачьей организации, посоветовал заплаканным матерям обратиться за помощью в местный казачий штаб, и казаки вызвались помочь.

Я со своими иностранными языками оказался незаменим в этом предприятии. У одного нашего подъесаула брат оказался сотрудником нашего дубайского генконсульства, на помощь которого мы очень рассчитывали.

Дубай представлял собой одну большую стройку. Куда ни кинь взгляд, высились подъёмные краны, но многих знаковых мест, по которым Дубай узнают сейчас, не было тогда и в помине.

Прибыв в Дубай, мы начали дело с поисков местных борделей, но, как оказалось, найти их было непросто. Ни таксисты, ни гостиничные администраторы не признавались, что в их пустынном (к)раю существует очаг проституции. Наконец, к нам в вестибюле отеля подошёл носильщик-индус и спросил, не интересуемся ли мы девушками. Естественно мы заинтересовались и попросили показать нам бордель, где можно найти именно русских сотрудниц. Сначала мы изучили все подходы и подъезды к зданию, а затем, снабдив деньгами одного из казаков-ветеранов Приднестровья, которого звали Лёха, мы отправили его на разведку. Прекрасно проведя время, Лёха познакомился с девкой Наташкой, которая по счастливой случайности оказалась в числе разыскиваемых. Кроме привета от родителей, Лёха, представившийся для солидности агентом ФСК – так тогда называлось ФСБ, передал Наташке план действий. Все русские узницы должны были на её крик «Пожар!» собраться в одной из комнат с окном, ведущим на улицу, после чего вступала в силу вторая часть плана.

На следующий день мы купили пикап Тойота, в кузове которого до этого возили верблюда, и старый грузовик неизвестной породы. Пикап мы подогнали к условленному окну, а в бордель снова пошёл Лёха. С собой он тащил бутыль, замаскированную под шампанское, в которой содержалась зажигательная смесь, дававшая, кроме всего прочего, обильное задымление. Заказав Наташку, он пошёл к ней в комнату. Раскупорив бутыль, он устроил неплохой костёрчик и, дав огню разгореться, Наташка закричала «Пожар!».

Пока охрана отеля металась в панике, шесть девок, включая Наташку, собрались в комнате, под окном которой уже тарахтел пикап. Лёха был вместе с ними.

В этот момент, я, стоя на кабине пикапа, накинул крюк на решётку. Пикап дал по газам, и я, не успев соскочить в крыши, упал в кузов. Решётка оторвалась от окна и грохнулась о тротуар. Следом из окна, пробивая стекло, вылетело кресло. Пикап дал назад и снова встал под окном. Лёха выкидывал со второго этажа визжащих девиц, а я принимал их в кузов пикапа. Снаружи было слышно, как охрана выбивает забаррикадированную дверь комнаты. Последним из окна прыгал сам Лёха. В этот момент к борделю подъехал купленный днём грузовик и заблокировал ворота борделя, за которыми стоял весь транспорт его персонала. Наконец, все, включая Андрюху, который подогнал грузовик, были в кузове пикапа. Пикап снова рванул вперёд, волоча за собой громыхающую решётку, и вскоре мы уже въезжали в открытые ворота генконсульства.

В ту ночь мы смогли вызволить четырёх разыскиваемых девушек и двух уроженок Самары, которых никто не разыскивал. Однако, по показаниям девиц, одна из разыскивавшихся родителями, осталась-таки внутри борделя. При помощи того самого сотрудника генерального консульства нам удалось отослать спасённых на родину со справками об утере паспорта ближайшим рейсом.

Однако по возвращении в отель нас ждала арабская полиция: Поездка по ночным Дубаям с визжащими проститутками в открытом кузове с громыхающей следом решёткой не осталась для властей незамеченной.

Поскольку кроме меня ни один из задержанных казаков не говорил ни по-арабски, ни по-английски, ни даже на хинди, допрашивали только меня. Молодой мулязим (ملاز, то есть, по-нашему, по-казачьи – хорунжий), который вёл первоначальный допрос, не мог поверить в существование в его любимой стране самого настоящего бед-а-диара (بيت دعارة) – дома проституции. В конце концов, мулязим доложил наверх, и оттуда, сверху, то есть, с верхнего этажа в подвал, где вёлся допрос, спустился усатый дарак (دَرَك – так по-арабски называется жандарм), носящий звание мукаддам (مقدم), соответствующее нашему подполковнику. На левом плече мукаддама красовался красный аксельбант, а подмышкой он держал стек – точно такой, какой раньше был у британских офицеров.

Ещё раз переспросив меня о борделе, мукаддам велел ехать с ним и показать ему местонахождение бед-а-диара. Я сперва грешным делом подумал, что мукаддам сам желает воспользоваться услугами этого заведения, но когда увидел, что за джипом-лэндкрузером, в который мукаддам взял меня с собой, едет грузовик полный жандармов, вооружённых французскими автоматами FAMAS, понял, что мои показания он принял всерьёз. Последним из ворот полицейского управления выезжал британский бронеавтомобиль Саладин с 76-миллимтровой пушкой во вращающейся башне.

По прибытии на место, не выходя из джипа, мукаддам отдал по рации распоряжение о начале штурма. Сначала в окна заведения полетели гранаты со слезоточивым газом. Затем 11,6-тонный Саладин продавил ворота борделя, и вслед за ним, прикрываясь его бронёй, в пролом ворвались бравые арабские дараки в американских противогазах.

Едва газ рассеялся, мукаддам сам пошёл внутрь, потащив с собой и меня. Он велел показать пальцем на русских девиц. Среди филиппинок и индонезиек я выискивал европейские лица и всех называл русскими. Среди русских оказались три хохлушки, две польки, одна латышка и одна наша землячка, которая в прошлый раз побоялась убегать вместе со всеми. «Русских» отвели в микроавтобус и, довезя до дверей русского консульства, высадили у ворот. Остальных проституток посадили в грузовик и отправили в даракию-жандармерию. По местным законам им грозило полгода тюрьмы. Самое же страшное ожидало содержателей борделя: прежде чем вытурить нас из страны, нам устроили экскурсию в пустыню. Там на придорожной обочине лежал на песке ряд голов. Головы эти не были отрублены, как мне первоначально показалось. Обладатели этих голов были зарыты в песок по самые подбородки. Среди этих голов я узнал владельца борделя – пожилого пакистанца – и двоих его ближайших подручных.

Теперь этот бывший мукаддам уже не мукаддам а фарик, то есть, генерал-лейтенент. Допрашивавший же меня мулязим Ахмад Мохаммад Рафи теперь бригадный генерал.

Детсад был в двух кварталах от дома, и мы отводили туда Костю вдвоём с Веркой – собакой далматинской породы, которую официально по паспорту звали Примавера – весна по-испански.

Когда поход в детский сад я совместил с гулянием с собакой впервые, я привязал Верку у дерева перед входом и повёл Костю в группу.

Выходя из детского сада, я увидел страшную картину: Верка, решив, что привязав её к дереву, я поручил ей охранять вход в детский сад, приступила к исполнению своих обязанностей – всех подходящих она встречала недвусмысленным злобным рычанием, не давая никому прошмыгнуть к двери мимо себя. Поэтому к моменту моего выхода у дверей скопилась толпа детей и мамаш, жаждущих попасть внутрь детского дошкольного учреждения, но неспособных проникнуть на охраняемый Веркой объект.

После этого случая я не рисковал привязывать Верку, и Костя шёл в детский сад сам.

В первый день после новогодних праздников мы с Веркой также довели Костю до дверей и потопали обратно. Едва я переступил порог дома, как в прихожей зазвонил телефон, и электронный голос определителя «Русь-23» проговорил номер детского сада.

Схватив трубку, я услышал голос воспитательницы:

– А Костя что, заболел?

Не закрывая дверь, Верка бы в дом всё равно никого не впустила, я бегом помчался в детский сад. «Куда он мог деться?» – думал я, предполагая, что Костя вышел из двери и ушёл на улицу. С этими мыслями я добежал до детсада, и когда я вбежал на второй этаж, Костя уже был найден.

Дело в том, что начиная с того дня, как Косте исполнилось четыре года, а было это 8 августа 1997 года, Костя начал каждый день спрашивать, когда ему исполнится пять лет. Наступления этого возраста он ждал с нетерпением по той причине, что в пять переводили в старшую группу, в которую ходила его дворовая подруга Рада.

– В следующем году, – отвечал я на этот вопрос.

И вот следующий год настал – под бой курантов следующий год наступил в минувший четверг, и придя в детский сад в понедельник 5 января, Костя решил, что теперь-то ему уж точно исполнилось пять лет. Войдя в детский сад, он пошёл не в среднюю группу, а в старшую, разделся и начал знакомиться с новыми одногруппниками:

– Я – Костя, мне теперь пять лет, и я теперь должен ходить в старшую группу, и если бы воспитательница средней, поговорив со мной по телефону, не подняла визг «Ребёнок пропал!», Костя пробыл бы в старшей группе до конца дня.

Надо сказать, что этот эпизод с пропажей ребёнка в том детсаду не был единственным. В Костиной группе было два Ромы, оба белобрысые, оба слегка полноватые. И вот однажды один Рома пропал. Пропажа обнаружилась, когда за ним пришла его мамаша. В поднявшемся переполохе мало кто заметил, что изо всех детей в опустевшем детском саду остался лишь второй Рома. Поскольку его никто не забирал, воспитательница решила позвонить родителям.

– А Рома дома, – заявил его отец.

Тут-то и выяснилось, что папаша перепутал ребёнка – вместо своего Ромы он забрал из детсада чужого. Его жена в тот день задерживалась на работе на корпоративе, и впервые попросила мужа забрать ребёнка. Можно подумать, что отец настолько не занимался сыном, что даже мог его спутать с чужим ребёнком, но выяснилось, что молодой человек страдает прозопагнозией. Выражается она в том, что человек не запоминает лица других людей. Таким расстройством в той или иной мере страдает 2% населения, но поскольку это расстройство было у папаши сравнительно лёгким, до этого случая не это никто не обращал внимания.

Вскоре этот детсад закрыли на ремонт, а после ремонта в нём вместо детсада открылся очередной университет.

12 мая 2001 года, когда мой семилетний сын Костя уже заканчивал второй класс, он, как обычно пошёл в школу. Тот день был субботний, и к обеду я уже вернулся домой.

– Костя ещё не приходил? – спрашиваю я младшего Юрку.

– Нет, но Рома с Денисом уже прошли домой.

Роман и Денис были Костиными одноклассниками. В школу и со школы они обычно ходили под окнами нашего дома, и если они шли домой, то минут через пять можно было ожидать, что скоро придёт и Костя со своей тогдашней подругой Таней. Отец Тани тоже был одиноким отцом. Пару лет назад он выгнал из дому её гулящую мать. Работал он с восьми до восьми без выходных и проходных, и домашнее хозяйство у них вели четырнадцатилетняя Танина сестра и её семнадцатилетний сожитель. Ублажая сожителя, сестра порой забывала накормить сестрёнку и проверить её уроки, и потому Таня после школы заходила к нам, обедала вместе с Костей, вместе с ним делала уроки и только к приходу отца возвращалась домой. В отличие от Кости, пошедшего в школу шестилетним, Танька пошла в школу в восемь, была не по годам серьёзна и для Кости была не просто подругой, а подругой авторитетной.

Выглядываю с балкона и вижу: Таня со школы идёт одна. Выскакиваю на улицу. И сталкиваюсь с Таней.

– А Костя что, заболел? – спрашивает она, предваряя мои вопросы.

– Как это, заболел? – удивляюсь я.

– Ну, его в школе не было.

То, что я в тот момент почувствовал, словами передать невозможно. Побежав в школу, я чуть не силой выдрал журнал у Людмилы Дмитриевны, к счастью ещё не ушедшей домой, и переписал в попавшуюся под руку чью-то тетрадь по русскому языку адреса всех Костиных одноклассников.

После этого мы с Татьяной начали поквартирный обход, спрашивая всех одноклассников, не видел ли кто Костю идущим в школу. Вскоре к поискам присоединилась директорша, почувствовавшая тем, чем сидит в директорском кресле, что это кресло под ней начинает самовоспламеняться.

Результаты обхода были таковы: до половины пути Костю видели многие, а после этой половины уже не видел никто. Начертив на листке путь, обычно проделываемый Костей, я отметил точками те пункты, в которых его видели одноклассники и понял, что последней точкой, где его видели, были ворота у дома Генки Матвеева.

Генка Матвеев был восьмым ребёнком в многодетной семье, и в то время как его 23-летний брат уже работал водителем маршрутки, его шестилетняя сестрёнка только собиралась ещё в первый класс. В те времена были популярны игровые компьютерные клубы, и хотя у Кости был дома компьютер, он любил посидеть там, чтобы играть в Counter Strike по сети с пацанами. На это дело он тратил то, что я давал ему на школьный обед. Деньги он тогда не только проигрывал сам, но делился ими и с Генкой, которому дома ни на обед и, тем более, на компьютерскую никто не давал. Когда я об этом узнал, то закрыл финансирование школьных обедов, а стал оставлять дома на обед готовую еду, которую нужно было просто разогреть в микроволновке.

В первый день после закрытие финансирования Костю домой едва ли не за ухо привела соседка. Оказалось, что Костя с Генкой решили раздобыть деньги на компьютерскую путём попрошайничества. Зайдя в набирающийся на конечной автобус, они жалобно заголосили: «Сами мы нездешние. У нас мама умерла, а папа в тюрьме сидит…». Насколько они нездешние знал весь автобус. На Генку, конечно, махнули рукой, но собиравшаяся куда-то ехать соседка не пожалела времени, чтобы отвезти Костю домой и вручить его мне с соответствующими комментариями.

– Жениться тебе надо, – проговорила тогда соседка.

– Ага, чтобы пацаны с мачехой росли? – возразил я.

С мачехой в детстве жила моя матернальная бабушка, и рассказы о том, какая это была жизнь, я слышал с самого раннего возраста.

На следующий день после случая в автобусе произошёл другой случай – мне в офис позвонила Людмила Дмитриевна и рассказала о том, что Генку и Костю поймал её муж, который увидел, как те сдают в пункт приёма утильсырья собранные железяки.

После этого случая я и попросил Таньку, чтобы та после последнего урока брала Костю за руку, и они вмести шли к нам домой.

И вот приходим мы к Генке домой. Одна из средних сестрёнок выходит на крыльцо и, расчёсывая грязными ногтями спутавшиеся волосы, заспанным голосом отвечает:

– Пацаны на рыбалку уехали, а нас, девчонок, не взяли.

У старшего из Генкиных братьев был красный «Москвич». «Москвича во дворе» не было.

Звоню по сотке знакомому гаишнику. Прошу пробить номер этого «Москвича». «Москвичей», оформленных на разных Матвеевых, оказалось предостаточно, и в тот момент, когда методом исключения удалось вычислить номер именно этого, к воротам дома и подкатил тот самый «Москвич». Из него вместе с троими братьями Матвеевыми благополучно вылез и Костя. В одной руке он держал школьный рюкзак. В другой – нанизанных на прутик мелких рыбёшек.

Оказалось, что когда Костя проходил мимо Матвеевского дома, Генка его и сагитировал наплевать на школу и поехать вместе с ними на рыбалку. Никого ни о чём не предупредив, он согласился, не думая о том, какой переполох вызовет его исчезновение